Журавлев сидел в одной майке. Хотел было снять и ее, тем более что она От пота уже липла к спине, но удержался. И так вид был самый непрезентабельный. Нормальные люди приезжали в Ялту отдыхать: пить кислое вино, валяться на пляже и по-отпускному беззаботно кадриться к бабам. Он за всю жизнь единственный раз попал на юг в разгар сезона, но и то по делу.

Здесь у всех были свои дела, все так или иначе были повязаны в хитросплетении интересов, опутавших курортные места, и новость, что заявился чужак из Москвы, распространилась по городу, как штормовое предупреждение. Журавлева аккуратно водили. На такой вариант он, естественно, рассчитывал. Но то, что следить будут через местное ГАИ, он даже не предполагал. Об уровне коррупции в милиции знал не понаслышке, но то, что увидел в этом курортном раю, с трудом укладывалось в голове.

Пришлось перестраиваться по ходу дела и свести активность к минимуму. Несколько раз засветил ложные контакты и плотно засел в гостинице. Не хотелось думать, что номер в гостинице ему подсунули «крестовый», нашпигованный аппаратурой, но и такого оборота исключать было нельзя. Всю черновую работу взял на себя Белов, хотя по первоначальному плану, разработанному в Москве, ему отводилась роль страхующего. Ребята в местном отделе КГБ были, в принципе, неплохими, но Журавлев решил не рисковать и встречу с Рованузо организовал на явке, все две недели заботливо опекаемой Беловым.

Между собой эту квартирку называли «Прибой». На балансе КГБ как явочная квартира она никогда не стояла. Ее по своим связям организовал Белов. Балагур и любимец замужних женщин, он периодически получал втык за чересчур вольное отношение к жизни. Но от его многочисленных пассий шла первосортная информация, и начальство скрипело зубами, но смотрело на недостатки в моральном облике сотрудника сквозь пальцы, как говорится, «живи до первого залета, вот тогда и ответишь за все разом».

Как Белову удалось организовать свободную квартиру в пик сезона, да еще в двух шагах от набережной, осталось тайной. Судя по всему, дело не обошлось без участия очередной дамы сердца, а интимные тайны Белов хранил еще надежнее, чем служебные. Явка носила все признаки любовного гнездышка. Журавлев, впервые войдя в квартиру, только крякнул, увидев огромную, в полкомнаты кровать. Судя по довольной загорелой роже Белова и батарее пустых бутылок на кухне, «сексодром» всю неделю использовался на полную катушку. Белов добросовестно отрабатывал легенду о пехотном майоре-отпускнике, прожигающем жизнь и накопленное за годы безупречной службы жалованье.

За полчаса до прихода того, за кем они охотились, удалось с грехом пополам навести видимость порядка. Журавлев, оценив обстановку, решил, что разговаривать придется на кухне. Кровать, размерами и истоптанностью напоминавшая борцовский ковер, нужному настрою на разговор никак не способствовала. Предстояло сломать давнего агента, тихо и без особого вреда для своих делишек стучавшего на всех своих знакомых. В личном деле агента были проставлены настоящая фамилия, имя, отчество — Ашкенази Александр Исаакович. Но Журавлев как-то попривык называть его Рованузо, кличку прилепили подельники Ашкенази, посмотрев недавно вышедший фильм «Спрут». Ашкенази был бухгалтером по образованию и расхитителем по призванию, итальянский тезка ему не годился в подметки. Рованузо со школьной скамьи промышлял мелкой спекуляцией, с годами остепенился и поднялся до валютных операций в особо крупных размерах, связи у него были практически повсюду. Но сейчас из него, кровь из носа, нужно было выбить наводку на человека, за произнесение одного имени которого, как предупреждали Журавлева, деловые попросту отрезали язык.

— Рованузо, хочешь, я тебя посажу? — Журавлев уже еле ворочал языком, от подпрыгнувшего давления в глазах рябили яркие светлячки. Ночь выдалась на редкость душной, дело шло к грозе. На столе стояла полупустая бутылка «Нарзана». Журавлев периодически прикладывался к ней, с брезгливостью ощущая, как все выпитое тут же выступало потом.

