Глава 28

Я снова погрузился в прерывистый сон. А что еще оставалось делать? Мне снилась Кинетрит. Златовласая, с бледной кожей, не вёльва, а христианка. Любила ли она меня? Не знаю; во всяком случае, в череде нечетких видений мы были вместе. Сны жестоки. Они показывают тебе, какой могла бы быть твоя жизнь, но стоит возрадоваться, как тут же все отнимают. Ощущение такое, будто теряешь добытое в трудном бою серебро. Только еще хуже.

Остаток ночи я не спал, терзаемый болью. Рука, которая побывала в пасти Сколла, так и осталась в перевязи и теперь нещадно болела, придавленная весом земли и лишенная крови. Но худшее было впереди. Предрассветный туман быстро рассеивался. Из-за подернутых дымкой холмов поднялось солнце, превратившись в огромный золотой щит, который полыхал так, что мир вокруг превратился в одну большую кузницу. Шляпа с широкими полями, которую Кинетрит на меня надела, спасала голову и лицо от жгучих солнечных лучей, но от раскаленного песка шли волны жара, пот потоками стекал в бороду.

Я старался прикладываться к бурдюку пореже, что было вдвойне тяжело в такой зной, да еще надо было стараться его не сдвинуть – у меня не было уверенности, что Кинетрит снова придет. Но она пришла, как обещала. За день мозги у меня чуть не сварились, однако когда дневной свет начал понемногу угасать, унося с собой жару, меж деревьев, словно тень неведомого существа, показалась Кинетрит в волчьей шкуре с перекрещенными на груди лапами.

Я снова стал просить ее выкопать меня, и снова она отказалась, заявив, что я заслужил страдания за то, что сделал с Асготом.

– Ты бы не стала нашей вёльвой, если б старый кусок овечьего дерьма был еще жив, – упрекнул ее я.

– А ты не был бы жив, если б я тебе воды не принесла, – ответила она.

Я мрачно ухмыльнулся. Хорошо уже то, что мы снова разговариваем друг с другом.

Бровь ее под Сколловой пастью поднялась.

– Мне пришлось посвятить во все Пенду. А то он бросился с мечом на Флоки, требуя сказать, что с тобой сделали. – Кинетрит покачала головой. – Глупец готов был драться со всеми, даже с самим Сигурдом, вот и пришлось сказать ему правду.

«Добрый дружище Пенда», – подумал я. Да уж, к Флоки Черному соваться опасно, он не из тех, кто пропустит оскорбление мимо ушей.

– Вот, Пенда прислал. – Она поднесла к моим губам бурдюк. Я жадно глотнул, и по телу разлилось приятное тепло, мне даже показалось, что я снова чувствую руки и ноги, – в бурдюке было неразбавленное вино.

– Воду я тоже принесла, – сказала Кинетрит, – но Пенда настаивал, что тому, кого закопали заживо, без хорошего вина долго не продержаться.

– Он прав, – сказал я, жуя принесенную еду, и попросил: – Крошки закопай, а то всю ночь муравьи в бороде копошились.

Кинетрит ухмыльнулась, засовывая мне в рот куски копченой рыбы и сыра, а потом снова ушла, оставив меня одного.

На следующий день она пришла опять и забрала с собой бурдюки и дурацкую шляпу, которая начала мне нравиться, а потом притоптала землю, чтобы все выглядело так, как раньше. На следующий день явились те, кто меня закопал, во главе с Сигурдом, и многие немало удивились, что я еще жив, хотя на самом деле живым я себя не чувствовал.

– Перестаньте скалиться, сучьи сыны, да выкопайте меня! – рявкнул я.

Бирньольф и Сигурд вскинули брови, удивленные тем, что язык мой не иссох и не съежился, как стариковская мошонка.

– Выкопай меня и уноси ноги, Бирньольф, – пригрозил я, – а то будешь остаток вонючих зубов по острову собирать.

Однако даже Бирньольф усмехнулся – куда уж мне было бежать за ним. Когда яму разрыли, вылезти я не смог – руки и ноги застыли и омертвели. Сигурд с Улафом вытянули меня за левую руку. Я лежал на песке, беспомощный, как выброшенная на берег рыба, а Улаф растирал меня, будто я попал в пургу и замерз до полусмерти.

– Похоже, Одноглазый не торопится угостить тебя медом, а, юноша? – ухмылялся Улаф, продолжая свое дело, хотя я все равно не чувствовал его похлопываний и растираний.

