Живя в Труча Саи, София Мендес не испытывала недостатка в общении. В деревне насчитывалось примерно триста пятьдесят жителей, а по соседству находились другие селения; визиты были обычным делом и проходили весело. София со многими делила работу и еду, и скоро для нее стало естественным проводить время, сплетая мечевидные листья диусо-деревьев в циновки, ветровые щиты, зонты, пакеты, используемые для пропаривания корней, корзины, в которые собирали фрукты. Участвуя в сезонных сборах урожая, она узнала, где растут и как выглядят полезные растения, а также как избегать опасности и находить путь через джунгли, поначалу казавшиеся непролазными.

София становилась компетентной рунской взрослой: сведущим полевым ботаником, полезным членом общины — и находила в этом определенное удовлетворение. Но в первые месяцы этой ссылки ее ближайшим интеллектуальным компаньоном был библиотечный компьютер «Стеллы Марис», вращавшейся вокруг планеты. Добраться до корабля София не могла, но немалую часть каждого дня она проводила, общаясь с библиотекой по радио. Подправив и отредактировав свои наблюдения за жизнью руна и личные записи, София сгружала их в память корабля, чтобы не хранить лишь на своем блокноте. Эта привычка помогала ей ощущать себя не такой изолированной: она словно отправляла сообщения. Когда-нибудь ее записи попадут на Землю, и потому София могла считать себя ученым-одиночкой, своими исследованиями приносящим пользу обществу, частицей которого являлась. Все еще человек. Все еще разумный.

Исааку исполнилось пятнадцать месяцев. Однажды утром, когда София попыталась войти в компьютерную систему корабля, ее встретило непреклонное молчание. Уставясь на лаконичное сообщение об ошибке, светившееся на экране, она почти физически ощутила содрогание судна, у которого вдруг порвался причальный трос. Как-то повредились бортовые системы? Или орбита корабля стала ниже, и «Стелла Марис» сгорела в атмосфере либо упала в воды Ракхата? Варианты можно было перебирать бесконечно. Единственное, о чем София не подумала, это о том, что произошло в действительности: на Ракхат прибыла вторая группа с Земли, путешествующая под эгидой Объединенных Наций. Спустя примерно двенадцать недель после приземления представители Консорциума по контактам определили местонахождение Эмилио Сандоса. Считая его единственным выжившим в миссии иезуитов, они отправили «Стеллу Марис» на Землю, причем пилотировали корабль навигационные программы самой Софии, а единственным пассажиром был Эмилио Сандос, летевший навстречу своему позору.

София обнаружила, что существует много разновидностей одиночества. Есть одиночество, происходящее оттого, что ты понимаешь, а тебя — нет. Есть одиночество, когда не над кем подтрунивать или не с кем спорить. Ночное одиночество отличается от дневного, иногда охватывающего посреди толпы. София стала экспертом по одиночеству, а худшая его разновидность, как она узнала, наступила после ночи, когда ей приснился смеющийся Исаак.

Первые недели своей жизни Исаак — крошечный младенец, вытянутый и худой, — проспал, пугая ее своей неподвижностью. София сознавала, что сон — это способ концентрации скудных ресурсов для выживания, поэтому противилась желанию разбудить малыша, понимая, что оно исходит от ее собственной потребности в утешении. Но даже когда Исаак не спал, он не встречался с ней взглядом дольше, чем на секунду, без того чтобы не посереть под своей тонкой кожей; и хотя по прошествии недель сосал ее грудь с большей силой, он часто срыгивал молоко. Сколько София ни твердила себе, что причина тут в неразвитой пищеварительной системе недоношенного ребенка, было трудно не подозревать в этом удручающее отторжение.

