10

Она спала на животе, чуть раздвинув ноги, детское выражением на ее открытом лице со вздернутым носом и по-африкански вывернутыми губами как-то трогательно контрастировало с ее цветуще-наполненным телом, с широкими круглыми икрами и молочными плечами, ближняя к нему ее рука была безмятежно брошена вдоль тела ладонью вверх, завернувшиеся, красивой лепки пальцы торчали вверх закругленными ноготками. Глядя на нее сейчас, он словно впервые видел ее голой – при ярком свете, не близко, а на расстоянии, во весь рост – он уже видел ее голой вчера, когда она только что разделась, чувственно вздрогнув тогда оттого, что ее тело оказалось одновременно и таким, и не таким, каким он ожидал его увидеть, завороженный тогда этим несоответствием, в лихорадке предстоящего соединения с ней, пронесясь тогда сквозь это впечатление, не остановившись на нем, не рассмотрев ее, сейчас он рассматривал ее радостно и спокойно, уверенный, что еще не раз сможет так же рассмотреть ее, потрогать ее, соединиться с ней; вспомнив, как это было вчера, он вздрогнул, пронзенный секундной сладостью; уловив какой-то импульс от него, она, в этот момент что-то пробормотав, шевельнулась. Налетевший сквозь приоткрытое окно ветер полоскал занавески, играя светом и тенью по всей комнате, пробегавший тем же путем уличный шум не умолкал; еще раз шевельнувшись и подтянув ногу к животу, она открыла глаза, несколько мгновений глядя перед собой в диван, затем, чуть скосив глаза на него и, словно не доведя до него взгляд, снова бессильно обмякнув, ткнулась лицом в покрывало. Тут же вернувшись в кровать и вытянувшись рядом с ней, он поцеловал ее в плечо; еще с закрытыми глазами перевернувшись на спину и забросив руку за голову, она, обиженно шевельнув губами и повернув к нему голову, сонно-улыбчиво посмотрела на него; уже просыпаясь, она повернулась в его сторону. Радуясь вновь возникающей соединенности с ней, он положил руку на ее плечо, видя перед собой ее высоко круглящееся бедро, он, не выдержав, приподнялся на локте, глядя на нее, лежащую на боку; солнце, подрезанное плещущейся занавеской, делило ее тело пополам колеблющейся четкой линией, живот и ноги сияли золотистой утренней свежестью, грудь, плечи и закрывавшие лицо волосы отдыхали в тени. Привлеченная его движением, она с любопытством посмотрела на него, чувственно притянутый, он сделал движение к ней; развеселенная его попыткой, она, чуть отодвинувшись, остановила у устья бедер его руку:

– Подожди, у меня уже болит там все.

Видя по ее загадочной улыбке, что боль неопасна, любуясь ей и чувствуя собственную глупость, с которой он сейчас не мог совладать, он с просительной надеждой заглянул ей в глаза:

– А потом можно будет?

– Можно, конечно.

Смеющимися глазами, словно невольно извиняясь за что-то, она весело-просто посмотрела на него:

– Если сейчас, то я потом долго не смогу, лучше подождать немного.

Словно играя в какую-то детскую игру, он, ластясь, придвинулся к ней:

– А ноги потрогать можно?

Лучисто смеясь глазами, она кивнула:

– Можно.

Словно впервые вблизи открывая ее для себя, он взял в ладони ее округлую икру. Весело следя за ним, она откинула волосы, наполовину закрывавшие радостное, с припухшими губами лицо. Нежась прикосновениями к ней, он подтянул к себе ее ногу как игрушку, при свете наполнявшего комнату солнца перед ним была ее полнота и гладкость с серыми точками сбритых под корень волосков, взглянув выше, он увидел, что и волосы устья были подбриты так же тщательно, намеренно нетронутой была оставлена лишь каштановая полоска над губами. Переполненный нежностью, вновь поняв, что она вчера специально и обдуманно готовилась к встрече с ним, глубоко тронутый этим, он, придвинувшись, поцеловал ее колено; увидев выцветший шрам внизу живота, которого он раньше не замечал, он, тронув его пальцем, сочувственно-переживающе поднял на нее глаза:

– Аппендицит?

Скосив глаза вниз, она кивнула:

– Угу. – Словно обрадованная воспоминаниями, она весело взглянула на него: – Меня тогда прямо из студии увезли, дотянула до перитонита. Я их там на операционном столе веселила всех, песни им пела, свою любимую «Что тебе снится, крейсер “Аврора”» три раза подряд исполнила, всех достала уже, они мне, по-моему, из-за этого наркоз раньше времени вкатили.

Вспоминая, она, увлеченно заблестев глазами, приподняла голову.

– А в палате, уже после операции, когда от наркоза отходила, я почему-то всех там стала убеждать, что я сестра Пушкина. Что-то меня прям пробило. По-моему, кое-кто поверил даже. Я ж Наталья Сергеевна.

– Так у Пушкина ж вроде Ольга была сестра.

– Какая разница, я ж говорю, от заморозки отходила. Ты чего, я им там такой концерт устроила. Два часа им там стихи читала.

– Пушкина?

– Не помню, может, Пушкина, может, Лермонтова. «Поздняя осень, грачи прилетели» – это кто написал?

– Некрасов.

– Ну, значит, Некрасова. Знаешь, как меня слушали, полпалаты вокруг кровати собралось. Потом, на следующий день, когда выписывалась, на полном серьезе спрашивали: ты правда, что ли, Пушкина родственница?

Видя перед собой полноту ее грудей, мягким наплывом лежащих перед ним, одна на другой, он преданно приблизился к ней:

– Мне нравится, что ты такая большая. И что груди у тебя большие.

Радостно скосив глаза вниз, словно с любопытством проверяя его слова, она весело кивнула:

– Угу. И в стороны торчат, как у козы. – Внезапно отвлеченная новой мыслью, она привстала на локте: – Сейчас сколько времени?

Быстро приподняв голову, он нашел глазами будильник:

– Полдесятого.

– Понятно, – с хитро-удовлетворенным видом она опустила голову на покрывало. Словно радуясь чему-то, она быстро и заговорщически взглянула на него: – А наши-то дураки работают.

Радуясь любому разговору, который уводил бы его от чувственной тяги к ней, которую сейчас нельзя было удовлетворить, он с готовностью подался к ней:

– Вы с девяти начинаете?

– Угу, – посерьезнев, она повернулась к нему. – Открываемся с десяти, но приходить к девяти надо, все ночные поступления в базу занести, все оприходовать, фуры, они обычно по ночам приходят.

Беззаботно глядя перед собой, она открыто-увлеченно повернулась к нему:

– У нас фирма старается марку держать, у нас и ассортимент больше, чем у других, любой самый крутой гарнитур из Италии за две недели привозят, и сборка тут же. Другие мебель уже оплаченную по две недели держат, пока сборщиков пришлют, а у нас день в день собирают, у нас прямо клиенты охреневают: как это вы так, в тот же день собираете, сколько к кому ни обращались, нигде такого не видели.

Радостно слушая ее, сердцем угадывая, что она способна увлечься любой работой, какую ей поручат, он участливо подался к ней:

– А не скучно тебе там?

Весело глядя на него, она свободно пожала плечом:

– А что делать, все равно другой работы нет. Как в базу занесем, так, конечно, с девчонками скучаем, так, иногда кладовщики или грузчики заходят поприкалываться или за пивом сбегают, а так, конечно, фигня, с работой на студии не сравнить, – вспоминая, она смешливо дернула носом. – Как-то раз хозяин расщедрился, вместе с братом своим меня и еще троих девчонок в голландский бар пригласил, потом разговоров полгода было. Бар, правда, классный, фотографии потом получились прикольные.

Вспомнив, она вмиг заблестевшими любопытством глазами взглянула на него:

– А куда мы сегодня пойдем?

Тревожась, чтоб она не отказалась, он, придвинувшись, убеждающе кивнул:

– Вечером – в ресторан, самый лучший. А утром за город надо съездить, у меня там работа, одну штуку починить надо. Но это недолго, то есть ехать долго, два часа на электричке, но там я все быстро сделаю. Там красиво, походим по лесу, погуляем, тебе не скучно будет.

Словно чем-то развеселенная, она озорно вскинула на него глаза:

– А по лесу я в туфлях на каблуках пойду?

На секунду осекшись, он, быстро соображая, радостно взглянул на нее:

– Я тебе свои кроссовки дам, у меня с собой, в сумке. Тебе наверняка подойдут, в крайнем случае чуть велики будут. Загоревшись новой мыслью, он с готовностью повернулся к ней. – А давай тебе кроссовки купим. Нормальные, фирменные.

Посерьезнев, словно речь шла о чем-то важном для нее, она убежденно помотала головой:

– Я не ношу кроссовки. Я лучше старые вонючие туфли, раздолбанные, сто раз чиненные, носить буду, чем кроссовки надену.

Понимая ее, он кивнул:

– Но тут только раз надеть, никто не увидит. А туфли твои я себе в сумку положу, она здоровая, места хватит. А?

Улыбаясь, она хитровато-церемонно отвела взгляд:

– Я подумаю.

Переполненный желанием что-то немедленно сделать для нее, он быстро взглянул в сторону столика:

– Тебе поесть в кровать принести?

Перевернувшись на спину, забросив руки за голову и потянувшись, она весело помотала головой:

– Да ладно, сейчас вместе поедим.

Притянутый открывшейся ему бесконечно белой линией от кончиков ее пальцев на ногах до локтя заброшенной за голову руки, он вплотную придвинулся к ней, накрыв рукой ее живот. Быстро скосив глаза вниз, она, комично шевельнув носом, чуть приподняла голову:

– Сейчас описаюсь.

Мгновенно сдвинув руку от ее живота вниз, он обеспокоенно приподнялся на локте:

– Так чего же ты?

С выражением комичной изнеженности она шевельнула плечом:

– Чего, чего, ну не все ж так сразу.

