Лагерь, Виргиния. Я интернирован. Перечить чиновнику Иммиграционной службы было большой ошибкой. Надо же, чтобы пустяковая стычка привела к такому!

Конечно, тут кроется нечто более серьезное. Приливная волна ужаса. Адвокат говорит, что все анализы, которые я сдал частным образом, отрицательны, так что это – просто уловка для задержания меня здесь, пока не соберут материал, чтобы подвести дело под Акт Хайеса– Грина. Фальсифицируют результаты тестирования…

Здесь что-то вроде концлагеря. Ряды деревянных бараков, пожухлая трава, пыльные бейсбольные площадки, скамейки, ограждение. Само собой, из «колючки». Город умирающих. Подделывают анализы, сволочи. Масса людей говорит то же самое. Некоторые из них явно не правы.

Типичное виргинское лето; жарко, душно. Грозы с молниями и градом. Ежедневный блицкриг новостей. Война заливает Балканы, по пятам следуя за скверным летом. Телевизионный апокалипсис. Над Атлантикой взорваны четыре самолета, так что скоро международное авиасообщение будет резко ограничено. Памеле придется плыть, если она вообще сможет вернуться домой. Мир становится больше, распадаясь на куски. Больше писать не могу.

Как Том и предсказывал, Альфредо оказался вынужден обнародовать свои планы в отношении Рэттлснейк-Хилла. Они с Мэттом заказали время на городском телеканале, за час до еженедельного, по средам, вечернего заседания Совета, и там объявили свои предложения, расхаживая около большого макета холма – как он станет выглядеть, если будет застроен в соответствии с их проектом. Склоны макета ершились густо-зелеными деревцами. Особенно заросшей сделали вершину – перелесок на ней решено было частично оставить. Низкие сооружения, венчая верхушку холма наподобие короны, шли ступенчатыми террасами, а в некоторых местах, похоже, продолжались в глубь холма. Материалом для зданий служил опалово-белый кирпич. Место, не застроенное домами, занимали газоны. Что и говорить, замечательный макет; он привлекал к себе, как любая миниатюра – бесхитростный, опрятный, с микроскопическими деталями.

Мэтт прошелся по поводу городских финансов, сравнив акции Эль-Модены с акциями окрестных населенных пунктов и заведя дискуссию насчет их падения в течение последних 10 лет. Помахал указкой в сторону плакатов, демонстрирующих, какой вклад внесет новый комплекс в городскую казну, а затем кратко пояснил, откуда «Хиртек» и «Авендинг» возьмут деньги на строительство. Были даже показаны графики строительных работ, целое расписание.

Под занавес выступил Альфредо:

– В конце концов, это ваш город, ваша земля; вам и только вам принимать решение. Мы лишь можем предложить и ждать ответа горожан. Свое дело мы сделали, очередь за вами. Считаю, что проект будет реальным вкладом в благоустройство Эль-Модены. Рестораны, магазины и бульвары наверху сделают холм пригодным для землепользования. И, конечно, подобные заведения внизу ничуть не пострадают. Мы внесли в Совет предложения касательно зонирования и водных ресурсов, что обеспечит самый нижний, инфраструктурный уровень проекта. Сделан прогноз экологической нагрузки, он очень ясно показывает (мы и не отрицали этого), что холм претерпит изменения, но не разрушительного свойства. Около четверти городских угодий – парковые земли вроде Рэттлснейк-Хилла, они лежат сразу за ним. Мы можем застроить холм и воспользоваться его известностью в географии округа Ориндж, чтобы создать городу солидную репутацию гражданской, градостроительной и финансовой единицы.

– Вот мозги-то полощут, – сказал Кевин, глядя на экран. – Что за лепет! Том рассмеялся:

– Улавливаешь, малыш.

Альфредо и Мэтт закончили просьбой к тем, кто сейчас у телеэкрана, сообщить другим, потому что ведь немного горожан скорее всего смотрит этот канал, и высказаться перед своими депутатами в защиту предложения, если зрители заинтересовались. Обещали дать подробную информацию, планы, корректировки, письма…

– Отлично, начало положено, – сказал Том. – Настала пора позадавать на Совете каверзные вопросы. Можно прямо там спокойненько тормознуть все дело, если предложения по зонированию не пройдут. А ежели людям проект понравится, придется переизбирать Совет. Это значит, что, по крайней мере, будет выиграно время.

– Да, но, если людям понравится, городской Совет наверняка будет «за».

– Может быть. Все зависит от членов Совета – они не обязаны беспрекословно слушаться избирателей, наказывающих им делать то, чего они не хотят. В конце концов, у нас правительство представителей. По крайней мере в подобных вопросах.

– Да, конечно…

Кевин с трудом поддерживал разговор. Дело в том, что после беседы с Рамоной ему стало наплевать и на холм, и вообще на все. Он словно впал в оцепенение. Никаких новых слов и чувств. Только бегство, бегство в свою скорлупу. Оглушенная оцепенелость.

Однажды вечером Тому позвонила его старинная подруга Эмма.

– Послушай, мы зацепили неплохой хвостик в том деле с «Хиртеком», что ты на нас взвалил. Пока что не все дорожки прослежены, но ясна реальная, тесная связь между этой компанией и Американской ассоциацией медицинских технологий.

– Что это за штука?

– Ну, в основном она служит прикрытием всех старых платных больниц страны; масса связей с Гонконгом.

– Ага! – Том сел. – Звучит многообещающе.

– Очень. Эта ААМТ подключена к множеству строительных программ на восточном побережье, и, по сути, именно через нее строители пытаются выкачать все, что могут, из медицинской промышленности.

– Понятно. Ну а я что-нибудь могу сделать?

– Нет. Мы передали все Крис, она намерена заняться этим в рамках своего федерального расследования, так что машина закрутилась. Но – послушай, что я хочу сказать тебе, – мы сорвали маскировку, чтобы увидеть под ней дыру.

– Они знают, что ведется расследование?

– Совершенно отчетливо. И если Гонконг – их часть, это плохие новости. Некоторые из гонконгских банков работают очень грубо.

– Хорошо, буду держать ухо востро.

– Желательно. Я еще позвоню, когда появятся новости, а Крис, наверное, будет контактировать с тобой непосредственно.

– Хорошо. Спасибо, Эм.

– На здоровье. Рада была снова пообщаться с тобой, Том.

Дорис сердилась. В основном на себя. Нет, это не совсем правда. В основном она злилась на Кевина. Она видела, что Кевин явно страдает от этой связи с Рамоной, и сердце Дорис переполнялось жалостью, злостью и презрением. Безнадежный дурак, втюриться в человека, который явно влюблен в другого! Из той же породы, что и сама Дорис. Да, она злилась на себя, на собственную непроходимую глупость. К чему беспокоиться об идиоте?

И еще она сердилась на себя за ту ее грубость с Оскаром вечером, на холмах. Дорис понимала: тогда произошло смещение, перенесение с больной головы на здоровую. Оскар не заслужил такого обхождения.

Это было очень важно. Если человек заслуживал грубости, Дорис не чувствовала угрызений. Просто она была такой, вот и все. Энн, мать Дорис, воспитывала ее иначе, учила, что вежливость – одна из главных добродетелей, точно так же, как сама Энн была воспитана своей матерью, а та – своей и так далее вверх по течению вплоть до самой Японии. Но Дорис не приняла этого, подобный стиль шел вразрез с ее натурой. Дорис не была терпеливой и мягкой. Скорее наоборот – острой на язык и жесткой по отношению к людям, которые не поспевали за ней. Наверное, она и с Кевином вела себя резко, пыталась уколоть его, а он никогда не показывал виду; но кто знает? Без сомнения, Дорис делала ему больно. Да, уроки матери еще сидели внутри, превратившись во что-то наподобие: «Не изливай свой гнев на людей, которые его не заслужили». Она нарушила эту заповедь, притом не раз и не два. Но никогда не делала этого с таким эффектом, как в случае с Оскаром там, на холмах.

Что и было особенно обидно. Две картины того вечера застряли у Дорис перед глазами – выгоревшие пятна на сетчатке после прямого взгляда на слепящее солнце ее собственных чувств. Первая: Кевин и Рамона обнимаются на фоне крыши в лунном свете… Целуются – все, хватит об этом, что тут она может сделать? И вторая – большое круглое лицо Оскара, когда она дала ему пощечину и убежала. Лицо – шокированное, непонимающее, выражающее боль. Никогда она не видела ничего подобного, даже отдаленно напоминающего эту страдальческую мину. Обычно Оскар будто бы носил маску; торжественно-бесстрастная или гротескно гримасничающая, все равно это была маска. А в тот вечер Дорис увидела настоящее лицо, скрывавшееся под ней.

Итак, весьма недовольная собой, в конфликте с генетическим императивом «будь вежливой с людьми», однажды вечером после работы Дорис оседлала велосипед и отправилась к дому Оскара.

Входная дверь отсутствовала – весь южный фасад дома был разворочен в ходе инноваций, затеянных Кевином. Дорис обогнула дом, вошла в боковую дверь, ведущую через каморку для стирки белья в кухню, и постучала.

Дверь открыл Оскар. В первый момент, когда он увидел, кто явился, брови его сошлись на переносице. Но – не более того. Всем своим видом Оскар заявлял: «Я абсолютно спокоен».

