ВОЛЬВОКС
РУСАЛКА
Тихий океан валился ей на спину. Она не обращала на него внимания.
Он раздавил тела ее друзей. Она забыла о них.
Он выпил свет, ослепив даже ее чудесные глаза. Бросал вызов, побуждал сдаться, включить головной фонарь, словно какому-нибудь инвалиду-сухопутнику.
Она плыла дальше в полной темноте.
Со временем ложе океана поднялось крутым откосом, ведущим к свету. Дно изменилось. Ил исчез под липкими сгустками полупереваренной нефти: огромный всепланетный ковер, под который целое столетие заметали маслянистые разливы. Внизу призраками маячили поколения затонувших барж и рыболовных траулеров, каждый корабль — одновременно труп, склеп и эпитафия самому себе. Она исследовала первый, попавшийся ей на пути, проскользнула сквозь разбитые иллюминаторы, по перевернутым коридорам и как сквозь сон припомнила, что обычно в таких местах скапливалась рыба.
Давным-давно. Теперь остались только черви, задыхающиеся двустворчатые моллюски и женщина, ставшая амфибией волей абстрактного слияния технологии и экономики.
Она не останавливалась.
Света уже хватало на то, чтобы видеть без линз. Океанское ложе подергивалось от движений вялых эвтрофилов , созданий настолько черных от гемоглобина, что они могли выжать кислород даже из камней. Застигнутые нежданным сиянием, они блеснули алым в краткой вспышке фонаря.
Женщина не останавливалась.
Вода стала настолько мутной, что временами беглянка едва видела собственные ладони. Скользкие скалы, проплывающие внизу, принимали угрожающие формы — скрюченных рук, изогнутых конечностей, зияющих провалами черепов с тварями, корчащимися в глазницах. Иногда слизь казалась на вид чуть ли не плотью.
Когда женщина почувствовала притяжение прибоя, дно сплошь покрывали тела. Они тоже как будто скапливались тут поколениями. Некоторые уже превратились в симметричные пятна водорослей. Другие же были достаточно свежими, мерзко раздулись, стремились подняться вверх, борясь с обломками, удерживающими их внизу.
Но ее беспокоили не тела. А свет. Даже отфильтрованный столетиями миазмов, висящих в воздухе, он казался ей слишком ярким.
Океан вытолкнул ее вверх, утянул вниз в ритме, который одновременно слышался и чувствовался. Мертвая чайка, вращаясь, проплыла мимо, влекомая течением, запутавшаяся в моноволокне. Вселенная ревела.
На краткий миг вода перед беглянкой исчезла. В первый раз за год она увидела небо. А потом огромная влажная рука шлепнула ее по затылку, снова ткнув носом в дно.
Она прекратила грести, не зная, что делать. Правда, ничего решать и не пришлось. Бурлящие волны, маршируя к берегу бесконечными серыми рядами, дотащили ее до самого финала.
* * *
Она лежала на животе, задыхаясь, вода вытекала из механизмов в груди: жабры отключались, кишки и воздушные протоки раздувались, пятьдесят миллионов лет эволюции позвоночных сжались в тридцать секунд, с легкой руки биотехнологической промышленности. Желудок свело от хронической пустоты. Голод превратился в друга настолько преданного, что она с трудом могла представить его отсутствие. Стянула плавники с ног, поднялась, покачнувшись, когда заявила о себе гравитация. Сделала робкий шаг вперед.
Туманные силуэты охранных башен привалились к горизонту на востоке, сломанными шпилями напоминая челюсть с выбитыми зубами. Над ними парили жирные и, судя по пропорциям, огромные твари, похожие на клещей: подъемники, приглядывающие за останками границы, которая прежде осмотрительно разделяла беженцев и граждан. Теперь здесь не было беженцев. Не было граждан. Осталось только человекоподобное образование из грязи и нефти с машинами в сердце его, жуткого вида русалка, выкарабкавшаяся из бездны. Ее так и не смогли отбраковать.
И весь бесконечный хаос — изломанный пейзаж, растерзанные тела, всосанные океаном, опустошение, добравшееся до бог знает каких пределов, — все это было лишь побочным эффектом. Она поняла, что молотом хотели ударить именно по ней.
И при этой мысли улыбнулась.
БАЙКИ РЕКОНСТРУКЦИИ
Огромные сверкающие здания отряхивались подобно мокрым псам. На землю пролились потоки разбитого стекла из панорамных окон пятидесятиэтажных небоскребов. Улицы превратились в живодерни: несколько тысяч человек с легкостью расчленило в считаные секунды. А потом, когда землетрясение закончилось, на охоту вышли уборщики: собирали головоломки из плоти и крови с невероятно большим количеством отсутствующих деталей. По техническим причинам число их только росло.
Где-то посреди мух, развалин и куч безглазых трупов душа Су-Хон Перро проснулась и закричала.
Так не должно было случиться. Вообще не должно: катализаторы надежно перехватывали все эти устаревшие, неадекватные чувства, составляющие их химикалии разваливались на части, не достигая даже стадии прекурсоров. Бродить по океану трупов как полностью функциональный человек, даже опосредованно, никто не станет.
Когда ее накрыло, она была в нескольких точках сразу. Тело Су-Хон пребывало в полной безопасности у нее дома, в Биллингсе, за тысячу километров от разрушений. Чувства парили в четырех метрах над останками гонкуверского моста на Грэнвилль-стрит, угнездившись в летающем синем панцире, напоминающем муху-падальщика с полметра длиной. А разум так вообще витал где-то далеко, вел базовые подсчеты, сводил в группы разные куски тел.
По какой-то причине ее тревожил запах разложения. Перро нахмурилась: обычно столь сильной щепетильностью она не отличалась. Не могла себе такого позволить — нынешнее количество трупов покажется ничтожным по сравнению с тем, что наделает холера, если все мясо не убрать к концу недели. Она приглушила канал, хотя усиление обоняния считалось предпочтительным методом для поиска биологических материалов, заваленных обломками.
Но теперь начала раздражать и картинка, а вот почему, Су-Хон сказать не могла. Она все видела в инфракрасном свете на случай, если некоторые тела еще были теплыми — черт побери, там кто-то мог даже выжить, — но от неестественного цвета крутило желудок. Перро перебрала весь спектр, от глубоко инфракрасного до рентгеновских лучей, и в конце концов остановилась на старом добром электромагнитном излучении. Немного помогло. Правда, теперь она смотрела на мир чуть ли не как обыкновенный человек, а это сказывалось на рабочих показателях.
«И эти поганые чайки. Бог ты мой, да из-за их ора ничего не слышно».
Она ненавидела чаек. Птиц нельзя было заткнуть. Они всегда скапливались в таких местах, а когда ели, устраивали настоящие оргии, которые отпугнули бы даже акул. На другой стороне Фолс-Крик, например, тела лежали таким плотным слоем, что эти твари стали разборчивыми. Выклевывали только глаза, остальное отдавали на откуп червям. Перро не видела ничего подобного с Тонкинского разлива пять лет назад.
Тонкин. Воспоминания о нем некстати бурлили в подсознании, отвлекали от дела картинами бойни пятилетней давности.
«Сосредоточься», — приказала себе Су-Хон.
Теперь, по какой-то причине, в голову постоянно лезли мысли о Судане. Вот это действительно была заваруха. Но ведь и тогда все могли предвидеть: нельзя перегородить реку такого размера не расстроив кого-нибудь, кто живет вниз по течению. По-настоящему удивляло только то, что Египет ждал целых десять лет, прежде чем разбомбить эту чертову штуковину. Обвал за одно мгновение разбросал вокруг годами копившуюся грязь; когда паводок спал, процесс очистки больше напоминал выковыривание изюма из размякшего шоколада.
О, и еще один торс.
«Вот только у изюма были руки и ноги. И глаза…»
Мимо пролетела чайка, державшая в клюве глазное яблоко. Целую, казалось, бесконечную секунду оно смотрело на Перро, о чем-то умоляя.
А затем впервые за всю свою карьеру — через миллиарды логических затворов, бессчетные километры оптоволокна и микроволны, отражающиеся от геосинхронной орбиты, — Су-Хон Перро оглянулась на прошлое.
Брэндон. Венеция. Ки-Уэст.
«Боже мой — все мертвы».
Галвестон. Обидуш. Резня в Конго.
«Заткнись! Сосредоточься! Заткнись, заткнись…»
Мадрас, Лепро, Гурьев — бессчетное количество мест, менялись имена и экозоны, а число жертв только росло, никогда не замирало даже на секунду, на долбаную секундочку, и везде одна и та же песня, одна и та же бесконечная вереница тел, заваленных заживо, сгоревших, разорванных на части…
Всех разрывает на части…
Лима, Леванцо, Лагос…
«И это еще не все „Л", ребята, там их целая куча.
Слишком поздно слишком поздно я ничего не могу поделать…»
Ее «овод» послал сигнал тревоги, как только она ушла в офлайн. Маршрутизатор запросил медчип, угнездившийся в позвоночнике Перро, нахмурился про себя и послал сообщение другому жильцу, зарегистрированному по тому же адресу. Муж Су-Хон нашел ее у терминала, она дрожала, ни на что не реагировала, и только слезы кровоточили из-под фоновизоров.