В шесть месяцев Исаак оставался похожим на птицу, держался отстраненно, всегда глядел вдаль, сосредоточенный на какой-нибудь тайне листьев, света и тени. Ко дню своей первой годовщины он отличался потусторонним достоинством — крошечный, никогда не улыбавшийся мальчик с глубоко посаженными глазами эльфа, который проводил почти все время, разглядывая калейдоскоп, сложенный из своих пальцев, — зачарованный рисунками, которые те выстраивали. София начала было надеяться, что его молчание происходит от глухоты, ибо Исаак никогда не лепетал, не поворачивался к ней, когда она звала его по имени, и, казалось, не слышал рунских детей, когда те ссорились, играли, дразнили друг друга и пыхтели, хрипло смеясь. Но однажды Исаак произнес: «Сипадж», — и повторил несчетное число раз, пока это слово, означавшее «Слушай меня!», не стало для всех, кто его слышал, бессмысленным точно мантра. Затем он снова умолк.

Когда подошел его второй день рождения, Исаак, похоже, достиг состояния неприступной самодостаточности: скороспелый дзен-мастер — без потребностей, без желаний. Он сосал, когда София совала ему в рот свой сосок, ел, когда на язык клали пищу, пил, если воду подносили к губам. Он позволял себя поднимать и нести, но никогда не тянулся ни к кому. Перетаскиваемый своими рунскими приятелями, точно кукла, Исаак безучастно ждал, пока прекратится вмешательство в его задумчивость; опущенный на траву, возвращался к своей медитации, словно ничего не произошло.

Казалось, внутри его невидимой цитадели обретается совершенство, от которого не может отвлечь внешний мир. Он сидел часами, неподвижный и сбалансированный, точно йог, изредка его лицо преображала улыбка потрясающей красоты, словно он был доволен какой-то сокровенной, священной мыслью.

Софии не было нужды спрашивать, что сделали бы с рунским малышом, если бы тот оказался настолько же ненормальным. Подобно спартанцу, оставлявшему увечного младенца на склоне холма, чтобы его загрызли волки, рунский отец отдал бы дефективного ребенка джанаде — своеобразная телятина для джана'атских аристократов. Возможно, руна не сознавали, что с Исааком что-то неладно, или им было все равно; Исаак не относился к руна, поэтому нормы для него были иными. Насколько София могла судить, они просто приняли затворническое молчание Исаака, как приняли его бесхвостое, безволосое тело, как принимали почти все в своем мире: с безмятежным благодушием и невозмутимым спокойствием.

Поэтому София тоже старалась принимать своего сына таким, каков он есть, но было нелегко наблюдать, как ее ребенок часами пялится на свои ладони или сидит, тихо пошлепывая ладонями по грунту, словно бы слушая какую-то мелодию внутри себя. Любой матери было бы трудно любить Исаака, столь же прекрасного и бесчувственного, как ангел, а Софии Мендес жизнь нечасто предоставляла возможность практиковаться в любви.

В глубине души она ощущала несказанное облегчение, что ее сын нуждается в ней так мало. Долгие годы единственным мерилом, по которому она могла судить, насколько глубоко переживает потерю родителей, был беспричинный ужас, охватывавший ее при одной мысли, что она умрет молодой и сделает своего ребенка сиротой. «В состоянии Исаака есть и хорошие стороны, — сказала себе София. — Если я умру, он вряд ли это заметит».

Позже София поймет, насколько близка была к безумию. Она заглянула в эту пропасть, ощутив на ее краю головокружение и беспечность, когда Исааку было четыре года. Именно тогда в Труча Саи прибыл Супаари со своей дочкой, приведенный туда Джалао и несколькими другими женшинами-вакашани. Лесные руна не выказали удивления, когда он нежданно появился в убежище, которое они всегда держали в тайне от своих джана'атских хозяев; для них было естественно принимать события, не задавая лишних вопросов, а Супаари ВаГайджур всегда отличался от других джанада. Но если руна сохраняли обычное спокойствие, то София Мендес была потрясена силой своих эмоций. Супаари был джана'ата, и однако, увидев его, она подумала не о мятеже или смерти, не об угнетении, эксплуатации или жестокости, но лишь о дружбе и окончании одиночества.

