Глава 22

Ночевали мы в шумной прибрежной таверне, где было полно шлюх, пьяниц и мужланов из порта, которые могли купить там вино, потому что своровали его со своих же кораблей и по дешевке продали хозяевам таверн. В самом городе привезенные товары стоили втридорога, и, насколько я понял со слов Тео, а потом Эгфрита, тому было две причины: с купцов драли деньги за удовольствие торговать в Великом Граде, а жители Миклагарда были так богаты, что платили, сколько ни попросят.

Однако мы пришли в таверну не за дешевым вином, хотя и выпили его очень много, а за слухами и пьяными разговорами. Пришлось неохотно признать, что я лишь напился так, что походил на пляшущего медведя, а Тео удалось много чего разузнать, и самое главное, что Ставракий был не только сыном базилевса, а уже почти два года как правил вместе с ним Восточной Римской империей. Отец сам же его и короновал. Никто не мог понять, почему Никифор это от нас утаил. Наверное, думал, мы не поверим, что он вознаградит нас, как обещал, если узнаем, что ключи от сокровищницы у другого императора. Еще оказалось, что Арсабер уже схватил Ставракия, но обращался с ним хорошо из страха обратить против себя миклагардскую знать. Ставракия заперли где-то в Императорском дворце и сторожили день и ночь. Ему было позволено лишь раз в день молиться в церкви Премудрости Божией, которую греки называли Аийя-София. Если освободить Ставракия, Арсабер лишится главного козыря. Я уже слышал голос Брама, говорящий мне, что нет ничего проще: подумаешь, убить охрану да забрать императорского сына. Но я знал, что нам не провести столько вооруженных людей в город, а если проведем – то обратно не выйдем. А если затеять бой, Арсабер поймет, что нужно ожидать нападения, и окружит себя войском.

– Завтра пойдем в ту церковь, – распорядился Сигурд, скребя бороду так, будто надеялся вычесать из нее какой-нибудь план. – Если можно забрать мальчишку по-тихому, заберем, а если нет – что-нибудь придумаем.

Оттого, что завтра нам предстояло идти в самый большой божий дом Миклагарда, у Флоки лицо вытянулось, а у отца Эгфрита озарилось радостью.

– Заставишь меня идти в дом Белого Христа, – Флоки укоризненно наставил палец на ярла, – ставь еще вина.

Я его поддержал.

Если б я не допился до позеленения прошлой ночью, мне бы все равно стало плохо в церкви Божественной Мудрости. Никому из нас, включая Эгфрита, не верилось, что человеку под силу построить такое. И с холма-то на западе церковь с круглой золотой крышей выглядела громадной, а вблизи и вовсе заполнила собой весь мир. Я задирал голову все выше и выше, пока рот сам собой не открылся. Даже представить такое было невозможно – огромное нагромождение камней словно парило в воздухе, уходя высоко в небо.

– Это точно дом того же бога, которому ты поклоняешься, монах? – Флоки Черный с сомнением покосился на Эгфрита.

– Конечно! – воскликнул тот, отчего лицо норвежца, обросшее бородой цвета воронова крыла, скривилось. Я знал, о чем он думал. О том, что здесь Белый Христос обладал большей силой, чем на севере, раз в честь него возвели такой храмище. От высеченных из камня плит веяло волшбой, иначе как бы их подняли так высоко к небу?

Наступил полдень, и на солнце можно было свариться заживо. Сигурд сказал, что скоро даже деревья передерутся между собой из-за тени. Я проворчал, что тоже лучше подрался бы с кем-нибудь, чем тут ошиваться. С самого рассвета мы расхаживали под деревьями, серебристые листья которых громко шелестели, когда слабый ветерок колыхал полуденный воздух. К юго-восточным воротам церкви непрерывным потоком шли желающие помолиться Белому Христу, а мы старательно изображали торговцев «муравьиными церквями», которыми был набит мешок Тео. Эгфрит щебетал что-то на греческом, пытаясь всучить кому-нибудь вещицу, за которую большинство и мушиного дерьма не дали бы. Мы с Флоки, глупо ухмыляясь, размахивали глиняными безделушками, будто бы это серебряные гривны ярла, а те, кто не хочет их покупать, слепцы или безумцы.

Тео с Сигурдом расположились у другого входа, предназначенного, по словам Тео, для императора. Оба делали вид, что увлечены игрой – на бортике фонтана стояла расчерченная на клетки доска, которую Тео купил у торговца на улице. Игра походила на тафл, только вместо ракушек были искусно вырезанные костяные фигурки. Играя, и тот и другой то и дело поглядывали, не показался ли Ставракий и воины Арсабера.

