Глава 15
– Ну же, Кассандра, не стесняйтесь. Она не обидится. Правда, Лилиан? – сюсюкала Эмили.
Кассандра, передернувшись, стала крутить голову. Та поддавалась туго, словно крышка духов, хорошо притертая к бутылочке, но все же поддавалась. Открутив голову, девушка заглянула в нее, но увидела только отвратительный комок свалявшихся волос. Руки Кассандры тряслись. Она положила голову на комод рядом с канделябром.
– Теперь посмотрим, какая начинка у этого славного пирожка, – продолжала зловеще нашептывать Эмили.
Словно во сне, Кассандра заглянула внутрь куклы. Ничего не заметив с первого взгляда, она, двигаясь как заведенная, приблизилась к свету. Из горла игрушки выглядывала пачка бумаги, свернутой в рулон.
– Але оп, как говорили в деревне, – довольно провозгласила Эмили.
– Что это?
– Это часть моего договора. Думаю, вам это поможет. По крайней мере вы убедитесь, что я говорила правду. Теперь вы точно знаете, зачем ищете Лилиан. Вам ведь интересно, что внутри?
Кассандра вынула из туловища игрушки пожелтевшие листки бумаги. Хотя дат не было, записи носили определенно дневниковый характер. Оглянувшись на Эмили, которая снова уселась на кровати и прикручивала кукле голову на место, девушка повернулась к свету.
– Если можно, вслух. – Эмили внимательно следила за каждым движением девушки. Приведя Лилиан в порядок, она, обняв куклу, устроилась удобнее, словно ребенок, который собрался послушать обычную сказку на ночь.
Дневник Эмили
«За неделю до отъезда, когда сестры бегали как умалишенные по дому, пытаясь понять, с чем именно им труднее расстаться, и (о, глупость!) пытаясь упаковать почти всю свою прежнюю жизнь в дорожные сундуки, я собрала книги в библиотеке, в которых говорилось о геенне, куда мы изгоняемся из нашего рая.
Особенно интересной мне показалась самая глупая из этих книг. „Френология. Английские типы“ – название вполне соответствует бессмысленному содержанию. На одной примечательной картинке я увидела девять портретов – к каждому графству изобразили свой тип.
В Корнуолле живут дикари, которым Жозефа показалась бы истинной Афродитой. Камбрию населяют очень милые обезьяны. В Аранмур и Западный Керри я не поеду даже под страхом смертной казни.
Брат сказал, что хочет посетить Девоншир, чтобы познакомиться с той прелестной леди, которая нарисована на картинке… Я тоже могу так уложить волосы – Арабэлла давно уж просила согласия, чтобы заняться моими „космами“. Надеюсь, он забудет эту слащавую дурочку. Книгу я запрятала подальше, а страницу с девонширским типом разорвала на мелкие кусочки.
Арабэлла говорит, что никогда так не страдала, как на корабле. Еще бы! По требованию капитана она вынуждена была сдать ему маленькую жаровню, которую специально заказала в Бриджтауне перед дорогой. Эта курица сжигала в ней то, что ни в коем случае не должны были увидеть ни моряки, ни даже русалки – судя по ее категорическому отказу от того, чтобы выбрасывать свои тряпки в море. А я бы согласилась вечно жить в пути. Чтобы Эдвард лазал по канатам, чтобы мы с ним смотрели на горизонт и спорили, Америку увидим или Индию…
Ура-ура, мои стихи пользуются шумным успехом. С тех пор как мы поселились в Лондоне, уже дважды переиздавался сборник, написанный мною в пути. А ведь я чувствую, что новые будут лучше. План сработал, напрасно боялась глупая Жозефа, все идет замечательно. Не понимаю ее пророчеств, что такое десять лет в сущности, разве это не целая жизнь, моя жизнь, жизнь гения?! Наконец-то папа увидел, что я самая лучшая из всех его детей, даже лучше Эдварда! А уж про жалкую зануду Арабэллу и говорить не приходится, ее физиономия становится кислее день ото дня и скоро станет совсем похожа на лимон.