Да, тогда она видела другое лицо. Ошеломленное лицо человека, заработавшего лунный удар. (Дорис была уверена, что такой существует; он даже болезненнее солнечного.)

– Послушай, Оскар, я сожалею о том вечере на холмах, – единым духом выпалила Дорис. – Я тогда была сама не своя…

Оскар поднял руку, останавливая пулеметную очередь слов-горошинок.

– Входи, – коротко сказал он. – Я тут общаюсь с родственниками из Армении.

Дорис проследовала за ним. В комнате мерцал телеэкран; на нем виден был двор, освещение давали несколько лампочек, развешанных, словно иллюминация, на ветвях дерева. Белый стол уставлен бутылками и бокалами; вокруг стола сидит целая шайка бандитского вида усатых мужчин, рядом женщины с черными, как смоль, волосами. Все как один уставились с экрана прямо на Дорис, лишь та вошла в комнату. Смутившись от неожиданности, Дорис произнесла:

– Там сейчас, должно быть, полночь…

Она услышала свое замечание в компьютерном переводе на армянский. Люди за столом рассмеялись, один что-то сказал. Телевизор в комнате Оскара, немного подумав, отчеканил синтезированным голосом:

– Когда лето, мы днем спим, а бодрствуем ночью; спасаемся от жары.

Дорис кивнула – мол, понятно. Оскар, глядя в зрачок над экраном, произнес задушевным тоном:

– Друзья мои, до чего приятно было всех увидеть! Но сейчас я расстаюсь с вами. Надо ехать. До встречи через месяц! Люди на экране заулыбались, заговорили наперебой: «До встречи, Оскар!», прощально махали руками. Оскар отключил звук.

– Люблю я эту банду, – сказал Оскар по пути из комнаты в кухню. – Они без устали приглашают приехать, навестить… Согласись я, пришлось бы пробыть там целый год, чтобы, не обидев никого, погостить в каждом доме.

Дорис снова кивнула и сказала:

– У меня самой есть такие же родичи. Заботливые родственники – всегда хорошо. Но еще лучше такие, которые вообще не дают о себе знать. – Затем опять приступила к делу: – Послушай, я серьезно сожалею о позавчерашнем…

– Уже слышал, – грубовато прервал Оскар. – Извинения приняты, хотя в этом совсем нет нужды. Тот вечер оказался для меня прекрасным.

– Неужели? Про себя я бы такого не сказала. Что же с тобой такое превосходное случилось?

Оскар лишь посмотрел на нее бесстрастным взором.

«Ага, – догадалась Дорис, – наверное, он сердится на меня – там, под маской».

– Можно я вытащу тебя пообедать? – вслух произнесла она.

– Нет. – Он моргнул. – Во всяком случае, не сегодня. Ты же слышала, я сказал только что – уезжаю. На гонки.

– Гонки?

– Если пойдешь со мной, мы, может, что-нибудь сообразим. Например, там есть хот доге.

– Хот доге?.. – протянула она.

– Такие маленькие говяжьи сосиски.

– Мне известно, что это такое! – рявкнула Дорис.

– Значит, тебе известно достаточно, чтобы решить, едешь ты со мной или нет.

На самом деле Дорис не знала, что такое «хот доге», просто ей не хотелось доставлять Оскару удовольствие видеть ее любопытство.

– Хорошо, – произнесла она. – Пошли.

Оскар уговорил Дорис ехать на машине, чтобы не пропустить начало. Оскар припарковался в южном Ирвине на краю до отказа набитой стоянки, расположенной позади вытянутого стадиона. Из его бетонной чаши доносился низкий рокот.

– Шум как от завода, – сказала Дорис. – На чем они гоняют?

– На драгах.

– Это… автомобили?

– Угадала.

– Но ведь они работают на бензине! – с возмущением воскликнула Дорис.

Рев моторов со стадиона заглушил ответ Оскара. «Вот черт, – подумала Дорис, – он просто дико зол на меня. Притащил сюда именно потому, что знает – мне не понравится!»

– …На спирту! – расслышала она голос Оскара во внезапной паузе моторного грохота.

– Машины или люди?

– И те и другие.

– Но ведь они никуда не приезжают! Носятся за своим хвостом. В шоссейных гонках хотя бы есть пункт назначения…

Оскар поглядел на нее:

– Зато они едут в никуда очень быстро.

«Ладно, – приказала себе Дорис. – Спокойно. Не дай ему поддеть себя. Если уйдешь сейчас, Оскар решит, что ты, как он всегда и считал, просто нашпигованная моралью сучонка и он победил. Какого дьявола, он вовсе не собирался побеждать, по крайней мере – сегодня», – сама собой возникла мысль.

Оскар купил билеты, и они пошли на стадион. Люди толпились на трибунах, надрываясь, перекрикивали шум моторов, пили пиво из банок и бумажных стаканчиков. Масса потертых синих джинсов, джинсовых жилеток и курток. Многие одеты в черную кожу. И многие толсты, по крайней мере очень упитанны. Может, именно поэтому Оскару здесь нравилось?

Они уселись на верхние скамейки с пронумерованными местами. Оскар купил у разносчика пиво. Неожиданно он поднялся на ноги и заревел, все наращивая силу своего баритона:

– Международные гонки округа Ориндж, ура-а!

Когда Оскар начал орать слово «гонки!», вся толпа взревела вместе с ним; получилось что-то вроде гимна. Люди с разинутыми в крике ртами поворачивали лица к Оскару; один из них бесцеремонно спросил:

– Это кто такая с тобой?

– Дорис Накаяма! – провозгласил Оскар, словно объявляя выход борца-профессионала. – Впервые на арене!

Человек тридцать приветственно закричали:

– Здорово, Дорис!

В ответ она подняла руку и вяло пошевелила пальцами в воздухе. На длинную полосу окрашенного в черный цвет бетона начали выкатываться машины. Поднялся такой грохот, что стало невозможно расслышать соседа.

– Вот это машины, а? – крикнул Оскар в самое ухо Дорис.

И впрямь автомобили выглядели впечатляюще – толстенные задние шины, вытянутые фюзеляжи, черные с серебром громады ревущих двигателей. Передние колеса крепились на торчащей вперед и в стороны трубчатой раме – конструкция под стать велосипедной, только гораздо более мощная. Гонщик протискивался в машину через узкую щель впереди мотора. Действительно громадины – Дорис осознала это, увидев, какими маленькими кажутся головы в шлемах, торчащие из водительских люков. Даже на холостых оборотах двигатели издавали безумный рев, а уж когда гонщик давал перегазовку, мотор словно превращался в бомбу непрерывного взрыва и выплевывал протуберанцы пламени через широченные выхлопные трубы, расположенные сзади по бокам корпуса. Дорис животом чувствовала неприятные вибрации – грохот сотрясал внутренности.

– Четверть мили! – орал ей в ухо Оскар. – Разгоняется до двухсот в час! Немыслимая приемистость!

Стадионные приятели Оскара, наклоняясь к ней, наперебой выкрикивали пояснения. Дорис энергично кивала, стараясь выглядеть заинтересованной.

Гонщики начали прикидку старта. Задние колеса буксовали по бетону с отвратительным визгом, пуская дымок; машины пугающе вихлялись из стороны в сторону, когда колеса «схватывали» дорогу. Вонь паленой резины смешивалась с запахом не до конца сгоревшего пшеничного спирта.

– Жгут резину! – кричали Дорис «преподаватели». – Шины нагреваются и – хрюк, хрюк, уи-и-и! – сцепление с бетоном!

– Оскар делает на своем велосипеде то же самое, когда тормозит! – крикнула Дорис.

Смех. Два автомобиля, грохоча и харкая огненными выхлопами, вышли на стартовую позицию, разделенные столбом с вертикальной цепочкой огней; когда машины, бешено взревев, стали неподвижно, огни быстрой чередой пробежали снизу вверх, и машины прыгнули вперед, визжа резиной по бетону. Толпа вскочила на ноги и визжала в унисон с колесами; машины летели по черной дороге к финишной линии перед трибунами, молнией мелькнули мимо и с ревом пронеслись дальше, выпустив небольшие парашюты,

– Помогает замедлить скорость, – сказал Оскар, показывая вслед тормозящим машинам.

– Нет, серьезно? – громко крикнула Дорис. К линии старта подкатила следующая пара. Так вечер и проходил – рвущий уши грохот, затем перерыв, во время которого Оскар с друзьями объясняли Дорис разные гоночные вещи, а та давала собственные комментарии. Грубая мощь машин подавляла – и только.

– Как это все глупо! – воскликнула Дорис один раз. Оскар усмехнулся своей скупой улыбкой.

– Вот бы ты вел одну из них! – сказала она в другой раз.

– Да ему туда не втиснуться!..

– Вот смеху будет, если все-таки залезешь.

– Просто ему нужна машина посолиднее, – сказала Дорис. – Оскаромобиль.

Оскар выставил вперед руки, крутя воображаемую баранку, с комично сведенными к переносице выпученными глазами.

– Так что же, выходит, – поинтересовалась Дорис, – этим машинам нужен большой вес на задние колеса?

Все бросились объяснять, почему сие отнюдь не обязательно.