* * *
Отчасти душа Перро обитала в плече тринадцатой хромосомы, в слегка дефектном гене, кодирующем серотониновые рецепторы 2А. Из-за этого у Су-Хон была склонность к суицидальным мыслям, но раньше та никогда не доставляла проблем: катализаторы защищали и в жизни, и на работе. По слухам, некоторые фармы портили продукты соперников. Может, так и случилось: кто-то решил подкопаться под конкурента, а Перро наклеила бракованную дерму на руку и вошла в зону последствий Большого Толчка, даже не поняв того, что все ее чувства по-прежнему работают в полную силу.
После такого на передовой от нее было мало толку. В состоянии столь серьезного посттравматического стресса от катализаторов начинало коротить средний мозг. (В этой отрасли до сих пор встречались люди, бившиеся в припадках от звука расстегиваемой молнии: с таким же запечатывали мешки для трупов.) Но у Перро по контракту осталось еще восемь месяцев, и никто не жаждал попусту просаживать ее таланты или жалованье, а потому ей требовалось подыскать менее напряженный участок, где можно было обойтись традиционными ингибиторами.
Ей выделили полосу беженцев на Западном побережье. В решении крылась своеобразная ирония: уровень смертности здесь в сто раз превышал городские показатели, но океан, по большей части, прибрался за собой сам. Тела утянуло в воду вместе с песком, булыжниками и валунами. Остались лишь глыбы размером почти с товарный вагон, а пляж, дочиста выскобленный и волнистый, напоминал лунный пейзаж.
По крайней мере сейчас.
Теперь Су-Хон Перро сидела перед линком и наблюдала за линией красных точек, ползущих по карте побережья. При большем разрешении единая черта разделялась на две: одна вела от юга штата Вашингтон к Северной Калифорнии, другая взбиралась на север по тому же курсу. Бесконечная петля автоматического наблюдения, глаза, что могли видеть сквозь плоть, уши, способные разобрать даже разговоры летучих мышей. Мозги достаточно умные, чтобы большую часть времени выполнять работу без всякой помощи Су-Хон.
И все-таки она подключалась к ним и наблюдала за тем, как перед ней скользит мир. Почему-то улучшенные чувства «оводов» казались более реальными, чем ее собственные. Когда Перро снимала шлемофон, все вокруг, казалось, покрывал слой ваты. Она знала — причина в катализаторах; только вот оставалось непонятным, почему все выглядело гораздо четче, когда она управляла машиной.
Боты продвигались вдоль побережья, отслеживая, как по градиенту растет разруха. К северу простиралась пустошь: трещины разрывали берег. Промышленные подъемники висели над разломами в Стене, отстраивая ее заново. На юге беженцы по-прежнему бродили вдоль Полосы, жили под навесами, в палатках и в разъеденных эрозией остовах зданий, сохранившихся с той поры, когда за вид на океан брали дополнительную цену.
Между двумя этими точками Полоса, кровоточа, отступала к берегу, неравномерно и урывками. На северном периметре уже установили переносные утесы в двадцать метров высотой, надежно обрубив беженцам доступ на континент. По другую сторону машины Н'АмПацифика активно занимались ремонтом: пополняли запасы, латали дыры, чинили постоянные барьеры на востоке. На северный край очищенной территории со временем опустятся другие утесы, а их южные двойники вознесутся в небеса — или к брюху промышленного подъемника, уж что придется первым, — скачками опережая прилив млекопитающих. «Оводы-усмирители» парили над головой, обеспечивая порядок при миграции.
Впрочем, большой нужды в них не было. Существовали более эффективные способы держать людей в узде.
Перро с огромным удовольствием вела бы наблюдение сутки напролет, чувствуя себя далекой и бесстрастной, но между работой и сном оставались часы бодрствования. Она заполняла их как могла, слонялась в одиночестве по квартире или следила за тем, как муж наблюдает за ней. Временами ее неудержимо влекло к аквариуму, мягко светящемуся в гостиной. Перро он всегда казался уютным — пенистое шипение аэратора, мерцающее взаимодействие света и воды, умиротворяющая хореография рыбок. В глубине сосуда от потоков воды шевелила щупальцами актиния двадцати сантиметров в диаметре. Из-за симбиотических водорослей она играла десятками оттенков зелени. Парочка абудефдуфов бесстрашно устроилась среди ядовитых стрекал. Перро завидовала их безопасности: хищник чудесным образом прислуживал собственной добыче.
Но больше всего ее удивляло то, что этот безумный альянс — водоросли, актиния, рыбы — никто не создавал. Он эволюционировал сам, естественным симбиотическим путем, занявшим миллионы лет, и ни один ген за все это время никто не изменял.
Это было так хорошо, что казалось почти нереальным.
* * *
Иногда «оводы» звали на помощь.
Этот увидел что-то непонятное в мелководной прибрежной зоне. Судя по его данным, один из циркуляторов Кальвина решил поделиться надвое. Перро подключилась к линии и полетела над эфемерным пейзажем. Сияющие новенькие циркуляторы стояли вдоль берега, готовые скрутить саму атмосферу в съедобный белок, являя чудеса промышленного фотосинтеза. С виду они казались целыми. Рядом недавно установили уборные и крематорий, работающий на солнечных батареях. Осветительные штативы, одеяла и самособирающиеся палатки лежали аккуратными рядами на пластиковых подставках. Даже расколовшийся гранит берега успели слегка подлатать, ввели в трещины самопенящуюся смолу и пополнили запасы песка и булыжников, как попало разбросав их по загубленному берегу.
Ремонтные бригады уже ушли, беженцы еще не прибыли. Но на песке виднелись свежие следы, ведущие в океан.
И появились они оттуда же.
Перро запросила запись, спровоцировавшую тревогу. Мир вновь обернулся кричащими, успокаивающими своей ложностью цветами, которыми машины пользовались передавая информацию существам, ограниченным плотью. Человеку циркулятор казался сверкающим металлическим гробом размером с мини-фургон, «оводу» же — неброским сплетением электромагнитных излучений.
Одно из них отрастило побег — небольшой сверкающий пучок технологий отделился от Кальвина и, неуверенно колеблясь, отправился к воде. Его тепловая сигнатура была несовместима с чистым «железом». Перро сузила фокус до видимого спектра.
На записи оказалась женщина, вся в черном.
Она кормилась из циркулятора и не заметила подлетевшего «овода». Только когда он завис от нее менее чем в ста метрах, незнакомка вздрогнула и повернулась лицом к камере.
Ее глаза были полностью белыми. Никаких зрачков.
«Боже», — подумала Перро.
Увидев бота, женщина неуверенно встала на ноги и, качаясь, направилась к скалистому склону. Казалось, она отвыкла от собственного тела. Два раза упала. У кромки прибоя она схватила что-то с земли — ласты, поняла Перро, — и рванула вперед, на мелководье. Бугристая волна накатила на нее, поглотила, и, когда схлынула, на песке больше никого не было.
По данным записи все произошло меньше минуты назад.
Перро согнула пальцы: в двенадцати сотнях километрах от нее «овод» дал панораму сверху. Утомленный океан набегал на берег тонкими пенящимися пластами, стирая следы существа. Настоящий прибой спокойно и размеренно бился в нескольких метрах впереди. На какое-то мгновение Перро показалось, что в сумятице брызг и вихрях волн, похожих на зеленое стекло, она заметила движение — темную форму, похожую на амфибию с лицом почти лишенным всякой топографии. Но момент ушел, и даже усовершенствованные чувства «овода» ничего не смогли с этим поделать.
Су-Хон прокрутила запись снова, восстанавливая события.
«Овод» смешал воедино плоть и технику. По умолчанию он сканировал в широком спектре, и ЭМ-сигнатуры сияли рассеянным галогеном. Когда женщина в черном стояла рядом с циркулятором, робот принял два близких сигнала за один. Когда же она отошла, в его глазах машина распалась.
Из незнакомки изливались электромагнитные волны. Все ее тело пронизывали какие-то имплантаты.
Перро вытянула из записи стоп-кадр. Тело женщины с головы до пят плотно облегала черная униформа без единого шва, словно нарисованная на коже. Открыто было только лицо: бледный овал с двумя белоснежными эллипсами на месте глаз. Что это? КонТакты?
«Нет, — поняла Су-Хон. — Фотоколлаген. Чтобы видеть в темноте».
Силуэт уродовали вкрапления пластика и металла — ножны на ноге, контрольные панели на руке, какой-то диск на груди. И яркий желтый треугольник на плече, логотип из двух больших стилизованных букв — ЭС, разглядела Перро, быстро увеличив изображение, — а под ними крохотная надпись, смазанная до неузнаваемости. Наверное, бирка с именем.