Когда папа сказал, что Эдвард уедет в Итон, но мне с ним ехать нельзя, я почувствовала, что умираю. Никогда не плакала, а в тот день от слез у меня болела голова, и я не могла подняться с подушек, чтобы посмотреть, как отъезжает экипаж…
Мне бы хотелось плыть и плыть по морю… и никогда не приезжать в Англию. Все оказалось не так, как представлялось дома. Гораздо, гораздо хуже.
Мне иногда снятся странные сны. Жозефа в такие ночи говорила, что духи уводят меня в лес, но я не должна идти за ними, потому что вернусь уже не такой, как была. Я любила эти сны и ждала их. Что за печаль, если в один прекрасный день мне не удастся собрать все свои части воедино наутро!
Так вот, один из таких снов пришел ко мне в последнюю ночь, проведенную в нашем доме на Ямайке. Мне снилось, что все духи и говорящие животные из детских сказок позвали меня с собой. Я пошла за ними, хотя была уже большая и давно забыла глупые россказни Жозефы. Но в эту ночь они были моей армией, и я повела их в последний бой.
Я продиралась вместе с ними сквозь мангровые заросли, оглядывалась на мою рать и видела большие маски, разрисованные белой и красной красками. Маски в танцующем свете факелов казались живыми лицами, меняющимися в ужасных корчах.
Мне не было страшно! Потому что все эти чудовищные лица, говорящие животные, летающие пауки – все это мои воины, готовые умереть за меня, и я радовалась, что у меня такие смелые и верные бойцы.
В лесу, куда мы пришли, ждали другие солдаты. У большого костра мне вручили маску, сделанную специально для меня. Дали в руки копье и кубок кипящего тумана. Жозефа большим ножом, прокаленным в огне, отрезала мои волосы и вымазала мне руки красной кровью петуха, зарезанного над костром, вокруг которого сидели куклы. Как ей удалось стащить все игрушки у сестер, ума не приложу. Близняшки не расстаются с ними до сих пор и даже запирают шкаф, куда прячут их на время обеда или прогулок.
От первого глотка из кубка стало весело, так весело, что я, не сдержавшись, пустилась в пляс, и животные повторяли за мной движения. От второго глотка я почувствовала такую силу, словно в грудь поместили целую гору – с лесами, камнями и верхушкой, терявшейся в облаках. От третьего глотка ужасная злость закипела во мне, будто лава расплавилась внутри Везувия и готова вот-вот перелиться через край.
Тогда я закричала и повела свою армию в бой. При выходе из леса нас ждали фаланги противника. Сталь сияла в лунном свете так, что резало глаза, будто от лучей самого яркого солнца. Хоругви развевались на их кизиловых сариссах.
Бронзовые коринфские шлемы скрывали лица солдат, и огромные гребни из конских волос развевались на ветру. Как только враг увидел нас – страшный грохот раздался. Тысячи махайр ударили одновременно по щитам, и дрогнула моя армия.
Но волшебный напиток, приготовленный Жозефой, сделал меня бесстрашной. Я закричала диким голосом, и мои воины ответили мне. Желание разорвать стройные ряды противника, кромсать их тела, вырвать их сердца переполняло меня. И начался не просто бой. Это был праздник крови. Это было торжество смерти. Это была битва богов.
Мои верные воины сражались не на жизнь, а на смерть. Как я гордилась ими! Среди них были видом полностью животные, реальные или же фантастические. Ангелы были со мной – ведь они тоже не люди и не птицы! Значит, и победа была моя.
Вот мы смели строй фаланг, многие латники лежали, и гиены еще у живых глодали их лица. Мои смелые воины вырезали сердца из-под бронзовых лат и поедали их на глазах умирающих. Стоны и крики раздавались на поле битвы. Кровь плескалась уже по колено.
Я искала своего главного врага. Не хотела, чтобы кто-то другой убил его до меня. Наконец мы встретились. Все остановились и молча наблюдали за ходом нашего поединка. Всех мы превзошли в ярости и жестокости. Сердце возликовало, когда мой меч вонзился в грудь воина.