– Трудный спорт, – говорил Оскар. – Ты должен переключать скорости, не пользуясь сцеплением, и делать это очень быстро. И потом, машину все время «уводит» в сторону, так что надо сосредоточиться на рулежке, а одновременно переключать передачи.

– Две вещи одновременно? – переспросила Дорис.

– Ха, этот спорт не только резину с колес, он и шкуру с водителя спускает. Гонщик должен уметь концентрироваться на главных вещах. Так сказать, вычленять их.

Потом на арене появились автомобили, больше смахивающие на обычные; дымя и пихаясь, они занимали место на старте. Забавные машинки – просто стекло-пластиковые оболочки на мощных моторах. Когда две такие машины сорвались с места, Дорис, наконец, получила удовольствие от того, насколько они быстры. Синие букашки мчались раза в четыре скорее, чем любой из виденных ею в жизни автомобилей.

– Ух ты! – Этим коротким восклицанием она заработала полное и всеобщее расположение окружающих.

Когда гонки закончились, зрители повставали с мест и началась тусовка. Оскар был центром группы. Дорис познакомили со столькими людьми, что запомнить все имена она просто не могла. У нее аж круги стояли перед глазами. Оскар ввязался в нескончаемый спор о шансах гонщиков на выигрыш в чемпионате следующего месяца. Кое-кто из друзей поддевал его насчет «оскаромобиля», и Дорис быстренько набросала карандашом на клочке бумаги предполагаемую конструкцию. Вышла сигара с шаровидным вздутием сзади между широко расставленными огромными колесами.

– Ты знаешь, как это надо назвать? Трехъяйцевый хреномобиль!

– Так и задумано.

– Ого, значит, вы с Оскаром хорошо знаете друг друга?

– Ну, не настолько…

Смех.

Простая одежда. Экипировка в стиле «американа»: синие джинсы, ковбойские башмаки, автомобильные эмблемы на свитерах машинной вязки… Дорис подумала, что развлечения Оскара, похоже, требуют частого переодевания. Маски, маски – на все части души и тела. Некоторые из друзей звали его «Носорог», так что, вероятно, миры его увлечений имели что-то общее. Профессиональная борьба, автогонки – да, одно к одному. Тупые, несовременные, ностальгические виды спорта. Похоже на Оскара! Дорис даже засмеялась.

Когда они покидали стадион, то, возвращаясь к машине, прошли мимо кучки молодых людей, затянутых в черную кожу или щеголяющих в причудливо залатанных джинсовых жилетках, в блестящих черным дегтем ковбойских сапогах – ну и так далее. Девушки все в побрякушках. Дорис стала рассматривать эту группу, направившуюся к месту стоянки мотоциклов. Многие парни даже толще, чем Оскар; их длинные волосы и бороды косматились немытыми прядями. Руки разукрашены черной татуировкой. (Дорис заметила, что пролитое пиво смывает роскошные рисунки без следа.) Гигант с длинным «конским хвостом», очевидно, вожак, подошел к парапету и отомкнул цепочку, которой была прикована его машина – совсем обычный мотоцикл; оседлал своего мустанга, явно низкорослого для детины; седоку пришлось растопырить согнутые ноги, так что колени торчали в стороны, наподобие дуг безопасности. Сзади к парню притиснулась подружка; обтянутая джинсами попка свисала с коротковатого для двоих сиденья. Рама бедного железного коня просела чуть не до земли, задняя шина уныло сплющилась. Вожак кивнул сподвижникам, что-то выкрикнул – наверно, задорные слова – и лягнул свой мотоцикл, понукая ожить двигатель. Десятисильный мотор завертелся, издавая звук швейной машинки. Остальная команда тоже затрещала выхлопами и вывалилась, словно рой, со стоянки, направляясь по дороге к Сэнд-каньону с сумасшедшей скоростью пять миль в час.

– Кто они? – спросила Дорис.

– «Адские ангелы».

– Это?.. Эти?..

– Да. – Оскар поджал губы. – Вот что может натворить ограничение на мощность двигателя…

Оскар фыркнул. Дорис просто лопалась от смеха. Оскар посмотрел на нее и громко захохотал, задрав голову к небу. Так они стояли вдвоем и глупейшим образом ржали.

Том и Надежда проводили дни вместе, наезжая временами в Эль-Модену встретиться со старыми друзьями Тома. Они осмотрели птицеферму Сьюзен Майер, потрудились в приусадебных садиках вместе с Рафаэлем, Андреа и Донной, завтракали в столовой городской ратуши с Фрэном, Йоши и Бобом; это – не считая бесед с целой кучей людей, работающих в городских службах. Все говорили, что им очень приятно вновь увидеть Тома, общаться с ним. Том понял, что, наверное, ущемил какие-то чувства окружающих своей самовольной изоляцией. А может быть, даже повредил канву, переплетение социальных нитей мира, частью которого он был в течение стольких лет, до того как спрятался в своей хижине в лесу. Странное ощущение – наблюдать себя со стороны, будто ты – какой-то другой человек. Радость на лице Фрэна:

– О, Том, это просто здорово – беседовать с тобой снова!

Приветливые слова других людей на том конце стола.

– А я, словно паучиха, пытаюсь его уволочь, – сказала Надежда.

Том, смущаясь, рассказал о предложении Надежды, чтобы он соединился с ней. Но это все-таки не то же самое, что скрываться в своей конуре, и собеседники нашли идею превосходной.

– Это надо сделать, Том, безусловно!

– Ох, не знаю.

Однажды они с Надеждой колесили по округу на маленьких горных велосипедах со сверхвысоким рулем – чтобы не терзать позвонки, и сверхнизкой передачей, чтобы легче было взбираться на холмы. Том таскал Надежду по разным любимым местам своей юности, ныне совершенно изменившимся, и рассказывал о них, как археолог о раскопках древности.

Спустились к Ньюпортской гавани посмотреть на корабль – вещь совершенно замечательную. Вблизи корабль выглядел просто огромным. Классических форм, как у старинных клиперов, судно, правда, не имело. Нос его был широким, а очертания корпуса – громоздкими; корабль строился так, чтобы вмещать большую команду и иметь максимальный объем грузовых трюмов. Зато современные материалы дали возможность значительно увеличить парусную оснастку, поэтому корабль обладал быстроходностью клипера. Во многом он походил на известные по рисункам и фото парусные корабли девятнадцатого века, но блеск титана, компьютеризованная рубка управления и ажурные очертания рангоута делали внешний вид корабля новым и странным.

Надежда снова напомнила Тому о своей просьбе присоединиться к ней на судне; Том ответил:

– Я хочу, чтобы ты побольше мне показала. Выглядел он, да и чувствовал себя в этот момент весьма сомневающимся.

– Я бесполезен как моряк, – говорил он, окидывая взглядом паутину оснастки.

– Я тоже, но мы идем туда не для этого. Мы станем учителями.

«Ганеш» являлся филиалом Калькуттского университета; здесь давались степени по морской биологии, экологии, экономике и истории. Большинство инструкторов оставалось в Калькутте, но на борту было по нескольку преподавателей каждой из дисциплин. Надежду пригласили преподавать на историческом факультете.

– Не знаю, смогу ли я поучать, – в раздумье говорил Том.

– Ерунда, ты каждый день занимаешься этим в Эль-Модене.

– Не знаю, люблю ли я читать лекции. Вряд ли.

Надежда вздохнула. Том посмотрел вниз и потер ладонью шею, чувствуя смятение. Да, омолаживающие лекарства оказывают иногда действие – особенно при передозировке.

Надежда водила Тома по кораблю. В рубке управления такелажем Том растерянно оглядывал оборудование: мощные лебедки, автоматика, компьютер для расчета оптимальной парусной оснастки в зависимости от направления и силы ветра… Он кивал, слушая объяснения, а воображение рисовало маленькие фигурки, по-паучьи карабкающиеся на ванты, чтобы взять рифы на верхних парусах. Мореходы…

– Что касается расчета оснастки, наш капитан даст компьютеру сто очков вперед.

– Какой-то один раз или в течение всего плавания?

– И так, и так. Бьет машину в хвост и в гриву.

– Как здорово узнавать о подобных людях! Теперь таких осталось очень мало.

– На море – хватает.

Нажимая на педали, они ехали через Ирвинские холмы, что позади университета, в глубь округа. Солнце жгло спину, снова давало себя знать дыхание Санта-Аны. Том перечислял причины, по которым не может уехать, а Надежда отбрасывала их одну за другой. За пчелами будет ухаживать Кевин. Сражение за Рэттлснейк-Хилл – борьба на языках, Том может вести ее и с борта. Ощущение необходимости остаться – не более чем проявление трусости.

Они ехали по круговой дорожке, вливающейся в транспортную магистраль. Том сказал:

– Здесь надо повнимательнее. Эти кольцевые развязки опасны, в прошлом месяце тут погиб один парень. Надежда будто не слышала Тома.

– Я хочу, чтобы ты был со мной в плаванье.

– Ну а мне бы понравилось, если бы ты осталась здесь. Надежда в ответ скорчила рожицу. Том рассмеялся.

На окраине Ирвина Том затормозил и прислонил велосипед к ограждению обочины.