— Кирилл Алексеевич, мы же с вами не первый день знакомы. Какие у бедного Ашкенази могут быть дела, спросите вы? Так я вам, положа руку на сердце, отвечу — только незаконные! И никаких других. Так за что меня сажать? За все сразу — такого закона нет, мы же, увы, не в Америке. За что-то одно? Вы не находите, что это несколько нелогично, нет? — Ашкенази оттянул воротник рубашки и со свистом выдохнул струю воздуха на липкую от пота грудь. — И охота вам в такую жару мучить себя и порядочного человека? Меня не жалко, так себя бы пожалели. Сгорите же на работе, Кирилл Алексеевич. — Его черные навыкате глаза смотрели с такой печалью, словно он сидел у постели умирающего родственника, а не за расшатанным столом перед приехавшим по его душу опером.

Журавлев до дна выпил стакан воды, с трудом отдышался.

— Все, Рованузо, мое терпение лопнуло. — Ладонью растер липкую испарину по голым рукам, потом вытер пальцы о брюки. — Собирайся на нары.

— Кирилл Алексеевич, я вас не узнаю. К чему эти дешевые приемы? Что надо, я и так вам рассказываю. Кстати, не прошу наград. Рассказывали тут про одного чудика. — Круглое лицо Рованузо, тоже липкое от пота, расплылось в широкой улыбке. — Уж не знаю, чем на него воздействовали, наверно, гипнозом. Заключил сделку: он всех подельников топит, а ему за заслуги на ниве борьбы с преступностью — орден Красного Знамени. Нет, есть еще такие люди! Вы представляете? А почему сразу не Звезду Героя? Суд его и наградил. — Рованузо тяжко вздохнул. — Всем по «червонцу», а орденоносцу — семь. Жена три года по всем инстанциям бегала, требовала освободить героя невидимого фронта. Добегалась. Поделилась горем с подружкой. Весточка дошла до лагеря. Там ее сердечного наградили по всем правилам. — Он стал вдруг серьезным, потер большой нос, чуть скосив глаза на дверь. — Я вас ни о чем никогда не просил, Кирилл Алексеевич. А сейчас, хотите, на колени стану! Не давите, не скажу. Жить хочу. Лютой же смертью умру, неужели не понимаете?!

Журавлев поморщился, от азартной жестикуляции Рованузо рябило в глазах. Хотел было заорать, но то ли от жары, то ли вспомнив, что дом «хрущевский», слышимость запредельная, сплошной акустический коммунизм, передумал и, понизив голос, дожал:

— Нет, Рованузо. Или ты сейчас говоришь имя, адрес и на чем можно взять этого человека, или сядешь. По нехорошей статье.

— И можно поинтересоваться, какую гадость вы мне сосватаете за мой многолетний и безвозмездный, подчеркну, труд?

— Растление несовершеннолетних, — по слогам произнес Журавлев. В горле опять пересохло, голос хрипел, срывался на фальцет.

— Бог ты мой! — Рованузо обхватил горящие щеки. — И это шьют мне, отцу семейства. Двух семейств, если честно… И почти деду! У Раечки же будет выкидыш, если узнает. Креста на вас нет, Кирилл Алексеевич. Хотя о чем это я! У вас же вместо креста — партбилет.

— Лапшу будешь вешать в камере, Рованузо. Там народ от скуки пухнет, вот им там свои еврейские хохмочки и вкручивай. — Журавлев повернулся и дважды бухнул кулаком в стену. — Сегодня и начнешь.

Дверь сразу же распахнулась, и на пороге возник улыбающийся Белов. Голубая милицейская рубаха с капитанскими погонами, специально для этого случая захваченная из Москвы, была расстегнута до пупа. За неделю он успел хорошо загореть и видом был не хуже местных ментов, вечно полусонных от жары и кислого винца. Журавлев отметил, как мелко, по-птичьи задрожали веки у Рованузо. Первый по сценарию акт под названием «Явление мента народу» они выиграли вчистую.

— Привет, Рованузо Исаакович! — Белов на радостях крепко приложился к шее Ашкенази, тот только дрогнул всем телом, но промолчал. — Привет, говорю, старый греховодник!

— Не имею чести… — прохрипел Рованузо, сморщившись от второго дружеского шлепка.

— Это-то мы знаем. Уф! — Белов сел на колченогий стул. — Замаялся я за тобой бегать. Из Москвы давно вестей не получал?

— Я газетки читаю. «В „Правде“ пишут правду, в „Известиях“ — известия», так, кажется, у Маяковского? — Рованузо кисло улыбнулся. — Там про меня ничего не написали.