Молча упал он на колени передо мной. Скатился шлем с его головы, и я увидела его лицо. Ужас ледяным кольцом обхватил меня, когда я увидела, кого убила. Я захотела умереть сама, потому что жизнь без него теперь ничто для меня. Такая победа хуже смерти. Целый мир будет тесным как скорлупа ореха – ведь не будет там его со мной.
Но тут Жозефа разбудила меня и стала прощаться, она сбежала от своих новых хозяев, чтобы в последний раз увидеть меня. Я не слушала ее глупых слов. Не видела ее слез – потому что мои собственные слезы застилали мне глаза. Я побежала в спальню Эдварда, чтобы убедиться, что с ним все в порядке.
Наступало утро. Арабэлла застала меня в спальне брата и отругала, но обещала не рассказывать отцу – он-то думал, что я давно уже перестала спать с Эдвардом в одной кровати. Но что мне делать, коли звезды щекочут мне глаза и мешают заснуть? Я не виновата, что луна слишком ярко светит в окно моей спальни, и только звук спокойного дыхания брата может прогнать страшных чудовищ из леса.
Мне пришлось надеть дурацкое платье и даже пить чай вместе с сестрами, пока мы были на корабле. Но пастор был с нами и давал нам уроки как прежде. Эдвард учил меня завязывать морские узлы и ставить силки на чаек. Ночью мы спали с ним в одной каюте – так чего же мне было желать еще? Это было не самое худшее время…
Откуда мне было знать, что последует далее? Я считала, что после темноты всегда наступает рассвет. Но вот наступил новый день, и Эдвард уехал. Не помогли мои просьбы. Никто не хотел верить, что я не смогу без него.
Не думала, что можно быть настолько жестоким – чтобы разлучить меня с братом. Как? Как можно разделить одно целое? Как можно разрезать человека на две половины и требовать, чтобы он продолжал жить. Впрочем, всем плевать на мою жизнь, они требуют лишь „вести себя хорошо“.
Тысячи кузнечных молотов беспрестанно стучат в моей голове… Хорошо же – разбить мое сердце и потом просить успокоиться!
Я могу лишь одним способом выполнить их просьбу, пусть только подождут немного, с удовольствием навеки избавлю этих жестоких людей от себя! Не желают потворствовать моим прихотям, говорит Арабэлла? Последнюю просьбу умирающего они называют прихотью. О, жестокие, жестокие люди!
Отчетливо помню случай, который разбил бы мое бедное сердце, не будь оно и так уже из тысячи кусочков. В один из моих „хороших“ дней я смогла сама подняться наверх и даже дошла до папиного кабинета. За окнами с деревьев сыпались золотыми монетами листья, расцвечивая мозаикой красные дорожки перед домом. Какие богачи, подумалось мне, все остальные люди. Они ходят по золоту и не знают, насколько счастливы. В этот ясный осенний день, как я знала, папа приехал из Лондона. Но задавака Арабэлла, которая отиралась у него в этот момент, оттолкнула меня от двери, не позволив даже войти.
– Уходи, Эмили, прогуляйся в парке. Отец сейчас занят делами. – На мои протянутые в мольбе руки у нее не нашлось ни одного слова жалости или участия. Зато, повернувшись к папочке, она потребовала: – Отец, прошу тебя!
– Да? – переспросил он в сомнении. Как очевидна была в тот момент его готовность принять на своей груди ту, которая так нуждалась в отеческой заботе.
– Пожалуйста, я прошу, – твердо повторила подлая интриганка и с ужасным грохотом захлопнула дверь прямо перед моим лицом, мокрым от слез.
Так тяжело быть столь ненавидимой самыми близкими родными! Теперь как никогда нисколько не сомневаюсь, кто именно повлиял на батюшку и отвратил его сердце от меня. И еще почти уверена, кто виновен в том, что я так редко вижу единственную отраду, доступную мне, моего бесценного Эдварда, единственного из всей семьи, кто, может быть, любит несчастную страдающую Ли…
От лекарств видения становятся смелее. Они уже не спрашивают робкого позволения навестить меня. Лекарства служат им разрешением. Но врачи говорят, что без них я умру.