– Оголодал, наверное, бедняга, – сказал Браги Яйцо.

Он жевал кусок хлеба, а со мной поделиться даже не подумал.

– Живот к спине присох, – солгал я.

Арнвид и Рольф, скривившись, переглянулись и дружно отступили на шаг, а датчанин еще и нос себе зажал.

– Воняет от тебя, что от ямы помойной, – сказал Рольф.

Он был прав: нос-то мой был над землей, а та часть тела, которая, к сожалению, еще меня слушалась, – под, и теперь от меня разило мочой и дерьмом.

– А ты чего ожидал, пес датский? – огрызнулся я.

Нет уж, не доставлю я ему такого удовольствия – не признаю, что мне стыдно.

– Я же в этой норе пять дней проторчал. Жизнь-то Один пообещал мне сохранить, – я покосился на Сигурда, – а вот задницу подтирать наотрез отказался.

Конечно же, они недоумевают, как мне удалось остаться в живых, но пусть думают, что помогли какие-то чары. Не ожидали, что я выживу, да еще и дерзить буду. Три дня без воды – и человек мертв. А я живой, и даже во рту не пересохло; вон, Браги голой задницей назвал, а Бирньольфа – троллем безобразным и пнем тупоголовым.

И все же было видно – они рады, что я жив. Наконец ноги снова стали меня слушаться. Я доковылял до берега и плюхнулся в прибой, чтоб смыть с себя всю дрянь вместе с воспоминаниями о чертовой яме. Флоки Черный втащил меня на борт «Коня бурунов». Гребцы повели корабль к Буколеону, а я сидел, упиваясь радостью от того, что снова чувствую руки и ноги.

– Так, значит, Кинетрит теперь вёльвой у нас? – спросил я Сигурда, после того как ждавшие на берегу воины поприветствовали меня кто кивком, кто ухмылкой, а кто увесистым хлопком по спине.

Мы укрылись от полуденного солнца в тени южного портика, того самого, через который с боем прорывались во дворец много недель назад, когда Свейн, Аслак, Ботвар и остальные еще были живы.

– Кто-то должен сообщать братству волю богов, – отозвался Сигурд, пожав плечами.

– И ты веришь, что Кинетрит говорит с богами? – спросил я, передавая ярлу бурдюк, – вино помогало заглушить боль в сломанной руке.

Неподалеку Пенда разговаривал о чем-то с Виглафом и Гифой – единственными, кто выжил из уэссекцев.

– Девушка доказала, что полезна мне, – ответил Сигурд. – Да и тебе, по-моему, тоже. – Он еле заметно улыбнулся.

– Я давно ей душу отдал, – нехотя признал я.

Нелегко было говорить такие слова своему ярлу, но после того, как я их произнес, у меня было такое чувство, будто мне только что подали руку и вытащили из ямы.

Сигурд кивнул. Ярл знал, откуда и куда дует ветер. И меня он знал.

– Нам с тобой надо подумать, что дальше делать. – Щурясь от солнца, он глядел на Мраморное море, где, как всегда, сновало множество кораблей, везущих в казну императора богатства, на которые был воздвигнут Великий Град. – Воины разленились. Купаются в теплой воде, одежды греческие носят… – Сигурд покачал головой. – Пальцем о палец не ударят – зачем? Можно швырнуть слуге монету, и тот сделает все за тебя. Боюсь, волки наши скоро превратятся в овец. Причем жирных. – Он задумчиво поджал губы. – Сколько-то подождем, чтоб сундуки полегчали. Корабли что люди, Ворон, – с места проще сдвинуть, когда в трюмах пусто.

– Хочешь уйти из Миклагарда, господин? – спросил я.

Миклагард стал для нас тем сокровищем, которое мы так долго искали. Сигурд молчал, поглаживая золотистые усы и глядя на море.

– Мы богаты, Ворон. Так, как и не мечтали. А о деяниях наших сложат сагу, что будет еще долго греть людские сердца холодными ночами. – Он повернулся ко мне, буравя меня своими голубыми глазами, потом спросил: – Наш путь окончен?

Я молчал. Впрочем, ответ был и не нужен. Я покрутил кольцо на пальце здоровой руки – то самое, которое Сигурд подарил мне, когда я впервые проявил себя в жестоком бою. Потом посмотрел на море. Там, на волнах, тяжело колыхалась торговая ладья, люди на ней громко перекрикивались.

Губы мои расползлись в улыбке.

Наш путь не окончен.