— Ну, на зоне у тебя будет время газетки читать. Сколько ни оторвешь, все на параше и прочитаешь. — Белов сделал грустное лицо. — Новости у меня для тебя такие, Рованузо. Бардачок Лизки Шу-шу погорел. Лизочка, на вас, старых извращенцев, не надеясь, строчит показания, только бумагу подноси. Так что, милый, приплыл ты. — Он тяжело вздохнул и участливо посмотрел на Рованузо. — Такие дела… У Лизки мы целый гроссбух конфисковали. С заказами. Что же тебя, старого хрена, на малолеток потянуло, а? На нормальной бабе надорваться боишься?

— Доказать еще надо! — прошипел Рованузо.

— Нет, от изнасилования тебя адвокаты отмажут, денег хватит. А вот растление несовершеннолетней я тебе обещаю, как с куста.

— Слушайте, капитан! — Рованузо повернулся к Белову. — Давайте не усугублять и без того нелепое положение. Когда я вижу человека в соответствующей форме и погонах, у меня сразу же возникает вопрос — сколько?

— Понятно-о! — протянул Белов. Встал во весь рост, как скала нависнув над маленьким, пухленьким Ашкенази. — Это ты мне? Секи, коллега! Эта тварь муровца купить решила! — Косил под народного любимца Жеглова. Выходило похоже. Журавлев зажмурился от удовольствия. — Вонь ты камерная… Муровца купить! — Белов, как козырным тузом, шлепнул об стол красными муровскими корочками. — Усохни, плесень, МУР по твою душу пожаловал, понял!

Муровские корочки в отделе имели только Белов и еще один опер. В ход они шли, если требовалось сыграть милиционеров. Журавлев тайно завидовал обладателям «мурок»: кроме конспиративных возможностей, они давали право бесплатного проезда на городском транспорте. На кагэбэшные удостоверения эта привилегия почему-то не распространялась.

Прием, как и рассчитывали, сработал. Журавлев, внимательно следивший за Ашкенази, отметил, какими беззащитными стали черные, чуть навыкате глаза Рованузо, уставившиеся на красную книжечку, лежащую на столе. Лицо вытянулось, на разом побледневших щеках и шее отчетливо проступила коричневая сыпь веснушек. Второй акт — «Сгною в камере, сука!» — они тоже отыграли без сучка и задоринки.

В сущности, они безбожно блефовали. Свинтить Лизку Шу-шу, в прошлом известную валютную шлюху, по старости лет переквалифицировавшуюся в хозяйку элитного публичного дома, им бы никогда не дали. Да и жила бы Лизка в камере до первой весточки с воли. Слишком многое и о многих знала. Все, что они имели, — оперативные данные, что Рованузо каждый приезд в Москву посещает Лизкин «кошкин дом» и заказывает малолеток, едва «вставших на лыжи», как выражается мадам Шу-шу. И все. Остальное — тонкий расчет и запредельная наглость.

Рованузо неожиданно всхлипнул и прошептал:

— Кирилл Алексеевич, за что? Миленький вы мой, давайте я что-нибудь нехорошее про Советскую власть скажу. У меня родственники в Израиле есть. Сионисты проклятые. И меня подбивали. Готов дать любые показания! — Рованузо прижал ладонь к пухлой груди. — Только прошу… Шейте любую статью, можно даже расстрельную, я во всем готов сознаться. Но только не эту грязь!

Журавлев равнодушно закурил, предоставляя Белову возможность спеть с Рованузо дуэт «Спасите, кто может». Сам решил поберечь силы для финала.

Белов погладил Рованузо по огромной, в полголовы лысине и с садистской улыбочкой стал дожимать:

— Не, кучерявый ты мой. Пойдешь по своей статье. А когда надоест петухом кукарекать, можешь закосить под диссидента. Бог даст, получишь новую статью. Переведут к политическим, если блатные отпустят. Вдруг так кому-нибудь понравишься, что он влюбится в тебя чистой мужской любовью. Ты разве этот вариант не учитывал, когда школьниц за интимные места хватал? — Белов свободной рукой выудил из-под стола початую бутылку портвейна, сделал глоток блаженно щурясь, как кот, заглотивший мышку, вытер рот ладонью. — Я же не на фуфло ловлю, Рованузо. У меня показания двух потерпевших, под тобой побывавших, уже имеются. Мамы их орут, требуют правосудия. Папаши секаторы точат. Поехали, брат, в Москву. Что в этой жаре сидеть, а?

— Кирилл Алексеевич! — Рованузо попытался стряхнуть с головы руку Белова, но не вышло.