Впервые после рождения Исаака она обнаружила нечто, за что можно благодарить Бога.

— Мне сказали, что ты погибла, — произнес Супаари на х'инглиш, уставясь на крошечную иностранку.

Ужаснувшись, он круто развернулся и отошел на несколько шагов, но затем вернулся к ней, как падальщик возвращается к трупу. Потянулся рукой к лицу Софии, изуродованному тройным шрамом, и ощутил еще больший стыд, когда она, как ему показалось, отпрянула, избегая его касания.

— Я искал тебя, — сказал Супаари, моля о понимании. — Вакашани сказали, что ты мертва!

Поскольку он ждал этого, то увидел в ее лице ненависть и укор. Измученный путешествием и всем, что стряслось раньше, потрясённый грандиозным разнообразием способов, которыми он умудрялся ошибаться, джана'ата в несколько приемов осел, сдвигая вес со ступней на хвост, потом на колени, затем назад — пока наконец не бухнулся на грунт, опустив голову между кистей, погрузившихся в лесной перегной. Ее безмолвный упрек — само ее существование — показался Супаари убийственным ударом, и он страстно желал какой-нибудь быстрой смерти, когда вдруг ощутил, что его голову поднимают маленькие руки.

— Сипадж, Супаари, — сказала София, опускаясь на колени, чтобы смотреть ему в глаза, — сердце кое-кого очень радо, что ты сюда пришел.

«Она меня не поняла, — уныло подумал Супаари. — Забыла собственный язык».

— Кое-кто считал, что ты ушла, — прошептал он. — Кое-кто постарался бы тебя найти.

Грузно перекатившись в сидячее положение, Супаари огляделся: спальные шалаши с изящными наклонными крышами, поскрипывающими и гнущимися на ветру; плетеные щиты; украшенные цветами и лентами; приподнятые платформы для сидения, устланные красивыми подушками. Руна, живущие собственной жизнью, не затронутой законами или обычаями джана'ата. Если не считать ужасных шрамов, маленькая чужеземка выглядела здоровой.

— Сипадж, София, — произнес он в конце концов. — Кое-кто имеет великий талант к ошибкам. Возможно, для тебя было лучше, что ты обошлась без его помощи.

Она ничего не сказала, и Супаари попытался прочитать по ее лицу, понять что-то по ее запаху, по ее позе. Невозможность быть уверенным в смысле всего этого обескураживала — особенно сейчас, когда он знал, насколько плохо понимал Сандоса, и спрашивал себя, не заблуждался ли, считая, что нравится Ха'ан.

— Я думаю, — медленно произнес Супаари на к'сане, ибо в руандже не было нужных ему слов, и он полагал, что София забыла х'инглиш. — Я думаю, что ты возненавидишь меня, когда узнаешь, что я натворил. Ты понимаешь это слово: «ненавидеть»? — Извинения. Кое-кто забыл твой язык. Кое-кто знал лишь немного.

Скрестив ноги, она уселась рядом с ним в низкую траву, покрывавшую поляну.

София видела, насколько он устал; его длинное красивое лицо показалось ей худым, а скулы выступали сильней, чем она помнила.

— Сипадж, Супаари, ты совершил очень длинное путешествие, — начала София, ощущая руанджские обороты такими естественными, словно пользовалась ими всю жизнь. — Конечно, ты голоден. Не хочешь ли…

Супаари остановил ее, осторожно прижав к ее губам короткий тупой коготь.

— Прошу тебя, — произнес он голосом, который Энн Эдвардс назвала бы искаженным. — Не предлагай.

И вскинув голову, отвернулся от нее.

— Как я могу есть? — спросил он на к'сане, обращаясь к небу. — Как я могу есть?