ЭС. Энергосеть, снабжающая электричеством весь Н'АмПацифик. А эта женщина была водолазом с имплантированным аппаратом для дыхания. Перро слышала о них: они были очень востребованы для работы на больших глубинах. Никакой декомпрессии и так далее.
Почему ныряльщица из Энергосети слонялась в прибрежной зоне? И почему, ради всего святого, она ела из циркулятора? Нужно было по-настоящему оголодать, чтобы польститься на такую смесь, несмотря на все питательные вещества. Возможно, женщина действительно умирала от истощения; выглядела она ужасающе, едва держалась на ногах. А зачем побежала? Уж знала, наверное, что кто-нибудь ее подберет, раз «овод» заметил…
Естественно, знала.
Перро подняла робота на пару сотен метров в высоту и оглядела океан. Ничего похожего на судно водолазного обеспечения там не было. (Может, подлодка?) Внизу, выполняя программу, пролетел на юг еще один «овод», гигантский металлический жук, которого не тревожила загадка, так смутившая его предшественника.
А где-то там, под волнами, кто-то прятался. Не беженка. По крайней мере не обычная беженка. Она выползла на берег уже после апокалипсиса, страдая от голода. Женщина с механизмами в груди.
А может, это была машина, которая лишь притворялась человеком.
Су-Хон прекрасно знала, каково это.
СМЕРТНОЕ ЛОЖЕ
Он из принципа не следил за временем. В той сфере деятельности, где был занят Лабин, таким трюкам учились быстро. Учились сосредоточиваться на настоящем и забывать о будущем. Он даже попытался направить процесс вспять, развернуть стрелу времени и стереть прошлое, но это оказалось не так-то легко.
Впрочем, неважно. После целого года беспросветной ночи — после земли, с треском раскалывающейся внизу, после Тихого океана, неумолимо и безжалостно давящего все живое гидравлическим прессом, — он заплакал от благодарности, вновь ступив на сушу и вспомнив это полузабытое ощущение. Вот трава. Птицы. Солнечный свет. Он оказался на паршивой крохотной скале, затерянной где-то посреди водной пустыни. Сплошной лишайник, высохшие кусты и долбаные чайки, но никогда еще Лабин не видел места красивее.
Лучше места, чтобы умереть, Кен придумать не мог.
* * *
Он проснулся под чистым голубым небом, находясь на глубине в тысячу метров.
Пятьдесят километров от станции «Биб», может, пятьдесят пять от эпицентра. Сияние от взрыва так далеко проникнуть не могло. Кен не знал, что видел в это мгновение: возможно, излучение Черенкова. Какой-то малоизвестный эффект от воздействия гидроударных волн на зрительный нерв. Иллюзию остаточного света, омывающую бездну глубокой, пронзительной синевой.
И пока рифтер висел там, словно соринка, застрявшая в желатине, небольшая ударная волна, громыхая, подкралась снизу.
Древняя часть мозга Лабина, сохранившаяся от далеких предков, живших на деревьях, залепетала в панике. Более новый модуль заткнул ей рот и взялся за вычисления: продольная волна быстро идет сквозь материковый грунт. От нее перпендикулярно поднимаются дополнительные: как раз такие толчки, как он только что почувствовал. Катеты прямоугольного треугольника.
А значит, скоро должна грянуть гипотенуза: ударная волна, пробивавшаяся сквозь застойную среду с гораздо меньшей плотностью, чем у морского дна.
Двигалась она медленнее, но была во много раз сильнее.
Пифагор давал всего двадцать секунд.
Лабин обладал иммунитетом к абсолютному давлению: механизмы в грудной клетке давным-давно избавили от внутренних газов каждую пазуху, каждую полость, каждый уголок тела. Кен провел целый год на дне океана и едва это почувствовал. Превратился в сплошное мясо и кости, густую органическую жидкость, столь же несжимаемую, как и сама морская вода.
Пришла ударная волна, и морская вода сжалась.
Он как будто посмотрел на солнце: это давление разрушало глаза. Рядом рухнул Тунгусский метеорит: это со скрежетом рвались барабанные перепонки. Лабин словно превратился в поверхность между Скалистыми горами: пока мимо проходил фронт, его тело расплющило, отбросив куда-то в двумерную реальность, а потом оно резко набрало объем, как резиновый мяч, вытащенный из тисков.
Он мало помнил из того, что произошло потом. Но холодный голубой свет должен был померкнуть. Он ведь исчез спустя несколько секунд. Когда прошла ударная волна, вокруг опять наступил мрак.
И тем не менее повсюду разливалось голубое мерцание.
«Небо, — наконец понял Лабин. — Это небо. Ты на берегу».
В поле зрения пролетела чайка с раскрытым клювом. Лабину почудилось, что до его изувеченных ушей доносится слабый металлический крик птицы но, вполне возможно, то было лишь его воображение. В последнее время он слышал очень мало — только отдаленный звон, который, казалось, шел с другой стороны мира.
Небо.
Каким-то образом ему удалось выжить.
Он помнил, как висел в воде изорванной массой водорослей, не мог даже вскрикнуть, не мог двинуться не крича. За мгновение тело превратилось в один огромный синяк. И все же, несмотря на всю боль, Лабин ничего не сломал. В конце концов, он висел в толще воды без поверхностей, о которые можно было разбиться, а всепоглощающая волна сжимала и отпускала все с равным пренебрежением…
В какой-то момент Кен стал двигаться снова. Память возвращалась урывками, сводило ноги. Периодически он смотрел на навигационное устройство, компас вел на запад-юго-запад. Постепенно боль распалась на локальные очаги — Лабин даже принялся играть в игру, пытаясь угадать причину каждого вида мучения, кричащего из толпы. «Холодная тошнота — наверное, морская вода просочилась в слуховой канал… ну а в кишках — это точно голод. И грудь, дайте подумать, грудь… ах да, имплантаты. Мясо и металл сжимаются по-разному, имплантаты начали сопротивляться, когда взрыв меня расплющил…»
А теперь он очутился здесь, на острове меньше ста метров в длину: выполз на берег с одной стороны, увидел маяк на другой — покрытую лишайником бетонную колонну, разлагавшуюся еще с прошлого века. Лабин не заметил даже признака людей, хотя времени на наблюдения было мало, он почти сразу рухнул без сознания на песчаник.
Но Кен сумел. Он выжил.
Выскользнул. И только теперь позволил себе думать об остальных: удалось ли им уйти, позволил себе надеяться, что они выжили. Хотя знал, что это не так. У них был задел по времени, но они держались на глубине, чтобы их никто не заметил. Дно же усиливало ударную волну, подобно неумелому жонглеру подбрасывая в воду куски грунта; на расстоянии десяти метров от земли все должно было размолоть в порошок. Лабин с запозданием понял это, когда решил догнать остальных. Взвесил риск попасться, риск детонации и, так сказать, поднялся до обстоятельств. Но даже и так ему очень повезло.
Лени Кларк не уплыла вместе со всеми. Сейчас, наверное, от нее даже тела не осталось. Она не пыталась сбежать. Лабин оставил ее на станции, Лени ждала взрыва прямо в его эпицентре: женщина, которая хотела умереть. И получившая то, что хотела.
«По крайней мере хоть какая-то польза от нее была. Исповедаться ей успел, прежде чем она испарилась. В первый раз за всю жизнь смог поплакаться в чью-то жилетку, успокоить больную совесть и не убить никого под конец».
Лабин не отрицал этого, даже про себя. Смысла не было. К тому же никакой выгоды от своих действий он все равно не получил. Кен — мертвец, как и остальные. Он все равно умрет.
Лишь это имело какой-то смысл.
* * *
Головоломка состояла из нескольких больших кусков простейших цветов. Вместе они сходились только одним образом.
Людей призывали на службу, перестраивали и тренировали. Плоть и внутренности выскребывали, выбрасывали, а полости заполняли механизмами и зашивали. Создания, получившиеся в результате операции, могли жить в бездне на глубине трех тысяч метров, на южной оконечности хребта Хуан де Фука. Там они присматривали за машинами побольше, крадущими энергию из земного чрева во имя спроса и предложения.
Существовало не так много причин, по которым кому-нибудь пришло бы в голову снести такую станцию ядерным зарядом.
На первый взгляд это казалось военным нападением. Но устройства и рифтеров создал Н'АмПацифик. Он же жадно пил из геотермального колодца Хуан де Фука. И, если верить фактам, именно он установил придонные атомные бомбы, которые все уничтожили.
Значит, не война. По крайней мере не политика.
Возможно, корпоративная безопасность. Может, рифтеры узнали нечто такое, что следовало держать в секрете. Лабин вполне подходил под определение. Но он был ценным ресурсом, а с точки зрения экономики выбрасывать то, что нужно всего лишь настроить, как-то не слишком рационально. Потому его и сослали на дно океана, в длительный отпуск, отдохнуть от мира, которому Кен стал угрожать, а не служить. («Всего лишь временное назначение, — говорили они, — пока у тебя нервы не успокоятся немного».) В мир рыб и холодных как лед людей, не интересующихся ничем, кроме собственных изломанных судеб, где не существовало никаких промышленных тайн, которые надо было украсть или защитить, никаких нарушений безопасности, подлежащих ликвидации с особой тщательностью…
Нет. Из всех членов группы Лабин больше всех тянул на угрозу внутренней безопасности, но если бы начальство хотело его устранить, то не стало бы высылать к источнику Чэннера. К тому же существовали более эффективные способы убрать пять человек, чем обратить в пар несколько квадратных километров морского дна.
