«Нет перспектив, нет перспектив, нет перспектив», — твердил Гаврилов, до упора вжимая в пол педаль газа. Машина неслась по Ленинградскому шоссе, в быстро сгустившейся темноте ярко горели огни высотных домов на московском берегу канала.

Внаглую шел по крайней левой полосе, обдавая тихоходов, испуганно принимающих в сторону, веером грязных брызг. Гаишников не боялся. В нагрудном кармане лежали красные корочки внештатного сотрудника Службы — награда Подседерцева за рабский труд.

«С поганой овцы хоть шерсти клок!» — зло ощерился Гаврилов.

Ничего, кроме ненависти, он теперь к Подседерцеву не испытывал. Хозяин не имел права быть таким, у всех могут быть проблемы, каждого заедает бестолковость начальства, но если ты решил быть Хозяином, так будь им до конца. Никто не должен видеть тебя слабым или уставшим. Твоя воля и жажда дела тебе не принадлежат, ты ими, как хлыстом, должен понукать тех, кто доверился тебе. Твоя сила нужна им, признавшим, что ты сильнее, а значит, имеешь право быть Хозяином. И упаси боже дать почувствовать, что ты не нуждаешься в услугах слабых, что тебе наплевать на их безопасность, что в любой момент наберешь себе других. Продадут в миг или разбредутся кто куда, проклиная день, когда связались с тобой.

«Скотина неблагодарная! Я своей задницей всех его ежей передавил, Гогу, можно сказать, на тарелочке принес… А он, сволочь, разве что ноги об меня не вытер. Нет, Подседерцев, если пользуешься, то либо люби, либо деньги плати!» — Гаврилов неожиданно для себя захохотал в голос, таким несуразным показался ему только что рожденный афоризм. На глазах выступили холодные злые слезы.

Он резко ударил по тормозам, бросил машину вправо, подрезав отчаянно засигналившую «Волгу», и остановился у обочины.

Сообщение «жду к ужину» на пейджер передавали дважды, что означало требование немедленной встречи. Новый хозяин, в отличие от Подседерцева, по пустякам не дергал.

Гаврилов набрал номер дежурного по агентству.

— Первый на связи, — Он не дал дежурному ответить. Времени было в обрез, до встречи осталось меньше часа, а приехать надо было без «хвоста». Подседерцев вполне мог посадить его под жесткий контроль. Операция шла к концу, и риск возрастал с каждым часом. Сам Гаврилов поступил бы именно так, береженого бог бережет. — Нахожусь в первом квадрате. Нужна «дорожка» и «сменная обувь». Маршрут следования — в квадрат восемь-три.

— Секунду. — В трубке было слышно, как дежурный застучал по клавишам компьютера. — Та-ак. Первый, через десять минут для вас будет готова «дорожка» номер три. Смену можно организовать в квадрате семь-пять на объекте «Шалаш».

— Принял. — Гаврилов бросил трубку мобильного телефона на сиденье.

Сейчас все свободные машины с оперативниками агентства начнут занимать удобные для наблюдения позиции вдоль Ленинградского проспекта и Тверской. Он выпьет чашку кофе в кафе кинотеатра «Россия» и будет ждать, пока не обработают данные контрнаблюдения. Ключи от «сменной обуви» — заранее припаркованной в надежном месте машины — ему передаст опер, уже спешащий занять столик в кафе. Стоит лишь зайти после него в туалет и вытащить из тайника ключи. Пройти дворами на Петровку, протащив наружку, если Подседерцев все-таки навесил ему «хвост», мимо притаившихся в подъездах оперов, — будет вторым этапом проверки. От «хвоста» придется отрываться, перенести встречу он не может.

Гаврилов отдавал себе отчет, что агентство нашпиговано стукачами Подседерцева, и всей проверке, если за него взялись всерьез, грош цена. На сменной машине он собирался покружить по улицам, проверяясь самостоятельно, и бросить ее во дворе дома, где на свои собственные деньги содержал явку. Там он сбросит одежду, быстро примет душ и переоденется, гардероб на все случаи жизни и все возможные роли подбирал именно для таких случаев. Поменять одежду было так же необходимо, как и сменить машину. Под днищем «Ауди», которую он вел сейчас, и в машине, подготовленной операми, вполне может находиться радиомаяк. А одежду, по старому кагэбэшному способу «облегчения наружного наблюдения», могли обработать радиоактивными изотопами. Следить за клиентом в таком случае может даже слепой, был бы дозиметр, попискивающий при приближении к жертве.

Из квартиры можно уйти незаметно, пробравшись чердаком в соседний корпус, последний подъезд которого выходил в переулок. А там уже два шага до гаража, где всегда готов к выезду безликий «жигуленок».

Вор обязан быть психологом. А вор в законе, по сравнению с начинающим воришкой, — профессор психологии. Потому что нельзя дойти до вершины опрокинутой пирамиды, которой является преступный мир, подпирающей мир «лохов» и ментов, не умея понять, использовать и вминать в грязь человека. В мире, где они короли, непризнаваемые королями «лохов» и ментов, человеческое в человеке — скотское и великое — доведено до крайности и лезет наружу, как его ни прячь. В камере, как и в окопе, человек виден насквозь. Жизнь там, где по-человечески жить невозможно, быстро учит отмерять каждому свою меру доверия, выносить приговоры быстро и беспощадно и никогда не ошибаться в людях. Одна ошибка — и ты навсегда теряешь авторитет. А лучше уж смерть, чем быть отверженным среди отверженных.