Услышав его возглас, из толпы, окружавшей вакашанский эскорт Супаари, вышла Джалао. Она несла прочную корзину, которую сама заполнила провизией для него и его ребенка, и сейчас резко опустила ее на траву.

— Ешь, как ел всегда, — сказала девушка негромко, но с жесткостью, которой София никогда раньше не слышала в голосе рунао.

Тут между Джалао и Супаари мелькнуло нечто вроде невысказанного понимания, но София не настолько понимала язык их тел, чтобы судить с уверенностью. К этому моменту дети носившиеся вокруг взрослых, гонявшиеся друг за другом, взбудораженные приходом гостей и нарушением распорядка, — совсем разошлись, и прежде чем София успела криком предостеречь, Пуска, дочь Канчея, воспользовавшись тем, что ее отец был поглощен разговором, прыгнула ему на спину и тут же оттолкнулась, изогнувшись в радостном прыжке; а приземлившись, перевернула корзину Супаари. Невозмутимо прервав разговор, Канчей быстро, пока дети не учуяли запах, заполнил корзину вновь, затем наклонился и, широко разбросав руки, сгреб юнцов в восторженную извивающуюся груду.

Улыбнувшись, София поискала глазами Исаака, опасаясь, что, пока остальные отвлеклись, он убрел куда-нибудь. Но вот он: лежит на спине, наблюдая, как крылатые семена по спирали спускаются к его лицу, срываясь с нависшей над ним ветки у'ралии. София вздохнула и вернулась взглядом к Супаари, оцепенело сидевшему на земле.

— Сипадж, Фия. Все изменилось, — пробормотал он.

Затем вскинул глаза на Джалао ВаКашан и прижал уши.

— Кое-кто не понимал! — воскликнул он. — Кое-кто знал, но не понимал. Все изменилось.

— Сипадж, Супаари, — сказала Джалао, стоя над ним. — Ешь. Все остается, как было.

Но что… кто в корзине? — подумала София, понимая теперь, что Канчей спешил навести порядок, дабы уберечь детей от преждевременного знания. Похолодев, она посмотрела на Супаари и подумала: «Он ест руна. Он — джанада».

Прошло немало времени, прежде чем они снова смогли говорить.

— Сипадж, Супаари, мы те, кто мы есть, — не придумав ничего лучшего, наконец произнесла София так же просто, как истинная рунао.

Встав, она ухватила джана'ата за руку, словно хотела поднять его на ноги. Он растерянно посмотрел на нее.

— Иди поешь. Жизнь продолжается, — сказала София, легонько потянув его за руку. — Мы-и-ты-тоже подумаем о проблемах позже.

Супаари унес корзину с поляны, чтобы поесть с подветренной стороны и не на глазах у руна. Должно быть, на каком-то уровне сознания он всегда понимал, что делает; даже в прежние времена ему было неловко есть мясо в присутствии руна. Тихонько рыча, он пытался открыть корзину и почувствовал себя еще хуже, когда Канчей, выбравшись из клубка детишек, ему помог.

Юная Кинса — еще не взрослая, хотя уже и не ребенок — все это время сидела неподалеку, что-то нашептывая Ха'анале и не вполне понимая, где ей следует находиться. Увидев, что Супаари направился в сторону, она последовала за ним, неся на спине малышку. Догнав ее, София протянула руку и сунула палец под изогнутые коготки младенца.

— Супаари! — воскликнула она. — Твое дитя? Но как? Кое-кто думал…

— Это долгая песня, — сказал он, когда София взяла Ха'аналу на руки, а Канчей спокойно достал из корзины порцию мяса. — Когда кое-кто прибыл в Кашан после мятежа…

Сделав паузу, Супаари вновь посмотрел на ее изуродованное лицо.

— Ты понимаешь это слово: «мятеж»?

