XXII

Последующие ночи были еще мучительнее. Убийцам хотелось быть по ночам вместе, чтобы сообща защищаться от утопленника, но по какой-то таинственной причине, с тех пор как они соединились, им стало еще страшнее. Обмениваясь самыми незначительными фразами, самыми простыми взглядами, они приводили друг друга в отчаяние, теребили себе нервы, переживали чудовищные приступы страха и страдания. Едва только они заводили разговор о чем-нибудь, едва оставались наедине, как начинали бредить и видеть вокруг себя всякие ужасы.

Сухой, нервный характер Терезы оказывал на грубую сангвиническую природу Лорана очень странное влияние. Прежде, в дни страсти, разница в темпераментах тесно связывала их, создавая своего рода равновесие, как бы дополняя их организмы. Любовник привносил в их союз свою жизненную силу, любовница — нервы; так жили они один в другом, и объятия были им необходимы для бесперебойной биологической работы их организмов. Но вот равновесие нарушилось, нервы Терезы, напряженные до крайности, взяли верх. Лоран вдруг оказался во власти острого нервного возбуждения; под жгучим влиянием молодой женщины характер его постепенно стал походить на характер девушки, страдающей острым неврозом. Было бы весьма любопытно проследить изменения, которые подчас совершаются в иных организмах под влиянием определенных обстоятельств. Эти изменения, исходя от плоти, вскоре передаются мозгу, кладут отпечаток на всю личность.

До знакомства с Терезой Лоран отличался ограниченностью, осторожностью, спокойствием, он жил сангвинической жизнью выходца из крестьян. Он спал, ел, пил, как скотина. В любое время, при любых обстоятельствах своего повседневного существования, он дышал легко, полной грудью, был доволен собою, туповат и хорошо упитан. Лишь изредка его грузное тело испытывало какую-то смутную тревогу. Эту смутную тревогу Тереза довела до страшных вспышек. Она развила в этом большом, жирном и рыхлом теле на редкость чувствительную нервную систему. Прежде Лоран воспринимал радости жизни скорее плотью, чем нервами; теперь чувства его утончились. Первые же ласки любовницы открыли ему какую-то новую для него нервную, всепоглощающую стихию. Это невероятно изощрило его сексуальность и придало наслаждениям такую терпкость, что сначала он как бы обезумел; он безудержно отдался чувственным оргиям, доселе неведомым его телу. И тут в его организме совершился странный процесс: нервы его обострились и возобладали над началом сангвиническим. Уже одно это обстоятельство в корне изменило его существо. Он утратил прежний покой, тяжеловесность, он перестал жить как бы в дремоте. Настало время, когда нервы его и кровь пришли в равновесие, — то было время глубоких радостей, целостного существования. Потом нервы стали брать верх, и он оказался во власти тревог, которые терзают больные тела и души.

Вот почему Лоран, словно трусливый мальчишка, стал приходить в ужас при виде темного закоулка комнаты. Новый индивидуум, отделившийся в нем от грубого, тупого крестьянина, существо трепещущее, растерянное испытывало теперь все страхи, все тревоги, знакомые нервным людям. Последующие обстоятельства — исступленные ласки Терезы, переживания, связанные с убийством, затем боязливое ожидание чувственных радостей, — все это как бы свело его с ума; все это взвинчивало его чувства, грубо и настойчиво било по нервам. Наконец явилась роковая бессонница, неся с собою галлюцинации. С тех пор жизнь стала для Лорана невыносимой, она проходила в беспрестанных страхах, от которых он изнемогал.

Угрызения совести носили у него чисто физический характер. Утопленника боялись одни лишь расшатанные его нервы, его тело, трусливая плоть. Совесть же его отнюдь не участвовала в этих страхах, он ничуть не сожалел, что убил Камилла; в минуты успокоения, в минуты, когда призрак не стоял перед ним, он снова совершил бы убийство, если бы решил, что того требуют его интересы. Днем он сам потешался над своими страхами, давал себе слово быть мужественным, бранил Терезу и обвинял ее в том, что она его смущает; выходило так, что именно Тереза поддается ужасу, именно она устраивает по ночам, в спальне, чудовищные сцены. Но едва только приходила ночь, едва только он оказывался наедине с женой, тело его покрывалось холодной испариной и ребяческий страх окончательно завладевал им. Он подвергался нервным припадкам, припадкам, которые повторялись каждый вечер, расстраивали его психику и являли ему отвратительное зеленоватое лицо его жертвы. То были как бы приступы жестокой болезни, какая-то истерия убийства. Действительно, только болезнью, только нервным расстройством и можно было назвать страхи, овладевавшие Лораном. Лицо его передергивалось, тело коченело; бывало видно, как бунтуют в нем нервы. Тело страшно мучилось, но душа отсутствовала. Несчастный не испытывал ни малейшего раскаяния; страсть Терезы привила ему тяжкий недуг — вот и все.