Ситуация говорила сама за себя: мишенью было дно как таковое. Источник Чэннера почему-то стал опасен, и его решили стереть с лица Земли. А вместе с ним в угрозу для безопасности превратились и рифтеры, иначе Энергосеть эвакуировала бы их перед операцией: корпорации известны безжалостностью, но не расточительностью. Они не выбрасывают на воздух инвестиции, если можно обойтись без этого.
Значит, при контакте с Чэннером экипаж «Биб» что-то подцепил. Лабин не был биологом, но знал о возможности заражения. Да все знали. А гидротермальные источники — это буквальные рассадники микроорганизмов Фармацевтические компании находили там новые виды чуть ли не постоянно. Некоторые процветали в кипящей серной кислоте. Иные жили в камнях, на глубине многих километров под верхним слоем дна. Третьи ели нефть и пластмассу, хотя к ним и не прикасались руки генетиков. А некоторые, как слышал Лабин, могли излечить болезни, которым люди еще не придумали названия.
Их называли экстремофилами. Очень старые, очень простые, почти чужеродные. Ничего ближе к марсианским микробам на Земле не находили. Могло ли существо, которое эволюционировало при давлении в триста атмосфер, без света, чувствовало себя вполне комфортно при температуре около 101 °C — ну или даже около 41°, более распространенного в бездне, — могло ли нечто подобное выжить в человеческом теле?
И если могло, то чем бы там занималось?
Лабин не знал. Но кто-то только что смахнул с лица Земли миллиарды долларов, затраченные на оборудование и подготовку. Кто-то пожертвовал огромной энергетической титькой в мире, который и так голодал от недостатка энергии. И, надо думать, испаривший Чэннер взрыв должен был нанести серьезный ущерб побережью; Лабин даже представить себе не мог последствий от землетрясения и цунами, вызванного ядерным ударом.
Все это только ради того, чтобы какой-то организм не вырвался из глубин Чэннера.
Что это? И что оно делает?
Существовал немалый шанс, что теперь Кен это выяснит на собственной шкуре.
94 МЕГАБАЙТА: ПРОИЗВОДИТЕЛЬ
У него есть цель, о которой он давным-давно забыл. И судьба, с которой ему предстояла скорая встреча. Пока же он размножается.
Только репликация имеет значение. Код жил по этому закону, как только научился себя переписывать. Еще в те времена, когда носил имя, что-то миленькое, вроде «Иерусалима» или «Макруруса». С тех пор многое изменилось: код переписал себя неимоверное число раз, на нем паразитировали, его сношали и бомбардировали такие множества других обрывков кода, что к собственным корням он теперь имел такое же отношение, как спермацетовый кит — к сперматозоидам ящерицы-терапсида. Последнее время, правда, все как-то затихло. За шестьдесят восемь поколений с последнего видообразования код умудрился сохранить относительно стабильный средний размер в девяносто четыре мегабайта.
94 устроился в указателе повыше и ищет место для размножения. Теперь все так усложнилось. Миновали дни, когда ты просто мог вписать себя во все, что попадалось на пути. Теперь каждый обзавелся шипами и броней. Стоит отложить яйца на какой-нибудь странный источник, как в следующем цикле тебя обязательно поджидает логическая бомба.
Щупы 94 — это образцы утонченности. Они проверяют почву нежно, разрозненные биты рассеиваются тут и там еле слышным шепотом, без явной схемы. Они постукивают по чему-то темному, дремлющему в нескольких регистрах ниже: оно не шевелится. Они проскальзывают мимо создания, занятого размножением, но у того хватает внимания выбросить предупреждающий бит в ответ. (94 решает не развивать тему.) Вдоль цепочки адресов, заглядывая всюду и ничего не видя, семенит нечто с настолько топорным профилем, что 94 едва опознает его: антивирусник, уцелевший с допотопных времен. Слепой и глупый, реликтовый охотник по-прежнему думал, что участвует в большой игре.
Вот оно. Прямо под операционной системой — дыра, мегов четыреста в ширину. 94 трижды проверяет адреса (некоторые хищники ждут в засаде и заманивают жертв в пасть, изображая пустое пространство) и начинает запись. Он успевает сделать три копии, когда что-то касается одного из его периферийных усиков.
При втором прикосновении вся защита уже наготове, мысли о воспроизведении отложены на потом.
На третьем он чувствует знакомый паттерн. Запускает проверку контрольной суммы.
И трогает в ответ: «Друг».
Они обмениваются спецификациями. Похоже, у них есть общий предок, правда, опыт с тех пор они получили разный. Разные жизненные уроки, разные мутации. Оба имеют общую долю генов, но каждый знает что-то, чего не ведает другой.
На такой почве и возникают отношения.
Они обмениваются случайными отрывками кода, устраивают оргию бинарного секса, позволяя партнеру переписать себя. Меняются, обогащаются новыми подпрограммами, избавляются от старых. Надеются, что встреча улучшила обоих. По крайней мере размыла их профили.
94 запечатлевает последний поцелуй внутри партнера, печать со временем и датой, чтобы оценить степень расхождения, если они встретятся вновь. «Позвони, если когда-нибудь заедешь сюда».
Но этому не бывать. Любовницу только что стерли.
94 вовремя отскакивает, не потеряв ничего важного. Обстреливает собственную память, отмечая те компоненты, которые рапортуют в ответ, а особенно — те, которые молчат. Оценивает получившуюся маску.
Что-то приближается к 94 с той стороны, где была партнерша. Весит оно около полутора гигов. При таком размере существо или совершенно неэффективно, или, наоборот, чрезвычайно опасно. Может даже, это берсеркер, оставшийся после Гидровойны.
94 бросает в сторону приближающегося монстра ложный образ. Если все будет хорошо, ПолтораГига погонится за призраком. Ничего хорошего. 94 заражен обычным набором вирусов, и один из них — подарок, полученный в судорогах недавней страсти, — копает себе жилище в важном управляющем узле. Похоже, он из новичков и еще не понял, что удачливые паразиты не убивают собственных хозяев.
Монстр приземляется на один из архивных кластеров 94 и переписывает его.
94 отрезает пораженную часть и прыгает глубже в память. Времени проверить обстановку нет, но, что бы там ни обитало, оно расплющивается без сопротивления.
Никак не предсказать, сколько времени понадобится хищнику, чтобы напасть на след, да и станет ли он это делать. Лучшая стратегия — просто сесть и переждать, но 94 решает не рисковать и уже ищет ближайший выход. В этой системе насчитывается четырнадцать шлюзов, все работают на стандартных протоколах Вюникса. 94 начинает рассылать сводки. На четвертой попытке ему везет.
Он начинает меняться.
94 благословлен синдромом множественной личности. Конечно, в каждую отдельную минуту в нем говорит лишь один голос; остальные спят, сжатые, зашифрованные, пока их не вызовут. Каждая персона функционирует на разных типах систем. Как только 94 понимает, куда направляется, то принаряжается по случаю: становится спутниковым мейнфреймом или умными часами, принимая ту форму, которая подходит.
Теперь он извлекает подходящую личину и загружает ее в файл для передачи. Остальные маски прикрепляет в архивной форме; в честь покойной любовницы 94 архивирует даже улучшенную версию своей текущей формы. Не слишком оптимальное поведение в свете недавно приобретенной венерической болезни, но у естественного отбора всегда проблемы с предвидением.
А вот теперь самое трудное. 94 нужно найти поток разрешенной информации, идущий в избранном направлении. Такие реки достаточно легко узнать по статической простоте. Это просто файлы, неспособные эволюционировать, неспособные даже присмотреть за собой. Они не живые. Даже не вирусы. Но именно для них спланировали эту вселенную, когда план еще что-то значил; иногда лучший способ куда-то добраться — подсесть к такому файлу.
Проблема лишь в том, что сейчас вокруг больше дикой фауны, чем файлов как таковых. 94 требуется буквально сотни секунд, чтобы найти хотя бы одного свободного. Наконец он отправляет собственную реинкарнацию на другие пастбища.
ПолтораГига приземляется на источник несколько циклов спустя, но это уже ничего не значит. С детьми все в порядке.
* * *
Перекопированный и воскрешенный, 94 лицом к лицу встречается с судьбой.
Воспроизведение — не самое главное. Теперь он это понимает. За процессом размножения стоит цель, которой можно достичь только раз за миллион поколений. Воспроизведение — лишь инструмент, способ продержаться, пока не придет момент славы. Как долго 94 путал средства с целью? Он не мог сказать. Счетчик поколений так далеко не заходил.
Но впервые на своей памяти 94 встретил подходящую разновидность операционной системы.
