Глава 10
Где жить, кого есть и как спасаться?

Вопрос, где нам провести грядущую зиму – на большом острове или на маленьком – оказался не так прост. Да, в месте моего первого прибытия в прошлое потихоньку становилось тесновато. Мало того что сам остров имел весьма невеликий размер, так более или менее ровного места на нем не набиралось и половины гектара. Урожай с огорода скорее вызывал моральное удовлетворение, нежели тяжесть в желудках, а почти всех мидий в маленькой бухточке мы уже съели. В общем, если бы не один-единственный недостаток большого острова, то мы переселились бы туда, не задумываясь и с песнями. Нет, причиной сомнений были не Апины соплеменники. Они, если можно так выразиться про неандертальцев, оказались очень культурными, доброжелательными и вежливыми людьми. Главный недостаток большого острова состоял в том, что оттуда никак не получалось попасть в двадцать первый век. Это выходило только с маленького островка, причем не абы откуда, а только с полянки неподалеку от бухты.

И значит, в случае смены места жительства мы окажемся на всю зиму отрезанными от Москвы, потому как выходить в море в период с ноября по март, насколько я помнил предыдущую зиму, будет извращенной формой самоубийства. По крайней мере, таким морякам, как мы сейчас.

Основным фактором в принятии решения стало заявление Апы о том, что мамонтов на острове, который мы назвали островом Родос из-за некоторого сходства с одноименным греческим, расположенным неподалеку от Турции, вполне достаточно. На зиму точно хватит.

Я быстро прикинул в уме. Мясо зимой может храниться долго, и, получается, можно считать, что не менее половины веса мамонта пойдет в пищу. Весит же он десять тонн – значит, с одного хоботного имеем пять тонн мяса. Пусть неандерталец за один присест сжирает мяса как пять нормальных человек в сутки, они все здоровые. Итого двадцати рылам одного мамонта хватит на два месяца! А так как мамонтов на Родосе значительно больше, чем пальцев на руках, это Апа утверждала совершенно точно, то и нам хватит.

Правда, потом выяснилось, что в столь красивые с виду рассуждения вкралась ошибка, но решение-то мы принимали еще до того, как это стало ясным. И вот в конце августа началось великое переселение. Я только и успевал таскать из будущего бензин и крупы, а «Катран» почти каждый день делал по рейсу туда и обратно. Так что к середине сентября, когда погода временами уже становилась «нелетной», смена места жительства нашей маленькой колонии была в общем завершена. А к концу сентября было завершено и строительство двух домов. На сей раз это были срубы, а не каркасные скворечники наподобие оставшегося на маленьком острове.

Во время осеннего равноденствия я попытался еще раз поточнее замерить широту и получил тридцать пять градусов. Похоже, большой остров – это действительно Родос.

Тогда же наш флот увеличился еще на одну единицу. Все-таки «Катран» даже с малой загрузкой был не очень быстроходен. И, например, если погода вдруг начнет портиться как раз тогда, когда он будет находиться примерно посередине пути от большого острова до малого, то получится совсем нехорошо. По моим наблюдениям, для радикального изменения обстановки требовалось часа два, а за это время он никак не успеет добраться до берега. Вот я и купил то, чему этих самых двух часов хватит даже с некоторым запасом. Надувная лодка «Беджер» с пятнадцатисильным мотором даже с полной загрузкой развивала двадцать километров в час, то есть могла в любом случае убежать от надвигающегося шторма. На ней мы с Катей и совершали регулярные рейсы на малый остров, потому как постоянно оказывалось, что нам еще чего-то не хватает, а Катины деньги еще далеко не кончились, да и у меня они тоже водились в не таких уж малых количествах. Кстати, как-то раз я случайно услышал, как на эту тему моя любимая разговаривала с Ксенией.

– И чего ты с ним туда постоянно мотаешься? – недоумевала наша докторша. – Он что, один или с Пашей не доплывет? Или боишься, что начнет там изменять тебе с утками или с мидиями – больше, насколько я помню, на том клочке земли ничего живого нет.

