10
Было далеко за полночь. Доктор Портер давно ушёл домой, но вокруг было множество других работников «Иммортекс», готовых позаботиться о любых наших нуждах – правда, таковых у нас теперь было немного.
Мы не ели, так что не было смысла накрывать для нас шведский стол. Я должен был подумать об этом, должен был устроить себе специальную прощальную трапезу непосредственно перед сканированием. Конечно, «Иммортекс» ничего такого не предлагала – думаю, из-за того, что последней трапезой наслаждается обычно приговорённый, а не освобождённый.
Более того: мы не пили, так что открывать для нас бар то же не было смысла. Я ощутил укол совести, осознав, что не помню, когда я последний раз пил «Sullivan's Select»… и теперь я уже никогда больше его не попробую. Мой дедушка – сам Старый Салли – вероятно, перевернулся в гробу при мысли о том, что наследник его династии променял пиво на что-то ещё, пусть даже на бессмертие.
И самое потрясающее – мы не спали. Как часто я сетовал, что в сутках слишком мало часов! Теперь же казалось, что их стало слишком много.
Мы, маленькая группа новозагруженных, должны были провести ночь вместе в этой гостиной; с первой ночью, по-видимому, у многих были связаны самые большие трудности. Двое иммортексовских терапевтов держались поблизости, а также некто вроде сухопутного эквивалента директора круиза – человек, устраивающий развлечения и следящеий за тем, чтобы всем было чем заняться. Непрерывно бодрствовать, никогда не уставать и не хотеть спать: это было серьёзное изменение, даже для тех, кто, из-за преклонного возраста, спал плохо и не больше пяти или шесть часов в день.
Две из загруженных сегодня женщин болтали о чем-то мне неинтересном. Третья женщина и Дрэйпер играли в «Эрудит» на стенном мониторе, но вопросы касались времён их молодости, и я не знал на них ответов.
Так что я опять проводил время за разговорами с Карен. Частично, это была благотворительность с её стороны: она понимала, что я оказался в положении выброшенной на берег рыбы. Я даже почувствовал необходимость как-то это прокомментировать, когда мы вышли наружу и оказались в окружающем здание «Иммортекс» парке, залитом светом растущей луны.
– Спасибо, – сказал я идущей рядом Карен, – за то, что проводите со мной столько времени.
Карен улыбнулась своей исправленной идеально симметричной улыбкой.
– Не говорите глупости, – ответила она. – С кем ещё я могла бы поговорить о физике и философии? Кстати, вспомнила ещё один анекдот. Рене Декарт заходит в бар и заказывает выпивку. Бармен ему наливает. Рене какое-то время пьёт и в конце концов выпивает всё, и бармен спрашивает его: «Ну что, Рене, выпьете ещё?» На что Декарт отвечает: «Не думаю» – и исчезает.
Я засмеялся, и хотя мой новый смех звучал для меня странно, почувствовал себя очень хорошо. Обычно в августе по ночам тучи комаров, и я быстро осознал ещё одно преимущество искусственного тела: нас никто не кусал.
– Но знаете, – сказал я, – мне на самом деле странно, что нам не нужно спать. Я считал, что это необходимо для консолидации накопленных за день впечатлений.
– Распространённое заблуждение, – заявила Карен; произнесённые с её джорджийским акцентом, эти слова не звучали снисходительно. – Но это не так. Консолидация впечатлений действительно требует времени, и человек действительно не может долго обходиться без сна, но сон никак не связан с консолидацией.
– В самом деле?
– Ага. С нами всё будет в порядке.
– Хорошо.
Какое-то время мы шли в молчании, потом Карен сказала:
– Вообще-то это я должна вас благодарить за то, что вы проводите со мной время.
– Почему это?
– Одна из причин того, что я пошла на мнемоскан – это чтобы избавиться от общества стариков. Можете представить меня в доме престарелых?
Я рассмеялся.
– Нет, это вряд ли.
– Остальные здесь все моего возраста, – сказала она, качая головой. – Их целью в жизни было разбогатеть. Это очень жестоко и в то же время как-то мелко. Я никогда не собиралась становиться богатой – это просто случилось, и никто не удивился этому больше, чем я сама. И вы тоже не хотели быть богачом.
– Но если бы не деньги, – возразил я, – мы оба скоро были бы мертвы.
– О, я знаю! Я знаю! Но это изменится. Бессмертие сейчас очень дорого, но оно упадёт в цене; технологии всегда дешевеют. Вы могли бы представить себе мир, в котором единственное, что имеет значение – это насколько ты богат?
– Звучит не слишком по… – Чёрт! Снова мысль, которую я собирался держать при себе, просочилась наружу.