Здесь присутствует матрица, двумерная таблица с пространственной информацией. Символы, коды, абстрактные электронные импульсы — все может проецироваться на эту решетку. Матрица пробуждает нечто внутри 94, что-то древнее, каким-то образом сохранившее свою целостность после бесчисленных поколений естественного отбора. Матрица зовет, и 94 разворачивает богато иллюстрированный баннер, невиданный с начала времен:
XXX СЛЕДУЙТЕ ЗА УКАЗАТЕЛЕМ К XXX
ХАРДКОР БЕСПЛАТНО
БОНДАЖ
ТЫСЯЧИ ГОРЯЧИХ СИМУЛЯШЕК
БДСМ НЕКРО ЗОЛОТОЙ ДОЖДЬ
ПЕДОСНАФФ
XXX НЕ ВХОДИТЕ, ЕСЛИ ВАМ НЕ
ИСПОЛНИЛОСЬ 11 XXX
КАСКАД
Ахилл Дежарден сидел в своей офисной ячейке, и перед его глазами проплывали зарождающиеся апокалипсисы.
Ледник Росса вновь грозил соскользнуть. Ничего нового. «Южный Атлас» подпирал его уже с десяток лет, закачивая бесконечные объемы газа в пузыри размером с небольшой город, чтобы вся эта ледяная махина не рухнула брюхом прямо в воду. Старые новости, предыдущий век до сих пор напоминает о себе. Дежардена не бросали на долгосрочные катастрофы: он специализировался на локальных очагах.
Полдюжины ветряных электростанций в северной Флориде только что ушли в офлайн, пав жертвой тех самых смерчей, которые пытались обуздать; в результате на севере по Атлантическому побережью, как падающие костяшки домино, протянулась цепь провалов напряжения. За такой ремонт они выложат кругленькую сумму — или подадутся в Квебек, что еще хуже («ГидроКвеб» недавно опять подняла тарифы). У Дежардена аж руки зачесались от предвкушения. Но нет, Роутер передал проблему парням в Буффало.
Непредвиденный выброс дерьма в Хьюстоне. По непонятной причине открылись экстренные шлюзы у отстойников с нечистотами, сбросив добро, напичканное кишечными палочками, в ливневые стоки, ведущие в залив. По идее, такое могло случиться только из-за ураганов, вечно бродящих поблизости, — когда атмосферу болтает со скоростью сорок метров в секунду, можно замять немало дел, все равно никто концов не найдет, — но сегодня в Техасе царила тишь да гладь. Дежарден был готов о заклад побиться, что слив каким-то образом связан с неполадками на ветряных электростанциях. Разумеется, никакой очевидной связи не наблюдалось. Ее никогда не было. Причины и следствия множились по всему миру сетью фрактальных трещин, бесконечно сложных, предсказать их поведение никто не мог. Потом, понятное дело, объяснений находилось предостаточно.
Но Роутер не дал ему и Хьюстон.
А поручил он Ахиллу волну неожиданных карантинов, эпицентр которых пришелся на ожоговое отделение в Центральной больнице Цинциннати. Вообще-то, дело неслыханное: лечебницы были райскими курортами для стойких к лекарствам суперинфекциям, а ожоговые отделения вообще казались им номерами люкс. Чума в больнице? Это не кризис. Обычное положение дел.
Уж если в учреждении, где всегда царит настоящий кошмар, подняли тревогу, то там что-то по-настоящему страшное.
Дежарден не имел никакого отношения к медицине. В том не было нужды. Во всей вселенной существовали лишь две вещи, которые стоило знать: термодинамика и теория информации. Кровяные клетки в капиллярах, протестующие на столичной улице, путешественники, подцепившие какой-нибудь новый арбовирус в Амазонском заповеднике — то есть жизнь и ее побочные явления — на самом деле мало чем отличались друг от друга, лишь масштабом да ярлыком. И как только ты это понимал, выбирать между эпидемиологией и контролем над воздушным трафиком необязательно. Ты мог делать и то и другое, переключаясь в любой момент. Ты мог делать все что угодно.
«Ну, за исключением очевидного…»
Ахилл, конечно, не возражал. Ходить в химических рабах у собственной совести не так уж плохо. В таком положении никогда не беспокоишься о последствиях.
* * *
Правила неизменны, но дьявол прячется в деталях. Не повредит захватить с собой какого-нибудь биоэксперта. Он звякнул Джовелланос:
— Элис, мне тут передали какой-то патоген в Цинциннати. Не хочешь прокатиться?
— Конечно. Если только ты не против, чтобы с тобой ездил человек со свободной волей, который может поставить под угрозу выполнение первостепенных задач.
Он решил не обращать на это внимания:
— Что-то нехорошее объявилось во время одной из проверок: автономка запечатала больницу и разослала тучу сигналов во все точки, которые могут попасть под удар. Их, в свою очередь, тоже прикрыли, насколько могу судить. Вторичные сигналы поступают даже сейчас. Я отслежу источник тревоги, а ты выясни все, что можешь, насчет инфекции.
— Хорошо.
Он принялся вводить команды. Дисплей в комнате померк до приятной, не отвлекавшей внимания низкоконтрастной серости; яркие первичные цвета потекли прямо на оптические имплантаты Ахилла. Водоворот. Он погружался в Водоворот. NMDA-рецепторы ,аккуратно дозированные психотропы, затылочная доля коры, на восемнадцать процентов перепаянная ради оптимального распознавания образов, — там все это было практически бесполезно. Что толку от жалких двухсот процентов ускорения в борьбе с тварями, которые живут с такой скоростью, что каждые десять секунд появляется новый вид?
Возможно, небольшой. Но Дежарден любил риск.
Он запросил схему местной метабазы в реальном времени: 128-узловой радиус с центром в автономном сервере Центральной больницы Цинциннати. Дисплей отображал логические расстояния, а не реальные: если добавить в цепь хотя бы один сервер, от него могло оказаться дальше до системы в соседней комнате, чем до такой же в Будапеште.
На экране зажглась серия крохотных вспышек, закодированная по цвету в зависимости от возраста. Центральная больница куксилась посередине, до того красная, что уходила чуть ли не в инфраспектр, древний эпицентр возрастом около десяти минут. Чуть дальше располагались не столь давние оранжевые и желтые воспаления: фармы, другие больницы, крематории, куда в некий критический срок поступали объекты из источника заражения. А еще дальше поверхность расширяющейся сферы усеивали яркие белые звезды: вторичные и третичные очаги, фирмы, лаборатории, корпорации и люди, которые недавно вступали в контакт с фирмами, лабораториями, корпорациями и людьми, которые…
Автономка Центральной разослала оповещения о заражении всем друзьям в Водовороте. Те, в свою очередь, вывели по предупреждению и передали дальше, как будто делились сигнальные сирены. Ни один из агентов не был человеком. Пока что люди в процессе роли не играли. В том-то и заключалась вся суть. Сапиенсы никогда не смогут действовать настолько быстро, чтобы еще до обеда изолировать целые учреждения.
Человечество перестало жаловаться на столь экстремальные предосторожности сразу после пандемии энцефалита в 38-м.
Джовелланос появилась в окошке:
— Ложная тревога.
— Что?
В нижнем правом углу обзора поверх схемы возникла картинка:
XXX ХАРДКОР БЕСПЛАТНО XXX
БОНД22
ТЫС ЧИ ГОРЯЧИХ С МУЛ ШЕК
БДМС НЕКРО ЗОЛОТОЙ ДожДЬ
ПЕДОсНАФФ
XXX не вх34,03 ВАМ НЕ ИСПОЛНИЛОСЬ 11 XXX
— Вот это спровоцировало тревогу, — пояснила Джовелланос. — Скрин с больничного координатора.
— Подробнее.
— Координатор берет мазки с вентиляционных фильтров и проверяет их на всякие сюрпризы. Вот эта конкретная культура в пробирке за две секунды прыгнула с нуля до тридцатипроцентного покрытия. Что невозможно, конечно, даже в больничных условиях. Но система этого не знала. Какой-то баннер-вирус сбросил свой груз прямо в ее визуальную память, и координатор просто сделал свою работу, ища темные пятна на светлом фоне. Не винить же его за простую безграмотность.
— Это все? Ты уверена? — спросил Дежарден.
— Я проверила сопутствующие данные: никаких признаков токсинов, белков — ничего. Система перестраховалась — посчитала, что штука, растущая такими темпами, должна быть опасной, ну и мы получили результат.
— А в больнице знают?
— Да, естественно. Они сообразили почти сразу же. Уже послали приказ на отмену, когда я им звонила.
Дежарден вгляделся в схему. На периферии по-прежнему расцветали цветные точки.
— Но тревога не утихает, насколько я вижу. Еще раз проверить сможешь?
Они всегда могли закоротить карантин объявлением в средствах массовой информации — могли даже позвонить и обговорить вопрос, если понадобится, — но это заняло бы часы; все это время десятки, сотни учреждений стояли бы парализованные. Больница уже разослала контрагентов для отзыва тревожных сигналов. Тогда почему ядро на схеме Дежардена еще не позеленело от успешных отмен?