– Ты, Ксюха, как была там всю жизнь дурой озабоченной, так ею и здесь осталась, – вздохнула Катя. – Какие еще, в задницу, измены? Вдвоем в случае чего больше шансов выжить, тем более что плаваю я лучше вас всех, вместе взятых, и в холодной воде тоже.

Впрочем, перед тем как проводить меня в будущее, Катя устраивала, как она это назвала, сеанс релаксации. Причем такой интенсивности, что даже если бы я в Москве и захотел ей изменить, то все равно бы у меня ничего не вышло. Кое-как перекантовавшись в будущем три дня, я возвращался на остров, где отдыхал примерно сутки. Потом еще один заход в Москву, и лодка, которой без особых затей было присвоено имя «Барсук», с очередной партией груза отправлялась на Родос.

В начале октября море еще довольно часто позволяло по нему плавать, и однажды, вернувшись, мы узнали, что во время нашего отсутствия племя добыло мамонта и сейчас собирается его есть. Понятное дело, я тут же кинулся смотреть на ископаемую зверюгу.

М-да…

Во-первых, это все-таки был не совсем мамонт, а скорее волосатый слон, потому что бивни у него торчали вперед, а не закручивались бубликом. Но это еще было полбеды. По размеру слон не дотягивал даже до коровы! Причем Апа утверждала, что он мало того что взрослый, так еще и довольно крупный. В общем, я потом раскопал в Интернете, что в это время на многих крупных средиземноморских островах действительно водились карликовые слоны. Но, надо отдать им должное, на вкус они оказались великолепны, особенно если готовила Ксения.

Зима в этом году хоть и началась позже, чем в прошлом, аж в середине декабря, зато сразу с недельной метели. Впрочем, Апа предупреждала о смене погоды за несколько дней, так что мы успели в последний раз сплавать на маленький остров, нормально вернуться с грузом, вытащить оба наших корабля на сушу и засунуть их в специально для этого построенный сарайчик, после чего отпраздновать закрытие сезона. Хотя, конечно, на самом деле мы праздновали получение Пашей первой партии нормального самогона из местного сырья. Если кто собирается ухмыльнуться или осуждающе покачать головой, то зря. В конце концов, продукт перегонки годится не только для пьянства, но и для использования в двигателях внутреннего сгорания. Ну а что сейчас мы сели его пить – так это исключительно в целях исследования химической чистоты и прочих эксплуатационных свойств.

До самого Нового года погода не очень способствовала продолжительным прогулкам. В основном приходилось сидеть дома, иногда захаживая в гости к Павлу с Ксенией или к неандертальцам.

Да, на большом острове, который мы посчитали Родосом и потому так и назвали, теперь стоял самый настоящий поселок. В самом его центре располагалось здание, с которого Паша начал строительство, – русская баня. Потому как то, что я соорудил на месте предыдущего жительства, было, по его мнению, всего лишь походной душевой. Хотя, с моей точки зрения, главным отличием было то, что в новой бане стало несколько удобнее заниматься сексом. Что Павел с Ксенией и доказывали регулярно, иногда по три-четыре часа подряд. Мы же с Катей, попробовав, решили, что в бане все-таки лучше ограничиться мытьем или, если уж совсем невтерпеж, одним быстрым разом, а продолжать не торопясь и не отвлекаясь на подбрасывание дров в печку или обливание водой раскаленных камней. В общем, дома.

У нас с Катей он представлял четырехстенную избу и состоял из сеней и одной большой комнаты размером шесть на пять. В одном углу стояла низкая полутораспальная кровать – нам ее вполне хватало. Правда, примерно половина пола комнаты была покрыта большим пушистым ковром. У противоположной стены располагались письменный стол, печка, шкаф, обеденно-готовочный столик и четыре стула.