Уже зная, что делать, он, быстро вскочив с кровати, протянул ей руки. С довольной улыбкой поднявшись с его помощью и на секунду с размаху прижавшись к нему, она, упруго ступая, прошла в ванную. Не дожидаясь, пока она вернется, он нарезал бутерброды; выйдя из ванной, во весь рост освещенная солнцем, она упруго-летящей походкой быстро прошла через комнату; радостно усевшись в кресло, обрадованно-довольной улыбкой отозвавшись на то, что он приготовил еду для нее, она быстро отпила сока из стакана. Соединив бедра, голая, в воздушно-солнечном облаке, она сидела в кресле с бутербродом в руке; стоявший между ними столик закрывал ее ноги, быстро поднявшись, он передвинул его, чтобы видеть ее всю; мгновенно поняв его, она легко откинула волосы, полузакрывавшие плечи, с удовольствием давая ему любоваться собой; привстав, чтобы снова налить ей сока, он заметил капельку воды, остававшуюся на ее бедре, потянувшись, он вытер ее пальцем. Благодарно улыбнувшись ему, весело покосившись на влажно поблескивающую полоску на бедре, она радостно-довольно тряхнула волосами:

– Классно, что у вас тут горячая вода есть. Я под теплым душем постояла, кайф такой.

Встревоженно насторожившись, он быстро поднял голову:

– А у тебя дома разве нет?

С небрежным сожалением она помотала головой:

– Не-а. Еще в апреле отключили. У нас как отключат, так точно месяца на три, дай бог, если теперь летом дадут, ни под душем постоять, ни в ванне поваляться.

Быстро соображая, как выйти из положения, он с надеждой взглянул на нее:

– Но можно же в тазике согреть.

Словно ожидая этих слов, она с легкой обидой передернула плечами:

– Знаешь, как я уже зае…сь в этих тазиках согревать…

Полный сочувствия к ней, понимая ее, он серьезно посмотрел на нее:

– Горячая вода нужна для девушки.

Согласная с ним, она с достоинством кивнула:

– Конечно.

Снова отпив сока из стакана и поставив его на столик, она откинулась к спинке кресла, сильным, широким движением закинув ногу на ногу. Ее ноги, ничем не закрытые, без напружинивающей подпорки каблуков, потеряв идеальную тугость линий, казались более плотно-широкими, крестьянскими; схваченный этой красотой, в которой было не следование классическому канону, а какое-то сладко-гармоничное отступление от него, он с надеждой взглянул на нее:

– А вечером тебе уже можно будет?

Словно весело видя его насквозь, она легко пожала плечами:

– Наверно.

С любопытством наблюдая его, словно угадывая то, что он только собирался сказать ей, она весело-понимающе взглянула на него:

– Ну что, собираемся?

Поспешно кивнув, благодарно и виновато взглянув на нее, он встал из-за стола. Почувствовав, что не может просто так отойти от нее, быстро сделав шаг и склонившись к ней, он поцеловал ее колено, чтоб не терять связи с ней; вновь поднявшись, он торопливо прошел в ванную. Вернувшись через несколько минут, увидев, что она, уже одетая, но еще босиком, стоя у окна и одергивая юбку, оглядывает комнату, он быстро подобрал сброшенные ею вчера у кровати туфли и принес ей. Обрадованно кивнув ему, сев в кресло и подогнув ногу, она озабоченно осмотрела темно-красную полоску на щиколотке над пяткой.

– Блин, туфлями этими все-таки ногу стерла себе.

Присев у ее ног на корточки, чтобы рассмотреть стертое место, он обеспокоенно поднял на нее глаза:

– Так они ж вроде бы разношенные были?

Кивнув, она беззаботно потерла раненое место послюненным пальцем.

– Разношенные, только каблуки очень высокие, ноги отвыкли, давно не надевала.

– А что ж ты те не надела, в которых в первый день была?

– Так в этих каблук выше.

– И что?

– Ну, ты ж наверно хотел на высоких.

Вновь тронутый до самого сердца тем, что она угадала и учла его желание, которое он даже не высказывал, он, быстро соображая, поднял глаза на нее:

– Может, пластырем заклеить?

– А у тебя есть?

– Должен быть в сумке.

Быстро поднявшись и вытащив из шкафа сумку с оборудованием, вынув из бокового отделения матерчатый скотч в рулоне и монтажные ножницы, он вырезал аккуратную белую наклейку.

– Такой подойдет?

Посмотрев, она кивнула:

– Классно. Давай.

Упреждая ее, он покрутил головой:

– Я сам.

Прикрепив пластырь за клейкий кончик себе на запястье, вновь сев у ее ног, он, как подарок, взял в руки ее полную ногу. Понимающе улыбнувшись, она вновь закинула ногу на ногу, держа ступню на весу, давая ему обращаться с ней; поставив ее ступню себе на ладонь, быстро отъединив наклейку от запястья, другой рукой он как девочке, осторожно приложил ей над пяткой и быстро разгладил рифленый белый прямоугольник. Пронизанный радостью оттого, что сделал, взяв ее туфлю и надев на ее ногу, он ожидающе посмотрел на нее:

– Ну как?

С интересом взглянув на него, словно сама ожидая результата, она, поправив туфлю, с достоинством поднялась с кресла. С веселым любопытством сделав несколько шагов, она довольно кивнула ему:

– Классно.

Уже поняв ее, но желая услышать еще раз, он просветленно взглянул на нее:

– Не болит?

Словно вновь радуясь вместе с ним, она легко покрутила головой:

– Не-а.

Поднявшись, он быстро поцеловал ее. Оглянувшись, он кивнул на ее сумку, стоявшую на столе:

– Давай я ее к себе возьму.

Склонившись над сумкой и достав из нее пакет с колготками, она отдала сумку ему. Втиснув сумку между импульсным пробойником и пакетом со стержнями, он затянул молнию. Порвав пакет, снова сев в кресло и скинув туфли, она быстро надела колготки, встав, она расправила их и опустила юбку. Сделав шаг, она встала в туфли, стоявшие на полу, став еще выше ростом; подняв и забросив сумку себе на плечо, он встал рядом с ней, вдруг увидев себя и ее в зеркале шкафа. Отражение их, стоявших во весь рост, вровень, близко друг к другу, пронзило его радостью; взглянув на нее и увидев близко ее смеющиеся глаза, словно ожидавшие этого взгляда, вновь радостно ощутив сцепленность с ней, он двинулся к двери; пружинисто ступая на высоких каблуках, она пошла за ним. Спустившись и выйдя на улицу, они остановили такси. Как-то просто и охотно, словно уже привыкнув к этой процедуре, усевшись на заднее сиденье около него, она поерзала, помещаясь и размещая в тесноте свои ноги, дверца хлопнула, мимо понеслись солнечные улицы и разноцветные прохожие на них. Ее бедро и плечо были притиснуты к нему; заново, как что-то невероятное вдруг осознав, что ему предстоит весь день провести вместе с ней и нет ничего такого, что могло бы этому помешать, он повернулся к ней, светло, без всяких слов и мыслей в голове он смотрел на нее, сидевшую рядом с ним, подтянув колени; поймав его взгляд и понимая его, она, смеясь глазами, разглядывала его. Мимо проносились дома и мгновенные, уходящие вдаль улицы. Словно весело раздумывая, о чем поговорить, она с любопытством оглянулась в сторону багажника:

– Что это у тебя в сумке крутое такое?

Радуясь чему-то вместе с ней, он с готовностью оглянулся туда же:

– Это мое оборудование. Я радиоэлектронщик, очень высокого класса, по стране, по миру много езжу. Когда где-нибудь что-нибудь ломается или там с неба что-нибудь падает, тогда зовут меня. В общем, в таком роде.

Слушая его, она весело-признающе кивнула:

– Классно.

Свернув с проспекта и обогнув площадь, машина остановилась у вокзала. Выбравшись вслед за ней с заднего сиденья, он подошел к уже открытому водителем багажнику; заложив руки за спину, она как-то очень вытянуто и стройно стояла на высоких каблуках рядом у машины, ожидая его. Вытащив и забросив на плечо сумку, он прошел в здание вокзала вслед за ней. Постояв в небольшой очереди, они купили билет до Литвишек и, пройдя анфиладой высоких залов, подошли к продуктовым киоскам, с любопытством осмотрев их, она повернулась к нему, советуясь с ним, что из еды выбрать; положив все купленное в пластиковый пакетик, они через длинные переходы пошли к платформе. По обе стороны переходов тянулись столики и лотки с книгами, газетами и всякими безделушками; весело поглядывая на них, она останавливалась, что-то рассматривая, вертя в руках и покупая, от лотка к лотку он шел рядом с ней, летяще проживая вместе с ней каждое мгновенье, с изумлением ощущая, как захватывающе-необычно и интересно делать вместе с ней самые простые вещи; легко идя рядом с ним, она весело поглядывала на него. Пройдя подземным переходом, они поднялись по лестнице на платформу, где ждала с открытыми дверями электричка; увидев на табло, что до отправления есть еще несколько минут и пройдя по платформе поближе к голове поезда, они вошли в пустой вагон. Сев напротив него, она вытащила из пакета с продуктами купленные газеты, быстро просматривая названия; двери с шипом закрылись, электричка тронулась. Положив газеты рядом с собой на сиденье, она достала из пакета маленькую разноцветную упаковку.

– Фисташки будешь?

Не отрывая от нее глаз, он молча отрицательно помотал головой.

Спрятав пакетик, она беспечно взглянула в окно.

– Два часа с лишним ехать, классно, поспать можно будет.

– А ты не выспалась?

– Не-а. Если б ты меня не разбудил, я б до сих пор спала. Я по выходным, если меня не будить, до часа дня сплю. – Внезапно вспомнив, она, увлеченно заблестев глазами, взглянула на него. – Между прочим, ты мне сегодня снился.

– Я?

– Угу. Такой абстрактный сон, эротический.

– Эротический?

– Ага. Только, я говорю, абстрактный. Я была бабочкой, а ты таким большим, крылатым жуком.

– И что мы делали?