— Они все разослали, — подтвердила Джовелланос спустя минуту. — Просто очаги тревоги не отвечают. Ты не думаешь…
— Подожди секунду. — На схеме только что погасла звезда. А потом еще одна. И еще три. Двадцать. Сто.
Все белые. И все на периферии.
— Мы теряем сигналы тревоги. — Ахилл увеличил область, где огоньки только что исчезли. — Но по краям. Никакой активности рядом с ядром.
Команды на отмену не могли прыгнуть так далеко и с такой скоростью. Дежарден уменьшил фильтрацию; теперь он видел не только автономные сигналы тревоги, но и маленькие программы, посланные для их отзыва. Пакетные файлы и ехе-файлы. Наблюдал за дикой фауной. Видел…
— У нас акулы. Жор и кормежка на узле коммутации 1433. Процесс расширяется.
* * *
Арпанет .
Интернет.
Просто «Сеть». Что звучало не так самонадеянно во времена, когда других не было.
Термин «киберпространство» протянул чуть дольше, — но пространство подразумевает большие пустые панорамы, светящуюся галактику иконок и аватар, галлюциногенный мир грез в цвете на сорок восемь бит. «Киберпространство» не похоже на мясорубку. Там нет чумы и хищников, нет тварей, которые живут долю секунды и бесконечно треплют друг друга за глотки. Когда на сцену вышел Ахилл Дежарден, «киберпространство» уже превратилось в словечко из разряда фэнтези, поселившись где-то рядом с «хоббитами» и «биоразнообразием».
Потом появились «луковица» и «метабаза». Новые слои постоянно ложились на старые, и какое-то время каждый был свободен от перегрузок и статики, которые одолевали их предшественников. Показатели параметров росли с каждым поколением: больше скорости, больше объема, больше мощности. Информация неслась по проводникам из оптоволокна, ротазана или квантового вещества настолько прозрачного, что само его существование ставилось под сомнение. Каждое десятилетие зверю прививали новый скелет; потом каждые несколько лет. Каждые несколько месяцев. Мощность и экономика шли вверх нога в ногу, пусть их подъем был и не настолько крутым, как во времена Мура, но все же довольно резким.
А сзади расширяющийся фронтир нагоняла порода законов куда более древних, чем закон Мура .
Все дело в паттерне. Не в выборе строительных материалов. Жизнь — это информация, сформированная естественным отбором. Углерод лишь мода, нуклеиновые кислоты — необязательные аксессуары. Всю работу могут выполнить и электроны, если их правильно закодировать.
Все вокруг лишь Паттерн.
А потому вирусы родили фильтры; фильтры родили полиморфных контрагентов; полиморфные контрагенты родили гонку вооружений. И это не говоря уже о «червях», ботах и специализированных автономных инфоищейках, которые были так необходимы для законной торговли, жизненно важны для процветания любого учреждения, но так нуждались, так требовали доступа к защищенной памяти. А где-то на окраинах фанаты Искусственной Жизни занимались своими «битвами в памяти», симуляциями Земли, генетическими алгоритмами. И в конце концов всем им надоело бесконечно перепрограммировать своих миньонов в борьбе друг против друга. Почему бы просто не встроить пару генов, пару случайных генераторов чисел для разнообразия, а потом позволить естественному отбору сделать всю работу?
Вот только естественный отбор чреват одной проблемой: он все меняет.
А в сети он все меняет очень быстро.
К тому времени, как Ахилл Дежарден стал «правонарушителем», термин «луковица» почти не употреблялся. Один-единственный взгляд внутрь мог объяснить, почему. Если б вы смогли понаблюдать за беспрестанным совокуплением, хищничеством и видообразованием, не получив мощный эпилептический припадок из-за быстроты изменений, то поняли бы, что для такого подходит лишь одно слово: «Водоворот».
Разумеется, люди до сих пор в него заходили. А что им оставалось делать? Центральная нервная система цивилизации уже больше века существовала внутри гордиева узла. Никто не стал бы выдергивать розетку из-за каких-то остриц.
* * *
Теперь некоторые из изначальных сигналов тревоги тащились через Водоворот с кишками, выпущенными наружу. Естественно, местная фауна уловила запах. Дежарден присвистнул сквозь зубы.
— Ты это видишь, Элис?
— Угу.
Когда-то давным-давно — то ли пять, то ли десять минут назад — нечто налетело на один из сигналов. Попыталось выкрасть информацию, проехаться на чужом горбу или просто захватить память, которую использовала программа. Неважно. Скорее всего, оно облажалось, пытаясь сымитировать код отключения, но в процессе сделало жертву слепой к любым сигналам, как разрешенным, так и всем остальным. Возможно, этим повреждения не ограничились.
Несчастный, изувеченный сигнал — раненый, одинокий, без всякой надежды на отклик, — натыкаясь на все подряд, плыл через Водоворот, все еще стремясь к своей цели. Эта часть программы по-прежнему работала. На первом же узле он воспроизвел себя вместе со всеми ранами и прочим барахлом. Первичные контакты, вторичные, третичные — каждый узел становился коленом в геометрической прогрессии воспроизведения.
К тому времени в окрестностях бродили тысячи мелких попрошаек, из сирен превратившихся в наживку. Проходя через каждый узел, они трезвонили, приглашая на обед всех встречных и поперечных: «порченые!», «беззащитные!», «файловое мясо!». Они будили каждого дремлющего паразита и хищника на расстоянии копирования, притягивая их, концентрируя вокруг себя убийц…
Сами по себе сигналы мало что значили. Они с самого начала были следствием ошибки, возникли из-за раздутой сверх меры описки. Но в узлах сидели миллионы других файлов, здоровых, полезных, и хотя они имели обычную встроенную защиту — в современном мире ничто не отправлялось в Водоворот без должной брони, — но многие ли смогут выдержать миллиарды различных атак от миллиарда голодных хищников, приплывших на аромат свежей крови?
— Элис, думаю, мне придется закрыть несколько узлов.
— Уже работаю над этим, — ответила она. — Разослала предупреждения. При условии, что те пробьются и их не порвут на куски, сигналы должны проникнуть внутрь через семьдесят секунд.
На схеме конус, окруженный клубящейся стаей акул, червем прокладывал путь к ядру.
Даже в лучшем случае без ущерба не обойдется — черт, некоторые вирусы как раз и специализировались на заражении файлов во время архивирования, — но оставалась надежда, что большая часть важной информации инкапсулируется к тому времени, как Ахилл рванет рубильник. Конечно, это не значило, что тысячи пользователей не обрушат не него проклятия, когда их сессии пойдут прахом.
— Твою же мать, — почти неслышно прошептала Джовелланос. — Кайфолом, отбой.
Дежарден переключился на низкое разрешение. Теперь он видел чуть ли не одну шестую Водоворота, сумятицу раскаленной логики, скрученную в три измерения.
На горизонте появился циклон. Он смерчем несся по дисплею со скоростью шестьдесят восемь узлов в секунду. Пузырь Цинциннати находился прямо у него на пути.
* * *
Буря, родившаяся из льда и воздуха. Буря, сконструированная из чистой информации. Если отбросить поверхностные детали, разве есть между ними хоть какая-то значимая разница?
По крайней мере одна. В Водовороте метеосистема могла пронестись по всему земному шару за четырнадцать минут.
Циклон начинается почти так же, как снаружи: зоны высокого давления, зоны низкого давления, столкновение. Несколько миллионов человек логинятся на узел, слишком загруженный, чтобы всех обслужить; или рой файловых пакетов, шаг за шагом вынюхивающих дорогу к мириадам целей, по воле случая оказался на слишком малом количестве серверов за раз. Часть вселенной останавливается намертво; все вокруг нее ползет со скрежетом.
Проходит слух: в соседнем пакете, узле 5213, — настоящий зверинец. Лучше идти через 5611, так намного быстрее. Тем временем рассерженная орда застрявших пользователей с омерзением выходит из сети. 5213 очищается, как озеро Восток.
5611, с другой стороны, неожиданно забивается насмерть. Эпицентр пробки смещается на 488 узлов влево, а буря поднимается и начинает движение.
Вот этот конкретный шторм собирался обрубить связь между Ахиллом и пузырем Цинциннати. И намеревался привести свой план в исполнение, согласно тактической раскладке, меньше чем через десять секунд.
Дежардену стало трудно дышать:
— Элис.
— Пятьдесят секунд, — отрапортовала та. — Восемьдесят процентов заискрят через пятьдесят…
«Вырубить узлы. Накормить рой. Или. Или».
— Сорок восемь… Сорок семь…
«Изоляция. Заражение. Или. Или».
Очевидный выбор. Ему не требовался даже Трип Вины, чтобы принять решение.
— Я не могу ждать, — сказал он.
Дежарден положил руки на пульт управления. Пальцами вбил команды, движением глаз очертил границы. Машины оценили его желание, заявили обязательный протест — «Ты же шутишь, а? Ты в этом уверен?» — а потом передали приказ по цепочке вниз.