Те появились ближе к вечеру, когда солнце уже клонилось к западу, немного утратив свой жар. В том, что это Ставракий, ошибиться было невозможно. Он шел в окружении десяти солдат в красных плащах и с длинными щитами, и мне хватило одного взгляда на него, чтобы понять – вот сын Никифора. Ростом выше отца, но с таким же худым лицом и умными глазами. У него тоже была короткая намасленная бородка, однако темные волосы доходили до подбородка, вились на концах и блестели, будто мокрые. Он выглядел по-императорски, как и отец. На нем были простая длинная туника и коричневый плащ, но шествовал он с гордо поднятой головой, как человек, у которого не осталось других способов противиться обстоятельствам.

Сигурд подал условный знак, прокричав по-птичьи. Мы спрятали мешок и влились в один из гудящих разговорами людских ручейков, образующих сплошной поток перед массивной каменной аркой над входом. Казалось, прошла вечность, прежде чем мы наконец переступили порог, – солдаты на входе проверяли, нет ли у входящих оружия, но у нас были только надежно схороненные ножи.

Я и от увиденного снаружи-то чувствовал себя словно лот, который никак не достанет до дна, а то, что предстало нашим взорам внутри, поразило меня окончательно. Огромную, сияющую золотом крышу не поддерживали ни балки, ни колонны, однако она каким-то чудом не обрушивалась нам на головы. Вместо полумрака, прорезаемого огоньками свечей, нас встретил ослепительный солнечный свет, льющийся из множества окон под куполом и усиливающийся блеском золотой мозаики, лиловых камней, колонн и громадных бронзовых дверей. Повсюду были изображения Христа, его святых и ангелов, отчего у меня встали дыбом волосы на всем теле, а Флоки Черный, наверное, и вовсе изошел волдырями – никому из нас распятый бог не был настолько ненавистен, как ему, кроме разве что Асгота. На стенах были нарисованы люди, чем-то похожие на Никифора, – наверное, давно почившие императоры.

Мужчины и женщины зажигали свечи, перешептывались – слова перелетали в воздухе, словно мотыльки. Сверху слышались заунывные, похожие на плач песнопения, пропитывающие воздух, как сырость. Откуда-то шел сладковатый терпкий аромат благовоний. У меня не было времени разглядывать лица, нарисованные на стенах, или черно-золотой мрамор. Я искал красные плащи; где они – там Ставракий.

Первым их заметил Эгфрит и глазами указал мне на восточную часть собора. В отдельной нише стоял на коленях, склонив голову, Ставракий. Он не двигался, будто уснул или умер, и я тут же поделился этой догадкой с Эгфритом, но тот лишь досадливо цыкнул в ответ на мое очередное богохульство. Стоявшие вокруг Ставракия охранники переговаривались и время от времени поглядывали по сторонам.

– Серьезную думу думаешь, парень? – шепнул Сигурд, бросая монету в щель ящика и беря одну из лежащих рядом свечей. – По лицу вижу.

– Думаю вот, солдат там многовато, – пробормотал я.

Ярл кивнул. На самом деле я думал о богине Фрейе, которую еще звали Гефн-дарительница и Мардёлл – «освещающая море». Всем известно, что Фрейя – прекрасная богиня любви, но говорили еще, что она – валькирия с копьем, забирающая себе половину павших воинов наравне с Одином; странно, что ум мой был заполнен мыслями о Фрейе, как этот божий дом – молящимися. Еще более странно, что думал я о ней, стоя под ликами мертвых святых, которые буравили меня острыми, как гвозди, взглядами. Я думал о богине, что плачет красным золотом, о богине, одно из имен которой Трунгва – «покровительница толпы».

– Уходить надо, пока охрана ничего не заподозрила, – прошипел Эгфрит.

Я кивнул, Флоки Черный тоже. По лицу Тео было ясно, что и у него нет никаких идей.

– Трудно что-то придумать под эти завывания, – усмехнулся Сигурд. – Подумаем хорошенько и придем завтра.

Все закивали, а Эгфрит перекрестился и повернулся, чтобы уйти.

Дальше я куда-то шел, мои сапоги шаркали по каменному полу. Флоки сзади шипел, чтобы я вернулся. Мерцали свечи, бросая отблески на каменные стены. Терпкий воздух гудел от молитв, скорбные песнопения плыли в воздухе, леденили кровь.