Когда я попробовала отказаться от них – боль в ногах и руках чуть не разорвала меня. Едва дотянулась ослабевшей рукой до коробочки. Я пленница отныне. Пленница жизни, заложница смерти. Лишь с визитом брата возвращаюсь на землю я настоящая.
Все только рады. Я стала тихая. Лежу, заточенная в своей спальне, не мешаю им наслаждаться жизнью. Даже Эдвард забывает меня. У него теперь новая жизнь, друзья, неизвестные мне занятия.
Он говорит, что научился плавать… Мы когда-то хотели научиться вместе, но ждали только разрешения папы… Теперь он один делает все то, о чем мы мечтали вместе.
Он остался жить, а я умерла. Я сказала это ему потихоньку, чтобы Арабэлла не слышала. Она взяла дурную привычку вечно сидеть подле меня. Будто ее кто-то просит! Оставьте меня одну! Тем скорее умру и не буду утруждать вас.
Вчера Арабэлла наконец сказала правду о своем истинном отношении ко мне. Красная от злости сестра вскричала, что это я убила нашу матушку. Теперь я знаю, почему они все так ненавидят меня. Все, кроме Эдварда. Ведь он, так же как и я, не помнит матушку и ничем ей не обязан.
Потихоньку выпытала у Лидии, самой доброй из всех, что она думает? Большой ли это грех убить собственную мать? Бедняжка побледнела и спросила, откуда в моей голове такие мысли. Не стала говорить, не хочу, чтобы Арабэлла пострадала за свою правдивость.
Завтра мой день рождения. Отец обещал, что Эдвард приедет, всю неделю готовилась. К счастью, болезнь отступила, и я могу сейчас выходить в парк. Давно не видела маленького волчонка, этого шекспировского Калибана. Живу как Миранда, отлученная от мира, поэтому мне любопытно, как поживает даже грубый дикарь лесничий.
Не забыл ли алфавит, которому я пыталась его научить? Не забыл ли свою маленькую госпожу? Подкармливает ли фей у фиалковой лужайки? Не мучает ли маленьких ящерок-дриад?
Ах, как я зла! Калеб, маленький негодяй, убил прелестную птичку. Проверила потом в атласе, она называется Vanellus vanellus, Калеб ее назвал луговка. Ну и трепку же я ему задала! Будет знать впредь, как мучить бессловесное создание, божью тварь, такую же, как он. Вернувшись, узнала, что Эдвард не приедет.
Злой, злой отец не желает приказать ему приехать ко мне. Я непременно хочу умереть, непременно сейчас! Как все меня ненавидят и за что же, за что? За то, что я убила маму. Я так и сказала отцу. Когда он в очередной раз отказался вызвать Эдварда из колледжа.
Прощай и ты, Арабэлла. Благодарю тебя за то, что объяснила причину ненависти, которую вы питаете ко мне. Но знай, что я ни за что не хотела лишать вас матушки. Я бы предпочла сто раз умереть, но не рождаться вовсе и не убивать ее своим рождением. Только боюсь, что никому не под силу по собственной воле умереть до рождения. Не плачь, о милая сестра, можешь забрать себе Гектора, он так тебе нравится. Прости, что подложила мертвую птичку в твою любимую шляпку.
Глупость проговорилась о том, о чем молчало жестокосердие. Не зря стало так холодно. Я знала. Знала уже давно – в тот день, когда мне приснился сон. Когда я убила Эдварда собственной рукой, и по рукояти меча стекала его горячая кровь. Напрасно они ругали Энни, глупая горничная ни в чем не виновата. Вчера умер Эдвард. Сегодня умру я.
Сегодня первый день вышла в гостиную. Вернее, меня вынесли в кресле – клянусь, путешествие стало для меня по тяжести сравнимым с переходом Ганнибала через Альпы.