– Однажды мы с женой летали сюда навестить моих родителей. Трассы были битком набиты, и отец повез нас домой в объезд, что в то время означало – прямо вперед, по просекам, а то и без. Мне кажется, он хотел сделать поездку запоминающейся или, может быть, желал таким образом самовыразиться. В те времена здешние края были местом, где встречались город и пригород. Апельсиновые рощи и целые земляничные лужайки, перемежающиеся ветрозащитными полосами эвкалиптовых деревьев; теперь все повыкорчевано и уничтожено по приказам погнавшихся за дешевизной умников из муниципальных Советов. Ведь как было: куда ни брось взгляд – возводятся гигантские проекты, бульдозеры рычат на улицах, скреперы, краны подъемные торчат всюду, озера цементной грязи… Улицы перекрывали целиком, приходилось искать объезд. Мне прямо-таки тошно было. Я воочию видел, как гибнет округ Ориндж.

Том засмеялся.

Надежда сказала:

– Видишь, никогда ничего нельзя предсказывать с определенностью.

Они покатили дальше по промышленной зоне, между длинными зданиями, крытыми стеклом с оттенками бирюзы, меди, золота, а иногда – изумрудным или кристально-прозрачным. Здания окружали зеленые газоны, на которых стояли красиво постриженные деревья.

– Похоже на Диснейленд, – сказала Надежда.

Том ехал впереди. Пошли жилые кварталы; здесь стояли уютные домики, выкрашенные в пастельные и охряные тона.

– Ассоциация «Окрестности Ирвина» выпустила предписание о внешнем виде жилых домов. Хотят красиво выглядеть. Получилось прямо как в этнографическом музее или в Диснейленде.

– Тебе не нравится?

– Нет. Здесь и ностальгией сквозит, и неприятием нового, и претенциозностью… Не знаю точно, чем больше. Живут под колпаком, а сами делают вид, что на дворе шестидесятые прошлого века!

– Мне кажется, тебе лучше сесть на «Ганеш» и уехать от всех этих раздражающих вещей. Том что-то пробурчал.

А потом северную часть неба заполонила стая змеев и привязных баллонов на горячем воздухе, рвущихся со своих поводков под свежим напором Санта-Аны.

– Вот где лекарство от раздражительности, – воспрянул духом Том.

– Эль-Торо – поселок любителей деревьев. Когда дует Санта-Ана, их воздушный флот порхает надо всем Ирвином.

Они въехали под сень внушительных сикоморов – плода генной инженерии. Том остановился под одной из множества арок, образованных деревьями, и, подняв голову, впился взглядом в переплетение ветвей, глубже – туда, где прятались висячие мостки и маленькие деревянные хижины.

– Эй, Хьянг! Ты дома?

Вместо ответа из зеленой путаницы листьев показалась и поплыла к земле корзина – лифт. Навстречу ей ввысь пополз массивный чугунный противовес. Том с Надеждой забрались в корзину и взмыли на шестидесятифутовую высоту. На этом «этаже» Хьянг Нгуен встречал гостей. Возрастом Хьянг был под стать Надежде; оказалось, они знакомы – участвовали в конференции в Хошимине лет тридцать пять тому назад.

– Да, тесен мир, – весело сказал Том. – Могу поклясться, он специально так устроен, чтобы каждый мог встретиться с каждым.

Хьянг кивнул, улыбаясь желтым лицом:

– Считают, что через цепочку из пяти знакомых – не более – человек оказывается связанным со всеми людьми, живущими на Земле.

Они уселись на открытой террасе, еле заметно колышущейся в воздухе вместе с огромной ветвью – опорой террасы, пили зеленый чай и беседовали.

Хьянг исполнял обязанности мэра Эль-Торо и являлся главной фигурой в городском планировании. Он с увлечением рассказывал о своих делах и замыслах. Под началом Хьянга несколько тысяч человек, живущих в роще сикоморов подобно белкам на ветках, изо всех сил трудились над технологией создания жизнеспособного генного комплекса.

Надежда рассмеялась:

– Опять Диснейленд, правда? Беличий домик для шведской семьи из десятка любовников.

– Совершенно верно, – непринужденным тоном отозвался Хьянг. – Я рос в Малом Сайгоне, что над Садовой рощей, и поездки в Диснейленд запомнил как лучшие дни детских лет. Это было поистине волшебное царство. И хижины на деревьях мне сызмальства нравились. – Он запел простенький мотив, который без конца повторялся в дереве-баньяне Диснейленда (сотворено дерево было из бетона и пластика, но маленького Хьянга это вовсе не смущало). Том подхватил мелодию. – Я мечтал спрятаться где-нибудь, когда парк будет закрываться, и провести целую ночь в хижине на этом чудесном дереве.

– Я тоже! – воскликнул Том, прослезившись.

– А вот теперь я сплю в такой хижине все ночи. Ни я, ни мои соседи – никто не жалуется, – с улыбкой заключил Хьянг.

Надежда поинтересовалась, как у них все начиналось, и Хьянг рассказал эволюцию любителей деревьев. Апельсиновые плантации, база морской авиации, опытный ботанический участок правительственного подчинения, станция генной инженерии – все эти заведения решились на подвиг: объединиться в Эль-Торо. Часть апельсиновых садов уже существовала. Группа, руководимая Хьянгом, убедила городские власти позволить строиться на деревьях, и воздушные хижины быстро стали геральдикой города.

– Растительное существование или, если быть более серьезным, обитание на деревьях – наша философия, образ бытия, – говорил Хьянг. – Теперь по всей стране расплодились наши последователи, есть даже Всемирная ассоциация древесных городов.

– Ну уж если вы сумели сделать такое, – сказала Надежда, – то наверняка сумеете помочь спасти один малюсенький холм в Эль-Модене.

Надежда и Том стали объяснять Хьянгу ситуацию, тот закивал головой:

– Да, чертовски с вами согласен, просто чертовски. Это дело не юридической возни, здесь необходимо – да и достаточно – завоевать мнение горожан.

– Я знаю, – отвечал Том. – Тут-то как раз и сидит закавыка. Предложение о застройке холма внес сам мэр, а он пользуется популярностью. И почти наверняка сможет набрать большинство голосов в свою пользу. Хьянг хмыкнул.

– Тогда вам не повезло. Но главная закавыка, вернее, главная действующая пружина, таится совсем не там, где вы думаете. Не в Совете она спрятана и не в суде, она – они, ваши действующие или противодействующие силы, сидят по своим домам. – Хьянг снова растянул губы в улыбке. – Хорошая штука демократия, когда ты в большинстве, точно?

– Ладно, ладно… Есть ведь законы, защищающие права меньшинств. Должны быть. Охрана меньшинств, земли, животного мира…

– Есть, конечно. Да только можно ли их применить к вашему случаю?

Том в задумчивой неуверенности со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы.

– Вам надо начать широкую общественную кампанию. Сделать обсуждение публичным настолько, насколько возможно. Мне кажется, это сработает лучше всего…

– Хм-м.

И опять рот Хьянга расплылся в тонкой восточной ухмылке:

– …Если только не окажет обратного эффекта.

Зазвонил телефон; Хьянг спустился по трехпролетной лестнице, покинув комнату с множеством окон, которую поддерживала, сгибаясь и пружиня под ее весом, огромная ветвь. Гости, оставшись одни, глазели по сторонам; чувствовалось, как легкий ветерок колышет жилище. Ощущение, что ты на высоте, не покидало ни на секунду; солнечные лучи рассеивались зеленой листвой. В какое окно ни глянь, огромные деревья заслоняют ближний вид, а там, дальше – местами рощи, местами открытое пространство: хочешь, разбей сад; хочешь, проложи тропинку… Прямо-таки услада для рецепторов, зрительных и слуховых.

– Здешнее место привлекает своим младенческим, даже зачаточным обликом, – заметила Надежда. – Простота, безыскусственность рельефа, структурная прозрачность, какое-то непонятное очарование…

– Это в тебе говорят гены, – откликнулся Том. – Миллионы лет деревья служили нам домом, убежищем в саванне, полной опасностей. Так что, дорогая, твоя нежданная любовь к древесному образу жизни, можно сказать, изначально запаяна в мозг; со временем сверху наросли новые нервные ткани, а древолюбие осталось под ними, как глубокая внутренняя структура, и мы никогда не утеряем ее, не забудем, какими бы радужно-яркими зайчиками ни пускали в нас, пытаясь ослепить блеском стекла и металла. Может быть, нам стоит переехать жить сюда…

– Может быть.

В комнату поспешно вернулся Хьянг. Вид у него был озабоченный.

– Пожар на холмах к востоку отсюда. Огонь быстро движется. Похоже, в ваших местах.

И правда, они разглядели белый дым над холмами, влекомый сюда ветром. Том поднялся на ноги:

– Нам надо идти.

– Конечно. Берите машину, за велосипедами вернетесь потом. Я позвонил, на станции готовят автомобиль. – Хьянг нажал кнопку подъемника, и громоздкий черный противовес пополз с земли вверх.

Низовой пожар в калифорнийских предгорьях летом – явление страшное. И не только потому, что растительность на склонах позасыхала, но еще из-за ее, растительности, более чем превосходной горючести, ибо деревья и кустарники здесь очень смолистые – это помогает им пережить долгое время засухи. Когда случается пожар, мексиканский кустарник, манзанита, кустарниковый дуб, а из травянистых – полынь и многие другие растения даже не горят, а буквально взрываются. Особенно когда дует ветер. Он снабжает пожар дополнительным кислородом и перебрасывает огонь на все новые кусты, уже накаленные солнцем чуть ли не до температуры самовозгорания, когда достаточно малой искры, чтобы их охватило бушующее пламя. При сильном ветре создается впечатление, будто склон полит бензином, так быстро все на нем вспыхивает.