Тереза тоже находилась во власти глубоких потрясений. Но, в отличие от Лорана, характер у нее сохранился прежний, только до крайности обострились его основные черты. У этой женщины нервное расстройство наметилось еще с десятилетнего возраста и отчасти объяснялось тем, что она росла в душной, отвратительной атмосфере, в комнате, где прозябал маленький Камилл. В девочке скапливались грозовые силы, мощные порывы, которым со временем предстояло разразиться подлинными бурями. Лоран вызвал в ней то же, что и она в Лоране, — какое-то грубое потрясение всего существа. С первого же объятия ее резкий и сладострастный темперамент развернулся с дикой энергией; с тех пор она жила лишь для любви. Все больше и больше отдаваясь сжигающей ее страсти, она в конце концов дошла до какого-то болезненного оцепенения. События подавляли ее, все толкало ее к безумию. Теперь, в дни жутких переживаний, в ней сказывались и чисто женские черты, которых не было у ее нового супруга: ее мучили смутные угрызения совести, запоздалые сожаления; временами ей хотелось броситься на колени перед призраком Камилла, молить его о прощении и умилостивить обещанием раскаяться. Быть может, Лоран и догадывался об этих минутах малодушия. Когда ими обоими овладевал ужас, он нападал на нее, обходился с нею грубо.

В первые ночи они не решались лечь. Они ждали рассвета, сидя перед камином или расхаживая по комнате, как в день свадьбы. Мысль о том, что им предстоит лечь рядом, вызывала у них какой-то страх и отвращение. По молчаливому соглашению они избегали целоваться, они даже не смотрели на свое ложе, и Тереза каждое утро нарочно приводила его в беспорядок. Когда усталость окончательно одолевала их, они засыпали на час, на два в креслах, потом внезапно просыпались от какого-нибудь зловещего кошмара. Очнувшись с затекшим, окоченевшим телом, с лицом в мертвенно-белых пятнах, они дрожали от холода и недомогания и смотрели друг на друга в изумлении, удивляясь тому, что они здесь, странно стесняясь один другого, стыдясь обнаружить свое отвращение и страх.

И они всячески боролись со сном. Они усаживались по сторонам от камина и говорили о разных пустяках, силясь во что бы то ни стало поддерживать беседу. Между ними оставалось большое пространство. Стоило им только повернуть голову, и им чудилось, будто Камилл поставил на пустое место стул, сидит и со зловеще-игривым видом греет себе ноги. Видение это, впервые явившееся им в брачную ночь, возвращалось ежедневно. Этот безгласный, насмешливый труп, всегда присутствовавший при их разговорах, это чудовищно обезображенное тело, не покидавшее их ни на минуту, держало убийц в состоянии неослабной тревоги. Они боялись пошевельнуться, они до слепоты смотрели на яркое пламя, а когда им случалось непроизвольно отвести взгляд в сторону, в их глазах, раздраженных ярким пыланием камина, возникал призрак, залитый красноватыми отсветами.

В конце концов Лоран перестал садиться к огню, но не признавался Терезе, чем вызвано это чудачество. Тереза догадалась, что Лорану мерещится Камилл, как мерещится он и ей самой. Тогда она тоже стала говорить, что ей делается нехорошо от чрезмерного жара и что поэтому она предпочитает сидеть несколько поодаль. Она придвинула свое кресло к кровати и теперь неподвижно сидела здесь, в то время как муж снова принимался расхаживать по комнате. Время от времени Лоран растворял окно, и ледяной январский воздух врывался в комнату, наполняя ее пронизывающим холодом. Это умеряло его лихорадку.

Целую неделю молодожены проводили так все ночи напролет. Днем они немного отдыхали, забываясь в дремоте, — Тереза в лавке, за конторкой, Лоран — на службе. Ночью ими вновь овладевали мучения и страх. Но еще более странным было их отношение друг к другу. Они не произносили ни единого слова любви, они делали вид, будто забыли прошлое; они, казалось, только мирились с тем, что живут совместно, и терпели друг друга, подобно тому как больные сочувственно терпят других больных, пораженных тем же недугом. Каждый из них надеялся, что ему удастся скрыть свое отвращение и страхи; они ничуть не задумывались о том, как ненормально проводят они ночи, и не понимали того, что каждый из них неизбежно должен догадаться об истинном душевном состоянии другого. Они не ложились спать всю ночь, обменивались лишь двумя-тремя фразами, бледнели при малейшем звуке, но делали вид, будто считают, что в первые дни брака все молодожены ведут себя именно так. Это было неуклюжее притворство двух умалишенных.