Бесчувственная, ледяная, как дохлая рыба, Арабэлла глупа невыносимо. Как смеет она поучать меня! „Ах, надо держать себя в руках. Ах, не надо так страдать из-за смерти Эдварда“. Она не знает истинной любви, ведь об этом не пишут в учебниках по этикету. Таким благовоспитанным леди, как она, не пристало испытывать настоящие чувства. Будь она проклята вместе со своей благовоспитанностью. Меня-то ей не удастся прибрать к рукам, как остальных сестриц. Ведь у меня в отличие от них есть ум собственный, а не из проповедей столетней давности и сердце, способное чувствовать.
Над моей кроватью, вернее одром, висит портрет, сделанный почти в первый день по приезде в Лондон с Ямайки. Не узнаю себя на собственном портрете.
Душа не умирает после смерти тела. Дух Эдварда витает где-то в пространстве. Но отчего же он не навестит мою душу, пленницу Арабэллы и отца? Или он тоже винит свою маленькую сестру в чем-то? Или он тоже хочет наказать меня?
Но разве я не наказана уже, будучи заточена в теле, которому чужды тепло летнего дня и свет огня в рождественском очаге? Которому непосильны звуки дня и шумы ночного леса?
Вчера я впервые после моей духовной смерти прогулялась в лесу. Арабэлла думает, что я не выхожу за пределы парка. Мой цербер не так внимателен. Я нашла, что волчонок повзрослел.
Калибан не забыл грамоту, которой я его обучила. Он не забыл фей. Он не забыл ту, которая была раньше мною. О, это было единственное дружеское лицо, увиденное мною за последние годы после смерти Эдварда.
Да. Теперь я не боюсь говорить, что он умер. После визита такой гостьи, как смерть, разве есть что-то страшное? Калибан не пытается развлекать меня и не делает вид, что все осталось по-прежнему. Он понимает, что пропасть, разделяющая нас, глубже Атлантического океана, дальше расстояния от Луны до Солнца. Он не убил ни одного чибиса со дня моей смерти. Благодарю его за это.
Жозефа обещает мне, что я снова смогу писать стихи. Возможно ли это? Скорее из могилы встанет Эдвард и снова улыбнется мне, как бывало прежде. Глупости. Не верю ей и не поддаюсь на ее уговоры.
О, Боже, Боже! Я не хотела верить письмам, которые мне приносила Арабэлла. Я даже сначала подумала, что это она сама писала, чтобы задержать меня здесь на лишний день, час… Напрасная надежда! Но она все читала и перечитывала мне эти письма. А потом оставляла их с подчеркнутыми строками.
Книга его стихов появилась среди остальных моих настольных книг. Стихи меня заворожили. Несмотря на все недостатки, о которых я не могла умолчать и о которых мне пришлось написать ему, так как Арабэлла отказалась писать, ссылаясь на то, что это якобы невежливо.
Невежливо, подумать только! Да что эта глупая курица понимает в поэзии?! Когда душа говорит с душою, нет места общественным правилам, морали или невыносимо глупым понятиям хорошего тона.
Завтра. Это такое огромное слово и такое маленькое расстояние для того, кто уже перешагнул край вечности. Завтра он обещал прийти снова. Уже в четвертый раз. Я не могла найти в себе силы, чтобы выйти, ни в прошлый, ни в позапрошлый его визит. Хотя Арабэлла говорила, что я выглядела вполне хорошо для своего состояния.
Ох нет, не могу! Не в силах заставить себя подняться с постели, и ноги мои дрожат, хотя слабый вес тела, вернее того, что от него осталось, не давит на них, не прижимает к земле. Как? Как такой джентльмен с ясными глазами, прекрасный как принц из далекой страны, мог польститься на бледный немощный призрак давно умершей чернавки?
Я видела его впервые и представляла, что, возможно, таким же стал бы Эдвард, кабы я не убила его. Эти светлые волосы, длинные сзади и слегка завивающиеся у висков. Эти ясные глаза, доверчиво глядящие в омут, который собой представлял, наверное, мой взгляд.