Оторвав взгляд от младенца, лежавшего на ее коленях, София вскинула подбородок, подтверждая. Он продолжал:

— Вакашани были в сильном смятении. Погибли очень многие, и среди них — большинство Старейшин. Не осталось никого, кто мог бы рассказать об этом вразумительно, и даже спустя несколько дней после бойни всюду был фиерно. Ваш «катер» еще находился там, но вакашани сказали, что чужеземцы ушли. «Их тела съели», — сказали они.

София в этот момент думала, какая радость иметь ребенка, который смотрит тебе в глаза, — но услышав такое… Конечно, сказала она себе, Мясо есть мясо. Но даже после того, что случилось с Энн и Д. У., ей ни разу не пришло в голову, что и остальные были… «О, Джимми!» — подумала она, и у нее перехватило горло.

Почувствовав, что не может есть, Супаари отложил в сторону мясо.

— Позже, когда почти стемнело, вперед вышла Аскама. Она была лишь ребенок, но хорошо знала вас, чужеземцев, поэтому кое-кто прислушался к ее словам. Аскама использовала х'инглиш, потому что руанджа тут плохо годилась, вносила путаницу. Она сказала: «Мило не мертв»…

Супаари замолчал, увидев, что кожа Софии резко поменяла цвет. Он видел, как на ее виске бьется жилка, и сознавал весь трагизм того, что должен ей рассказать.

— Ты не знала?

— Где сейчас Мило? — спросила она. — Боже мой. Боже. Если он жив, это все меняет…

— Он ушел! — воскликнул Супаари. — Кое-кому так жаль! Понимаешь? Кое-кто тебя бы искал, но вакашани сказали, что вы все ушли, а слово «ушли» имеет два смысла! Аскама сообщила, что только Мило не мертв, что он с джана'атским патрулем. Она ничего не говорила ни про чужеземца Марка, ни про тебя…

— Марк! — воскликнула София. — Марк тоже жив?

— Нет! Он ушел! — Супаари согнулся от огорчения. — Сандос тоже ушел, но по-другому!

Несмотря на усталость, он поднялся на ноги и стал расхаживать взад-вперед.

— Руанджа не годится для этого рассказа! Ты хоть немного помнишь х'инглиш? — спросил он, круто повернувшись, и уперся в нее требовательным взглядом.

— Да, — сказала София.

Малышка Супаари начала пищать. Кинса тоже была расстроена кипением страстей и, казалось, сама вот-вот заплачет. Передав Канчею младенца, София встала и, ухватив Супаари за руку, остановила его возбужденное рысканье.

— Да. Я понимаю английский, — повторила она. — Супаари, где Марк? Где сейчас Сандос? Они мертвы или там, где мы не можем их видеть?

— Марк мертв. Это моя вина. Я не собирался причинять ему вред!

Непонятно зачем он вскинул кисти, но София была слишком поглощена иным, чтобы увидеть в этом жесте какой-то смысл, — У нас хаста'акала не вызывает такого кровотечения…

— Супаари, Бога ради, где Сандос?

— Другие отправили его домой…

— Какие «другие»? — рассердившись, закричала она. — Что ты подразумеваешь под «домом»? Кашан?

— Нет, не Кашан. Там были другие чужеземцы, которые пришли…

— Другие чужеземцы! Супаари, ты имеешь в виду людей с другой речной долины или людей, похожих…

— Чужеземцев, похожих на вас. Без хвостов. С Земли.

София покачнулась, и прежде, чем она упала, Супаари ее подхватил, стиснув ладонями плечи.

— Все в порядке, — сказала она, но Супаари видел, что это не так.

Опустившись на траву, София уткнулась лицом в ладони. Передав плачущего младенца Кинсе, Канчей велел девушке вернуться на поляну и побыть пока с другими. Затем подошел к Софии и сел сзади нее, защищающе обняв за плечи, а она прислонилась к нему спиной, давая понять, что ценит его жест, но снова обратилась к Супаари, стараясь быть предельно спокойной.