Я подходил все ближе и ближе к Ставракию. Туника и плащ его были простыми, но под ними виднелись роскошные туфли из красной материи, украшенные жемчугом и каменьями, а на руках блестели золотые кольца. Слова молитвы, которые он произносил, слабым эхом отдавались от каменных стен. Один из «красных плащей» неожиданно повернулся, выставив вперед копье, и я тут же скользнул в соседнюю нишу, где на постаменте, освещенном свечами, стояла статуя женщины. Я опустился перед ней на колени на холодный каменный пол, надеясь, что делаю то, что сделал бы христианин. Я не знал, кто эта женщина. Конечно же, не Фрейя, ее бы не поставили в божьем доме. И все же она была красива. На лице читались доброта и спокойствие, какие увидишь у живой женщины разве что, когда она спит или качает младенца. А еще она была грустна. Я жалел, что статую не видит Бьярни, – он бы оценил умение, с каким неизвестный мастер вырезал ее из камня, почти вдохнув в нее жизнь.

Женщину будто бы покинули здесь одну, в нише, стены которой растрескались, а краска на них сползла и поблекла. Вдоль стен возвышались деревянные подмости – на них залезали, чтобы заделывать трещины, подобно тому, как конопатят щели в обшивке корабля, но сейчас в нише никого не было. Только я и мои мысли о богине. Я взял побольше свечей и полез наверх, сопровождаемый едким запахом дыма. Я поднимался все выше и выше; подмости скрипели, как корабль в море. Наконец, я ступил на последний ярус на высоте трех человеческих ростов. Сердце стучало, как молот в кузнице. Я промок от пота, несмотря на то, что в церкви царила прохлада. Помост был размером с дверь, я подошел к краю и глянул вниз, проклиная собственную глупость, но, к счастью, никого не увидел.

А потом там появился отец Эгфрит. Он оглядывался в полумраке, ожесточенно потирая затылок, будто голову ему грыз древоточец.

– Я здесь! – прошипел я.

Он посмотрел наверх и выпучил глаза от удивления, а потом рухнул на колени перед каменной женщиной, точно так же, как недавно я. Значит, хотя бы это я сделал правильно.

– Слезай, дурень! – прохрипел он сквозь сжатые губы. – Нас из-за тебя убьют, безмозглый ты осел! Слезай!

– Да я сам тебя убью, если не заткнешься, Эгфрит! – пригрозил я.

Слезы из красного золота. У меня был с собой только походный нож, сойдет. Я полоснул себя по ладони.

В порезе показалась кровь, я сжал кулак и выставил руку так, чтобы она оказалась над каменной женщиной. Первые капли крови полетели вниз.

Разинув рот, монах глядел на алые брызги на белом камне, потом закрыл глаза. Через несколько мгновений, по-прежнему стоя на коленях, он простер вперед руки и прокричал что-то на латыни или греческом, я понял только слово – «miraculum», «чудо». Раздался чей-то крик. В груди все замерло – к нам бежали люди. Я еще раз глянул вниз и увидел, что большинство капель пролетели мимо статуи и расплылись похожими на звезды пятнами на каменных плитах пола. Но три или четыре попали статуе на грудь. Может, они вовсе и не походили на слезы, но все равно странно было видеть кровь на статуе. Я затаился, как мышь в норе, надеясь, что снизу меня не видно.

Нишу заполнили голоса; все больше и больше людей сбегались на крики Эгфрита и тоже начали кричать, а женщины – выть и рыдать. Темная заброшенная ниша неожиданно наполнилась безумствующими людьми, гвалт становился все громче. Я будто бы расшевелил крысиное гнездо, посеяв в божьем доме хаос.

Как раз то, что нужно Сигурду, Флоки и Тео.

Неожиданно подмости подо мной зашатались; доски стучали друг об друга, словно шатающиеся зубы. Я прижался еще плотнее к стене – схватиться было не за что, иначе снизу бы увидели мои руки.

– Ворон!

«Почему этот чертов дурень меня зовет?» – подумал я. И тут доски загремели, я стукнулся об стену, и недоумение тут же перешло в ярость. Они догадались!

– Ворон, спускайся! – Пронзительный вопль Эгфрита прорезал шум толпы.

Я схватился за верхнюю балку, больше страшась переломать себе кости, нежели попасть в руки негодующих христиан. Потом глянул вниз и увидел сотни возмущенных, искаженных ненавистью лиц. Подмости ударились о стену раз, два – и полетели вниз. Люди завопили. Не зная, что предпринять, я еще крепче вцепился в балку, и мне показалось, что в толпе мелькнули красные плащи. «Фрейя Трунгва – покровительница толпы», – подумал я. И тут подмости разом обрушились.

