30
Если не читать ничего, кроме Газеты Актов, можно поверить, что город Нью-Йорк, как вся нация, сплотившийся в скорби и потрясении, и впрямь принял вызов глобального джихадизма, влившись в праведный крестовый поход, который публика Буша сейчас называет Войной Террору. Если же обратиться к другим источникам – например, интернету, – картинка может оказаться иной. Где-то в обширном неопределенном анархизме киберпространства, средь миллиардов авторезонансных фантазий, начинают проявляться темные возможности.
Султан дыма и тонкодисперсные структурные и человеческие наносы сдувает на юго-запад, к Бейонну и Стейтен-Айленду, но запах разносится на весь город к северу. Горький химический дух смерти и горения, который никто на памяти никогда в этом городе не нюхал прежде, и он не отступает неделями. Хотя всех южнее 14-й улицы это так или иначе коснулось прямо, к большой части города переживание пришло опосредованно, главным образом через телевидение: чем дальше на север, тем подержанней момент, истории родственников, ехавших на работу, друзей, друзей друзей, телефонные разговоры, слухи, фольклор, по мере того, как вступают в игру силы, в чьих интересах убедительно присутствует захват власти над нарративом как можно скорее, а надежная история съеживается до убогого периметра с центром в «Нулевой Отметке» – понятие холодной войны, заимствованное из сценариев ядерного конфликта, столь популярных в начале шестидесятых. Это и близко не советский ядерный удар по центру Манхэттена, однако те, кто снова и снова твердит «Нулевая Отметка», делают это без стыда или заботы об этимологии. Цель тут – определенным образом завести людей. Взвинтить, напугать, оставить без помощи.
На пару дней Уэст-Сайдское шоссе затихает. Людям между Риверсайдом и Уэст-Эндом не хватает эмбиентного грохота, и засыпать им нелегко. На Бродуэе же меж тем все иначе. Безбортовые грузовики-платформы, перевозящие гидравлические краны, гусеничные погрузчики и другую тяжелую технику, день и ночь громыхают колоннами в центр. Над головами ревут истребители, близко от крыш часами висят, молотя воздух, вертолеты, сирены не умолкают 24/7. Каждая пожарная часть в городе 11 сентября кого-нибудь потеряла, и перед ними люди из соседних кварталов ежедневно оставляют цветы и домашнюю еду. Корпоративные экс-насельники Торгового центра устраивают замысловатые поминальные службы по тем, кому не удалось выбраться вовремя, с волынщиками и почетным караулом морпехов. Детские хоры из церквей и школ по всему городу бронируются за много недель вперед для торжественных выступлений в «Нулевой Отметке», а «Америка прекрасная» и «О, благодать» на таких мероприятиях – музыкальные стандарты. Можно бы ожидать, что место злодеяния станет священным или хоть будет внушать какое-то уважение, но оно быстро становится поводом для эпосов с открытым концом, саг шахер-махера, ссор и клеветы касаемо его будущего в виде недвижимости, и все это исправно подается как «новости» в Газете Актов. Некоторые замечают странный подземный рокот со стороны кладбища Вудленд в Бронксе, что в конце концов определяется как вращение Роберта Мозеса в гробу.
После, может, полутора дней в ошеломленной приостановке возобновляются обычные этнические выплески яда, как обычно яростные. Эй, это же Нью-Йорк. Везде появляются американские флаги. В вестибюлях жилых зданий и окнах квартир, на крышах, в магазинных витринах и бакалеях на углу, в едальнях, на фургонах доставки и киосках с хот-догами, на мотоциклах и велосипедах, на таксомоторах, ведомых лицами мусульманских убеждений, которые между сменами ходят на курсы Испанского как Второго Языка в рассужденье сойти за слегка менее неуважаемое меньшинство, хотя стоит латинской публике выставить какую-нибудь вариацию, вроде пуэрто-риканского флага, их тут же начинают рефлекторно костерить и осуждать как врагов Америки.
В то ужасное утро, как утверждалось впоследствии, в радиусе многих кварталов, окружающих башни, исчезли все ручные тележки, словно популяцию владельцев ручных тележек, в то время полагаемую в большинстве своем мусульманской, предупредили, чтоб держались подальше. Посредством какой-то сети. Какой-то коварной тайной сети ковролетов, вероятно, раскинутой много лет назад. Ручные тележки близко не подъезжали, поэтому утро началось с гораздо меньшим удобством – народ вынужден был идти на работу без привычного кофе, плюшек, пончиков, бутылок воды, столько безрадостных форшлагов к тому, что вот-вот случится.