Журавлев молча придвинул к нему блокнот. Ашкенази черкнул короткое слово и бросил ручку.

— Все? — Журавлев, как мог спокойно, заглянул в блокнот. — И где его искать?

— В Краснодаре. Там цех зашился. Он его на ноги ставит.

— А что случилось?

— Вы Толю Скоробогатько не знаете? О, это тот еще поц! — Ашкенази округлил глаза. Затараторил, словно прорвало. — Он на международном конкурсе мудаков спокойно займет второе место, это я вам говорю! Почему второе, спросите вы? А потому что мудак! — Рованузо нервно хохотнул. — Он решил поиграть изумрудами. Ха, тоже мне — Пеле бразильский! Нет, я бы понял, если бы он делал это с умом. Чтобы в этой стране работать с камушками, тем более с такими, нужно иметь две головы, как у того теленка в кунсткамере. А у Толи всего одна, и та — пустая. — Рованузо понизил голос. — Часть камушков он попытался продать. А из самого большого велел сделать своей киске кулон. Вы представляете! Те груди, промеж которых теперь болтается эта цацка, знает наощупь пол-Союза, я вам говорю!

— Ну и что? — ткнул его в бок Белов.

Рованузо охнул, распахнув рот, как рыба на песке.

— Чего ты нам про этого чудика лепишь, кучерявый? Дело говори, дело! — Белов приготовился опять воткнуть локоть в тугой живот Рованузо, но тот уже говорил, захлебываясь словами:

— Вам, лично вам, Кирилл Алексеевич, а не этому Душегубу… И вашей уважаемой всеми советскими людьми организации я говорю…

— Короче, Рованузо, короче! — Журавлев грудью навалился на стол.

— На изумруды Толя вытащил деньги из дела. И дело, конечно же, рухнуло. Почти. Пришлось вызывать… — Он осекся и закрыл рот пухлой ладошкой.

— Крота, — закончил за него Журавлев, постучав пальцем по блокноту.

Ашкенази скорчился, словно от приступа язвы.

— Не говорите этого имени вслух, умоляю! Это такой человек!

— Умный?

— Не то слово. У него десять голов, как у Змея Горыныча. И каждая работает, как у того Корчного! И связи… Везде! — Рованузо сделал такие глаза, что явись сейчас перед ним в блеске молний и языках пламени сам бог Яхве, на его долю уже бы ничего не осталось. Все почитание, раболепие и готовность умереть по первому же мановению мизинца достались неизвестному Кроту.

— Приметы? — Журавлев поискал глазами пепельницу. Вспомнил, что убрал от греха подальше, чтобы не искушать Ашкенази, мужик тот был аффективный, при нажиме мог полезть в дурь. Пришлось стряхнуть пепел на липкую от винных пятен клеенку.

— Хоть режьте! — Ашкенази рванул мокрый ворот рубашки.

— Забирай, — небрежно махнул рукой Журавлев.

— Не-ет! — Ашкенази, почувствовав жесткую хватку Белова, намертво вцепился в стол. — Скажу… Заставили… Без ножа зарезали, шаромыжники!

— Не скажешь, а напишешь. — Журавлев подтолкнул к нему блокнот, незаметно кивнув Белову на дверь: «Клиент потек, скройся с глаз!».

Тот нехотя встал, прихватив со стола бутылку.

— Боже мой, ну почему я не послушал Мару и не уехал? — пробормотал Рованузо, покрывая листок мелкими убористым строчками.

— Там в таких дозах воровать нельзя. Израиль — страна маленькая. Тебе бы ее на месяц не хватило, — не удержался Белов от последнего комментария, притормозив на пороге, и незаметно для Ашкенази показал Журавлеву большой палец.

Журавлев улыбнулся своим воспоминаниям, и еще раз посмотрел на фотографию Ашкенази — теперь тот стал еще округлее, но выражение лица осталось прежним — ждущим очередных неприятностей.

— Кто он теперь? — спросил Журавлев, возвращая карточку Гаврилову.

— Финансовый советник у Гоги. Ваше мнение — его легко сломать?

— Как два пальца… — скривил губы Журавлев. — Пяти минут нам хватит.

— А почему так уверены? — Гаврилов удивленно вскинул белесые брови.

— А он на всю жизнь напуган. Есть такие, собственной тени боятся. Я с ним в свое время работал. — Журавлев усмехнулся, вспомнив потное от страха лицо Рованузо. — Как доктор говорю, пять минут — и он наш.