Трехколесный вездеход, набитый оборудованием, в котором ехали Надежда с Томом в сопровождении нескольких людей с научной станции, преодолел последний поворот тропы, ведущей к хижине Тома, и остановился. Взоры всех сидящих в машине были прикованы к зрелищу пожара.

– Ой-ей-ей, – вздохнула Надежда.

Овражистый склон холма к востоку от дома, где жил Том, почернел и курился дымом; неровная линия, отделяющая этот новый мертвый цвет от обычного, зеленовато-серого, мерцала яростными огненными переливами от густо-красного до прозрачно-оранжевого. Оттуда, из зоны огня, валил сизый дым, загораживая солнце и вытесняя воздух с подветренной стороны. Солнечные лучи, фильтруясь сквозь дым, давали какое-то странное, зловещее освещение. Временами из зоны пожара вырывались огненные языки – вверх по склону, в направлении жилища Тома. Можно было видеть шарообразные сгустки пламени, перемещающиеся сами по себе, подобно перекати-полю. При подходе огня деревья и кусты вдруг вспыхивали и с шумом исчезали в пламени, подобно шутихам. Стоял непрерывный треск и грохот.

Том как вкопанный вдруг встал посреди тропинки (Надежда едва не ткнулась носом в его спину), пристально глядя сквозь незнакомый, мутно светящийся воздух, оценивая степень опасности.

– Проклятье, – встревоженно сказал он. И добавил: – Пчелы!

Подбежал Хэнк с группой людей.

– Пошли, – сказал он, – с расстояния одолеть пожар не удается.

Появился Кевин с лопатой, его лицо и руки были в боевой, черной с коричневым, раскраске, сделанной сажей и глиной.

– Мы погрузили ульи на тележку и увезли. Неизвестно, много ли в них сейчас сидит пчел. Куры тоже эвакуированы. Поливаем водой твою крышу, а они там, – Кевин обернулся и бросил быстрый взгляд в сторону хижины Тома, – обрубают склон овражка, чтобы не подпустить к дому огонь. Не знаю, удастся ли сохранить дом, ветер очень силен. Лучше бы тебе вытащить оттуда все, что нужно… – Последние слова Кевин договаривал уже на бегу.

Том рысцой заспешил по тропинке к своему домику; Надежда тоже не отставала. Воздух был жарким и плотным, как бы жирным от дыма и копоти. Пахло полынью и горячей смолой. Над головой летели тлеющие веточки, листья, куски коры. У восточной стены домика толпа народа орудовала кирками, лопатами и топорами, расширяя и перекапывая старую огнезащитную полосу. Эта полоса издавна окружала домик, и теоретически все должно быть хорошо, но внушал сильное сомнение слишком узкий овраг; местность вокруг тоже задавала хлопот защитникам дома – кочковатая, изрезанная. Надежда сразу заметила, как тяжело приходится людям. Западный, более высокий гребень оврага имел лучшие шансы; там тоже работали люди, рядом стояли небольшие грузовички-пикапы.

Сверху послышался звук, перекрывающий шум пожара, как будто сотня лесорубов работала в небесах топорами. Над головами людей показались четыре вертолета. Габриэла что-то кричала в миниатюрный передатчик, видимо, посылая пилотов в нужное место; вид у нее был очень боевой. Вертолеты, громыхая, пошли низко над горящим лесом и начали сбрасывать большие емкости с белым огнегасящим порошком. Одна из винтокрылых машин обрушила на пожар цистерну с водой. К небесам поднялись облака дыма и пара, ветер относил их на восток. Вертолеты зависли в воздухе, развернулись и сделали второй заход, затем улетели. И снова стал слышен, заполняя собой все, рев пламени. В овраге, что шел ниже домика по склону холма, огонь, похоже, затух, но по другую сторону оврага все так же, как и раньше, взрывались вспышками отдельно стоящие деревья и кусты, превращаясь мгновенно в факелы пламени и добавляя свою партию ударных в какофонию лесного пожара.

Здесь, у огнезащитной полосы, Надежда увидела почти всех, с кем встречалась в Эль-Модене. Люди занимались тем, что обрубали ветви и тащили их вниз по гребню на запад. Лезвия взлетающих топоров хищно блестели в жутковатом, инфернальном освещении, которое давал огонь. Двое женщин работали пожарными рукавами, но давление воды было слабым, и длинной струи не получалось. Женщины разбрасывали белые водяные брызги всюду, куда могли достать, поливали пожарных, свежеобнаженную землю защитной полосы, отброшенные в сторону ветки.

Кевин работал киркой близ домика, ниже по склону. Он с размаху подрубал под корень кусты зарослей шалфея; рядом с ним тем же занимался Альфредо. Они взмахивали своими орудиями в таком согласованном ритме, что, казалось, работали на пару много лет, и ненавидели друг друга, и погружали кирки в землю с такой силой, будто это была грудь соперника и каждый хотел выкорчевать сердце другого из этой груди… Вывернутый с комом земли куст отлетал в сторону, и оба бросались к следующему, чтобы начать следующий раунд схватки.

Надежда стряхнула с себя наваждение зрелища и поспешила к домику вслед за Томом. Внутри хозяйничала Рамона и куча остальных Санчесов; Рамона тащила в руках целую охапку одежды.

– Эй, Том, уноси то, что нужно, и поскорее!

Было душно; через окно кухни Надежда увидела, как мимо пролетают тлеющие угольки. За опустевшей пасекой возвышались, как забор, панели солнечных батарей – сейчас их щиты покоробились, на глазах деформируясь и сплавляясь от жара.

– Брось тряпки! – приказал Том и, неожиданно вспомнив, ахнул: – Фотоальбомы! – Он метнулся в маленькую комнатку, что за спальней.

– Все из дома! – раздался голос с улицы. Усиленный мегафоном, голос звучал будто в сновидении – металлический, замедленный: – Все из дома и уходите за огнезащитную полосу! Немедленно!

Тома пришлось буквально выволакивать из домика, он упирался и бранил спасателей. Исполинский рокот сотрясал воздух; знаками пунктуации, придающими членораздельность голосу самовыражающейся природы, служили бесчисленные отдельные малые взрывы и воздушные толчки. Огонь уже охватил весь склон холма между оврагом и гребнем. Дальние холмы, казалось, всплывают и опадают, колыхаясь в волнах горячего воздуха. Люди устремились вниз, к только что сделанной огнезащитной полосе; те, кто был в домике, выскочив, побежали за ними.

Том стоял, пошатываясь, глядя себе под ноги, альбом с фотографиями крепко прижат к груди. Альфредо и Кевин спорили, присев над картой; Кевин тыкал в карту пальцем, на котором запеклась кровь:

– Вот где естественная полоса защиты! – И он показал на запад. – Единственная польза, для которой послужит эта сторона каньона Питера. Надо послать туда всех людей – расширить овраг, очистить склоны. Тогда мы остановим огонь.

– Возможно, – ответил Альфредо, пожав плечами. – Хорошо, давай сделаем так, как ты предлагаешь.

Они оба поспешили вниз по тропинке, Альфредо на ходу выкрикивал указания, да так громко, что Габриэла перестала на время говорить в микрофон рации. Белый дым горящей листвы расплывался в воздухе; стало трудно дышать. Свет дня померк, предметы потеряли свои краски.

Люди тесно сгрудились на дорожке, выдолбленной в каменистом склоне, и смотрели назад, где хижина Тома осталась стоять одна посреди пламени. Домик упорно не желал сдаваться; правда, панели солнечных батарей оплавились и выглядели как подпорченные леденцы. От них валил черный вонючий дым – горела пластмасса. Трава во дворе уже запылала, «дедушкины часы» гордо высились среди огня, словно нераскаявшийся еретик, которого казнят на костре. Гонт с одного угла крыши охватило пламенем – весь сразу, словно по мановению волшебной палочки. Вспышка – это занялась стена, целиком, как газета в костре. Надежда цепко держала Тома под руку, а тот пытался вывернуться и напряженно глядел на картину гибели своего жилища, так и не выпуская накрепко прижатого к груди альбома с фотографиями – лицо в морщинах, перепачканное сажей, покрасневшие от едкого дыма глаза, дико растрепанные косматые волосы, опаленные сбоку пролетевшим угольком так, что завились в колечки, губы плотно сжаты с каким-то презрительным выражением.

– Это всего лишь вещи; всего лишь вещи, – хрипло и сердито твердил Том. – Только лишь вещи…

Но, проходя мимо севшего на землю маленького роя окуренных дымом пожара пчел, он страдальчески вздохнул.