Подобные верования овладевают городским воображением. На газетчиков с перекрестков устраивают облаву, исламоподобных подозреваемых увозят автобусами. В различных очагах возникают внушительные Мобильные Центры Полицейского Командования, особенно в Ист-Сайде, где, к примеру, высокодоходной синагоге и какому-нибудь арабскому посольству случилось занимать тот же квартал, а немного погодя такие сооружения перестают быть слишком уж мобильными, со временем превращаются в постоянную деталь городского пейзажа, только что не приварены к мостовой. Сходным же манером суда без наблюдаемых флагов, притворяясь торговыми, хотя антенн на них больше, чем гиков, возникают в Хадсоне, бросают якорь и превращаются, в сущности, в частные острова, принадлежащие неназываемым агентствам безопасности и окруженные запретными зонами. Вдоль проспектов, ведущих к основным мостам и тоннелям и уводящих от них, все время появляются и исчезают блокпосты. Молодые гвардейцы в чистом новом камуфляже, с оружием и запасными обоймами патрулируют вокзалы Пенн и Гранд-Сентрал, а также Порт Управления. Национальные праздники и годовщины становятся поводами для непокоя.
Игорь по автоответчику дома. Максин снимает трубку.
– Макси! Дивиди Реджа – у вас там есть копия?
– Где-то. – Она переключает его на динамик, находит диск, сует его в машинку.
Она слышит, как звякает о стакан бутылка. Рановато что-то.
– За счастье. – Далее следует ритмичный стук по дереву, словно головой об стол. – Пиздец! Водка из Нью-Джёрзи, 160 градусов, к открытому огню не подносить!
– Эм, Игорь, вы хотели…
– А. Очень миленькая съемка «Стингера», спасибо, в прошлое вернулся. Знаете, там еще есть.
– Кроме сцены на крыше?
– Скрытая дорожка.
Нет, она не знала. Марка – тоже.
Это необработанная съемка из Реджева Проекта «хэшеварзы» Без Имени, нёрды пялятся на экраны, как и ожидалось, плюс конторский пейзаж загончиков, лабораторных и рекреационных помещений, включая полноформатную крытую половину баскетбольной площадки, за чьей сетчатой оградой белые и азиатские яппы, сплошь ярые локти и броски в прыжке мимо корзины, бегают по достоверно раздолбанному городскому асфальту, вопя трущобные оскорбления.
А лишь полуожидала она все равно того кадра, где Редж заходит не в ту дверь, и мы видим молодых людей арабского происхождения, вместе напряженно монтирующих на плату нечто электронное.
– Вы знаете, что это, Игорь?
– Виркатор, – информирует ее он. – Осциллятор с виртуальным катодом.
– Зачем он? Это оружие? Он взрывает?
– Электромагнитно, невидимо. Дает большой толчок энергии, когда хочешь вывести из строя чью-то электронику. Жжет компьютеры, жжет линии радиосвязи, жжет телевидение, все, что в зоне действия.
– Жарить полезнее. Слушайте, – она решает рискнуть, – вы таким когда-нибудь пользовались, Игорь? В поле?
– После меня появились. С тех пор что-то, может, купил. Что-то продал.
– На них есть рынок?
– Прямо сейчас очень горячая область военных закупок. Многие силы по всему миру уже размещают у себя виркаторы ближнего действия, исследования финансируются по-крупному.
– Вот эти ребята в кадре – Редж говорил, ему показалось, что они арабы.
– Ничего удивительного, большинство техстатей об импульсном оружии – на арабском. А если нужны реально опасные полевые испытания, конечно, смотреть нужно в Россию.
– Русские виркаторы, о них что, хорошего мнения?
– А что? Вам такой нужен? Поговорите с падонками, они за комиссию работают, я с них процент беру.
– Просто интересно, почему, если этих парней так хорошо финансируют, как думают про арабов, они строят собственный.
– Я просмотрел все покадрово, и они не конструируют устройство с нуля, они модифицируют уже готовое железо, вероятно – эстонскую подделку, которую где-то купили?