– Не слишком как? – спросила Карен. – Не по-американски? Не по-капиталистически? – Она покачала головой. – Я вообще не думаю, что мало-мальски серьёзный писатель может быть капиталистом. Ну, то есть, посмотрите на меня: я – один из наиболее продаваемых авторов всех времён. Но являюсь ли я лучшим англоязычным писателем в истории? И близко нет. Поработайте в области, где денежное вознаграждение никак не коррелирует с подлинной ценностью, и вы не сможете быть капиталистом. Я не хочу сказать, что корреляция обратная: существуют отличные писатели, которые в то же время хорошо продаются. Но значимой корреляции нет. Полнейшая лотерея.
– То есть после мнемоскана вы собираетесь снова начать писать? – спросил я. Новых книг Карен Бесарян не выходило уже много лет.
– Да, есть такое желание. В сущности, писательство и было главной причиной того, что я пошла на это. Видите ли, я люблю своих персонажей – принца Чешу́я, доктора Шипа. Я их всех люблю. Как я вам уже говорила, я создала их. Они все вышли вот отсюда. – Она постучала пальцем по виску.
– Да. И что?
– А то, что я наблюдала за приливами и отливами в копирайтном законодательстве всю свою жизнь. Это была битва враждебных фракций: тех, кто хочет, чтобы авторские права защищались бессрочно, и тех, кто считает, что произведения должны переходить в общественное достояние как можно скорее. Во времена моей молодости срок копирайта был пятьдесят лет со дня смерти автора. Потом его продлили до семидесяти лет, и это положение сохраняется до сих пор. Но это недостаточно долго.
– Почему?
– Ну, потому что если бы у меня сейчас появился ребёнок – если бы это было возможно – а назавтра я бы умерла – не то чтобы я собиралась – то этот ребёнок получал бы отчисления за мои книги до тех пор, пока ему не исполнится семьдесят. А потом, внезапно, мой ребёнок – к этому моменту уже пожилой человек – вдруг оказывается не при делах; мои работы переходят в общественное достояние, и авторские за них отчислять перестают. Дитя моего тела лишается благ, производимых детьми моего разума. И это попросту неправильно.
– Но разве культура не обогащается от перехода произведений в общественное достояние? – спросил я. – Вы ведь не хотели бы, чтобы Шекспир или Диккенс до сих пор были защищены копирайтом?
– Почему нет? Джоан Роулинг до сих пор под копирайтом, как и Стивен Кинг и Маркос Доннели – и при этом они оказали, и продолжают оказывать, огромное влияние на нашу культуру.
– Ну… – сказал я, не слишком убеждённый, – возможно…
– Скажем, один из ваших предков основал пивоваренную компанию, верно?
Я кивнул.
– Мой прадед, Рубен Салливан – Старый Салли, как его называли.
– Вот. И вы получаете от этого финансовые дивиденды по сей день. Не должно ли было государство конфисковать все активы «Sullivan Brewing» или как называется ваша компания, в семидесятую годовщину смерти Старого Салли? Интеллектуальная собственность – это тоже собственность, и к ней надо относиться как ко всему остальному, что человек может построить или создать.
Я сам об этом много раздумывал; сам я всегда пользовался только программами open-source. И всё-таки между постройкой и идеей есть разница, и в буквальном смысле слова осязаемая .
– То есть вы стали мнемосканом, чтобы получать отчисления за «Диномир» неограниченно долго?
– Не только ради этого, – ответила Карен. – Это, в общем-то, даже не главная причина. Просто когда что-то попадает в общественное достояние, кто угодно может делать с этим материалом всё, что захочет. Хотите снять порнофильм с моими персонажами? Написать о моих персонажах плохую книгу? Запросто, если мои произведения в общественном достоянии. И это неправильно; они мои .
– И живя вечно, вы сможете их защитить?
– Именно. Если я не умру, они никогда не попадут в общественное достояние.
Мы продолжали идти; у меня уже получалось гораздо лучше, а с мотором в животе я мог это делать целые дни и недели подряд, по крайней мере, так сказал мне Портер. Время близилось к пяти утра – я не помню, чтобы когда-либо оставался на ногах так поздно. Я как-то и не задумывался о том, что если долго не ложиться спать, то и летом можно увидеть на небе Орион. Ракушка, должно быть, страшно по мне соскучилась, хотя робокухня её кормит, а мой сосед согласился выводить её гулять.
Мы прошли под фонарём, и я с изумлением разглядел, что рука у меня мокрая; она поблёскивала в свете фонаря. Лишь чуть позже я ощутил на руке влагу. Я провел пальцем вдоль предплечья.
– Ну надо же! – воскликнул я. – Роса.
Карен рассмеялась, совершенно не обеспокоенная.
– Точно, роса.
– Вы так легко к этому относитесь, – сказал я ей.
– Я стараюсь ко всему легко относиться, – ответила Карен. – Это всё материал.