Том захотел принять участие в сооружении огнезащитной полосы на западе, и Надежда поехала с ним, втиснувшись в кузов пикапа, наполненный до отказа закопченными, потными людьми. Создавалось впечатление, что они жизнерадостно смеются и подшучивают друг над другом. Если бы это еще не касалось Тома и его домика…

На месте все попрыгали из кузова на землю и присоединились к большой толпе уже работавших здесь жителей Эль-Модены. Полоса, устроенная на длинном, ровном и широком гребне, была совсем недавно расчищена, и люди бешено работали, чтобы сделать ее шире. Шевелящееся покрывало дыма со зловещим оранжевым подбоем ползло к ним, приближаясь с каждой минутой. Чернота, которую оно оставляло после себя, простиралась до самого горизонта. От этого казалось, что сгорел уже весь мир и остался лишь тот его зеленый кусочек, где находились Надежда и Том и который они так лихорадочно пытались спасти…

Голоса людей – хриплые, яростные. Холмы, овраги, расщелины – все заволокло дымом. Никаких красок, кроме черной и коричневой; лишь оранжево светилась извивающаяся по земле линия.

Вертолеты устроили в небе настоящий воздушный парад – вначале гражданские машины, а затем и внушительные аппараты морской пехоты и береговой охраны. При их появлении люди приободрялись. Вертолеты выскакивали из-за горизонта сродни фантастическим драконам, неподобающе стремительные для таких с виду корявых воздушных машин, и, летя низко над самыми верхушками деревьев, бомбили огонь емкостями с гасящим порошком. Надежда подумала, что этот белый порошок должен быть очень тяжелым, иначе бы его уносило поднимающимся потоком горячего воздуха, как сажу и угольки.

Оказывается, она обожгла щеку; не сообразить, когда и где это произошло. Надежда таскала тачку от работающих к грузовичку и обратно, ощущая непонятную, яростную радость, заставляя себя работать, до тех пор пока не начала давиться дымным воздухом. Один раз ее обдал водой вертолет.

Появились маленькие бульдозеры, похожие на московские снегоуборочные машины со скребком. Они быстро расширили защитную полосу, и лента голой красноватой земли достигла тридцатиметровой ширины, протянувшись вдоль гребня на несколько километров. Смотрелась защитная полоса неплохо, но из-за сильного ветра не было уверенности, что пожар удастся остановить. Кто победит – люди или огонь – определял проклятый ветер. Если он утихнет, все хорошо. Если усилится, тогда каньон Питера пропал. А если останется таким же, как сейчас… – тогда исход неясен. Единственное, что можно сказать наверняка, – надо торопиться изо всех сил, чтобы успеть сделать полосу еще шире. Час или два люди с лихорадочной поспешностью выкорчевывали растительность, чтобы не дать пищи огню, и наблюдали, как неумолимо он приближается, и веселели лицами, одобрительно кивая, когда слышали, как вертолеты идут на очередной заход.

Кевин, появившись за спиной Надежды, сказал:

– Похоже, вертолеты смогут сделать дело. – Помолчал и добавил: – Возьмите хоть какие-нибудь рукавицы…

Каждый занимался своим делом. Надежда, передыхая, пока грузили тачку, смотрела вниз, на вытянувшуюся огнезащитную полоску. Габриэла орудовала рычагами бульдозера и забавно ругала куст, с которым она сражалась, пытаясь выворотить из земли. Рамона и Хэнк, идя со шлангами в руках вслед за автоцистерной, поливали свежерасчищенный участок полосы. Альфредо, чуть поодаль, бился на топорах с кустарниковым дубом. Стейси и Джоди бегом таскали ветки к грузовику – то же самое только что делала и Надежда. И еще было очень много незнакомых людей. Над полосой огнезащиты трудилось, наверное, человек сто, а то и двести. Имелись раненые, их отводили к машине медпомощи. Надежда пошла искать Тома.

– Это что, вся ваша добровольная пожарная команда собралась здесь? – спросила она врача у санитарной машины.

– Наша – кто? А, пожарная команда! Нет, просто все горожане, которые узнали о несчастье и смогли прийти на помощь. Понимаете?

Надежда кивнула.

Огнезащитная полоса выстояла.

Хэнк подошел к Тому и взял его за руку.

– Дом горит.

Незадолго до заката Хэнк и Кевин зашли к Алисе Эбреш, командиру крохотной пожарной команды города, и вместе с ней отправились на пикапе по дороге к каньону Черной звезды поискать причину пожара. Когда дует постоянный ветер с такой силой, как сейчас, это сделать довольно просто – надо добраться до самого начала горелой земли на востоке, а потом внимательно посмотреть вокруг.

Место возникновения пожара оказалось почти на вершине маленького холма в изрезанной ущельями местности восточнее хижины Тома. Веерообразно, вершинами на запад, валялись сгоревшие деревья. Отсюда, с высоты холмика, можно было видеть весь размах случившегося.

– Некоторые растения нуждаются в подобных пожарах, как части цикла своего развития, – философствовал Хэнк.

– Это в Сьерре, – отсутствующим тоном сказала Алиса, осматривая почву. Она подобрала немного земли, размяла в пальцах, понюхала, набрала в пластиковые пакеты.

– Многие деревья выживут. Но выглядит все отнюдь не утешительно.

– Должно быть, несколько сот акров, не меньше, – произнес Кевин.

– Ты так считаешь?

– Понюхайте, – сказала Алиса. Хэнк с Кевином приникли носами к комку земли. – Здесь самое начало пожара; мне кажется, земля пахнет керосином.

Все трое уставились друг на друга.

– Может, кто-то оставил непогашенный костер? – предположил Кевин.

– Очень неудачное место для разведения костра; Том наверняка оценил бы это именно так, – произнес Хэнк. – Точно по ветру на него.

Кевин покрутил головой:

– Не могу поверить, чтобы пожар устроили нарочно.

– Конечно. Все пожары случаются нечаянно, – согласился Хэнк.

Аписа, в свою очередь покачав головой, сказала:

– Может быть, какая-то авария… Надо, пожалуй, сообщить полиции.

Этой ночью Том остался в доме у подножия Рэттлснейк-Хилла, в комнате для гостей, что под спальней Надежды. Когда стало ясно, что вторая огнезащитная полоса остановила пожар, их с Надеждой проводили вниз, в дом, однако после душа и еды будто сам черт вытащил Тома на улицу и гонял весь вечер неизвестно по каким местам. Заходили люди, неся Тому еду и одежду, но его не было, и хозяева от имени свежеиспеченного погорельца благодарили за помощь.

Вернулся Том совсем поздно, усталый. Поставил себе стул около бассейна во внутреннем дворике. Надежда, закончив мыть посуду, вышла посидеть рядышком.

На столе позади Тома лежал альбом с фотографиями. Старик показал на него:

– Я много фотографий вытащил отсюда и развесил на стенах. Давно… Теперь их не вернуть. – И он уставился неподвижным взглядом в пространство перед собой.

Надежда произнесла:

– Однажды я потеряла целых четыре коробки из-под ботинок – там хранились рисунки. Даже не знаю где и когда. Как-то раз собралась посмотреть – а их нигде нет… – Она встала, принесла с кухни бутылку шотландского виски и пару стаканчиков. – Выпьем.

– Спасибо, налей. – Том вздохнул. – Ну и денек!

– Все произошло так быстро. Надо же, только утром мы катались на велосипедах, дела шли нормально…

– Да… – Том отхлебнул. – Это жизнь. – Он стукнул кулаком по альбому: – Просто вещи. Всего лишь.

– Ты не хочешь показать мне фото?

– Пожалуй, хочу. А тебе интересно?

– Конечно.

Том, показывая фотографии одну за другой, объяснял Надежде, где карточка была снята и кто на ней изображен. Он в подробностях помнил почти все обстоятельства, лишь в отношении некоторых снимков был не совсем уверен:

– Это – квартира в Сан-Диего. Или в Санта-Крус… Они очень похожи.

Несколько раз он замолкал и просто смотрел, затем переворачивал большую страницу с шевелящимися на ней фотографиями. Довольно быстро он долистал до последней страницы альбома; та была пустой. Том долго глядел на нее.

– Всего лишь вещи…

– Не совсем, – мягко сказала Надежда. – Но – почти.

Они чокнулись и выпили. На небе показались звезды. Запах дыма все еще чувствовался. Они налили по второй.

И тут, наконец, Том решил поставить точку. Он опрокинул в рот свой стаканчик и поглядел на Надежду с кривоватой усмешкой:

– Ну, так когда отбывает твой корабль?

«Странно, – думал Кевин, – сражаться с огнем, носиться по кустарнику с топором до тех пор, пока воздух не начал обжигать легкие, а в душе ничегошеньки не испытывать. Совершенно бесстрастно наблюдать, как гибнет в пламени домик деда, размышляя, насколько больше дыма дает пластмасса, чем дерево…»

Оцепенение. Кевин все эти дни работал очень много. Обкладывал кафелем место для терминала домашнего компьютера в кухне Оскара – с начала до конца собственными руками. Вникал в малейшие детали ремонта и реконструкции, отделывал, подкрашивал. Можно навсегда завязнуть в подобной кутерьме, стремясь к совершенству, которое без микроскопа и не оценишь. Похоже, Кевин сам хотел этого.