– Не помню, летали. По-моему, ты пытался меня соблазнить.

– А ты?

– А я думала.

– Но ведь… Это какой-то не реалистический сон.

– Ну, я говорю, абстрактный.

Не находя никаких слов, чувствуя, как счастье вдруг пропорхнуло сквозь него, он молча смотрел на нее. Мимолетно повернувшись к окну, она увлеченно взглянула на него.

– Между прочим, я вспомнила, куда мы едем. Там у Литвишек Житнев Лог есть, нас туда школьницами возили окопы смотреть. Ну, типа, следопыты. Там в окопах гильзы, каски. Нам военрук потом разрешил пособирать для школьного музея.

– И ты тоже собирала?

– Конечно. Еще как, – она увлеченно-серьезно посмотрела на него. – Там все по две-три гильзы принесли, а я полную шапку насобирала, все охренели потом. Нас вообще в школе в разные места возили, через наши места ведь все войны шли, нам рассказывали, тут все бывали, и Карл XII, и Наполеон, отсюда все войны начинались.

Не сводя глаз с нее, он, машинально поправляя ее, покачал головой:

– Только не Наполеон, а маршал Даву.

– Ну и что, какая разница, пусть маршал. Все равно ж они с нами воевали.

Беззаботная, с широкими, наполненными бедрами под платьем, край которого чуть завернулся с одной стороны, когда она садилась, она сидела перед ним, чуть выставив вперед высокие, крупные ноги и круглые, пристойно соединенные колени. Мимо окна проносились деревья, ветер из приоткрытой створки окна теребил, то вздымая, то опуская на место, отбившуюся прядь ее волос, солнце косо пробивало вагон. Вдали, на расстоянии медленно плыли в нарождавшейся зелени постройки и дома предместья.

Приподнятый и брошенный навстречу ей чувством, желанием, которому сейчас не было выхода, летя и желая что-то отдать ей, он подался к ней:

– Хочешь, я расскажу тебе, как проходило Бородинское сражение? Все ведь не так, как написано в учебниках. Я об этом много знаю. Тебе это интересно?

Кажется, ничуть не удивившись, с веселой готовностью глядя на него, она с достоинством кивнула:

– Интересно.

Приободренный ее ответом, неожиданно для самого себя вынужденный спешно собираться с мыслями о том, о чем он никогда не говорил ни с кем, кроме, может быть, Николая, обрадованный тем, что может поделиться этим с ней, он с надеждой и одновременно с каким-то мгновенно пронзившим его чувством гармонии всего, что было вокруг, взглянул на нее.

– Об этом столько всего понаписано, кажется, всем все ясно, глава из учебника. Только все, что все друг у друга переписывают, какая-то чушь, никто не дает себе труда просто обо всем подумать, задаться вопросом, почему все так получилось, – он, невольно улыбнувшись, вспоминая, крутанул головой. – В школьном учебнике вообще было написано, что в результате сражения русские потеряли тридцать восемь тысяч человек, а потери французов составили шестьдесят две тысячи человек. Командующего, который после сражения с такими результатами отдал неприятелю Москву, надо было отдать под трибунал, а не возводить в княжеское достоинство, как это сделал царь. – Он быстро взглянул на нее. – Ты вообще знаешь, как все начиналось?

Серьезно глядя на него, она покрутила головой:

– Нет.

Кивнув, заранее переживая то, о чем думал много раз, торопясь донести это до нее, он подался к ней:

– Наполеон вторгся в Россию с шестисоттысячной армией, это определило все его неудачи. Его подвела неэшелонированность наступления. Ему надо было разделить свои войска на две части и ввести сначала тысяч триста, то есть столько же, сколько было у нас, и этим спровоцировать русских на сражение. И в этом сражении постараться измолоть основную массу русской армии, может быть, в серии сражений свести ее до нуля, пусть даже ценой потери основной массы своих войск, положить одну армию против другой, разменять одну на другую. После этого он мог ввести второй эшелон, и с ним идти уже до Москвы, потому что на его пути тогда уже не было бы никакой армии. Но он ввел все сразу и этим обрек русских на правильную тактику. Хоть все и ругали Барклая за отступление, но в глубине души даже самые горячие головы понимали, что если принять бой при трехкратном превосходстве неприятеля, то ничего хорошего из этого не будет, какой бы ни была храбрость войск, все кончится катастрофой, их просто задавят численностью. Так что всем было ясно, что остается только отступать. Но отступать просто так тоже нельзя было, поэтому стали делать вид, что все делается по плану, что выполняют план Пфуля. Был такой немец, изобрел на основе опыта Фридриха Великого план, когда одна часть русской армии отступает перед неприятелем, а две другие действуют ему во фланг и тыл. Хороший план, только при трехкратном проигрыше в силах не работает. Но просто так ведь отступать нельзя. Стали делать вид, что все идет по плану – все нормально, отступаем на линию Двины, выполняем план Пфуля. Когда выполнили, пришли в заготовленный там Дрисский лагерь, посмотрели, оборонять лагерь нельзя, ловушка, окружат и задушат, ну что ж делать, не получилось, ошибочка вышла, не годится лагерь, ошиблись, бывает, придется отступать дальше. Только армии уже разделены, как и следовало по плану, стало быть, надо им сначала соединиться, значит, отступаем, чтобы соединились первая армия со второй, а потом даем сражение, отступаем дальше. Отступаем, наконец армии соединились, у французов к тому времени пала от бескормицы половина кавалерии, дезертиры, гарнизоны на пути, болезни, короче, половины армии как не бывало. Преимущество уже не трехкратное, а двукратное. При двукратном преимуществе с неприятелем все равно сражаться нельзя, это ж тебе не турки, значит, опять отступаем, но просто так отступать нельзя, общественность возмущается, хорошо, значит, говорим, ищем позицию. Без хорошей позиции сражаться нельзя, отступаем, ищем позицию чтобы сражаться. Попробовали в Смоленске, остановились, Наполеон тут же обошел, чуть не окружил, еле вывернулись, успели ускользнуть из ловушки, опять отступаем. Тут уже терпение у страны не выдержало, общественность негодует, царь это чувствует, снимает Барклая – сколько ж можно отступать, – назначает Кутузова. Всеобщий восторг – вот теперь будем сражаться. Наполеон оставляет гарнизон в Смоленске, коммуникации растянуты, пространство берет свое, опять дезертиры, больные, отставшие, превосходство уже не в два, а в полтора раза, но все равно много, французская армия профессиональнее русской, рано сражаться, Кутузов все понимает, но не сражаться уже нельзя, не поймут. Общественность ждет, царь ждет, армия ждет, народ ждет. И Кутузов в самом деле ищет позицию, отступает и ищет. Ты знаешь, что вообще за человек был Кутузов?

Внимательно слушая его, она покачала головой:

– Нет.

Ожидавший этого ответа, он кивнул снова:

– Его вообще мало кто понимал и сейчас мало кто понимает. Необычный человек, с особенным, необычным складом ума. Стратегическим. Таких людей вообще очень мало. Он обладал особым свойством – всегда видеть основное направление событий и использовать его в своих целях. Отдаться потоку и дать ему работать на себя. За семь лет до этого, когда была другая война с Наполеоном, в Европе, наши воевали в союзе с австрийцами, он был командующим, говорил, давайте отступать к Карпатам, Наполеону придется последовать за нами, война перейдет на территории, сопредельные дружественной нам, но еще нейтральной Пруссии, она уже не сможет оставаться в стороне, держать нейтралитет, вынуждена будет вступить в войну, тогда уже наше численное превосходство станет двукратным, там, у Карпат, поймать Наполеона в мешок, уже мы бы его задавили численностью. Тогда его не послушали, не сделали того, чего Наполеон больше всего боялся, пошли на сражение и проиграли с треском, а иначе вышло бы точно так, как он замышлял, иначе быть не могло, объективный ход событий был за него, он его понимал – понимаешь?

Все так же слушая его, она кивнула:

– Слушай, а чего ж наши тогда все-таки проиграли? Их что, опять намного меньше было?

Понимая ее, он покрутил головой:

– Да нет, даже немного больше.

– Так чего ж тогда? Мы ж вроде всегда были крутые?

Покачав головой, снова предвидя, понимая вопрос, он так же серьезно взглянул на нее:

– Не всегда. Так было одно время, при Суворове, и это действительно так было. Тогда нам действительно не было равных. Уникальное стечение обстоятельств. Понимаешь, Суворов был не только великий полководец, он был гениальный военный педагог. Он создал такие принципы подготовки войск, которые еще и сейчас не до конца освоены. Суворов – понимаешь, он никогда не начинал игру, не сдав предварительно самому себе все козыри, прежде чем воевать с армией, он ведь ее еще года полтора обучал. А с такой армией, им подготовленной, можно было позволить себе все. «Говорят, что неприятель обходит нас. Отлично. Он обходит, чтобы быть разбитым». Вот какие были принципы. Наполеон в одной своей книжке пишет: есть несколько вещей, с которыми нельзя разлучать солдата – и дальше перечисляет – ну там запас еды, смена белья, бритва, кисет, запас пуль, огниво – все это солдат носил в своем ранце. И во всех армиях мира был тогда такой порядок – во всех сражениях солдаты шли в атаку с ранцами за плечами. Во всех, кроме русской. В русской армии, перед тем как идти в атаку, ранцы снимали. Прямо давалась команда: снять ранцы. Понимаешь, что это такое? Это значит, что и солдаты, и командиры были абсолютно уверены, что атака пройдет успешно, а значит, солдат потом, когда неприятель будет отогнан, будет иметь возможность спокойно вернуться к исходному месту, найти свой ранец и маршировать дальше. Была полная уверенность в победе. Вот какая была армия. Наполеон в той же статье пишет, что, когда под Аустерлицем, после неудачной русской атаки французы взобрались на Праценские высоты, они обнаружили там груды ранцев. Вот тебе штрих, который говорит о многом, говорит обо всем.

Втянувшись, она обеспокоенно посмотрела на него:

– А чего ж тогда у наших не получилось?