Паша, глянув на наше жилище, заявил Ксении, что лично он в такой тесноте и нищете жить не готов. И, припахав все племя, отгрохал пятистенку размером шесть на девять. Она состояла из четырех комнат – двух небольших спаленок, кухни и гостиной. Правда, назначение последней Павел, кажется, представлял себе несколько однобоко, потому как единственным предметом мебели там пока был здоровенный четырехспальный сексодром с балдахином, а гостей, то есть нас, они с Ксюшей принимали на кухне.

Чуть в стороне располагались мастерская и больница – простейшие срубы пять на пять без каких-либо излишеств. А за ними – три шатрообразных дома из тонких стволов и веток, обмазанных глиной, где, собственно, и жило все племя. Правда, мы все же успели до выпадения снега построить им сарай с земляным полом, но зато с нормальной печкой-буржуйкой, однако пока это помещение особым успехом не пользовалось. Неандертальцы по очереди заходили туда, оглядывались, долго смотрели в единственное окно, потом осторожно трогали печку, восхищенно цыкали зубом и возвращались в свои шатры.

Кстати, несмотря на то что в диаметре каждый шатер имел всего метра три, а набивалось туда иногда по десятку с лишним человек, в жилищах наших соседей ничем особым не пахло, кроме дыма. Топились они по-черному, костром, разведенным в сложенном точно по центру очаге из камней, а дым выходил в специально для этого открываемое отверстие в крыше.

Баня у них тоже никакого энтузиазма не вызвала. Апа один раз помылась, но почти холодной водой и при температуре градусов двадцать – иначе ей было слишком жарко. Однако повторять свой подвиг совершенно не рвалась.

Зато подаренный набор щеток и расчесок для собак ей очень понравился. Она обучила сыновей им пользоваться и теперь приходила к нам в гости вся из себя расчесанная, шерсть на ее могучем теле лежала красивыми шелковистыми волнами. Я, хоть и не обладал никакими телепатическими способностями, и то видел, что, глядя на Апу, Катя всякий раз задумывается о вязании. Потому как у местных карликовых слонов шерсть для этого оказалась слишком грубой.

Вскоре подоспел Новый год, который мы праздновали традиционно, в ночь с тридцать первого декабря на первое января по местному календарю. И значит, в здешнем мире пошел уже второй год новой эры.

Он начался с лесозаготовок, потому как пилить деревья лучше всего именно зимой, когда в них мало соков. Чем мы с Павлом и занимались при посильной помощи нескольких молодых неандертальцев, а наши женщины в основном сидели дома – Ксения готовила, а Катя помогала ей и шила. По вечерам же она читала, причем не художественную литературу, которой в ее ноутбуке было более чем достаточно, а научно-популярную, что я накопал для нее в Интернете во время своих осенних визитов в Москву. В основном о происхождении и истории развития человека. Вскоре, приобретя какой-то багаж знаний, любимая начала в перерывах между чтением различных источников делиться сведениями со мной.

– Вадик, как ты думаешь, отчего некоторые первобытные охотники и собиратели перешли к земледелию?

– Наверное, забрели в такие места, где охотой да сбором орехов не очень-то и прокормишься, – пожал плечами я. – Жить захочешь – и не тому научишься.

– Вот-вот, и мне тоже так казалось. Однако на самом деле все обстояло строго наоборот! Переход от добычи к производству еды всегда происходил в райских уголках вроде Междуречья. Там, где дичь сама шла на охотников, а всякие съедобные растения торчали из земли чуть ли не на каждом квадратном метре и давали по три урожая в год без всякого участия человека.

Вообще-то мы уже собирались ложиться спать, и Катя параллельно с образовательными речами начала раздеваться. Я, как всегда, с большим интересом следил за развитием этого процесса, но любимая, кажется, отнесла мое повышенное внимание к своим историческим изыскам. И продолжала ими делиться:

– Вот, значит, иногда кочевое племя забредало в такой райский уголок. И через некоторое время с удивлением обнаруживало, что кочевать больше никуда не надо. Дичи много, за ней совершенно не надо бегать, а всяких съедобных орехов и кореньев еще больше. Племя строило чуть более капитальные жилища, чем обычно, потихоньку обрастало хозяйством… мм…

Тут в Катином докладе случился перерыв, потому как я начал целовать ее в шею. Мне подставили грудь, но перед этим пообещали продолжить просвещение как только, так сразу. И действительно, когда ее дыхание выровнялось, Катя выполнила свое обещание.