— Дай бог, дай бог. — Гаврилов подошел к окну. По лужайке носился Конвой, пытаясь ухватить за штаны размахивавшего длинными руками Костика. Пес почему-то решил не подпускать Костика к тарелке спутниковой антенны, стоящей у угла дома.

— Хорошо вы тут ужились. Душа радуется. Да вы лежите, Кирилл Алексеевич. — Он повернулся к попытавшемуся встать с дивана Журавлеву. — Не дай бог, еще один гипертонический криз нагуляете. Тяжко пришлось, а?

— Здорово прихватило. — Журавлев с трудом сел. — Возраст уже не тот.

— Я у вас вот что хотел спросить. — Гаврилов присел рядом. — Мы оказались в довольно щекотливом положении. Вам я доверяю, вы наш. Тем более, опыт… Но завтра Максимов и Кротов будут действовать практически самостоятельно. Сразу скажу, Кротову я не доверяю. А как Максимов?

— А что после случившегося я могу о нем сказать? Железный парень.

— Как посмотреть. Для нас он нечто экстраординарное. Но не забывайте, он пришел из того мира, где решения принимают за доли секунды. Иначе — в гроб. Там выживают те, у кого между решением и действием — доли секунды. В кризисной обстановке ему цены нет, за то и нанят. Но вот завтра… Знаете, я уверен, что он ликвидирует любого, если возникнет чрезвычайная ситуация. Сработает инстинкт самосохранения. Но если угроза будет исходить не от Ашкенази, а от Кротова? Как считаете, уберет он старика или возможны варианты? Вы тут невольно сроднились, это надо учитывать.

Журавлев задумчиво покачал головой.

— Говорите уж начистоту, Гаврилов. Боитесь, что они перешушукались у вас за спиной?

— Именно!

— Тогда спите спокойно. Слишком разные люди…

— Но волей судьбы оказались в одной лодке. Разве вам Кротов еще не предлагал денег, а?

— Не предлагал. — Журавлев посмотрел на улыбающегося своей дурацкой улыбочкой Гаврилова. — Потому что знает, что я отвечу.

— Отвечайте «нет», Кирилл Алексеевич, не прогадаете. У Кротова денег нет, можете мне верить. А я вам и вашим родным деньги перевожу регулярно. Лучше уж синица в руках, да? Да и отжил он свое. Теперь правят бал не герои вчерашнего дня, а трусы, дожившие до лучших времен. — Он похлопал по ладони карточкой Ашкенази. — Или молодые шакалы, учуявшие запах Мертвечины, вроде качков Гоги.

— Будущее всегда принадлежит трусам, подлецам и шакалам, — тихо, словно самому себе сказал Журавлев.

— Мысль! Вы не зря взялись писать, Кирилл Алексеевич. Есть в вас божья искра. Хотите, поделюсь деталькой для романа.

— Хм. Давайте, если не жалко. — Он уже привык, что все, кому по дурости сболтнул, что грешит писательством, начинают сватать ему сюжеты для будущих книг. Как правило несут несусветную чушь на уровне банальных сплетен. Но больше всего усердствуй ют те, кто ни с того, ни с сего вдруг решил пристроиться в соавторы. Таких надо сразу же убивать, как только откроют рот, думал первое время Журавлев. Но потом понял, что это еще один фактор вредности профессии, и ничего больше. Сразу стало легче. Жалел лишь об одном, что раньше, в той, лихой и шалой оперовской жизни, не додумался до такого классного прикрытия. Стучать оперу — от этого многих коробит по моральным и эстетическим соображениям. А вот вывалить перед «творческим человеком» ворох соседского грязного белья им кажется делом святым и даже благородным.

— Хорошему человеку-то? — Гаврилов хлопнул себя по колену. — Куда делась машина, которую так лихо угнал Максимов, не думали?

— Не до того было. Еле дышал. Бросили где-нибудь или сожгли, да?

— Отнюдь, дорогой Кирилл Алексеевич! Ребята приняли ее у Максимова, перегнали в «отстойник». Привели в порядок. Вас же, простите, вывернуло наизнанку, как салагу при первом шторме. Нет, я все понимаю, нервы. Не каждый же день в вас лупят из «Ремингтонов». — Он выдержал театральную паузу. — А через часок нашелся хозяин «шестерки». Он заявил в ГАИ, но там почти все в доле. Объяснили трудности текущего момента и порекомендовали обратиться к частным сыскарям. Само собой, данные о том, что машина у меня, гаишники уже имели. Итого, я с вашего угона поимел полторы штуки из рук в руки минус двадцать процентов гаишнику. Вот вам пример нового мышления, о котором пел Горбачев. А вы — «бросить», «спалить»!