С досадой поморщившись, он качнул головой:

– Времена уже были не те. Суворова уже пять лет как не было, а это большой срок, часть войск сменилась, одухотворяющий дух отлетел, не поддерживалась традиция, хотя войска еще были очень сильные, из всех русских армий, что воевали с Наполеоном, эта была сильнейшая. Сгубили стратегические ошибки. И из-за них большая часть той, сильнейшей армии погибла. А дальше и те, что остались, сменились, еще семь лет прошло, из всего, что было, осталась только храбрость, боевых навыков не осталось. Гений ушел, а без него плохо обучали. И вот такую армию принял Кутузов. И с ней он должен был сражаться. Против армии с опытом сорока походов, где и принципы обучения были сродни суворовским, против армии, которая победила все армии Европы, включая русскую, и не один раз. Армия с психологией победителей, та самая, которая, как говорил Румянцев, не спрашивает, как силен неприятель, а только ищет, где он. Солдаты самоуверенные и все умеющие, прошли огонь и воду, офицеры такие же самоуверенные, но еще и честолюбивы, а значит, проявляют инициативу, не ждут приказа, берут на себя ответственность, ради наград и карьеры готовы действовать самостоятельно, рисковать, и, главное, и те и другие очень опытны, очень профессиональны, и во главе их лучший полководец всех времен. Такую армию, к тому же имевшую численное превосходство, в то время нельзя было победить. Суворов во главе армии, которую он бы сам перед этим пару лет обучал, мог бы ее разбить, но Кутузов был не Суворов, он это понимал. Он вообще все понимал, он понимал, какой армией командует. У этой армии были храбрость и любовь к Отечеству, но было мало умения. Кутузову все советовали. Его призывали занять фланговую позицию, совершать контрмарши, охваты, какие-то сложные маневры, но он понимал, что тогда будет. На маневр Наполеон ответит маневром, возникнет ситуация, когда надо будет мгновенно реагировать на вызовы неприятеля, все будет решать опыт и мастерство частных начальников, армия потеряет управляемость. Неразбериха, сбившиеся в кучу отдельные отряды и корпуса, храбрость которых уже ничего не решает, окруженные, расстреливаемые артиллерией, – катастрофа. Кутузову было почти семьдесят, он был болен, ему оставалось жить несколько месяцев. Его генералы были либо храбрые, но недалекие рубаки, либо педанты немцы, которых надо было убеждать в правильности приказов чуть ли не цитатами из Гегеля. В такой обстановке даже у командующего в расцвете сил семьдесят процентов энергии ушло бы на доведение своих приказов до исполнения. А у Кутузова уже не было этих сил. Но он был умнее всех. И он понимал, чего он ни в коем случае не должен допустить. Он понимал, что самое страшное, что может случиться, – это маневренное сражение. На пути к Москве ему предлагали одну позицию, другую, но он их все отверг, потому что они были слишком сильные. На такие позиции Наполеон не пошел бы в лоб, он стал бы совершать обходные движения, маневрировать, а Кутузову нужно было лобовое столкновение. Он знал, что выиграть предстоящее сражение он ни при каких обстоятельствах не сможет, но он знал, что не имеет права проиграть. А не проиграть можно было, лишь заставив Наполеона отказаться от его главного оружия – маневра. Вернее, заставить было нельзя, но его можно было обмануть, перехитрить. И он нашел способ, как это сделать. Он был человеком восемнадцатого века, века, когда чудаки были в моде, эксцентричность была способом жизни. «Если о тебе сложилось ложное мнение, поддерживай его, нет лучшего способа положить заслон любопытству докучных к истинной жизни духа твоего и страстей». Он знал, что в глазах многих и в России, и в Европе он был человеком прошлого века, забавным, безобидным персонажем, который спит на военном совете и отмахивается от бумаг, которые ему несут на подпись, Наполеон называл его «хитрой лисой», но это была интонация снисходительного похлопывания по плечу, за серьезного военачальника он его не считал, того же Багратиона он ценил куда выше, потому что тот был ему понятней. При выборе позиции для сражения такой сонный дедушка вполне мог наделать глупостей. И он решил сымитировать полководческую ошибку. Бородинская местность – это овраги и холмы, их пересекает речка, ее восточный, русский берег крутой, а западный – низкий. Южнее речки – лес, но до него она не доходит, сворачивает раньше, и как раз на участке между поворотом и лесом местность ровная, оттуда Наполеон мог атаковать. Штабные говорили: давайте поставим войска вдоль берега реки, Наполеону эту крутизну не взять, а равнинный южный участок от реки до леса усилим редутом и поставим туда побольше войск, тогда позиция будет сильной. Она действительно стала бы сильной – ровно настолько, что Наполеон стал бы ее обходить. Штабные говорили: ну и пусть обходит, обходя, он подставит нам фланг, ударим по нему, но это была теория, а Кутузов знал, как плохо управляема его армия, как плохо она подходит для таких сложных, быстрых маневров. Он единственный во всей русской армии понимал, насколько русская армия слабее французской. И он сделал то, чего никто не понял тогда и никто не понимает до сих пор. С севера проходила Смоленская дорога, она вела прямо на Москву, и он сдвинул большую часть своей армии туда, где против нее вообще не было французов. Это было совершенно в духе восемнадцатого века, тогда была особая война, тогда было принято защищать города и дороги, а не уничтожать людей, стремление громить живую силу пришло потом, вместе с Наполеоном. Старик-пенсионер, понимавший только ту войну, какая была в годы его молодости, должен был поступить именно так. Ко всему, меньшую часть своей армии, которая оставалась с юга, он поставил не в узком участке равнины, а в широком. Он сознательно растянул, ослабил свой южный фланг. Наполеон осмотрел местность и увидел слабое место а построении русских. Зачем мудрить, зачем совершать обходы, в расположении русских явный промах, Кутузов защищает дорогу на Москву, стянув туда основную массу войск, он ослабил свой южный фланг, ударить по слабому южному флангу русских, прорвать его, потом повернуть к северу, прижать русскую армию к реке, уничтожить – ошибки Кутузова сами подсказывают план боя. Кутузов подставил Наполеону свой южный фланг как приманку, соблазнил его возможностью легкого прорыва и тем самым спровоцировал на лобовое столкновение. В те времена не было аэрофотосъемки, Наполеон не знал, что у русских в тылу, если б он увидел такие фотографии, он бы призадумался – в тылу у русских было много мелких речек, он увидел бы, что через все эти речки русские навели мосты, по ним с севера к югу можно было подавать подкрепления, перебрасывать их по мере надобности. Но у него не было таких фотографий. И он купился, попался в простейшую, но психологически точную ловушку, сделал то, чего хотел Кутузов. «Если о тебе сложилось ложное мнение, укрепляй его всеми средствами». Всю мощь своей армии он бросил против южного фланга русских, и из ста возможных сценариев разыгрался тот единственный, при котором русская армия могла уцелеть – на пространстве в три километра двести тысяч человек сошлись лоб в лоб и двенадцать часов истребляли друг друга. Кутузова потом ругали, что он не руководил сражением, но они не понимали, что он специально все устроил, чтобы полководческое искусство свелось к нулю – людьми, которые решили умереть за Отечество, не надо руководить, им просто надо дать возможность это сделать. Он освободил своих генералов и офицеров от необходимости думать, все было предопределено заранее, им оставалось лишь драться – за этот холм, за эту высоту, будь Кутузов помоложе, он мог бы сам с оружием встать в строй, как Димитрий Донской за пятьсот лет до того. Он смотрел на эту войну как на нашествие татар, он даже поставил засадный корпус в лесу, за южным флангом, так же, как это было на Куликовом поле, не его вина, что из этого ничего не получилось, а то и вправду произошло бы чудо и русская армия одержала бы победу. Но все и так случилось, как он хотел, – пролились реки крови, русская армия потеряла треть бойцов, но отошла в порядке. Наполеон ничего не добился. Потом все гадали, почему Кутузов не дал второго сражения перед Москвой, говорили, что армия была расстроена, что слишком велики были потери, но все это чушь, армия горела желанием сражаться. Просто Кутузов понимал, что второй раз обмануть Наполеона таким способом не удастся. И он отступил и сдал Москву, чтобы сделать все наверняка. Наполеон просидел месяц в Москве, имея русскую армию перед собой, и двинулся назад. Кутузов двинулся за ним, и снова никто не понимал, почему он не стремится догнать французов, окружить, уничтожить. Его снова никто не понимал. Не понимал, что он чувствует. Он был человек восемнадцатого века, золотой Екатерининской поры, тогда войны велись далеко за рубежами России, в чужих землях, ради новых границ и славы, никто и в дурном сне не мог себе представить неприятеля на родной земле. То, что он дожил до времен, когда такое могло произойти, было для него нестерпимо и дико, сам вид французов в своем Отечестве оскорблял его до глубины души, все в нем жаждало положить конец этому мерзкому, нестерпимому положению, и раз французы уходят, то пусть уходят поскорей, ради того, чтобы задержать их, ради каких-то эффектных боев, побед не стоило рисковать жизнью и единого солдата. Ему не нужно было громких побед, ему казалась глупой, неприличной сама мысль о полководческих регалиях, добытых на родной земле, – когда изгоняют из дома тараканов, не думают о славе. И уже стоя одной ногой в могиле, он сделал все так, как хотел, без лишней крови, без эффектных и ненужных атак, лишь преследуя французов, он довел их до границы, а природа и голод довершили остальное. Как всегда, все случилось само собой, силой обстоятельств, русская армия пришла на границу поредевшей и обмороженной, но это была армия, а от французов осталась лишь горстка оборванцев. Это была победа, и все в Европе поняли, что это победа, и это был тот редкий случай, когда все было сделано по-умному и как надо. Это был триумф, последний перед упадком, наступившим на многие годы.

Увлеченно слушавшая, она обеспокоенно подняла на него глаза.

– А почему случился упадок?