– Обрастало, значит, хозяйством и детьми.

– А что, в походах этому что-то мешало? – поинтересовался я. – Мы, например, сегодня в сумме отмахали километров пятнадцать по снегу, да еще и с бревнами приходилось корячиться, и ничего. Как ты только что могла убедиться, силы очень даже остались.

– Ну, во-первых, наверное, не все такие… э-э-э… выносливые. А во-вторых, заводить следующего ребенка можно было только тогда, когда предыдущий научится бежать со скоростью быстрого взрослого шага, ведь мать может нести лишь одного. Опять же мужики все-таки от безделья начинали интенсивнее выполнять свои супружеские обязанности, и население быстро росло. А поголовье дичи и количество съедобных растений в шаговой доступности, наоборот, быстро падало. И скоро перед племенем вставал простой выбор из трех вариантов. Или вымереть от голода в связи с изменившимися условиями. Или преодолеть лень, бросить лишнее барахло и снова вернуться кочевому образу жизни. Или остаться на месте и заняться сельским хозяйством. Так вот, – продолжала Катя, потянувшись, – довольно часто люди выбирали третий вариант. Это я тебе излагаю одну из существующих гипотез. Однако мне в ней не все кажется достаточно убедительным. Например, почему жители Северной Германии перешли к земледелию на пятьсот лет позже своих соседей с юга? Расстояние между ними было всего километров полтораста. Или почему некоторые североамериканские индейцы сначала переходили к нему, потом вполне сознательно бросали это дело, а через некоторое время снова возвращались к пахоте? И так несколько раз. Что, мне снова сделать перерыв в дозволенных речах? Ладно, ложись на спину и расслабься – ты все-таки целый день бревна таскал, так что теперь отдохни, я за тебя поработаю.

– А потом расскажешь, в чем тут дело? Заинтересовала ведь.

– Обязательно.

Итак, Катина гипотеза состояла в том, что племена, пришедшие к оседлому образу жизни от изобилия, после его исчезновения переходили к земледелию вовсе не оттого, что оно имело какие-то преимущества перед охотой и собирательством. Как раз наоборот – одни сплошные недостатки!

– Постой, – не понял я, – ты хочешь сказать, что бушмен-охотник – они, кажется, где-то еще сохранились в двадцать первом веке – живет лучше американского фермера?

– Разумеется, нет, но это же примеры из разных обществ, а сравнивать надо в пределах одного. И тогда да – этот охотник живет лучше, сытнее и дольше, чем его сосед, крестьянин из Руанды. У него более сбалансированное питание, нет специфического искривления позвоночника от постоянной работы в одной и той же согнутой позе. Больше свободного времени, наконец! И от неурожая ему пострадать гораздо труднее, ведь в его рационе десяток растительных культур, а не одна, как у крестьянина. Да плюс еще дичь. У всех сразу неурожаев не бывает, это нужно какое-то сильное природное бедствие. И что, люди добровольно и с песнями шли на такую каторгу? Да фигушки! Их заставили! Там, где вожди за время оседлости смогли набрать достаточную силу. Вот им переход к земледелию как раз ничем особым не грозил, а возвращение к кочевничеству могло принести не только чисто физические неудобства, но и уменьшение концентрации власти. Сильными и знающими себе цену охотниками управлять труднее, чем привязанными к хижине и барахлу домоседами. И значит, там, где к моменту попадания в райский уголок племя имело сравнительно сильную власть вождей, после быстрого истощения ресурсов оседлого собирательства оно переходило к земледелию. А где сильной власти не было – снова начинало кочевать. Причем с этой точки зрения легко объясняются метания аборигенов Северной Америки и Австралии. Какой-то достаточно сильный вождь мог на короткое время заставить племя горбатиться на месте, но обязательно находился охотник, который в конце концов проламывал вождю череп томагавком или бумерангом, после чего снова начинался кочевой период. Но продолжался он недолго, ибо новый вождь отлично помнил, как хорошо жить элите, когда все племя никуда не бежит, а спокойно ковыряется в земле на одном месте. В силу чего с этим охотником быстро происходил какой-нибудь несчастный случай. Вот они так и шатались от добычи пропитания к его производству и обратно.