Я упал на трех женщин, которым повезло меньше, чем мне. Огромная деревянная рама громко треснула и развалилась. Рядом со мной тут же возник Эгфрит. Одной рукой он поднимал меня, а другой размахивал обломком доски перед толпой, что-то отчаянно крича. Падение вышибло из меня дух, я все никак не мог вздохнуть, но маленький монах изо всех сил пытался поставить меня на ноги. Он тянул меня, согнувшись вдвое, и сыпал вокруг проклятиями. Меня схватил какой-то человек. Эгфрит ударил его по лицу обломком, и тот упал, а монах ощерился на следующего. Солдаты прокладывали себе путь через толпу. Один из них уже лежал в стороне с торчащим в шее ножом Флоки. Тут нам наконец удалось прорваться к выходу, я разогнулся, наполняя ноющую грудь воздухом, и выбежал на дневной свет.

– Куда теперь? – прохрипел я, оборачиваясь, чтобы посмотреть, нет ли погони.

Мы устремились вперед по тенистой тропе в южной стороне двора и присоединились к бегущим в страхе людям. Ни Сигурда, ни остальных нигде не было видно.

– В какое-нибудь тихое место, – тяжело дыша, ответил Эгфрит и дотронулся до своего лба, проверяя, нет ли там крови. Кровь была, но совсем немного – ему поцарапали лицо в толпе. У меня же болело все – падение сотрясло кости, хотя руки-ноги были целы.

Я покачал головой.

– Нет, монах. Нам нужно туда, где народу побольше, – сказал я, зная, что сейчас лучше всего затеряться в людском море Миклагарда.

Эгфрит, подумав, кивнул, и мы поспешили на восток, навстречу солнцу, к Месе – главной улице шириной в двадцать пять шагов, название которой на греческом означало «середина».

Народу там было меньше, чем утром, но хватало, чтобы затеряться в скоплении разнообразного люда – купцов, торговцев, паломников, – как неприметная серая нить в разноцветном ковре. Мы держались ближе к затененным, тянущимся по обеим сторонам улицы портикам, где в рядах торговали всем, чем только можно.

– Нет в божьем мире городов, равных Константинополю, – сказал Эгфрит больше самому себе, чем мне, когда мы шли мимо Ипподрома – арены в форме клинка, где проводились гонки на колесницах, – и еще каких-то дворцов, любым из которых гордились бы в самом Асгарде.

Шагов через шестьсот мы подошли к Форуму Константина. Площадь с огромными воротами на западной и восточной сторонах походила на океан гладкого камня, а в центре ее стояла сверкающая красная колонна выше йотунов-великанов, с которыми сражался Тор. Венчала колонну статуя обнаженного бронзового воина с копьем. Там и сям виднелись людские островки. Мужчины и женщины разговаривали, смеялись. По площади расхаживали, переговариваясь, священники, бродили попрошайки с мисками. Народ скапливался в тени бесчисленных статуй и памятников, что ракушки в заводях.

«Если б скандинавы жили в Миклагарде, именно здесь ярлы созывали бы тинги и обсуждали бы набеги, корабли и добычу», – подумал я.

Мы стояли, переводя дух и глазея еще на одно миклагардское чудо: статую громадного зверя с большущими ушами и длинным, похожим на змею носом. Одна толстенная нога зверя была поднята, словно он собрался сойти с постамента и раздавить врагов. Я спросил Эгфрита, знает ли он, из какой саги это существо.

– Греки выдумывали чудищ, чтобы легенды пострашнее были, – ответил он, неодобрительно качая головой.

А я улыбнулся: хоть что-то у нас было с греками общего, хотя, конечно, все равно никто не складывал саг красивее, чем скандинавы.

Мы решили идти на юг, сойдясь во мнении, что, если наших не схватили или не случилось чего похуже, они ждут нас в порту. Так и оказалось. Сигурд и Флоки Черный сидели на краю шумной пристани, оглядывая залитую солнцем, полную кораблей гавань. У обоих в руках было по деревянной чаше. Между ними лежал бурдюк, и выглядели они так, будто ничто в этом мире их не заботит.

– Вижу, вы тут места себе не находите, тревожась о нас, – съехидничал я.

Они разом повернулись ко мне, и их бороды разъехались в ухмылках.

– Что ж, не тревожьтесь, мы целы и невредимы. – Я махнул рукой, будто бы разгоняя их страхи.

– А мы тут только что говорили о том, как было бы жестоко, если б твоя нить судьбы оборвалась там, в доме Белого Христа, – покачал головой Сигурд.

На обоих были войлочные шляпы с широкими полями – в Великом Граде многие носили такие; ярлу они нравились, а мне казались смешными.

– Флоки как раз собирался плыть в Асгард, – Сигурд указал на крошечный челн у причала, – пожечь норнам их сучьи прядилки за такую жестокость. А ты тут как тут!