Готовый к вопросу, он кивнул:

– Времена изменились. При Екатерине никому не надо было объяснять, зачем надо сражаться – пробиться к морям, довершить дело Петра Великого, все было ясно и так. Лишних людей не было, Онегины и Печорины служили в армии и зачастую оканчивали жизнь в генеральских званиях. Но к концу века все было сделано, Россия вошла в естественные границы, надо было двигаться куда-то дальше, а власть не могла указать куда. На время все отодвинулось, пришел Наполеон, внешняя угроза, надо было защищать Отечество, атаку отбили, дошли до Парижа, и тогда все снова вернулось к прежней позиции, надо было решать, куда идти. Кто-то вбросил идею греческой империи и славянского царства – захватить проливы, дойти до Константинополя, крест над святой Софией, но это могло нравиться или не нравиться, с этим можно было соглашаться или не соглашаться, главный порок этой идеи был в том, что ее можно было обсуждать, – такие идеи не воспламеняют людей. Одухотворяющей идеи не стало, наступило безвременье. И с армией случилось самое страшное, что может случиться с армией – не обязательно с русской, – в нее стали идти именно те, кто был к воинской службе индивидуально предрасположен. Расцвет военного искусства бывает после революций, тогда в армию идут молодые честолюбия, таланты из бесправных сословий, те, кто раньше был зажат, принижен, лучший пример – Наполеон и его маршалы. Бывает, что Отечество решает какую-то задачу, и тогда в армии, а значит, и на командирских постах оказываются люди, которые при иных обстоятельствах никогда в жизни там бы не появились, в армии сплачивается цвет нации. Служаки и пришлые удесятеряют силы, с такой армией можно творить чудеса. Но когда одухотворяющей идеи нет, пришлые уходят, остаются те, кто в воинской службе больше всего ценит порядок и регламент, ревнители дисциплины и регулярства. Как полковник Скалозуб из «Горе от ума». Полковник Скалозуб не плох, под командованием Суворова такой Скалозуб может делать полезнейшие вещи. Но когда в армии остаются одни Скалозубы, когда они оказываются на командных постах, случается беда. Она случилась при Николае Первом. Николай Первый – трагическая фигура в русской истории. Он пришел слишком поздно. Будь у России такой царь сразу после Петра Великого, все исторические задачи страны были бы решены еще тогда. Но он пришел на сто лет позже, когда надо было решать совсем другие задачи. Говорят, что накануне Крымской войны он совершил какие-то ошибки. Все это ерунда, он не совершал никаких ошибок, все его планы были правильны – в предположении, что армия его была такой же, как хотя бы за пятьдесят лет до этого. Но она уже не была такой, и он этого не понимал, и это была его единственная ошибка. Вся крымская экспедиция была авантюрой – высадить армию за несколько тысяч километров от своих баз, в пустынной местности, со снабжением, осуществлявшимся только силами флота, – не только звезды первой величины, вроде Румянцева или Суворова, но и любой средний екатерининский генерал типа Репнина или Каменского в двух-трех боях сбросил бы эту армию в море. Но в русской армии тогда не было даже Каменских и Репниных. И все это установилось надолго – вся дальнейшая история русской армии состояла в том, что храбрость солдат либо исправляла ошибки командующих, либо уже не могла их исправить.

Серьезно слушавшая, она с надеждой взглянула на него:

– Но наши же все равно побеждали?

– Побеждали. У нас более счастливая военная история, чем у Франции и Германии, нас так никто и не победил. И это самое главное, потому что с ощущением победы можно жить. Нам нет необходимости мечтать о мести или возмещать горечь поражения буйством на футбольных стадионах, у нас чистое прошлое, у нас нет проблем. У нас все хорошо. А то, что мы сейчас считаем проблемами, уйдет само, с течением жизни, мы и сами не заметим, как все эти колючки перестанут существовать.

Соглашаясь с ним, она кивнула, качнув ногой, заброшенной на ногу. Бедра ее шевельнулись, широким движением она перебросила бедро, вновь поставив ноги рядом, машинально скосив глаза, он увидел ее чуть выставленную вперед ногу и наполненный выгиб подъема. Видя ее колени, он вдруг понял, что она в колготках, он помнил, как она надевала их, когда они выходили, потом, когда она шла и сидела рядом, ее ноги казались голыми, колготок было не видно, сейчас он увидел их обтягивающий отсвет. Видя ее ноги, сильно выставленные против него, и бедра под завернувшейся юбкой, вдруг подумав, что купить колготки для нее, наверно, такая же проблема, как и купить туфли, полный мгновенного сочувствия, он двинулся к ней:

– Ты колготки какого размера носишь?

Задорно улыбнувшись, она чуть сблизила колени, соединяя не до конца сведенные под юбкой бедра.

– «Леванте», пятый.

– Только эти?

Увлеченно-деловито, словно серьезно принимая его интерес, она кивнула:

– Бывают и другие, но меня качество не устраивает.

– А что, рвутся?

– Не рвутся, просто до конца не натягиваются. Некоторые фирмы тоже пишут пятый размер или даже шестой, но все равно не натягиваются. Или натягиваются, но уже пятьдесят дэн, а мне нужно сорок.

– А пятьдесят плохо? Вроде чем больше дэн, тем лучше.

Весело-уверенно она покачала головой:

– Когда пятьдесят дэн, блестеть начинают, а я не люблю, когда блестят. Я люблю матовые, телесного цвета.

Быстро соображая, он с надеждой посмотрел на нее:

– Но зимой, наверно, и пятьдесят можно, зимой же ты их все равно под джинсы носишь?

Она беззаботно помотала головой:

– Я их круглый год ношу. У меня, если без колготок ходить, ляжки друг о друга трутся, натирают, летом особенно, когда жара. День походишь, потом п…ц полный, дотронуться больно, приходится все лето колготки носить.

– И так у тебя всегда было?

– Нет, по-разному. У меня вес все время меняется, я то прибавлю, то опять сброшу, как похудею, так перестают тереться, а как наберу, опять начинают.

– На диету садишься?

– Да нет, как-то само собой получается. От образа жизни зависит. Раньше от дома до электрички пешком ходила, потом автобус пустили, стала ездить, ну и набрала. – Она весело взглянула на него. – Я сейчас решила опять пешком ходить.

– Значит, только «Леванте»?

– Угу.

– А бюстгальтер у тебя какой – шестой?

– Пятый.

С задорным интересом, словно что-то весело угадывая в нем, она взглянула на него:

– А почему ты спрашиваешь?

На секунду бросив взгляд вдоль пустого вагона, он летяще взглянул на нее:

– Может, выйдем в тамбур и потрахаемся?

Словно на мгновенье соблазненная предложением, поколебавшись, она бросила на него весело-извиняющийся взгляд:

– Лучше не надо. Кто-нибудь войти может, я себя скованно чувствовать буду.

Понимая ее, сам извиняясь, он, ловя ее взгляд, приблизился к ней:

– Очень хочется тебя, а нет возможности, даже думать не могу, мысли сбиваются, сам не понимаю, что делаю.

На секунду бросив взгляд в окно, она, словно выручая его, светло взглянула на него:

– Может, поспим?

Мимо окон с шумом пронеслись мостовые дуги на опорах.

Словно разом выдохнув после поднимавшего его напряжения, быстро поднявшись, он пересел к ней; с готовностью поменяв позу, снова бросив ногу на ногу, она, придвинувшись к нему, положила голову ему на плечо. Притиснутый к ней, голова к голове, он прикрыл глаза, стремительно летя в пронизанном солнцем вагоне, и впал в какой-то быстрый светло-легкий сон. Солнце проникало к нему сквозь веки, делая забытье таким же летуче-солнечным, поезд несся, тряся и притирая их друг к другу. Так же внезапно выйдя из сна, как и впал в него, он открыл глаза. Ее голова лежала на его плече, рядом с собой он видел ее ноги – одно бедро, закинутое на другое под вновь завернувшейся юбкой, – это была сладкая страна, которую он только начал изведывать; осторожно, чтобы не разбудить ее, он приподнял голову.

Окрестности изменились, поезд сбавил ход. Деревень и поселков больше не было, мимо окон тяжело двигались леса, высвеченные бившим с высокой точки солнцем, они стояли стеной в отдалении, то чуть приближаясь к окнам, то отступая, пока поезд протаскивал вагоны мимо них, между ними и поездом лежала нейтральная полоса чахло зеленевшей травы. Поезд, дернувшись, ускорил ход, снова стена деревьев оборвалась, в просвете потянулись пахотные поля и несколько десятков домиков, поезд, не сбавляя хода, пролетел мимо длинной, с некрашеными перилами платформы. Прочитав на жестяной полосе, торчавшей на покосившихся шестах, название станции, он, встав, подошел к схеме за стеклом у дверей вагона. Следующие были Литвишки. На ходу проверяя взглядом сумку на скамейке, он вернулся на место, сразу проснувшаяся без него, она с любопытством смотрела в окно, быстрым движением отбросив волосы со лба. Сев против нее и открыв сумку, он вытащил кроссовки в белом пластиковом пакете; вновь поставив ноги рядом, наклонившись и сняв туфли, она надела кроссовки, передав ему туфли; аккуратно упаковав их и застегнув сумку, он встал с сумкой на плече, вместе они вышли в тамбур. Вагон остановился против ведущей вниз с платформы лестницы; спустившись по ступенькам, они вышли на станционную площадь.