Рассуждения Кати показались мне достаточно убедительными. Действительно, в двадцать первом веке элита руководствуется исключительно своими интересами, даже если они находятся в прямом противоречии с народными. За примером далеко ходить не надо – взять те же новогодние праздники. Сколько уже твердят, что длинные каникулы нужны не зимой, а в мае, когда пора после зимы заняться дачей! Однако нет, наша правящая элита до ковыряния в земле не снисходит, но зато привыкла зимой отдыхать во всяких Курощавелях. И поэтому, несмотря на все вроде бы разумные аргументы, каникулы остаются и будут оставаться именно в январе, когда большинству народа абсолютно нечем заняться, кроме злоупотребления водкой. Так почему элита за сорок тысяч лет до того должна быть какой-то другой? Как раз правдоподобнее, что с момента своего возникновения она всегда была одинаковой.

Однако что-то в рассуждениях Кати меня зацепило, и я быстро понял, что именно, после чего уточнил у любимой:

– Насколько я в курсе, заселение Австралии происходит именно сейчас, где-то в минус сороковом тысячелетии. А ты не читала, как оно осуществляется? В Австралию сейчас что, можно попасть посуху?

– Нет, она в эти времена соединена только с Новой Гвинеей, а от Евразии ее отделяют несколько проливов между островами. Причем довольно широких, километров по пятьдесят, а то и восемьдесят.

Вот оно, дошло до меня. Те самые люди, которые здесь, на месте будущей Греции, а если считать материковую часть, то Турции, истребляют неандертальцев, в тысячах километров на юго-восток уже приступили к заселению Австралии. Их не остановили проливы шириной в десятки километров. Так почему мы решили, что пролив, отделяющий Родос от материка, покажется им хоть сколько-нибудь серьезным препятствием? Он же всего пять километров в самом узком месте и тридцать – в самом широком.

Угым был горд. Кажется, ему удалось придумать новое слово, которое теперь говорит все племя. А со временем, наверное, его примеру последуют и все остальные племена, кочующие около моря.

Ведь слова – это нечто вечное, почти как солнце днем и звезды ночью. Или смена тепла и холода каждый год. В отличие от людей и зверей, которые сначала рождаются, а потом умирают, слова были всегда. И, наверное, будут тоже всегда.

Человек может придумать, как связать два бревна, чтобы они не переворачивались на воде. Он может сообразить, какую форму лучше придать куску камня, если тот будет использоваться для рытья кореньев, а какую – если нужен наконечник для копья. Но слова он не придумывает, а в детстве узнает от матери, которая когда-то давно узнала их от своей, и так далее в глубь времен. Раньше Угыму казалось, что слова существуют сами по себе, независимо от человека. Но недавно в жизнь племени вошли эти необычные ану-ану…