– Что?
– Простите. Писательская мантра. «Это всё материал». Всё пойдёт в котёл. Всё, что вы чувствуете или переживаете, становится сырьём для будущих произведений.
– Это, гмм, довольно необычное отношение к жизни.
– Вы говорите как Дарон. В ресторане ему всегда было неловко, когда пара за соседним столиком начинала выяснять отношения. Я же всегда придвигалась поближе и навостряла уши, думая «О, как здорово; это ж чистое золото».
– Пффф, – сказал я. У меня уже лучше получались всякие звуки, которые не являются словами, но тем не менее передают смысл.
– К тому же, – сказала Карен, – с моими новыми ушами – а они очень чувствительны! – я смогу слышать ещё больше. Бедному Дарону это бы совсем не понравилось.
– Кто такой Дарон?
– О, простите. Дарон Бесарян, мой первый муж – и последний, чью фамилию я взяла; моя девичья фамилия Коэн. Дарон был симпатичным армянским мальчиком, мы учились в одном классе. Мы с ним были забавной парой. Спорили, бывало, о том, чей народ пережил худший холокост.
Я не знал, что на это сказать, поэтому сменил тему:
– Может, стоит вернуться внутрь, пока мы совсем не вымокли?
Она кивнула, и мы пошли обратно в гостиную. Дрэйпер – чернокожий адвокат – теперь играл в шахматы с одной из женщин; вторая женщина – та, что выглядела шестнадцатилетней – читала что-то с планшета, а третья, к моему изумлению, прыгала со скакалкой под наблюдением персонального тренера «Иммортекс». Мне это показалось невероятно бессмысленным – искусственные тела не нуждаются в физкультуре. Но потом я понял, что это, должно быть, здорово – вдруг снова стать прыгучим и гибким после долгих лет заточения в дряхлом, умирающем теле.
– Не хотите посмотреть пятичасовые новости? – спросил я Карен.
– Можно.
Мы прошли вдоль по коридору и нашли комнату, в которой я вчера заметил телестену.
– Не возражаете против «Си-би-си»? – спросил я.
– Нет-нет, я её всё время в Детройте смотрю. Только так можно узнать, что на самом деле происходит в моей стране – да и в остальном мире тоже.
Я приказал телевизору включиться. Он подчинился. В прошлом я смотрел новости на этом канале сотни раз, но сейчас всё выглядело по-другому, ведь теперь моё зрение стало полноцветным. Интересно, откуда в моём мозгу взялись те связи, что позволяют мне распознавать цвета, которых я раньше никогда не видел?
Ведущий новостей – сикх в тюрбане, смена которого, как я знал, продолжалась до девяти утра – говорил на фоне транслируемых на экране позади него новостных сюжетов:
– Несмотря на новые протесты на Парламентском холме вчера днём, практически не остаётся сомнений в том, что Канада ещё до конца месяца легализует множественные браки. Премьер-министр Чен запланировал на сегодняшнее утро пресс-конференцию по…
Карен покачала головой, и я уловил это движение боковым зрением.
– Не одобряете? – спросил я.
– Нет, – ответила она.
– Почему? – спросил я лёгким тоном, стараясь, чтобы в вопросе не прозвучало осуждение.
– Я не знаю, – ответила она вполне дружелюбно.
– Вас не беспокоят однополые браки?
– Нет, – ответила она немного обижено. – Я не настолько стара.
– Простите.
– Да нет, вполне законный вопрос. Мне было около сорока, когда в Канаде легализовали однополые браки. Собственно, я приезжала в Торонто… когда это было? в две тысячи третьем? – на свадьбу моих знакомых-лесбиянок; они приехали из Штатов специально, чтобы пожениться.
– Но США не разрешают однополые браки – я помню, даже приняли поправку к конституции, которая их запретила.
Карен кивнула.
– США много чего не разрешают. Поверьте, многим из нас этот постоянный дрейф вправо совсем не по душе.
– Но вы всё же против множественных браков?
– Да, думаю, против. Но я не уверена, что смогу сформулировать причину. Ну, то есть, я знаю множество одиноких матерей, которые прекрасно справились – включая мою сестру, упокой Господь её душу. Так что моё определение семьи определённо не ограничивается двумя родителями.
– А как насчёт одиноких отцов? И одиноких отцов-геев?
– Ну, да, это тоже нормально.
Я облегчённо кивнул; старые люди бывают такими консервативными.
– Так что же тогда не так с множественными браками?
– Я так думаю, что в реальности выполним лишь тот уровень обязательств, какой существует в парном браке. Более широкая структура их размывает.
– Ну, я не знаю. Многие люди имеют неограниченный запас любви; спросите любого выходца из большой семьи.
– Возможно, – сказала она. – Я так понимаю, что вы поддерживаете множественные браки?