Раньше жилище Оскара было заурядным домом стандартного типа. Зато теперь, объединив комнаты на южной стороне в общую залу и прорезав в верхней части стен этих комнат окна, Кевин добился того, что череда клетушек трансформировалась в просторное, залитое светом помещение, где по его совету установили множество горшков с растениями. Напротив залы Кевин оставил жилые комнаты; стены их тоже не доходили до потолка, а кончались окнами. Получилось, что эти комнаты – библиотеку, гостиную, столовую – заливал через верхние стекла теплый свет с зеленым оттенком из полной растений залы. Такая архитектура, по замыслу Кевина, должна давать приятное ощущение простора в доме. Пол в некоторых местах был перестелен на разные уровни, а бассейн под центральным световым куполом окружен большими фикусами вперемешку с черными полыми столбами, наполненными водой. Все это образовало очень симпатичный центральный холл. Кевин всегда стремился к тому, чтобы в доме человек чувствовал себя как бы одновременно и на открытом пространстве, и защищенным от стихии.

Кевин часами бродил по дому, кое-где подкрашивая, или сидел и пытался вообразить, как будут выглядеть комнаты, когда их обставят. У него стало привычкой делать так перед завершением работы. Приятно – еще один дом сделан, еще одному пространству придана форма.

С Рамоной он больше не виделся – нигде, кроме как на играх; на поле она, как всегда, приветствовала его улыбкой, яркой, но безличной – улыбкой, не говорящей ничего, разве только, что, возможно, Кевин занимает пока в ее сознании какое-то место. Он не обращал внимания.

Он избегал разогреваться в паре с Рамоной. Как-то раз на тренировке они отрабатывали в четверках точность передачи мяча «навесом». Рамона разговаривала очень странно; слова ее были какими-то ходульными, наподобие лозунгов, даже когда она подбадривала Кевина со скамьи. Нарочитая, неловкая речь – совершенно на Рамону непохоже! Ну и ладно.

Фортуна выдавала Кевину одну зуботычину за другой, будто кто-то наслал на него неизбывное заклятие. Сплошной чередой тянулись дни, исковерканные, разодранные в клочья… Но ему было плевать, и в этом крылся ключ к его терпению. Когда тебе все безразлично, какое может быть давление судьбы?

Потом произошел случай, когда Кевин на бегу столкнулся с Рамоной у Фрэна в булочной, а та отскочила, как в испуге. «Боже, – подумал Кевин тогда, – спаси и сохрани! Да пошла она куда подальше, если чувствует себя виноватой, а сама ничего не делает, чтобы изменить положение».

Раз ты не действуешь – значит, это не настоящее чувство. Одна из любимых фраз Хэнка в репертуаре его бессчетных несвязных проповедей. Если поговорка не врет и если Рамона ничего… Ох, ладно. Наплевать.

Лучше всего он чувствовал себя, когда был занят работой. Сделать помещение столовой под старым гаражом светлым и озеленить, насколько возможно. Поставить световые люки – своеобразные короба – на крыше, на короба водрузить колпаки из молочного стекла, законопатить щели, сделать все так чисто и аккуратно, чтобы через много лет, когда придут кровельщики ремонтировать крышу, они бы, увидев его работу, сказали: «Вот это мастер!» Протянуть проводку аппарата терморегуляции – нервной системы дома. Побольше кафеля на кухне, мозаики всех сортов. Декоративное искусство – тоже искусство. Пилить доски, заколачивать гвоздь за шесть-семь ударов, каждый чуть-чуть сильнее предыдущего – плотницкий ритм; такт его мечты… Вальс в ритме гвоздя – тук-тук-тук, тук-тук-тук. Положить заново крышу на северной стороне, а заодно построить крыльцо под ней…

Трудясь над злополучным крыльцом, Кевин на мгновение зазевался и вывалился на землю из проема. Больно зашиб локоть. Габриэла носит эластичный налокотник от растяжения связок – такими пользуются плотники; совсем молоденькая девчонка… Все постарели. В спальне должно быть прохладно во что бы то ни стало.

Однажды после рабочего дня Хэнк извлек из багажной сумки своего велосипеда «шестерню», иначе – упаковку из шести банок пива, и плюхнул ее под нос Кевину, расшнуровывавшему, сидя на скамеечке, рабочие ботинки.

– Будем? – Они молча хлопнули крышками банок, немного посидели, глядя по сторонам. Затем Хэнк открыл рот: – Ну что, говорят, Рамона вернулась к своему…

– М-гм.

– Скверно.

Кевин кивнул. Хэнк с сочувственным видом заглатывал пиво. Кевин не удержался, чтобы сказать, что теперь жизнь Рамоны будет ложной, что они с Альфредо не могут быть по-настоящему счастливы.

– Наверное… – Хэнк поводил глазами. – Трудно сказать. Со стороны никогда нельзя судить безошибочно. Интимная жизнь, понимаешь…

– Тоже верно. – Кевин долго изучал банку в своей руке. Наконец, убедившись с достоверностью, что она пуста, взял следующую. Хэнк сделал то же.

– Вообще, все это бабушка надвое вилами писала, – выразился Хэнк. – Может быть, меж ними такая штука не в последний раз, и ты сможешь продолжить отношения с Рамоной с того места, где сейчас они у вас прервались, когда Рамона и Альфредо сами поймут перспективы, которые ты для них только что обрисовал. А отчасти все зависит от того, как ты поведешь себя сейчас, понимаешь? Я имею в виду, что, раз уж вы друзья, ты не должен шляться вокруг, пытаясь испортить ей настроение. В конце концов, она ведь просто делает то, что кажется ей правильным.

– Угу.

– Короче, я имею в виду, что, если чего-то хочешь, нужно потрудиться.

– Не хочу я играть никакой роли в этой пьесе!

– Это не роль, Кевин. Просто работа. То, что мы все делаем. Если ты, конечно, всерьез намерен получить то, что хочешь. Безусловно, страшновато, ибо можно и не получить желаемого, а задницу подставишь, это уж точно. Да так, что лучше бы вообще ничего не делать – безопаснее. Но если ты действительно хочешь… – Хэнк со значением помотал носом.

– …Раз ты не действуешь, значит, чувство твое – не настоящее! – произнес Кевин, передразнивая Хэнка.

– Совершенно верно, парень! Именно это я и хотел сказать. – Хэнк, похоже, не уловил интонации Кевина.

– Угу.

(Поэтому-то Альфредо и ездил в Сан-Диего.)

– Слушай, парень, жизнь сложная штука. Ты замечал это? И дело не только в этом; дело в том, что жизнь течет подобным образом годы и годы. Если даже ты и прав в отношении Альфредо и Рамоны, может пройти мно-о-го времени, прежде чем они сами это поймут.

– Ох, дружище, подбодри ты меня, на кого я еще обопрусь?

– Конечно, Кевин, само собой, я помогу!

– Ради Бога, Хэнк. Ты хоть постарайся не выбить меня из колеи в один прекрасный день, хорошо? Не уверен, что смогу вытерпеть эти твои… – Кевин вовремя остановился.

Годы и годы. Годы, и годы, и годы… Его единственной жизни. Боже…

«Терпение, – как однажды выразился Хэнк, стоя на крыше и постукивая легонько себя по голове молотком. – Тер-рпение…»

И снова – колотить гвозди, красить наличники, отскребать стекла от краски, стелить половое покрытие, программировать термостат – с рассвета до сумерек; от восхода солнца и до заката… Каждый вечер проплывать четыре километра…

Он и не догадывался, насколько зависит от работы, поглощающей время и мысли, пока не подошла очередь следить за соседскими ребятишками днем, когда взрослые трудятся. Такая обязанность выпадала каждому примерно раз в месяц; учитывалось расписание основной работы, а также личное желание. Кевин смотрел, пока готовил завтрак, как взрослые уходят на работу, потом загнал малышей в дом Макдоусов и затеял импровизированные игры, которые обычно сами приходили ему в голову. Время ползло так медленно, что просто не верилось. Сегодня ему досталось шестеро поднадзорных, все детсадовского возраста – от трех и до семи. Дети совершенно необузданные. Но все равно оставалось слишком много свободного времени, а значит, много лишних мыслей. Часов около десяти он собрал детвору и устроил им познавательную игру, которая заключалась в хождении по тропинкам. Все тропинки почему-то приводили к дому Оскара. В доме было пусто – строители, зная, что Кевина сегодня не будет, пошли в другое место, начинать новый проект в Вилла-Парке. Кевин предложил детям таскать черепицу из штабелей на дороге к подъемнику. Игра очень понравилась, а когда черепица кончилась, он придумал другую – чистить от краски стекла окон теплицы. Потом было еще что-то… Удивительно, как легко серьезная мужская работа превращалась в детское развлечение. Кевин даже фыркнул, когда ему пришло в голову, что он, оказывается, все время занимается игрушками. «Рекомендуется для детей в возрасте от 3 до 7 лет».

На холмы наползли тучи, клубившиеся все утро над береговой полосой; потемнело. Стало моросить. Дождь! Сначала – лишь мелкие брызги, а затем припустил по-настоящему. Дети, вскрикивая, носились в радостном возбуждении, с мокрыми, липнущими на лоб волосами. Немалых трудов стоило Кевину отогнать свое стадо домой. Жаль, нет овчарки. Когда суматошная орава гомонящим клубком подкатилась к дому, взрослые хлопотали на улице, налаживая влагоуловители, имеющие вид зонтиков, поставленных вверх ногами, над бочками, цистернами и всяческими другими емкостями для сбора воды. Некоторые «зонтики» были на автоматике, но большинство приходилось раскрывать вручную.