Вскоре усталость до того изнурила их, что как-то вечером они наконец решились лечь. Они не разделись, а бросились на кровать как были, в платье, чтобы не коснуться друг друга. Им казалось, что малейшее соприкосновение их тел отзовется в них мучительным ударом. Продремав так, хоть и тревожно, две ночи, они на третью отважились раздеться и лечь под одеяло. Но они лежали порознь и приняли все меры к тому, чтобы не коснуться друг друга. Тереза забралась в постель первая и легла в глубине, у стенки. Лоран дал ей время устроиться, потом сам лег с краю. Между ними оставалось свободное место. Здесь лежал труп Камилла.

Когда убийцы оказывались под одним одеялом и закрывали глаза, им мерещилось, что они чувствуют подле себе влажное тело их жертвы, — оно лежит посреди постели и их пронизывает идущий от него холодок. Оно было как бы неким мерзким препятствием, которое разделяло их. Ими овладевала лихорадка, начинался бред, и препятствие становилось для них вполне материальным; они касались трупа, они видели его, видели зеленоватую разложившуюся массу, они вдыхали зловоние, которое исходило от этой кучи человеческой гнили; все их органы чувств находились в состоянии галлюцинации и придавали восприятиям нестерпимую остроту. Присутствие этого отвратительного сотоварища по ложу сковывало их, лишало дара речи, повергало в безумный страх.

Иногда Лоран думал, не обнять ли ему Терезу в страстном порыве, но он не решался пошевельнуться, он знал, что стоит ему только протянуть руку, и он прикоснется к дряблой коже Камилла. Тогда ему приходило на ум, что утопленник для того и лежит между ними, чтобы помешать им обняться. В конце концов ему стало ясно, что утопленник ревнует.

Иногда они все-таки пытались робко обняться, чтобы проверить, что за этим последует. Лоран шутя приказывал жене поцеловать его. Но губы их были так холодны, словно между ними стояла смерть. Они чувствовали отвращение, Тереза содрогалась от ужаса, а Лоран, слыша, как у нее стучат зубы, приходил в дикую ярость.

— Чего ты трясешься? — кричал он. — Уж не Камилла ли боишься?.. Успокойся, бедняга теперь далеко.

Они избегали поверять друг другу причину своих жутких переживаний. Когда перед одним из них в галлюцинации являлся мертвенный облик утопленника, он закрывал глаза, замыкался в своих страхах и не решался заговорить о видении, опасаясь придать припадку еще большую отчетливость. Когда Лоран в приступе отчаяния, потеряв власть над собою, начинал упрекать Терезу в том, что она боится Камилла, — само это имя, произнесенное вслух, повергало их в еще больший ужас. Убийца начинал бредить.

— Да, да, ты боишься Камилла, — лепетал он, обращаясь к жене, — ты боишься Камилла… Я все отлично понимаю, черт возьми! Ты дура, у тебя ни на грош мужества. Можешь спать спокойно. Ты, кажется, воображаешь, что твой первый муж сейчас потащит тебя за ноги, потому что я лежу около тебя…

От мысли, от предположения, что утопленник может потащить их за ноги, у Лорана волосы становились дыбом. Он продолжал с еще большим ожесточением, терзая самого себя:

— Как-нибудь я свожу тебя ночью на кладбище… Мы раскопаем могилу, и ты увидишь, какая там груда тухлятины! Тогда, может быть, ты перестанешь бояться… Да ведь он даже и не знает, что мы утопили его…

Тереза зарывалась в одеяло и глухо стонала.

— Мы его утопили потому, что он нам мешал, — продолжал муж. — При надобности мы снова утопили бы его… Перестань ребячиться. Будь потверже. Глупо омрачать наше счастье… Ведь оттого, что мы выкинули какого-то болвана в Сену, мы после смерти, в земле, не будем ни счастливее, ни несчастнее; зато при жизни мы вволю насладимся любовью, а это, что ни говори, не шутка… Ну, поцелуй же меня.

Оледеневшая от ужаса, обезумевшая Тереза целовала его, а сам он дрожал не меньше ее.

Более двух недель Лоран обдумывал, как бы ему еще раз убить Камилла. Он утопил его, но этого оказалось мало, — Камилл был еще недостаточно мертв, каждую ночь он являлся и залезал в постель Терезы. Убийцы считали, что окончательно уничтожили его и что теперь можно безраздельно отдаться любви, а между тем жертва оживала и своим присутствием леденила их ложе. Оказывалось, что Тереза не вдова. Лоран был мужем женщины, у которой имелся другой супруг — утопленник.