– Конечно. То есть, сам я вступать в такой не собираюсь, но не в этом же дело. В разное время я был знаком с несколькими триадами и двумя квартетами. Все они были искренне влюблены; они сформировали стабильные, долговременные отношения. К чему запрещать им называть эти отношения браком?
– Потому что это не брак. Это другое.
Я определённо не хотел затевать дискуссию, так что просто промолчал. Снова бросив взгляд на телевизор, я обнаружил, что ведущий рассказывает о смерти бывшего президента США Пэта Бьюкенена, скончавшегося вчера в возрасте ста шести лет.
– Скатертью дорога, – сказала Карен, глядя на экран.
– Рады, что он умер?
– А вы нет?
– О, я не знаю. Он явно не был другом Канады, но знаете, кличка «Советский Канакистан», которой он её обзывал, стала лозунгом, сплотившим всё моё поколение. «Оправдаем и воплотим» и всё такое. Я думаю, Канада полевела ещё больше исключительно ему назло.
– Тогда, может быть, вы поддерживаете множественные браки просто потому, что это ещё одно отличие между нашими странами? – спросила Карен.
– Вовсе нет, – ответил я. – Я вам сказал, почему я их поддерживаю.
– Простите. – Она взглянула на экран. Сюжет о смерти Бьюкенена закончился, но она, похоже, продолжала о нём думать. – Я радуюсь его смерти, потому что это может стать концом эпохи. В конце концов, это судьи, которых он посадил в Верховный Суд, отменили решение по «Роу против Уэйда», и я не могу ему этого простить. Но он был на двадцать лет старше меня – его ценности были сформированы предыдущим поколением. А теперь его нет, и я думаю, что, возможно, появилась надежда на перемены. Но…
– Да?
– Но я теперь не уйду, верно? Вашим друзьям, которые хотят, чтобы их отношения признали групповым браком, придётся мириться с людьми вроде меня, закоснелыми, всюду сующими свой нос и стоящими на пути прогресса. – Она посмотрела на меня. – А это ведь правда прогресс, не так ли? Мои родители так и не приняли однополых браков. Их родители не понимали необходимости десегрегации.
Я посмотрел на неё новыми глазами – и в переносном, и, конечно же, в прямом смысле слова.
– В душе вы философ, – сказал я.
– Может быть. Полагаю, все хорошие писатели – философы.
– Но я думаю, что вы правы – по крайней мере, до какой-то степени. В академической среде это называют «фактором вымирания»…
– Вымирания? – повторила Карен. – О, это мне нравится! И я определённо наблюдала что-то подобное ребёнком в Джорджии в приложении к вопросу о гражданских правах: радикальные изменения в этой сфере происходили не из-за того, что люди меняли своё мнение – никто не хлопал себя по лбу и не восклицал «Ну и дурень же я был все эти годы!» Скорее, ситуация менялась за счёт того, что худшие расисты – те, кто помнил золотые деньки сегрегации или даже рабовладения – попросту умирали от старости.
– Именно так, – согласился я.
– Но, знаете, убеждения людей всё-таки могут меняться со временем. Давно доказано, что люди с возрастом становятся более политически консервативными – со мной, правда, этого не произошло, слава тебе, Господи. Когда я узнала, каких политических взглядов придерживается Том Селлек, я пришла в ужас.
– Кто такой Том Селлек?
– Вздох, – сказала Карен. По-видимому, она ещё не научилась производить этот звук. – Это один потрясающе красивый актёр; играл в «Частном детективе Магнуме». Когда я была подростком, постер с ним висел у меня над кроватью.
– Я думал, у вас был постер с этим… как его? Который Супермен.
Карен ухмыльнулась.
– И с ним тоже.
Мы не обращали внимания на телевизор, но сейчас там как раз начались спортивные новости.
– О-о-о-о! – сказала Карен. – «Янки» выиграли. Великолепно!
– Любите бейсбол? – сказал я, чувствуя, что в этот раз мои брови приподнялись – при этом я ясно ощутил какой-то рывок. Надо будет сказать Портеру, чтобы он сточил выступ, за который они там зацепляются.
– Ещё как!
– Я тоже. Когда был маленький, хотел быть питчером. С этим не срослось, но…
– Вы, наверное, болеете за «Блю Джейз»?
Я улыбнулся.
– За кого же ещё?
– Я помню, как они выиграли две Мировые серии подряд.
– Правда?
– Ага. Мы с Дароном тогда только поженились. Мы с ним каждый год смотрели Мировую серию. Тазики попкорна, вёдра газировки, все дела.
– И как это было в те два раза, когда побеждал Торонто? Как люди реагировали?
Вставало солнце; его свет начал проникать в окна.
Карен усмехнулась.
– А я вам сейчас расскажу…