– Поднять все паруса! – закричали мальчишки и тут же полезли на бочки – крутить рукоятки. Так продолжалось до тех пор, пока Кевин не сбегал в дом, достал и раскатал по траве длинную и широкую полосу окрашенного в радужные цвета пластика. Дождь испещрил ее миллионами капель, каждая в форме совершенной полусферы. Кевин орал даже громче своих подопечных, когда все вместе они катились кто на чем: на заду, на коленях, на пузе, кто умел – на ногах. Взрослые, закончив развертывание своих антизонтиков, тоже начали кататься по дорожке. Кое-кто ушел в дом – пить пиво. И все наперебой пели, орали и визжали: «Дождик, дождик! Вода!» Праздничный прием в честь гостя с неба; гостя нечастого в здешних местах. Вода лилась из туч щедрым потоком – чудо на побережье с пустынным климатом.

Кевин и следил одним глазом за ребятней, и организовал соревнование – кто дальше проедет, и поправил скривившийся на сторону зонтик, через край которого вода проливалась мимо резервуара. Но не только это он успевал делать. Он еще успевал принимать длинные пасы от Хэнка, который крутил педали и разбрасывал направо и налево банки с пивом и мороженое, а велосипед его, не желая отставать в щедрости от хозяина, раскидывал по сторонам крылья белых брызг, окатывая всех, кто не успел отскочить. И Кевин со всеми орал: «Вода!», и звучало это как благодарственная молитва.

И все это время он не испытал ни малейшего трепета чувств. Шел дождь. А под дождем шел Кевин. Двигался сквозь движение, скользил по пластиковой тропке под немыслимым душем; не тормозя, плавно, как во сне, он двигался к невидимому «домику» от третьей базы после толчка, который, видать, хорошо удался; вот-вот, и он спасен! И – никаких чувств. Вообще.

Кевин сидел на мокрой траве, косолапо расставив ноги, сверху было мокро, внутри – пусто, как в тыкве.

В тот вечер после бесцельного хождения по холмам Кевин вернулся домой и заметил мигающий огонек на панели телевизора – есть сообщение. Включил аппарат; на экране появилось лицо Джилл:

– Привет!

Кевин уселся перед экраном.

– …меня трудно перехватить – была в Атгаоне, а потом в Дарджилинге. Час назад кое-как добралась в Дакку, надо бы заснуть, да не могу. – Непонятная мешанина чувств, смех напополам с плачем. – Днем судила игру в Атгаоне. Обязательно надо рассказать, а то действительно спать не буду. – Щеки Джилл пылали. На столике рядом стоял недопитый стаканчик чего-то. Неожиданно Джилл встала и начала расхаживать по комнате. – У них там женская софтбольная лига, я тебе рассказывала раньше; площадка на заднем дворе клиники. Такая дурацкая, слева кусты, а справа чуть ли не на самом игровом поле скамья для зрителей. – Смех; брат с сестрой вместе, весь мир в стороне. – На поле почти все время грязь, а постоянный «домик» вообще оказался в луже, так что пришлось разметить место для него метра на полтора спереди и играть с этого места как из «домика». И вот что сегодня произошло. – Она отпила из стаканчика, часто заморгала. – Была крупная игра. Местная команда принимала чемпионов Саидпура, это крупный город. Землевладельцы из Саидпура заправляют всеми тамошними площадями, хотя считается, что это территория правительственного подчинения. Само собой, местные на них имеют зуб; короче, непримиримое соперничество. Так вот, прибыли чемпионы. Крупные такие тетки, все в одинаковой форме. Ну, знаешь, как обычно выглядит команда из центра – будто они в самом деле играть умеют. Местные посмотрели на этих и затряслись. Классическая ситуация встречи двух собак – кто страшнее выглядит, тот, считай, и победил. Местные, между прочим, очень неплохая команда. Хоть и выглядят оборвышами, но играют сильно. И эти, саидпурские, тоже хорошие игроки, как потом выяснилось. Принимающая у них толстенная бабища, какая-то нервная с виду, все время орала на подающую. Но играть умеет. И вот прошли первые несколько подач, и стало ясно, что центровые прут как на комод со своей огневой мощью. Местные организовали глухую защиту, оборонялись просто великолепно. Их девчонка с третьей базы перехватила несколько бросков ниже линии, да и руку имеет хорошую, хотя так дрожала, что почти все подачи отбивала соперникам, но у тех каждый раз получался аут. В общем, крепкая оборона позволила местным держаться. Несколько сетов они сдали, но сколько-то выиграли, когда их центральная полевая встала с двумя девчатами в «домик» и несколько раз ка-ак заделает настилом мяч прямо под скамейку! Зрителей вмиг поразметало в стороны от такого расстрела. – Джилл засмеялась. – Беднягам пришлось сделать пробег в «домик».

Она отхлебнула из стакана.

– Короче, стало четыре – три в пользу приезжих. Играли жестко; так и шло вплоть до самого конца. Знаешь, какое напряжение у всех перед закрытием игры: толпа беснуется, обе команды взвинчены. Ну, так вот. – Джилл снова уделила внимание стаканчику. – Шотландское виски, – передернувшись, сообщила она. – Итак, уже кончается девятый, у местных остался последний шанс. Первая отбивающая вылетает в аут, вторая шмякается на землю. И появляется с битой та, что с третьей базы. Все как заорут на нее, и я увидела: у девчонки совершенно белые глаза. Она ступила в квадрат и взяла сет; подающий сделал удар, и девчонка моя – она просто расквасила мяч! Она дала такой драйв над головой левого полевого – прямо в кусты. Ну-у, прекрасно! Публика визжит, а девчонка с бешеной скоростью заканчивает «домики», но левая полевая гостей обегает кругом, влетает прямо в кусты и ловит мяч, я даже представить себе не могла, что такое возможно… И она швыряет мяч из кустов девчонке, которая «шортстоп», та разворачивается и посылает снаряд над головой ловящей прямо в девчонку на «заднем стопе», а точнехонько в этот момент та, что с третьей базы, ну, с белыми шарами, пятнает «домик»!

Джилл уставилась с экрана на Кевина, вращая глазами.

– Однако! В таком волнении эта чума запятнала старый «домик», постоянный, тот, что в луже! Все это видят, и, пока она летит вперед, ее подруги хором кричат, руками размахивают, орут ей – нет, не тот «домик», назад! – и зрители тоже визжат что-то, и вообще такой шум стоит, что она ничего не может разобрать. Я думаю, она поняла – что-то не так, но не знала, что именно. Ловящая – бочка саидпурская – рванула вокруг «заднего стопа» за мячом, и, когда та, с третьей базы, увидела, что игра еще идет, она буквально пролетела по воздуху назад и приехала лицом по грязи точно-преточно снова в старый «домик»! И тут толстая задница ловит мяч и приземляется прямехонько на ту – а та лежит, ясное дело, физиономией в землю.

Джилл с шумом перевела дух, отхлебнула виски.

– Ну, я ее отзываю. Я ведь обязана была это сделать, верно? Она так и не коснулась «домика», с которым шла игра! И вот тут вся ее команда выбегает и орет на меня, и все болельщики тоже орут; мне самой ужасно неприятно, но что тут поделаешь? Единственное, что я могла – ходить и всем кричать в уши: «Она была в ауте! Она не коснулась этого проклятого „домика“, который был обозначен для сегодняшней игры! Игра кончена! Она была в ауте! Я тут не виновата!» А они хором орали, визжали, плакали, и несчастный тренер меня умолял, и старик один, он из Окленда, он их учил всему, говорил так: «Она делала пробег в „домик“, и ты понимаешь, что это именно был пробег в „домик“, судья, ты ведь сама видела. Эти „домики“ – одно и то же». И так далее, и тому подобное. А я твердила: «Нет, она была в ауте, таковы правила, на площадке только один домик, и она не коснулась его, ничего не могу поделать, к сожалению». Мы спорили, наверное, минут двадцать – видишь, до сих пор хриплю. И все это время толстухи из Саидпура бегали по полю, и обнимались, и поздравляли друг дружку с победой, будто на самом деле в справедливой борьбе выиграли матч, а не по несчастному стечению обстоятельств. Смотреть было тошно! Они действительно противные, эти бабищи. Но я ничего не могла поделать… В конце концов мы остались один на один с тренером хозяев поля стоять у бугорка, откуда подают. Чувствую я себя ужасно. Девчата сидят на скамейке, рыдают. А та, третья базовая, исчезла. Не видно ее нигде, и все. Тренер покачал головой и сказал, что у нее надрыв сердечный произошел. Надрыв сердца…

Кевин вырубил ящик и выскочил из дома в ночь, весь трясущийся, с подступающим к горлу комком, ощущая себя бесчувственным тупицей, – если бы только не этот пьяный, страдальческий взгляд сестры!

Третья базовая… Он тоже третий базовый. «Это надорвало ее сердце».

Войти в квадрат в критической ситуации, сделать удар – такой удар, которым можно потом гордиться, – можно было бы!.. И вдруг все перевертывается.

Ночь. Шелест эвкалиптовых листьев. Когда наши успехи рикошетом бьют по нам же, когда хорошее столь тесно переплетается с плохим – это нечестно со стороны судьбы. Конечно, так устроена жизнь, но испытать подобное самому? Сердце надрывается от такого. Надрыв сердечный.

Кевин это испытал.