Отраженное солнце полыхало со стекол витрины магазинчика, чем-то торговавшие бабушки сидели на перевернутых ящиках, было тихо. Ветер шуршал деревцами, на площадь, не доставая до середины, падала тень от водонапорной башни, у покосившегося столбика с номером несколько женщин с сумками ждали автобуса. Увидев водителя, возвращавшегося к своему КамАЗу с батоном хлеба и куском колбасы, завернутым в бумагу, Сергей договорился, что тот подбросит их до поворота на совхоз; забросив в кабину сумку с оборудованием, он помог взобраться ей и сам поднялся следом, сев у дверцы. Выбравшись с площади и выехав узкими, петляющими улочкам со станции, грузовик по старой грунтовой дороге пересек поля, оставив справа деревню, обогнув ее, свернул на шоссе и помчался вдоль леса. Деревья зарябили с одной стороны, редкие делянки с домиками проносились с другой, вскоре они пропали, лес потянулся с обеих сторон. Чувствуя слева ее бедро и поглядывая на ее курносый профиль, он прокручивал в памяти все этапы и подробности того, что сейчас должен был сделать; весело переглядываясь с ним, она увлеченно смотрела на обступавшие их деревья и уносящуюся под автомобиль ленту дороги. Справа мелькнуло третье по счету боковое грунтовое шоссе, это значило, что сейчас они ехали точно против того квадрата, где упала ракета; по инструкции, чтобы не выходить с тяжелой сумкой посреди леса и не возбуждать подозрений, он должен был доехать до поворота на совхоз, сойти там и немного вернуться; увидев наконец указатель и на всякий случай переспросив шофера, он расплатился с ним, грузовик затормозил у поворота; спрыгнув и приняв от нее сумку, он помог ей спуститься и, кивнув шоферу, захлопнул дверцу. Подождав, пока грузовик, отдалившись, скрылся за выгибом шоссе, они двинулись по шоссе назад. Пройдя немного и увидев место, где кювет был неглубоким, они перебрались через него и вошли в лес.

В лесу было приглушенно-светло и сухо, тряхнув волосами, она, запрокинув голову, радостно вздохнула, глядя на верхушки деревьев, солнце просеивалось сквозь листву, освещая пространство между сухих стволов и нижних ветвей, где зелени еще не было; двигаясь в залитом добрым, текучим светом пространстве, они ступали по мягкому насту из прошлогодних листьев. На несколько шагов опередив его, свободно ступая, словно двигаясь в родной для себя стихии, она словно вела его, не оглядываясь; глядя на ее икры, снова ставшие чуть шире, он, специально не догоняя ее, шел следом. Лес был еще редким, оглядывая ровные ряды деревьев, видимо когда-то высаженных по плану, машинально решив, что ставить здесь радиомаячок привязки еще рано, он еще какое-то время шел за ней, ожидая, когда лес станет погуще; решив, что они уже достаточно далеко отошли от дороги, он, остановившись, окликнул ее. Поставив на землю сумку и достав радиомаячок, он установил его, прикрутив липкой лентой к ветке; щелкнув движком и запустив его, он достал из сумки вектор-указатель, устройство, похожее на мобильный телефон, подойдя и приникнув к нему плечом, она с интересом заглянула в засветившееся табло. Введя частоту только что установленного радиомаячка и убедившись, что прибор, как положено, реагирует, он произвел сброс и ввел частоту радиомаячка ракеты. После небольшой паузы, не так быстро, как в случае маячка, который был в двух шагах от них, устройство выдало надпись «захват азимута», электронная стрелка указала направление, в правом верхнем углу замигали выстроенные в ряд квадратики над надписью «введите мощность в милливаттах». Набрав известную ему мощность маячка и введя коэффициент ослабления, соответствующий ослаблению сигнала в лесополосе в отсутствие снега и дождя, он, подождав секунду, увидел вписанное в квадратики значение «1640» – это была оценка расстояния до объекта, то есть до упавшей ракеты с допуском плюс-минус десять процентов. С любопытством, как на игрушку, глядя на прибор в его руках, словно ожидая чего-то радостного, она беззаботно перевела на него взгляд:

– Классно. И что теперь будет?

Глядя на ее склоненное ясное лицо, на котором играли, вздрагивая, солнечные пятна, он, словно извиняясь, быстро кивнул в сторону стоявших впереди деревьев:

– Надо пройти тысячу шестьсот метров по этой стрелке. А там сделаю свое дело, и назад. Ничего?

Как будто ожидая этого, она весело кивнула; сняв с ее волос свернувшуюся сухую чешуйку и вновь забросив на плечо сумку, он двинулся по стрелке. Лес то густел, то снова становился реже, среди сухих стволов время от времени были видны следы вырубки, почти свободно, лишь иногда отклоняя от лица сухие ветки, она двигалась по лесу, в очередной раз сверяясь по стрелке, он увидел в квадратиках число 1170. Лес загустел снова, солнечные лучи путались в листьях. Пройдя лесистым пригорком и раздвинув ветки, они увидели бегущий через поляну ручей. Радостно подойдя и присев на корточки, она протянула руку, трогая воду, вода, отклоняя травинки, бежала, искрясь на солнце; проследив за ее взглядом, мерявшим ширину ручья, который нельзя было перепрыгнуть, не замочив ног, он поспешно двинулся к ней.

– Давай я тебя перенесу.

При ее росте она весила больше девяноста килограмм, даже при крайнем напряжении сил он вряд ли прошел бы больше двух шагов с ней на руках; совершенно не думая об этом, он ожидающе стоял рядом с ней. Быстро встав, с какой-то легкостью, словно не сомневаясь, что он в самом деле может перенести ее на руках, она весело помотала головой:

– Не надо.

С комическим видом подоткнув юбку и увлеченно примерившись, она несколькими сильными, размашистыми движениями перепрыгнула с берега на поваленный ствол, затем на камень и дальше на другой берег; совершенно не думая, он проделал то же самое вслед за ней. Взобравшись на пригорок и пробравшись через кусты, они стали спускаться по отлогому скосу; перейдя через еще один, более узкий ручей, они снова вошли под полог деревьев. Ветер, налетев и прошуршав по верхушкам, осыпал их чешуйками коры и древесной мелочью, снова стало тихо, потрескивали сухие ветки под ногами, в просветах сходящихся над головой стволов голубело небо.

Снова невольно вырвавшись вперед, она увлеченно вела его, иногда удерживая для него напружинившуюся ветку; идя за ней, машинально сверяясь с направлением стрелки, он иногда просил ее взять чуть левее. Судя по показаниям прибора, они прошли уже большую часть пути, следов вырубки уже не было, но из прочитанных в Москве материалов он помнил, что эти места были посещаемыми, летом сюда забредали грибники, на одной из полян, через которую они проходили, им попались следы прошлогоднего кострища. Солнце, находя прорехи в навесе из листьев, иногда пускало через воздушное пространство косые золотые потоки, снова налетал ветер, сверху на них сыпались мелкие обломки веток. Время от времени посматривая на светящееся окошечко, где цифра в квадратиках раз за разом уменьшалась, он вдруг раньше, чем ожидал, услышал четыре коротких звуковых сигнала – взглянув на табло, он увидел вписанные в квадратики нули, которые указывали, что они находятся точно на месте.

Машинально обернувшись и не увидев ничего кроме деревьев, он взглянул на стрелку, указывавшую слегка вбок; обойдя кусты, повернув туда, где среди стволов и крон виднелся просвет, точно следуя показаниям стрелки, которая теперь остро реагировала на каждый поворот, они обогнули поваленное дерево и раздвинули кустарник. Овальная поляна была залита солнцем и уходила вдаль от них, наискось ее пересекал глинистый взгорок с россыпью камней и сухими кустами по склонам, было тихо, испуганные их шагами, с пригорка взлетели какие-то две птички. Нигде не было видно ничего особенного, но стрелка твердо указывала вперед; подавшись вправо и приблизившись к пригорку, он увидел в разрыве кустов что-то серебристое. Пройдя через поляну и взойдя на пригорок, они взглянули вниз.

Ракета, точно такая же, как на фотографиях, которые ему показывали в Москве, словно съехав по склону, лежала на середине поляны, от пригорка до хвостовой чести ее тянулся глинистый след выдранной при скольжении травы, нос ее, видимо наткнувшись на каменистую неровность, был чуть приподнят вверх. Тонкая и вытянутая, она пересекала поляну как игла; лишь подойдя ближе и взглянув сбоку, он заметил, что вздернутый нос означал не только наезд на кочку, но и легкий надлом и выгиб корпуса, произошедший, вероятно, при падении и ударе о пригорок. Никаких ядовитых следов на траве не было видно, разлива горючего, о котором его предупреждали в Москве, не произошло, либо горючее все было отработано. Матово-серебристой поверхностью ракета поблескивала на солнце.

С неожиданным ощущением радости и разлитого вокруг света и покоя, нисколько не думая об опасности, которая могла исходить от этой серебристой иглы, он, подойдя и потрогав ее поверхность рукой, с какой-то странной ясностью в душе, присел на нее, вытянув вперед ноги, словно самим этим движением отвергая и опровергая возможность чего-то опасного или плохого, что могло проистекать от этого серебристого чуда и вообще произойти сейчас. Стоя в нескольких шагах от него и смеющимися глазами глядя на него, она, как будто чувствуя его настроение, ждала продолжения; выбросив вперед кулак с вытянутыми указательным пальцем и мизинцем, делая хеви-металлическую «козу» и дурачась, глядя на нее, он, опустив руку, похлопал рядом с собой по обшивке ракеты, приглашая ее сесть рядом с ним. Без раздумий подойдя, она села рядом. Солнце освещало поляну, трава, где ровная, где подросшая повыше, чуть выстилалась под набегавшим ветром, камни, разбросанные на глинистых местах, поблескивали на солнце. Небо голубело над деревьями, лес, полукругом обступавший их по краю поляны, был ясен и спокоен, птички, колыша ветки, перелетали с дерева на дерево. Вытянув ноги и с любопытством взглянув под себя, она быстро-опасливо перевела на него взгляд:

– А эта штука не взорвется?

Быстро взглянув в ее поголубевшие глаза, он светло-весело помотал головой:

– Нет, она учебная.

– А что ты с ней будешь делать?

Он махнул рукой:

– Так, распотрошу немного. Видишь, авария произошла, нужно один блочок извлечь, вроде черного ящика. Полтора часа работы.

– А посмотреть можно?

– Можно, только черные очки надеть надо, я тебе дам, а то искры будут, как от сварки.

Она весело кивнула.