Значит, возможно, тут у нас лишь кипучая деятельность без конечного продукта, нёрды в комнате, но предположим – еще одна причина беспокойства. Станет ли кто-то действительно пытаться дать на весь город электромагнитный импульс посреди Нью-Йорка, или О.К., или же этот приборчик с экрана предназначен к перевалке куда-то еще в мире? И какова тогда здесь может быть доля Мроза?
На диске больше ничего нет. Все остаются один на один с вопросом покрупней, а он сейчас задерет хобот и примется реветь.
– Ладно, Игорь. Скажите мне. По-вашему, возможна какая-то связь с…
– Ах, боже мой, Макси, надеюсь, что нет. – Начисляя себе еще одну дозу джёрзийской водки.
– Тогда что?
– Об этом я подумаю. Вы об этом подумаете. Может, нам не понравится то, к чему мы придем.
Однажды вечером, без всякого жужжанья интеркома, в дверь робко стучат. В широкоугольный глазок Максин наблюдает дрожащую юную личность с хрупкой головой, щеголяющей стрижкой ежиком.
– Здрасьте, Макси.
– Дрисколл. Прическа у тебя. Что стало с Дженнифер Энистон? – Рассчитывая еще на одну историю 11 сентября про ветреную юность, обретенную серьезность. А тут:
– Уход потребовал больше, чем я могла позволить. Прикинула, что парик Рейчел всего $29.95, а от настоящего неотличимо. Вот, я вам покажу. – Она стряхивает рюкзак, а он, замечает Максин, теперь и впрямь достигает габаритов под стать гималайской экспедиции, роется в нем, отыскивает парик, надевает, снимает. Пару раз.
– Давай угадаю, зачем ты здесь. – По всему району так. Беженцы, которым не дают войти в квартиры в Нижнем Манхэттене, будь то фу-ты-ну-ты или скромные, теперь возникают под дверями друзей севернее, в сопровождении жен, детей, иногда приходящих нянек, шоферов, а также кухарок, после изнурительных изысканий и анализа затрат-выгод придя к заключению, что это будет для них и их свиты наилучшим наличествующим прибежищем.
– На следующей неделе кто знает, да? Пока будем жить понедельно.
– Поденно лучше. – Народ Брехнего Уэст-Сайда по доброте душевной принимает этих жертв недвижимости, какой у них есть выбор, и крепкие дружбы иногда крепчают, а иногда рушатся навеки…
– Не вопрос, – вот что говорит теперь Максин Дрисколл, – можешь занять свободную комнату, которой случилось оказаться незанятой, ибо Хорст вскоре после 11 сентября сменил место своей ночевки на комнату Максин, к ничьему вящему неудобству и вообще-то, если б она с кем-нибудь в этот вопрос углубилась, удивлению лишь очень немногих. С другой стороны, кого это касается? Ей самой по-прежнему крайне трудно свыкнуться с мыслью, до чего она по нему скучала. Как насчет того, что называется «брачными отношениями», происходит ли тут какая-то ебля? А то ж, но вам какое дело? Музыкальная дорожка? Фрэнк Синатра, если вам уж так угодно знать. Самый трогательный си-бемоль во всей салонной музыке имеет место в песне Кана-и-Стайна «Раз за разом», начиная фразу «по вечерам, когда окончен день», и нигде не действеннее, чем когда Синатра тянется к нему на виниле, который случайно оказывается в домашней фонотеке. В такие мгновенья Хорст беспомощен, а Максин давным-давно уже научилась ловить момент. Предоставляя Хорсту думать, что это была его мысль, разумеется.
Не проходит и двух часов, как за Дрисколл следует, пошатываясь под еще более габаритным рюкзаком, Эрик, выселенный без уведомления домовладельцем, для кого городская трагедия явилась удобным предлогом выставить на улицу Эрика и других жильцов, чтобы преобразовать здание в кооператив и к тому же прикарманить кое-какие общественные деньги.
– Эм, ну, комната есть, если ты не против ее делить. Дрисколл, Эрик, помните, вы на вечеринке встречались, у «Сетеффекцов», разберетесь, не ссорьтесь… – Она уходит, бормоча себе под нос.
– Привет. – Дрисколл подумывает тряхнуть волосами, передумывает.