Ану-ану всегда были абсолютным злом. Ни могучие волосатые носороги, ни огромные тигры с клыками, торчащими из пасти, ни даже пещерные медведи не могли уничтожить племя людей. А эти пришельцы со стороны восхода солнца – могли. И уничтожали племена одно за одним. Недавно дошла очередь и до Детей Большого Дуба, как называли себя соплеменники Угыма. Их загнали на выступающий в море кусок суши и, перекрыв выход, сначала, видимо, решили подождать, когда люди ослабеют от голода. Но над этим местом часто летали утки, а великая мать племени Апа знала свое дело. Тогда пришельцы начали потихоньку теснить людей к самой воде. Хоть они и были слабее, а их копья легче, чем у людей, но почему-то летели они дальше. А ведь врагов, кроме того, было еще и гораздо больше, чем соплеменников Угыма. И тогда Апа, поняв, что впереди ждет только гибель, связала два бревна, при помощи трех самых сильных мужчин племени затащила их в воду и велела двум своим сыновьям – Угыму и Упуму сопровождать ее в попытке достичь лежащей за не такой уж широкой водой земли. Если получится у них, то тогда смогут попробовать и остальные. Да, наверное, ану-ану тоже смогут переплыть пролив, но не все и не сразу. А может, и вовсе уйдут, наплевав на никак не поддающееся уничтожению небольшое племя людей.

Угым согласился без колебаний – вдруг бревна действительно доплывут до той земли? Тогда не придется умирать в ближайшие дни, чего ему совершенно не хотелось. Правда, некоторые старики утверждали, что после смерти человек попадает в места, где дичь сама ищет человека и, подойдя, спокойно ждет только момента, когда ее зажарят. Съедобные коренья там есть везде, стоит только наклониться, а в ручьях вместо воды течет сладкий и чуть пьянящий сок дерева пыпын, в мире живых встречающегося чрезвычайно редко. Однако Угым сомневался, что все обстоит именно так. Ведь тогда от желающих немедленно умереть отбою бы не было! А в действительности никто, в том числе и он, Угым, совсем не торопится умирать.

Когда ветер и течение пронесли бревна мимо земли, Угым не до конца потерял надежду. Ведь они куда-то плывут, а значит, где-то там может быть и другая земля. Однако наступила ночь, за ней утро, а никакой земли, куда ни посмотри, нигде не было.

А потом гибкие прутья, которыми были связаны бревна, начали лопаться один за другим. Надежда на благополучное завершение плавания сильно уменьшилась, но вдруг откуда-то быстро приплыло нечто странное. Тоже вроде бы два бревна, но широко расставленные и отлично держащиеся на воде. Угым присмотрелся… и громко завопил от отчаяния. На палках между бревен сидели два ану-ану. Значит, сейчас все же придется умереть.

Но ничего подобного не пришлось – это оказались какие-то не такие ану-ану. Они спасли Апу с сыновьями, доставили их в свое стойбище, накормили, напоили и устроили под большой шкурой какого-то странного зверя зеленого цвета – наверное, морского. Первое время Угым опасался, что их сохранили в живых только для того, чтобы потом съесть, но Апа сказала, что он дурак. Это не ану-ану, а почти люди, и они не держат в мыслях ничего плохого.

Вот этого Угым долго не мог понять. У их спасителей волосы только на голове, а тела голые, и они кутаются в шкуры. Ноги длинные. Значит, это ану-ану. Но они добрые, совсем как люди, значит, это не ану-ану. Как такое может быть?

И вот недавно его озарило. Это действительно ану-ану, но хорошие! Оказывается, бывает и такое. Хорошие ану-ану. То есть хоу ану-ану.

Но сказать такое, не запнувшись, не так просто. Слово «хоу», хороший, никак не желало сочетаться с названием ходячего ужаса племени людей! И человек просто не мог такого выговорить.

Угым долго пытался, пока у него не начало получаться что-то вроде «хоаан». Он поделился своим достижением с матерью, которая, оказывается, тоже не могла сообразить, как правильно называть их спасителей. А вскоре все племя знало, что их спасли и перевезли на большой остров могучие и добрые хоааны, великая мать которых может управлять даже молниями. Так что же это получается, человек, значит, способен придумывать новые слова? Но где тогда граница его возможностей? Или ее вовсе нет?

От этих размышлений у Угыма разболелась голова, и он решил вернуться к ним попозже, когда растает снег и снова станет тепло. Наверное, если лечь на мягкую траву и подставить живот теплому солнцу, думаться будет лучше.