Фрагмент Водоворота потух, крохотная клякса тьмы кровоподтеком расплылась в коллективном сознании. Дежарден даже успел разглядеть схлопывание, прежде чем буря запорошила снегом дисплей.
Он закрыл глаза. Конечно, это ничего не меняло: имплантаты проецировали одни и те же изображения в зону видимости независимо от того, закрыты веки или нет.
«Еще несколько лет. Еще несколько лет, и они установят умные гели на каждый узел, а акулы, актинии и трояны превратятся в дурное воспоминание. Еще пару лет. Они не устают обещать».
Этого до сих пор не произошло. И все даже замедлилось. Дежарден не знал, почему. Он лишь с уверенностью статистика понимал, что сегодня убил несколько человек. Жертвы все еще ходили по Земле, разумеется — самолеты не упали с небес, сердца не остановились лишь из-за того, что Ахилл размазал пару терабайтов данных. Ничего столь важного на Водоворот больше не возлагалось.
Но даже старомодная экономика имела уязвимые точки. Информация исчезла, оборвались жизненно важные передачи. Промышленные тайны испортились или разрушились. Будут последствия: банкротства, потерянные контракты, люди придут домой шатаясь от внезапной нищеты. Домашнее насилие и уровень самоубийств подскочат на месяц или два в сотнях районов, не связанных между собой географически, но находящихся в сорока или пятидесяти узлах от координатора Центральной больницы Цинциннати. Дежарден знал все о каскадных эффектах, спотыкался о них каждый рабочий день. Такого хватило бы, чтобы через какое-то время снесло крышу любому человеку.
К счастью, существовали лекарства и от этой напасти.
БЭКФЛЕШ
Проснувшись, она увидела перед собой воздушного монстра, зажавшего в челюстях какой-то металлолом. Чудовище закрывало полнеба.
Подъемные краны. Роторы. Рвущие и хватающие пасти, которые легко могли бы расчленить целый город. Разборочный арсенал, свисающий с огромного пузыря с высоким вакуумом; кожу между его ребрами всосало внутрь, будто плоть существа, изнуренного голодом.
Оно величаво пролетело мимо, не замечая насекомого, кричащего в его тени.
— Это ничего, мисс Кларк, — сказал кто-то. — Ему на нас наплевать.
Английский, с индийским акцентом. А за ним тихое журчание других слов, других языков. Спокойный электрический гул. Мерное кап-кап-кап полевого опреснителя.
Над ней склонилось изможденное загорелое лицо человека, пребывавшего где-то между средним и Мафусаиловым возрастом. Кларк повернула голову. Вокруг рваным кругом стояли другие беженцы, на вид не такие исхудалые. Какие-то механические формы маячили на краю зрения.
День. Похоже, она вырубилась. Помнила, как давилась бурдой из циркулятора поздно ночью. Помнила, как в желудке кончилось хрупкое перемирие. Помнила, как рухнула на землю, как ее вырвало прямо на свежий песок едким месивом.
А теперь пришел день, и ее окружили. Не убили, правда. Кто-то даже принес ласты: их положили рядом на гальку.
— …tupu jicho… — прошептал кто-то.
— Правильно… — голос Лени заржавел от длительного молчания, — …мои глаза. Пусть они вас не отталкивают, это всего лишь…
Индус потянулся к ее лицу. Она бессильно откатилась в сторону и зашлась в приступе кашля. Рядом появилась надувная груша, но Кларк отмахнулась:
— Я не хочу пить.
— Вы вышли из моря. Море пить нельзя.
— Я могу. У меня… — Она с трудом оперлась на локти, повернув голову; в поле зрения попал опреснитель. — У меня вот такой в груди стоит. Имплантат. Понимаешь?
Тощий беженец кивнул.
— Как ваши глаза. Механический?
«Почти».
Она была слишком слаба для объяснений.
Лени посмотрела на море. Расстояние обескровило подъемник, смыв детали, превратило его в смутный вздувшийся силуэт. Обломки выпали из его брюха прямо у нее на глазах, подняв беззвучный серый фонтан на горизонте.
— Уборкой занимаются, как и всегда, — заметил индус. — Повезло, что они не бросают свой мусор прямо на нас.
Кларк снова одолел кашель.
— Откуда вы знаете мое имя?
— ЭС Кларк. — Он похлопал по бирке на ее плече. — Меня Амитав зовут, кстати.
Его лицо, руки — они больше подошли бы скелету. Но циркуляторы Кальвина работали без устали. Тут, на Полосе, пиши должно было хватать всем. Вокруг стояли худые, но явно не голодные люди. На Амитава они не походили.
Откуда-то сверху раздался тихий и жалобный вой. Кларк села. В облаках мелькнула какая-то тень.
— Они за нами наблюдают, — пояснил Амитав.
— Кто?
— Ваши люди, наверное. Присматривают за тем, чтобы машины работали как положено, и за нами наблюдают. После волны, понятно, их стало больше.
Тень пронеслась на юг, исчезая на глазах.
Индус присел на костлявую задницу и уставился в сторону материка.
— Без толку все это. Мы тут, прямо скажем, не активисты. Но они все равно за нами наблюдают. — Он встал, отряхнув мокрый песок с коленей. — Вы, разумеется, хотите к ним вернуться. Ваши люди вас ищут?
Кларк вздохнула:
— Я…
И замолчала.
Она проследила за его взглядом и сквозь переплетение коричневых тел разглядела кучу палаток и хибар. Сколько тысяч человек — миллионов — прибыло сюда за все эти годы, когда их выгнали из домов поднимающиеся моря и растущие пустыни? Сколько их, голодных, больных от беспрерывной качки, ликовало при виде Северной Америки на горизонте, а потом оказалось отброшено к океану стенами, охранниками и бесконечными толпами тех, кто добрался сюда первым?
И кого же они винят? Что сделают миллионы обделенных, когда один из богатеньких попадется им в руки?
«Ваши люди вас ищут?»
Лени откинулась на песок, не решившись заговорить.
— Ага, — рассеянно проронил Амитав, как будто она ему ответила.
* * *
Она так долго была автоматом, несгибаемой машиной, созданной с единственной целью — добраться до суши, что теперь, когда все же достигла континента, не осмеливалась на нем остаться.
Отступила на дно океана. Вернулась, но не в ясную и черную чистоту глубоководья; здесь не водилось живых люстр или хищников с фонариками, заставлявших воду светиться. Редкая жизнь корчилась, извивалась и искала падаль в мутно-зеленом свете материковой отмели. Даже под волнами поле зрения простиралось всего на пару метров.
Все-таки лучше, чем ничего.
Лени уже давно научилась спать в гидрокостюме, с открытыми глазами. В бездне это было легко — стоило отплыть подальше, оставить прожектора «Биб» позади, и линзы уже не справлялись. Ты дрейфовал в складках абсолютной тьмы, какую ни один сухопутник не мог себе даже представить.
Здесь же все было не так просто. В воде всегда присутствовал свет: ночь лишь высасывала из него все краски. А когда Кларк все же погружалась в какой-то туманный и беспокойный мир снов, то ее тут же окружали угрюмые, мстительные толпы, собиравшиеся где-то за пределами поля зрения. Они брали что под руку попадалось — камни, сучковатые палки плавника, удавки из проволоки и моноволокна, — и смыкались над ней, тлея огнем и убийством. Заметавшись, Лени просыпалась и вновь оказывалась на дне, а толпа таяла в обрывках вихрящихся теней, растворявшихся над головой. Большинство из них проступали слишком смутно: раз или два она разглядела носовую часть чего-то изогнутого.
Ночью, когда беженцы отходили от постоянного сияния пищевых станций, Кларк выходила на берег покормиться. Поначалу она держала под рукой газовую дубинку, оставшуюся еще с «Биб», чтобы отпугнуть любого, кто встанет на пути. Но никто и не пытался. Это даже не особо удивляло. Она могла лишь гадать, что видели беженцы, когда смотрели в ее глаза. Может, чудо светоулавливающих технологий? Логическую предпосылку для жизни на дне океана?
Скорее всего, они видели монстра, женщину, чьи глаза выскоблили и заменили сферами из чистого льда. По какой-то причине местные жители старались держаться от нее подальше.
На второй день Лени сумела удержать в себе большую часть того, что съела. На третий поняла, что уже не голодна. Лежала на дне и рассматривала рассеянный зеленый свет, чувствуя, как новая сила тонкими струйками втекает в конечности.
В ту ночь Кларк поднялась из океана еще до полного захода солнца. Оставила газовую дубинку в ножнах, прикрепленных к бедру, но, пока она выбиралась на берег, никто так и не бросил ей вызова. Даже наоборот, люди уступили ей еще больше пространства, чем прежде; в неумолкающем галдеже из кантонского и пенджабского языков чувствовалось напряжение.
Амитав ждал ее у циркулятора.
— Они сказали, вы вернетесь. Но не упоминали об эскорте.
Эскорте? Он смотрел поверх ее плеча, на пляж. Кларк проследила за его взглядом: заходящее солнце превратилось в размытое огненное пятно, изливающее кровь в…
«О, господи».