Завтра снова увижу его! Арабэлла говорит, что я не должна так явно показывать свои чувства, но как бы я смогла сдержать их? В силах ли слабой, почти умирающей скрывать свои подлинные переживания.
И зачем бы это? Разве успею устыдиться их впоследствии? Ведь для этого необходимо время, а у меня его нет. Каждый день может оказаться последним моим днем на этом свете.
Я не могу, в отличие от нее, играть с мистером Миллером в саду. У него были платком завязаны глаза – и он шел на звук колокольчика в руке Арабэллы. Подумалось, как было бы хорошо, если бы я умерла…
Он ангел, решительно он ангел! Арабэлла тоже считает, что это существо высшего порядка. По крайней мере смотрит она на него так, будто молится перед алтарем с картиной Веласкеса.
Она позволила нам прогуляться по парку, хотя настояла, чтобы в отдалении шел слуга с моим креслом, которое он подставил бы сразу, как только мистер Миллер махнет рукой.
Но я не позволила свершить это святотатство и прервать священное наше уединение. О, я хотела бы вечно идти так, опираясь на его крепкую руку, глядя в его светлые глаза, внимая его стихам! Он мой Орфей, я знаю это, я так решила.
Гектор отчего-то невзлюбил мистера Миллера. Эту глупую собаку приходится удалять, когда нас навещает наш друг. Арабэлла обещала присмотреть за спаниелем, к тому же доктора всегда были против присутствия пса, утверждая, что шерсть вредит моим слабым легким. Ничто не вредит моим бедным легким и нервам так, как их лекарства!
Джейн и Лидия снова навещали тетку. Спустившись ко мне, они трещали как глупые сороки до тех пор, пока у меня не разболелась голова. А я так ждала Арабэллу с известиями от нашего друга.
Наконец близняшки оставили меня. Но прошло долгих томительных два часа, пока Арабэлла не решилась сказать мне правду. Удивляюсь, отчего люди боятся правды? Надо всегда говорить ее. Говорить в лицо, не прикрываясь правилами хорошего тона и мнимой любовью. Я так и поступала всю свою горькую и короткую жизнь. Отчего же со мной не хотят поступать так же?
Отец отказал мистеру Миллеру. Он сам соизволил приехать и лично изложить свои соображения. Видите ли, средств у мистера Миллера недостаточно для содержания даже здоровой жены. Но мне ведь определенно лучше!
С тех пор как мистер Миллер стал навещать меня, смерть только однажды подступала ко мне так близко, что я почувствовала ее холодное и смрадное дыхание. Тогда причина была в ужасном восточном ветре, который преследует меня и хочет свести в могилу.
Глупый, злой мальчишка! Раб, уродливый дикарь! Калибан тоже взялся меня расстраивать своими разговорами. „Этот красавчик“, как он мило называет благородного мистера Миллера, не стоит, по его словам, даже ноготка с моего мизинца.
Да что он знает о ценности того или иного? Он, всю жизнь провозившийся в навозе и среди животных? Пусть же все насладятся моей смертью, которую пришлось ждать так долго! Я с радостью умру, предпочту лежать в сырой могиле, в этом болоте, чем слушать их глупые себялюбивые разговоры!
Завтра будет свадьба. Не верю, что решусь бежать от батюшки вместе с моим милым мистером Миллером и верной Арабэллой. Отец так и не пришел помолиться со мной в последний свой визит. Нет, не смягчилось его сердце, права сестра! Побег – единственная для нас возможность обрести свободу и счастье. Платье висит в шкафу, и фата из пожелтевших кружев, которые когда-то украшали голову моей матери, лежит в изголовье моей кровати. Завтра будет свадьба?
Мне только что пришло в голову… Но хочу вначале поговорить с Арабэллой. Как унизительно, что приходится обсуждать с ней то, что должно быть лишь между двумя.
Арабэлла мерзкая предательница! Все решено. Если я не нужна никому в этом мире – этот мир не нужен мне. Послала за Жозефой среди ночи. Я решилась».