Наклонившись и подтянув сумку, он вытащил импульсный пробойник в чехле; сняв чехол и присоединив баллоны, он вскрыл упаковку со стержнями; вставив в пробойник первый игольчатый стержень, поднявшись, он с пробойником наперевес подошел к головной части ракеты. Солнечная дорожка бежала по серебристо-матовой поверхности, изгибаясь к острию, зеленая трава шелестела, наполовину охватывая корпус; глядя на это, секунду он постоял с пробойником в руках над головной частью, словно извиняясь перед ракетой, что вынужден будет прервать это серебристо-золотое свечение и изуродовать ее. Еще раз проверив крепление стержня, он включил питание. Циркулярным резаком в полевых условиях пользоваться было нельзя, груз баллонов, необходимых для него, потянул бы на сотню килограммов, поэтому импульсным пробойником, который был не таким потребляющим, надо было сделать больше сотни отверстий в корпусе, потом сменить игольчатые стержни на просечные, соединить отверстия между собой и удалить вырезанный кусок обшивки. После этого надо было размонтировать внутренний корпус, вскрыть защитный кожух, подключиться к интерфейсу управления, с переносного компьютера подать код доступа и команду по переводу системы наведения в стендовый режим и в стендовом режиме с того же компьютера выдать системе команду на отключение. После этого надо было размонтировать шасси блока наведения, отсоединить муфты и кабели и извлечь блок.

Еще секунду постояв над корпусом, прикидывая размеры необходимого отверстия и решив все сделать обстоятельно, он, отложив пробойник, вернулся к сумке. Вытащив специальный маркер и вместе с ним защитные очки, он протянул ей сменную пластиковую вставку от очков, чтобы она могла смотреть, как он будет работать, и, вернувшись и прочертив маркером контуры окна, надел защитные очки. Мир померк. Никогда не любивший темных очков, инстинктивно желая поскорее вырваться из тускло-коричневого плена, он, подняв пробойник, не раздумывая, атаковал стержнем обшивку.

Искры рванулись из-под стержня, быстрыми трассами и звездочками пересекая лежавшую перед его глазами завесу; невольно желая, чтобы их было больше, он сдерживал себя, стараясь, чтобы усилие было плавным и стержень, прорвавшись через корпус, не пропорол с размаху внутреннюю обшивку. Искры летели веером; чувствуя временами возросшее сопротивление, он корректировал себя, меняя угол нажима, в Москве он тренировался на плоских листах стали, здесь же корпус был цилиндрическим и надо было прилагать усилие, строго перпендикулярное поверхности. Оплавленные кратеры проделанных отверстий выстраивались один за другим; сменив две упаковки стержней и наконец замкнув контур, он вставил первый стержень с плоской насадкой. Искры полетели вбок, оплавленная дорожка потянулась от отверстия к отверстию; поддержав вставленными в прорезь специальными уголками просевшую, уже почти вырезанную часть обшивки, он наконец соединил два последних отверстия, вырезанный кусок тяжело сел на уголки. Сняв очки, он оглянулся; расстелив какую-то подстилку, она раскладывала на ней еду, купленную ими на вокзале. Снова словно почувствовав его взгляд, она весело посмотрела на него; улыбнувшись ей, он, отложив пробойник и прислонив к корпусу вырезанный кусок обшивки, нетерпеливо склонился над вскрытой им головной частью. Внутренний корпус, имевший сложную наборную структуру, надо было частично разбирать, частично перерезать стержнями малого диаметра; вернувшись к сумке и взяв мини-кейс с набором манипуляторов, он некоторое время возился со сложной конструкцией, по частям отсоединяя и снимая ее узлы; наконец, освободив и сняв с конструктива две основные панели, он увидел перед собой синтетический кожух, последнее препятствие на пути к электронным блокам; рассовав по секциям кейса уже ненужные инструменты, он достал и включил тепловой секатор, ожидая, пока нагреется режущее полотно. Подойдя к нему сзади и положив подбородок ему на плечо, с любопытством заглядывая в вырезанное им отверстие, она, по-детски заигрывая, толкнула его животом:

– Долго тебе еще? Может, поедим?

Быстро оглянувшись и поцеловав ее, он, извиняясь, поспешно помотал головой:

– Немного еще, может, полчаса. Подождешь?

Весело-понимающе глядя на него, она кивнула:

– Подожду.

– Скучать не будешь?

– Не буду.

Словно вспомнив что-то, она, весело блеснув глазами, оглянулась:

– Я тут на опушке ландыши классные видела, пойду пособираю.

Улыбнувшись ей, он снова повернулся к зияющему отверстию; снова потрогав полотно секатора, он отдернул палец, но красный индикатор готовности еще не горел; вспомнив о необходимости дать предупредительный сигнал, он снова вернулся к сумке. Достав еще один маячок, он включил его, как было договорено в Москве, примерно за полчаса до окончания работ он должен был запустить маячок, чтобы Вадик знал о скором завершении работ и мог выдвигаться на место. Вернувшись к ракете, он взял секатор, индикатор готовности зажегся; вновь склонившись над отверстием, он, осторожно примерившись, начал вспарывать кожух. Секатор, потрескивая, вошел в литое тело, струйка дыма потянулась вверх; чувствуя запах паленого пластика, он, аккуратно нажимая, вел полотно вдоль контура секции, через каждые несколько сантиметров вставляя распорки, чтобы подплавленный материал не схватился снова; почти замкнув дорожку, он, подобрав продолговатую деталь вырезанного конструктива, вставив ее в прорезь, нажал на нее, как на рычаг, и выломал кожух.

Модули радиоэлектронной секции, основательно смещенные от удара и съехавшие в поперечном направлении от штатного положения, были перед ним: заметно разъехавшись друг относительно друга, они уходили под корпус вправо и влево; между ними был технологический промежуток, куда выходили интерфейсы, используемые для подключения внешних устройств при стендовой настройке; направляющие, проброшенные через промежуток, были погнуты, кое-где были сильные следы деформации. В соединительных муфтах и шлангах, впрочем, разрывов и повреждений заметно не было. Примериваясь, он потрогал каркас – протянуть руку и подключить кабель к разъему мешал погнутый стержень конструктива. Проблемы, впрочем, не было, мешавший стержень можно было просто перепилить.

Достав из кейса ножовку, он на секунду остановился – пилить предстояло в непосредственной близости от интерфейсных разъемов, один из них был «папой», штыри были тонкими и расположены близко, металлические опилки из-под ножовки теоретически могли попасть между штырями и закоротить их. Прежде чем пилить, следовало позаботиться о безопасности, пространство между стержнем и разъемами надо было чем-то проложить. Лучше всего подошла бы бумага. Вспомнив, что видел у нее в сумке большую записную книжку, он, отложив ножовку, двинулся к расстеленной на траве подстилке, где была видна ее сумка; подойдя, он огляделся, желая позвать ее, но вдали, в разрыве кустов, лишь мелькнул красным кусочек ее платья, решив попусту не тревожить ее, он поднял незастегнутую сумку; достав записную книжку, он заглянул в ее конец, где были страницы без алфавитных букв; вырывать страницу не пришлось, у самой обложки в книжку были вложены два сложенных вдвое чистых листа бумаги. Вытащив их, он вложил записную книжку обратно и поставил сумку на подстилку, земля в этом месте была неровной, не устояв, сумка опрокинулась, крышка ее откинулась, по ней из сумки выехал на подстилку какой-то темный продолговатый предмет в чехле. Нагнувшись и подняв его, он секунду непонимающе рассматривал его, это был радиомаячок. Еще ничего не понимая, не понимая, как его радиомаячок мог попасть в ее сумку, он машинально оглянулся, но его радиомаячок был на месте, рядом с ножовкой он лежал на корпусе ракеты. Уже с тревожным уколом в груди, ощущая, что происходит что-то не то, он поднял голову, впереди краснело ее платье, она приближалась к нему. Уже видя, что он держит в руках, она приближалась как-то заинтересованно-плавно, словно гуляя, слегка напряженная, но скорее заинтересованная, чем испуганная, словно еще не зная, что все это означает и к чему может привести, она, подойдя, открыто встретила его взгляд.

– Что это?

Секунду поколебавшись, словно уже понимая, что придется оправдываться, и чувствуя неловкость, она, на секунду опустив ресницы, вновь взглянула на него:

– Радиопередатчик.

– Откуда это у тебя?

Словно еще не веря в серьезность происходящего, почти кокетливо, словно пытаясь обратить все в игру, она секунду смотрела на него:

– Дали.

– Кто дал?

Неуловимо посерьезнев, уже скорее растерянно, словно досадуя и желая быстрее покончить с этим, она поспешно отвела глаза:

– Ну, эти, крутые, из органов. Я в них не разбираюсь. КГБ, что ли.

– Для чего дали?

Мгновенье помедлив, она вновь подняла глаза:

– Ну, чтоб знать, где ты будешь. Они тобой интересовались.

– Что значит – интересовались? Как это – интересовались?

Не выдержав напора, отшатнувшись и изменившись в лице, она быстро посмотрела на него:

– Не кричи.

Чуть помедлив, словно чувствуя за собой вину и пытаясь по-ученически запуганно все объяснить, она взглянула на него:

– Вчера, когда я с тобой встречаться идти собиралась, пришли к нам на работу двое. У начальницы в кабинете тусовались, потом меня позвали.

– И что сказали?

– Сказали, что, типа, помочь просят. Сказали, что ты приехал из Москвы, в командировку, насчет каких-то там всяких крутых дел, что ты военный инженер и вообще какой-то там крутой специалист, работаешь по какой-то совместной программе, ну и они хотят проконтролировать. Что, типа, мы с Россией союзники, и ты тоже союзник, и вообще весь такой классный, и к тебе никаких вопросов нет, но нужно проконтролировать, это, типа, только на пользу пойдет, наших, кто в России работает, тоже контролируют, ну и все такое. Ну и сказали, что раз они знают, что я… ну, что я, типа, с тобой встречаюсь, то просят, чтоб я им помогла, и если ты будешь что-нибудь про свою работу рассказывать, то чтоб запомнила и им потом рассказала, а если мы с тобой вдруг поедем куда-нибудь за город, то, когда приедем, чтоб я включила эту штуку. Ну и показали, как включать.