Самвел Сигуа не доверял никому. По опыту знал, что иногда сам за себя не отвечаешь, самого несет невидимая сила, какое уж тут доверие к другим! Тем более что в каждом сокрыта кровожадная, трусливая и самовлюбленная скотина. Именно она, прогрызаясь сквозь внешнюю оболочку, заставляет предавать, обманывать, отнимать последний кусок у ближнего, потому что эта тварь больше всего любит жить. Есть она в каждом, только воля и обстоятельства не дают ей вылезти наружу. Справедливость законов, воровских или писанных для «лохов» их поводырями, разницы никакой, — понятие относительное. Их назначение лишь в одном — держать эту тварь в узде у других и холить в себе. Так поступают все, кто добился авторитета в одном или другом мире, без разницы, и тем самым получил право выносить приговор.

Он, живя среди тех, кому приговор выносят дважды — в суде и на зоне, давно понял, что каждый выносит его сам себе задолго до того, как авторитеты произнесут его вслух. Люди нарушают человеческие законы, потрафляя твари, гложущей изнутри, заранее зная, что рано или поздно счет будет предъявлен и придется платить. Можно бегать от приговора, вынесенного другими, а куда денешься от того, что вынес себе сам?

Сначала, ввязавшись в это грязное дело, он хотел лишь одного — вывести из-под удара единственного мужчину, оставшегося в роду Осташвили. Но чем дальше, тем больше убеждался, что Гога сам себя приговорил. Не удержался и поддался всеобщему беспределу, как массовый психоз, охватившему оба мира. Авторитеты, синие от татуировок, лезли в поводыри «лохов», а короли внешнего мира пытались нажить авторитет среди блатных. Забыли, что созданные ими же законы требуют и заставляют каждого быть тем, кем он должен быть, и отвечать за каждое слово и дело. Гога так был поглощен самим собой, что не заметил, как оказался на нейтральной полосе, разделяющей два мира. А над ней пули летают с двух сторон. И какая тебе разница, чья тебя срежет. Да и можешь ли ты, чужак неприкаянный и отщепенец, сказать, где теперь — свои, где — чужие?

Сегодня он мог одним движением руки поставить жирную кровавую точку. Стоило только шепнуть, и от Кротова осталось бы мокрое место. Возможно, впопыхах ребята замочили бы и Ашкенази, и черт с ним: этого лупоглазого, вечно потеющего от страха толстяка Самвел терпеть не мог. Тварь, которая жила в Рованузо, была маленьким жадным хорьком. Таких давить надо еще в детстве.

Мог, но не стал. Слишком далеко все зашло. Гога, он понял это по разговору перед отлетом, сделает все, чтобы сорваться в пропасть. Но он неминуемо потянет за собой других. Подставлять своих — самое тяжкое преступление. Закон такого не прощает. Когда Гога запылает синим пламенем и подпалит других, авторитеты потребуют не дешевых разборок, а процесса. С него, Самвела, на этой сессии «Верховного суда» спросят, почему, будучи ближе всех, не нашел в себе силы перерезать веревку, пусть обреченный один летит в пропасть, если уж ему так хочется или на роду написано, почему дал подвести под нож всех. Им будет наплевать, что резать пришлось бы по живому, с кровавыми лоскутами отрывая от себя близкого человека, ставшего вне закона, а значит — врагом.

Сигуа тяжело вздохнул и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей (что зря себя бередить, если решение уже принято), взял бутылку и стал осторожно разливать вино. С детских лет знал, что вино следует наливать именно так — тонкой струйкой, медленно поднимая бутылку вверх. Только тогда она, тугая, темно-красная, похожа на ту, что вырывается из глубокой раны, открывает истинную суть вина — крови земли и сока солнца. Получилось именно так, как хотел, рука ни разу не дрогнула.

— Кушай, дорогой. Травку бери. Мужчина должен есть много мяса и травки. В них вся сила. — Он вспомнил об обязанностях хозяина стола и придвинул ближе к Гаврилову тарелку с зеленью.

Встречу с Гавриловым организовал в задней комнате маленькой шашлычной. Когда Самвел приезжал сюда по делам, шашлык жарил сам хозяин, дальний родственник, которому он помог подняться в Москве, ресторан несчастного сгорел в Тбилиси во время боев с Гамсахурдия. Кроме общего зала, на заднем дворе под навесом стояли столики для своих. Но и они, многочисленные родственники и друзья, так или иначе повязанные в дела, не знали о визитах Самвела. Это было главным условием безбедной и беспроблемной жизни хозяина шашлычной.

— Может, сначала поговорим о делах? — Гаврилов с трудом оторвал взгляд от только что принесенных шампуров, над которыми еще поднимался пряный острый дымок.

— Какие дела, дорогой, когда стынет мясо и киснет вино? — Самвел широко улыбнулся, привычно играя восточное радушие, способное обмануть лишь того, кто не знает, каким может быть горец. — Кушай, прошу тебя! — Он сделал маленький глоток. Вино было терпкое, с горчинкой. В шашлычной для своих всегда было припасено настоящее вино, с великими трудами доставляемое из Грузии. Обычных посетителей потчевали сине-красной бурдой неизвестного состава и происхождения. — Разговор будет долгий, но он может подождать, а шашлык — нет. Кушай, не обижай хозяина.

По тону было невозможно понять, ого он имел в виду: себя или хозяина шашлычной. Самвел, поигрывая вином на дне бокала, следил за Гавриловым, с наслаждением уписывающим еще горячие, исходящие соком куски шашлыка. Цену этому человеку он определил задолго до того, как они впервые встретились. Хватило рассказов двух верных людей, волей судьбы соприкасавшихся с этой мразью. И за год знакомства Самвел не изменил своего мнения. Внутри Гаврилова, как и у всех, жила тварь. У каждого своя, у Гаврилова — хищный и трусливый шакал, привыкший подбирать остатки львиной охоты. А прирученного шакала нужно кормить — от голода он может осмелеть и даже во льве увидеть лишь кусок вожделенного мяса.