– Избавил меня от тяжкой гребли, – ухмыльнулся Флоки.

– Все о тебе забочусь, братец. – Я склонился в шутливом поклоне и, сам удивленный тем, что говорю, добавил: – Если серьезно, если б не Эгфрит, быть бы нам покойниками. Стоит куску греческого дерева попасть ему в руки – и всё, берегись!

Скандинавы с сомнением покосились на монаха из-под широкополых шляп.

– Не по нраву мне ни богохульство Ворона, – отмахнулся монах и осенил себя крестом, – ни мои собственные деяния. К насилию стоит прибегать лишь в самом крайнем случае. – Он потрогал порез у себя на щеке и произнес с сожалением, к которому все же примешивалась частица гордости: – Слишком сильно я беднягу ударил.

– Сильно ударил? Да он своими зубами, наверное, подавился, – сказал я, не в силах сдержать ухмылку. – Я видел, как у него уши отлетели и шмякнулись в лицо какой-то женщине.

– Довольно, Ворон, – бросил Эгфрит, ткнув пальцем в мою сторону и поворачиваясь к Сигурду. – А что со Ставракием? И где Тео?

– Сядь, монах, и ты, Ворон, тоже, – ответил Сигурд, – пока на нас не смотрят.

Мы сидели, глядя, как причаливают и отчаливают лодки, и слушали рассказ Сигурда о том, что произошло в Аийя-Софии. Когда Эгфрит закричал, что статуя (позже он пояснил, что это Мария – мать Христа) плачет кровавыми слезами, к ней со всех сторон устремились люди, страждущие своими глазами поглядеть на чудо. Поднялась суматоха. Охрана Ставракия принялась оружием прокладывать себе путь, чтобы вывести пленника из храма.

– Наверное, молящиеся подумали, что солдаты пытаются не пустить их к статуе, – сказал Сигурд, – и разъярились, словно потревоженные осы. – Он пожал плечами и ухмыльнулся. – Такая суматоха поднялась, что «красные плащи» и не заметили, как мы на них набросились.

– Да я чуть на одного из них не наступил. – Я покосился на Флоки. – И нож у него в глотке узнал.

– Хороший был нож, – с сожалением заметил Черный.

– Так он у вас? – спросил я, имея в виду Ставракия.

– У нас, – кивнул Флоки.

– Мы побоялись, что первым делом греки ринутся искать в порт, – добавил Сигурд. – Лиц они наших не запомнили, но Ставракия-то знают. Так что Тео укрыл его в надежном месте в городе, там их никогда не найдут.

Оказалось, что Ставракий тоже поучаствовал в своем освобождении. Он уложил двоих «красных плащей» если не с умением, то с такой яростью, что Сигурд удивился.

– Я только хочу знать, Ворон, – прищурился ярл, снимая шляпу и почесывая голову, – как ты это придумал?

Неподалеку два торговца яростно ругались из-за места у причала. Один уже почти подвел свое судно к пирсу, а другой вклинился на свободное место вперед него. Теперь при каждом слабом плеске волн корабли сталкивались, а их команды осыпали друг друга проклятиями.

– Фрейю вспомнил, – ответил я честно, пожав плечами. – Она меня и надоумила.

– А разве не Локи? – удивился Флоки.

Я отрицательно помотал головой.

– Тогда с богинями тебе везет больше, чем с обычными женщинами, – пошутил он, намекая на Кинетрит.

С неохотой я признал, что он прав, и заметил, что, если б не трусливый червь Элдред, я давно взял бы Кинетрит в жены и мы жили бы счастливо где-нибудь в Уэссексе, разводя свиней. Норвежцы рассмеялись, и Эгфрит тоже, непонятно почему сочтя мои слова смешными.

Место у причала не досталось ни тому, ни другому из торговцев – на носу одного из дромонов возник какой-то важный господин в шлеме с перьями и золотых одеждах и приказал освободить место для торговой ладьи, груженной амфорами с вином. Шкипер ладьи и причальные канаты завязать не успел, как ему снова пришлось отплыть, – на поясе у него висел кошель, туго набитый Сигурдовым серебром, а мы сидели на борту его ладьи, распивая вино.

– А тебе какой бог подсказал этот план, господин? – спросил я, подливая вино в чашу Сигурда. Плыть на ладье было в тысячу раз лучше, чем на утлом, провонявшем рыбой суденышке.

Ярл сдвинул свою чашу с моей, расплескав вино.

– Никакой, сам придумал, – ответил он, обернув лицо к закатному солнцу, окрасившему море в бронзовый цвет.