– Привет. – Вскоре они обнаруживают ненулевое количество общих интересов, включая музыку «Sarcófago», все компакты коих присутствуют среди пожитков Эрика, а равно и артистов Норвежского Черного Металла, вроде «Бурзум» и «Раскардаш», что вскоре постановляется предпочитаемым саундтрековым аккомпанементом ко всей деятельности в свободной комнате, коя началась в тот вечер, не прошло и десяти минут наблюдений Эрика за Дрисколл в футболке с логотипом «Эмбиена».
– «Эмбиен», обалдеть! Есть чё? – Щё б не. Похоже, также делят они и склонность к рекреационной снотворной таблетке, которая, если можешь заставить себя бодрствовать, производит кислотоподобные галлюцинации, не говоря уже о резком возрастании либидо, поэтому вскоре они уже ебутся, как подростки, коими в техническом смысле и были совсем недавно, в то время как другая побочка – потеря памяти, поэтому ни один не помнит, что в точности происходило, до следующего раза, когда случается то же самое, по наступлении чего оно как первая любовь снова-здорово.
При встрече с Зигги и Отисом резвящаяся парочка восклицает, более-менее в унисон:
– Вы, парни, настоящие? – ибо среди широко освещаемых глюков «Эмбиена» присутствует в некотором количестве маленький народец, который деловито бегает и выполняет разнообразную работу по дому. Мальчишки, хоть их это и завораживает, будучи пацанами городскими, умеют держать периметр. Что же до Хорста, если он даже помнит Эрика по Гикову Котильону, все снесло вниз по течению недавними событиями, да и как бы там ни было, сцепка Эрик-Дрисколл в любых стандартных хорстианских реакциях помогает от бешеной ревности. В его в разумных пределах безмятежный домашний уклад вторглись силы, расположенные к наркотикам, сексу, рок-н-роллу, однако это не воспринимается какой-либо угрозой. Значит, рассуждает Максин, поживем немного друг у друга на головах, другим пришлось хуже.
Любовь, расцветши для некоторых, у других вянет. Однажды является Хайди под плотными тучами слишком уж знакомого недовольства.
– Ой нет, – восклицает Максин.
Хайди качает головой, затем кивает.
– Дейтиться с копами типа уже вообще в прошлом. Что ни фифа в этом городе вне зависимости от КИ – каждая вдруг стала беспомощной бестолковщиной, ей хотца, чтоб о ней позабуотиуся какой-нить башой и сийный ликуидатор. Модно? Модняво? Вле-э. Скорей уж совершенно безмозгло.
Презрев порыв поинтересоваться, не пошел ли Кармине, не в силах противостоять знакам внимания, тоже налево:
– Ну-ка поподробнее? Ох нет, лучше без подробностей.
– Кармине начитался газет, повелся на всю эту историю. Теперь считает себя героем.
– А он не герой?
– Он участковый детектив. Ликвидатор второго-третьего уровня. Почти все время в конторе. Та же работа, которую он выполнял всегда, те же мелкие воришки, сбытчики дряни, домашние насильники. Но Кармине теперь видит себя на переднем крае Войны с Террором, а я его недостаточно за это уважаю.
– А когда-нибудь уважала? Он этого не знал?
– В женщине он ценил позицию. Так говорил. Я думала. Но после атаки…
– Ну, некоторую позиционную эскалацию невозможно не заметить. – Нью-йоркские копы всегда были заносчивы, но в последнее время обыкновенно паркуются на тротуаре, беспричинно орут на граждан, стоит пацану турникет перепрыгнуть, и служба подземки отстраняется, и к месту происшествия стягиваются полицейские транспортные средства всех наименований, как наземные, так и воздушные, и застревают там. «Добрый путь» начал торговать кофейными смесями, названными в честь разных околотков. Пекарни, снабжающие кофейни, изобрели гигантский пончик с желе «Герой» в форме известного одноименного сэндвича, на тот случай, когда появятся патрульные машины.
Хайди пишет статью для «Журнала картографии мем-пространства», которую называет «Гетеронормативная восходящая звезда, гомофобный темный спутник», где доказывается, что ирония, предположительно ключевой элемент городского гей-юмора и популярная все девяностые годы, теперь тоже пала сопутствующей жертвой 11 сентября, поскольку ей как-то не удалось предотвратить трагедию.