– Ты включала?

– Не включала.

– А им что сказала?

– Что сказала… А что я могла? Они сидят, смотрят на меня… Сказала, что попробую.

– Ты с ними уже встречалась?

– Когда? Это ж все вчера было.

– Кроме этой штуки, они тебе больше никаких устройств не давали?

– Нет.

– А эту точно не трогала?

– Я ж говорю, не трогала. Я вообще не знала, как это – правильно, что я это все делаю, действительно все так нормально, как они говорили? Я хотела с тобой сегодня об этом поговорить.

– Почему сегодня?

– А когда? Я знала, как об этом сказать? Я вчера вообще об этом забыла.

Остановленный страшной догадкой, он, холодея, взглянул на нее:

– Ты со мной вчера была, потому что они тебе сказали?

Она коротко помотала головой:

– Нет. – Словно с запозданием сообразив, что он сказал, она быстро повернулась к нему. – Ты что, совсем дурак? Как себя чувствуешь? – Быстро помотав головой, словно отходя, она отвернулась. – Ничего себе вопросики.

Видя, что он ничего не говорит, она повернулась к нему:

– А что, у тебя какие-то проблемы из-за этого будут? Они говорили, что все нормально. Ты чего молчишь? Не молчи. Сереж! Ты чего? Чего ты ничего не говоришь? У тебя что, что-то плохое из-за этого будет? Сереж! Поговори со мной. Я сейчас сама умру. Я же не знала, честное слово! Сережа!

Неотрывно глядя на нее, сердцем поняв, что она говорит правду, он, приняв решение, быстро взял ее за плечи.

– Подожди.

Секунду он молча смотрел ей в глаза.

– Возьми свою сумку, вытряси все, что там есть, посмотри, нет ли там каких-нибудь новых, посторонних предметов. Смотри внимательно. В карманах, в подкладке, в трусах, в колготках, везде, везде посмотри. Если хоть что-нибудь не так, покажи мне. Поняла?

Словно обрадовавшись, что нужно что-то делать, она кивнула:

– Поняла.

Закусив губу, терпеливо ожидая, он смотрел, как она перебирает вываленное на подстилку содержимое сумки.

– Ну что?

– Вроде ничего.

– Хорошо.

Видя ее растерянные глаза, с надеждой смотревшие на него, по этим глазам поняв, что между ними действительно ничего не изменилось, разом отбросив все случившееся и уже не думая о нем, он с облегчением отвел взгляд. На крыльях этого облегчения, быстро просчитывая дальнейшие действия, он вновь поднял на нее глаза. С двумя дорожками слез, блестевших от глаз по щекам, словно не чувствуя их, она ожидающе смотрела на него. Понимая, что все уже хорошо, жалея ее, снова прокручивая в уме случившееся, понимая, что должен сейчас все сказать ей, приняв решение и стремительно проникаясь идиотизмом ситуации, он взял ее за плечо.

– Вот что. Сейчас я тебе кое-что расскажу, а ты внимательно послушаешь. И решишь, что тебе делать. Хорошо?

Машинально слушая его, она кивнула.

Повернувшись к ней, невольно кривясь от странного летящего сочетания куража и абсурда, он жестом сказочника положил ей руку на плечо.

– Далеко-далеко, за лесами и морями, за лугами и полями, лежит среди равнин и гор огромная могучая страна – Россия. Эта страна проводит разумную внешнюю и внутреннюю политику, дела там управляются мудрыми и справедливыми государственными мужами, люди там довольны и счастливы. Иногда, заботясь о своих интересах, она посылает в соседние страны людей, которые должны выполнить специальную техническую работу. Я – один из них. Ты случайно оказалась в это замешанной, это может быть опасно для тебя. Я хочу и должен тебе помочь, я сделаю так, что все у тебя будет хорошо. Я изменю твою жизнь, я сделаю так, что сбудутся все твои желания, даже те, о которых ты сейчас не осмеливаешься и думать. Но для этого я должен быть уверен, что мы с тобой на одной стороне. Я должен знать, что, что бы ни случилось, мы с тобой вместе, мы все делаем заодно. Короче. Я предлагаю тебе перейти на сторону Российской Федерации. Ты должна забыть к чертовой матери все, что тебе говорили эти ребята из ваших органов. Ты должна решиться и перейти на сторону России, ты должна быть со мной и делать все так, как я скажу. Вот условия игры. Поняла?

Серьезно слушая его, она кивнула:

– Поняла.

– Тогда решайся. Решай быстро и серьезно.

– Ну, я решила.

– Ты согласна?

– Ну, типа, да.

Слегка ошеломленный легкостью ее ответа, секунду глядя в ее ясные глаза, он, так ничего и не придумав, притянув ее за плечи, обнял ее. Секунду постояв так, желая длить это объятие, но понимая, что не должен этого делать, подгоняемый беспокойством, почти тут же вспомнив о том, что ему нужно продолжать работу, он, отъединившись от нее и быстро оглянувшись в сторону ракеты, виновато взглянул на нее:

– Мне еще немного. Полчаса, и дело сделано. А потом поедим – хорошо?

Улыбнувшись в ответ на ее кивок, он быстро двинулся к ракете. Листы бумаги, взятые из ее записной книжки, лежали там же, куда он сунул их, – в нагрудном кармане его рубашки; инстинктивно торопясь, вытащив их и подсунув под стержень, который надо было перепилить, он потянулся к кейсу за ножовкой. В ту же секунду, обнаружив, что все еще держит в руке ее радиомаячок, он положил его на корпус ракеты рядом со своим. Немного разные по дизайну, но внешне очень похожие друг на друга устройства лежали рядом на отливавшей серебром обшивке. Вновь наклонившись было к кейсу, вдруг уколотый неприятной мыслью, он, распрямившись, взял радиомаячки в руки снова. Движимый скорее инженерной дотошностью, чем прямым подозрением, вытащив оба прибора из чехлов и достав из кейса приборную отвертку, он, развинтив оба корпуса и сняв лицевые панели, встал, держа перед собой обе платы. Раскладка плат и расположение микросхем на них были немного разными, хотя и похожими, судя по децимальным номерам на платах, один прибор был явно более поздней версией другого, но лишь секунду спустя, сравнив кварцевые резонаторы и маркировку на них, в первый момент не поверив своим глазам, со вторично за последние несколько минут испытанным чувством какого-то издевательского абсурда, он опустился на корпус ракеты. В обеих платах на одних и тех же местах были вмонтированы кварцы на одну и ту же частоту производства Ижевского опытно-экспериментального радиозавода. Секунду просидев неподвижно, тут же вскочив, надев на ее радиомаячок лицевую панель и спешно подойдя к ней, он тронул ее за плечо:

– Тебя ведь включать эту штуку учили – да? Покажи, что тебе говорили.

Испуганно взглянув на него, положив на подстилку нож, она, взяв в руку радиомаячок, указательным пальцем другой, вспоминая, неуверенно тронула панель.

– Ну как… Сначала сюда нажать, потом сюда, подождать, пока огонек зажжется, ну и сюда нажать.

– И все?

– Все.

Взяв у нее радиомаячок, он секунду смотрел в сторону. То, что она показывала, означало, что по договоренности с теми, кто дал ей это поручение, она должна была включить радиомаячок по умолчанию на первой же частоте из списка, без включения дополнительных делителей. То же самое должен был сделать он сам по договоренности в Москве с Сергачевым, именно это он и сделал полчаса назад. Секунду он стоял, замерев, соображая. Оба прибора имели одинаковый задающий генератор на одну и ту же частоту, если они к тому же имели и одинаковые делители, это означало, что полчаса назад он запустил сигнал на той самой частоте, на которой должна была включить свой маячок она, это означало, что те, кто говорил с ней, уже полчаса получали точный сигнал о его местонахождении. Морщась, не желая верить в такой дикий, опереточный вариант, он, вздрогнув, покрутил головой. Делители вполне могли быть и разными, по логике вещей они и должны были быть разными для разных партий приборов, хотя и внутри одного диапазона. Если диапазон был достаточно широким, то по уму наборов частот должно было быть несколько; лихорадочно морщась, он попробовал вспомнить, какой ширины полоса частот была отведена под сигналы этого типа по регламенту радиосвязи. Ничего не вспомнив, быстро взглянув в сторону ракеты, он повернулся к Наташе:

– Сколько тебе нужно времени, чтобы собраться?

– Минут пять.

– Действуй. Пикник отменяется.

Встревоженно взглянув на него, кажется собираясь что-то спросить, но, видимо, сама все почувствовав и промолчав, она послушно склонилась над подстилкой. Прикинув, что самому ему нужно порядка двадцати минут, он на мгновенье задумался, соображая, нельзя ли сократить это время, проведя отключение системы перед извлечением блока в сокращенном режиме. Его внимание отвлекло какое-то движение в кустах. Он поднял голову. Через поляну от опушки, молча, к ним бежало несколько автоматчиков. Стоя, держа в каждой руке по прибору, он неподвижным взглядом наблюдал за ними. Подняв стволы, окружив их полукольцом, они остановились. Офицер в десантной форме, отделившись, подошел к нему.

– Комитет госбезопасности Республики Беларусь. Вы задержаны при выполнении противозаконной деятельности в зоне нахождения объектов, имеющих оборонное значение. Следуйте за нами.

Голос офицера был бесцветным и почти ленивым. С неожиданным спокойствием Сергей мгновенье смотрел в его глаза.

«А вот это провал, – подумал он. – Это крах. И наши ничего не узнают, и я оказался идиотом. И некого винить. Сам себе и дурак, и растяпа, и провокатор».

Видимо, что-то почувствовав по выражению его лица, офицер с любопытством взглянул на него.

– Желаете сделать заявление?

На секунду задумавшись и сардонически усмехнувшись, Сергей поднял на него глаза снова.

– Желаю. Прошу занести в протокол, что при аресте я не оказывал сопротивления.