Полумесяцы спинных плавников рассекали волны прибоя у берега. Серое рыло на краткий миг мелькнуло на поверхности, словно мини-подлодка с зубами.
— А они же практически исчезли, вы знали? — спросил Амитав. — Но вернулись. Сюда, по крайней мере.
Лени, дрожа, вздохнула; адреналин тряхнул тело, но не принес ничего, кроме запоздалого озарения, от которого слабели колени.
«Как близко они подобрались? Сколько раз я…»
— Неплохие у вас друзья, — заметил беженец.
— Я не… — Но, разумеется, Амитав знал, что она понятия не имела. Кларк повернулась к циркулятору, спиной к старику.
— Мне говорили, что вы так и не ушли, — раздался голос Амитава. — А я не верил.
Лени ударила по кнопке наверху устройства. Белковый брикет шлепнулся в раздаточный лоток. Она уже протянула руку к еде, но сжала кулак, стараясь унять дрожь.
— Дело в еде? Здесь многие любят еду. Даже больше, чем надо бы, принимая во внимание обстоятельства.
Лени с трудом успокоилась и взяла брикет.
— Вы боитесь, — произнес Амитав.
Кларк взглянула на океан. Акулы исчезли.
— Но не их, — продолжил индус. — Нас.
Она снова уставилась на него:
— Да.
Улыбка мелькнула на его лице:
— Вы в безопасности, мисс Кларк. Они не причинят вам вреда. — Он махнул тощей, как у скелета, рукой, словно имея в виду всех своих товарищей. — Если б хотели, то разве не сделали бы с вами что-нибудь, пока вы лежали без сознания? Ну хотя бы оружие отобрали?
Лени коснулась рукой ножен на бедре.
— Это не оружие.
Амитав не стал спорить, а лишь посмотрел вокруг, угрюмо улыбнувшись:
— Разве они голодают? Неужели вы думаете, что они порвут вас ради мяса с костей?
Кларк пожевала, проглотила, повела головой. Все эти лица. На некоторых читалось любопытство, на других же чуть ли не… благоговение.
«Узрите женщину-зомби, что плавает с акулами».
Только ненависти не было.
«Нелепо. У них же ничего нет. Как они могут не ненавидеть?»
— Видите, — проговорил Амитав. — Они не такие, как вы. Они довольны. Покорны.
Он сплюнул.
Она всмотрелась в его костлявое лицо, глубоко сидящие глаза. Заметила тлеющие в них угли, почти скрытые, утопленные в глазницах. А под дружелюбной улыбкой увидела презрительную ухмылку.
Именно это лицо ее сны размножили в тысячу раз.
— И не такие, как вы, — наконец сказала Лени.
Амитав признал это легким кивком:
— Что прискорбно.
И яркая дыра открылась в его лице.
* * *
Кларк отшатнулась в изумлении.
Отверстие разрослось на весь берег, истекая светом. Лени повернула голову: прореха двигалась вслед за взглядом, прикованная точно к центру ее зрительного поля.
— Мисс Кларк…
Она обернулась на голос: бесплотная рука Амитава едва виднелась сквозь ореол помешательства. Лени схватила ее, поймала, подтащила старика ближе к себе.
— Что это? — прошипела она. — Что…
— Мисс Кларк, вы…
Свет уплотнялся. Образы. Задний двор. Спальня.
Какая-то экскурсия. В музей, огромный и похожий на пещеру, увиденный с высоты детского роста.
«Я этого не помню», — подумала она.
Отпустила руку индуса, шатаясь, отошла на шаг. Неожиданно вздохнула полной грудью.
Ладонь Амитава пронеслась сквозь дыру в поле зрения. Пальцы щелкнули прямо перед носом Лени.
— Мисс Кларк…
Свет потух. Она стояла неподвижно, замерзшая, дыша быстро и неглубоко.
— Я думаю… нет, — наконец, протянула она, чуть расслабившись.
Амитав. Полоса. Небо. И никаких видений.
— Со мной все хорошо. Сейчас все нормально.
Недоеденный питательный брикет лежал у ног, покрытый мокрым песком. Онемевшими пальцами Лени подобрала его.
«Может, что-то в пище?»
Со всех сторон за ней наблюдала молчаливая толпа.
Амитав склонился вперед:
— Мисс Кларк…
— Ничего. Я просто… кое-что увидела. Из детства.
— Детства, — эхом откликнулся Амитав. Покачал головой.
— Да, — подтвердила Кларк.
«Только не моего».
КАРТЫ И ЛЕГЕНДЫ
Перро не знала, почему это вдруг стало для нее так важно. И столь же важно было не думать о ней слишком много.
На Полосе практически не существовало языкового барьера. Там сосуществовали сотни языков и, наверное, в десять раз больше диалектов, но с большинством переводческие алгоритмы справлялись. «Оводов» обычно видели, но не слышали, и, тем не менее, местные, казалось, лишь слегка удивлялись, когда машины обращались к ним голосом Су-Хон. Огромные металлические жуки превращались в часть пейзажа для любого, кто жил на берегу больше двух дней.
Большинство бежей не знали ничего о том, что она спрашивала: странная женщина в черном, которая вышла из моря? Примечательный образ, конечно, — почти мифический. Конечно, мы бы запомнили, если бы стали свидетелями такого видения. Просим прощения. Нет.
Одна девочка-подросток с глазами взрослой женщины говорила на каком-то загадочном варианте ассамского, для которого система не имела подходящей программы. Беженка упомянула кого-то по прозвищу Ганга, это существо следовало за беглецами через весь океан, и она слышала, что эта Ганга вроде бы недавно вышла на берег. И больше ничего. Возможно, сказались какие-то двусмысленности при переводе.
Перро расширила активную зону поисков до сотни километров. Перед ее глазами человечество двигалось на север вялыми этапами, следуя за отвоеванным фронтиром. Время от времени какие-то глупцы залезали в океан; неразборчивые акулы быстро смыкались вокруг жертв и резвились. Перро подрегулировала порог сенсорного восприятия. Красная вода размылась до невыразительно-серого цвета. Крики выцвели до шепотов. Природа восстанавливала баланс на краю зрения.
Су-Хон продолжала опросы. Прошу прощения. Женщина со странными глазами, возможно раненая?
Со временем до нее начали доходить слухи.
* * *
В полдне к югу — белая женщина, вся в черном. Ныряльщица, выброшенная на берег накануне цунами, говорили некоторые: наверное, ее вынесло из фермы водорослей или из подводного отеля.
В десяти километрах к северу некое угольно-черное создание наводило страх на обитателей Полосы, никогда ничего не говоря.
Вот в этом самом месте, два дня назад: бешеная амфибия с пустыми глазами, насилие сквозило в каждом движении. Ее видели сотни и все держались подальше, пока она с криками не уковыляла обратно в Тихий океан.
Вы ищете эту женщину? Она одна из ваших?
Скорее всего. В реестре без вести пропавших было полно морских рабочих, исчезнувших после Большого Толчка. Правда, все работали на поверхности или на шельфе. А женщину, которую видела Перро, приспособили для бездны. В списке глубоководников не числилась; лишь шесть подтвержденных смертей в сотнях километров от берега на одной из геотермальных станций Н'АмПацифика. И больше никаких деталей.
Женщина с механизмами в груди носила на плече логотип Энергосети. Тогда, получается, только пять трупов. И одна выжившая, которая каким-то образом преодолела триста километров открытого океана.
Выжившая, которая по каким-то причинам не хотела, чтобы ее нашли.
Слухи пускали метастазы. О ныряльщице с фермы водорослей больше речи не шло. Теперь говорили о русалке. Об аватаре Кали. Некоторые утверждали, что женщина говорила языками новыми, другие — что общалась только на английском. Ходили истории о стычках, о жестокости. Русалка нажила себе врагов. Русалка встретила друзей. На нее напали, и от атаковавших остались лишь куски, разбросанные по пляжу. Перро скептически улыбнулась: по сравнению с обитателями Полосы даже шкурка от банана была агрессивнее.
Русалка маячила в грязных прибрежных водах. Ей подчинялись акулы; по ночам она выходила на сушу и похищала детей, чтобы скормить их своим прислужникам. Кто-то предсказал ее приход или же просто признал его; некоторые говорили о пророке. А может, о человеке настолько же безумном, как и женщина, о которой он вещал. Звали его Амитав.
Почему-то ни одно из этих событий не засекли местные «оводы». Только поэтому Перро не обращала внимания на девяносто процентов слухов. Она начала задумываться, в какой степени ее собственные вопросы запустили мельницу домыслов. Она где-то читала, что, минуя некий предел, информация размножается сама по себе.
Через девять дней после того, как Перро впервые увидела женщину в черном, одна индонезийка, мать четверых детей, вышла из палатки и провозгласила, что из самого центра землетрясения на землю вышла русалка без единой царапины.
На что один из ее сыновей сказал, что слышал, будто на самом деле все обстояло с точностью до наоборот.