– Как если б ирония, – резюмирует она Максин, – в том виде, в каком практикуется хихикающей и жеманной пятой колонной, на самом деле повлекла за собой события 11 сентября, тем, что не поддерживала в стране достаточно серьезности – ослабляла ее хватку «реальности». Поэтому всяческие притворства – не стоит о той делюзии, в которой страна уже и так пребывает, – тоже должны пострадать. Все теперь должно быть буквально.
– Ну, даже детям в школе перепадает. – Мисс Чун, учительница английского, которая, будь Кугельблиц городком, оказалась бы местной мегерой, объявила, что отныне заданий читать художку больше не будет. Отис в ужасе, Зигги чуть меньше. Максин застает их за просмотрами «Короедов» или повторов «Современной жизни Роко», и они рефлекторно орут:
– Не говори мисс Чун!
– Ты заметила, – продолжает Хайди, – как по всем каналам у нас вдруг только «реальные» программы, их как собачьих говен? Конечно, это для того, чтобы продюсерам не приходилось платить по актерской шкале. Но погодь! Мало того! Кому-то нужно, чтобы эта нация глядельщиков поверила в то, что они наконец поумнели, заматерели и врубились в человеческое, что они свободны от измышлений, которые завели их не туда, словно вперяться в придуманные жизни было некой формой злой наркомании, которую обрушение башен излечило, напугав всех и снова наставив на путь истинный. Что это у тебя в другой комнате происходит, кстати?
– Пара деток, с которыми у меня кое-какие дела были время от времени. Раньше жили в центре. Еще один сюжет с переселенцами.
– Думала, это Хорст порнуху в интернете смотрит.
Некогда Максин вмазала бы сразу: «Он был вынужден это делать, лишь когда виделся с тобой», – но нынче ей не очень-то хочется впутывать Хорста в перетягивание каната, которое нравится им с Хайди, потому что… что, это же не какая-то верность Хорсту, правда?
– Он сегодня в Куинзе, туда товарную биржу эвакуировали.
– Думала, его тут давно уж нет. Где-нибудь там, – смутно помавая рукой куда-то за-Хадсон. – А вообще все нормально?
– Что?
– Ну, знаешь, в смысле, ой, Роки Тэкнеза?
– Зашибись, насколько мне известно, а что?
– Старина Роки, наверно, теперь бодрее, а?
– Откуда я знаю?
– Раз ФБР сейчас перебрасывает агентов с мафии на антитерроризм, в смысле.
– Значит, 11 сентября оказалось мицвой для мафии, Хайди.
– Я не об этом. Тот день был ужасной трагедией. Но это еще не все. Разве не чувствуешь, как все регрессируют? 11 сентября инфантилизировало эту страну. У нее был шанс повзрослеть, а она предпочла вернуться в детство. Иду вчера по улице, у меня за спиной парочка старшеклассниц с этим их подростковым трепом: «Типа я такая: «О боже мой?» – а он типа: «Я ж не сказал, что я с ней не ви-ижусь?»» – и когда я наконец оглянулась на них глянуть, там две такие взрослые тетки моего возраста. Даже старше, твоего, а уж они-то могли б уже понимать, честное слово. Будто в петлю времени, блядь, попались, или как-то.
Странное дело, с Максин что-то подобное случилось за углом, на Амстердаме. Каждое школьное утро по пути в Кугельблиц она замечает троих детей, одних и тех же, они ждут на углу школьного автобуса, «Хорэс Манн» или какая-то такая школа, и, может, одним утром там был туман, а то и туман у нее внутри, какой-то не до конца рассеявшийся сон, но на сей раз она увидела вот что, ровно на том же углу, стояли три пожилых человека, седые, не так молодежно прикинутые, однако ж она поняла, чуть вздрогнув, что это те же дети, те же лица, только на сорок, пятьдесят лет старше. Хуже того, они глядели на нее подозрительно и всепонимающе пристально, сосредоточившись лично на ней, зловещие в потускнелом утреннем воздухе. Она сверилась с улицей. Машины в дизайне своем не продвинутей, ничего, кроме обычного полицейского и военного потока транспорта, не движется и не висит в воздухе, низкоэтажных уклонистов не заменили ничем повыше, поэтому у нас по-прежнему должно быть «настоящее», верно же? Что-то, значит, наверняка случилось с самими этими детками. Однако назавтра утром все вернулось к «норме». Детишки, как обычно, не обращали на нее внимания.
Что, стало быть, за хуйня тут творится?