— Забавно. — Журавлев, как доктор на уникального пациента, посмотрел на Гаврилова.

— Вот и я говорю, прогорели бы вы со своей фирмой. С таким-то мышлением!

— С налетом уже разобрались?

— Разбираюсь. — Гаврилов встал. — Да вы не беспокойтесь. Бизнес без таких неприятностей не обходится.

— Я-то думал, что для начала полагается предъявить претензии, а потом уже стрелять.

— Раз на раз не приходится. У беспредельщиков, к сожалению, нет ни ума, ни фантазии, ни стыда, ни понятий. — Гаврилов встал. — Значит, решено — на операцию по Ашкенази едут Кротов и Максимов. Обеспечение я беру на себя.

— Может, все-таки мне подключиться?

— Не стоит, Кирилл Алексеевич. Во-первых, вы для Ашкенази живой символ КГБ, увидев вас, он сразу же даст дуба от страха. Во-вторых, как пенсионеру вам полагается стопроцентная оплата больничного. Так что отдыхайте с чистой совестью.

Журавлев провел ладонью по щеке, заросшей за ночь сизой щетиной, помолчал, скосив глаза на разноцветные пузырьки с лекарствами, завалившие весь журнальный столик, потом сказал:

— Я бы хотел переговорить с Подседерцевым. Это можно организовать?

— Зачем? — Гаврилов резко повернул голову. Глаза сделались колючими.

— Для дела, само собой разумеется.

— Дело веду я, так мы, кажется, договаривались?

— Это дело почти уже закончилось. Остались два эпизода, и можно сдавать в архив. Я бы хотел обсудить перспективы. Естественно, втроем: вы, я и Подседерцев.

— Речь пойдет о Кротове, если я правильно понял. Что с ним случилось?

— С ним можно и должно играть на перспективу. Я берусь это доказать. Нельзя останавливаться на полдороги. Поверьте, дело Кротова имеет государственное значение. Треклятый Гога просто пигмей по сравнению с тем, что можно накрутить через Кротова!

— Даже так? Вы только не горячитесь, Кирилл Алексеевич. Ваше здоровье интересует не только вас. Так в чем там проблема?

— Расскажу на встрече.

— Ваше право, ваше право… К сожалению, Подседерцева сейчас нет в Москве. Как у нас принято, поехал личным присутствием обеспечивать успех операции. Так сказать, добывать Кротову аргументы для разборок с Гогой.

— Когда вернется?

— На днях. Я дам ему знать. Надеюсь, время терпит?

— Как сказать. Кротов же не дурак. Стоит нам завалить Гогу, он почувствует, что свое отработал. И начнет искать выход. А голова у него, поверьте мне, работает, как все компьютеры Костика вместе взятые.

— Кротову некуда идти, Кирилл Алексеевич, не забывайте.

Журавлев откинулся на подушки и закрыл глаза. Дальше тянуть разговор не было смысла. Посвящать Гаврилова в хитросплетения большой политики, в которых был повязан Кротов, он не хотел. Не тот уровень и не та мера доверия. Подседерцеву, как ни крути, а причастному к безопасности государства, как бы оно сейчас ни называлось, Журавлев доверял больше.

Гаврилов помолчал, нервно покусывая губы, потом встал. Положил на столик между пузырьками с лекарствами полоску бумаги.

— Это банковская справка о состоянии вашего счета. Сегодня я перевел на него еще пятнадцать тысяч долларов. А это… — Он достал из кармана пиджака видеокассету. На столике места уже не было, пришлось положить ее на колени Журавлеву. — Еще один отчет о пребывании вашей жены и дочери в Греции. Посмотрите, порадуйтесь за них. — Он до хруста потянулся. — Эх, бросить бы все да уехать к морю! Снять номер в маленьком отеле, где не бывает ни новых, ни старых русских. Повесить на дверь табличку «Не беспокоить» и сидеть безвылазно денька три. Спать, читать и слушать, как в темноте рокочет прибой. Здорово, а?

— Не то слово, — вздохнул Журавлев, посмотрев за окно, где с утра моросил дождь.