— Говори, — сказала она. — Расскажи мне все.

Это потребовало много времени и трех языков. Супаари рассказал, как он выследил Сандоса и обнаружил, что Марк тоже жив, хотя мог умереть в любой момент; рассказал о подкупе командира патруля и про хаста'акала, объяснив, что намеревался лишь защитить Марка и Сандоса от привлечения к суду по обвинению в разжигании мятежа.

— Видишь? — спросил он у Софии, снова показывая свои кисти и выставляя на обозрение тонкие плотные перепонки между пальцами. — Для нас это ерунда — если разрезать перепонки, кисти просто теряют силу. Но у чужеземцев это вызвало сильное кровотечение, и Марк умер.

А затем были сезон в Гайджуре, проведенный вместе с Сандосом, и страх Супаари, что Эмилио умрет от одиночества. Боже, помоги ей, но понять все это София смогла.

— Однако пришли другие, — напомнила она. — Где сейчас Другие чужеземцы?

Когда он не ответил, София наклонилась вперед, схватив его за руку, и закричала:

— Супаари, они улетели? О боже. Не говори мне, что они ушли!.. Они вернулись на Землю — все?

— Я не знаю. — Супаари отвернулся, опустив уши. — Сначала они отправили Сандоса. Остальные некоторое время жили у меня, в Гайджуре.

Он вдруг умолк.

— Они ушли, не так ли? — спросила София. — Они мертвы или они улетели на Землю?

— Я не знаю! — упрямо повторил Супаари, но она почувствовала, что он что-то скрывает. Наконец Супаари заговорил снова, очень тихо: — Я не знаю, но думаю… Возможно, я создал рынок для… — Последовала длинная пауза. — София, что означает слово «целибат»?

Удивившись, что он спросил про это именно сейчас, София взглянула на него в упор. Но увертки ему вроде не свойственны… Как же такое объяснить?

— Оно означает воздержание от секса.

Похоже, это совсем сбило Супаари с толку; английский тут не годился. Она попробовала вновь — на руандже: — Чтобы зачать ребенка, существует действие…

Он поднял голову.

— У нас это действие выполняется также для удовольствия. Понимаешь? Для наслаждения.

Супаари снова поднял голову, но на сей раз медленней, и напряженно уставился на нее.

— Целибат — это тот, кто никогда… не выполняет это действие — ни для того, чтобы зачать детей, ни для удовольствия. Понимаешь?

— Даже если он перво- или второрожденный?

— У нас последовательность при рождении не имеет значения… — В таком случае, целибат — это вахаптаа. Преступник без прав?

— Нет! — сказала София, содрогнувшись. — Сипадж, Супаари, даже эта кое-кто находит целибат трудным для понимания.

Она помолчала, плохо представляя, как формулировать, на каком языке и насколько подробно рассказывать.

— Такие люди, как Сандос, Марк и Ди, отдаляются от остальных. Они выбирают не выполнять это действие ни ради детей ни ради удовольствия. Они — целибаты, поэтому могут служить Богу более эффективно.

— Кто такие «бог»?

Она укрылась за грамматикой:

— Не кто такие, а кто такой. Есть лишь один Бог.

София сказала это, не подумав, но прежде чем она успела хотя бы попытаться объяснить, что такое монотеизм, Супаари ее перебил.

— Сандос сказал, что он целибат… сказал, что не берет жену, чтобы иметь возможность служить многим! — негодующе воскликнул джана'ата, снова поднимаясь и отходя в сторону. Затем повернулся и уставился на нее, атакуще наставив уши вперед.

— Сандос сказал, что он целибат. Целибаты служат богу. Значит, бог — это многие.

«Q. E. D. — со вздохом подумала София. — Где эти иезуиты, когда в них нуждаешься?»

— Бог один. Его дети — многие. Мы все — его дети. Служа Его детям, Сандос служил Богу.

Резко осев, Супаари растер ладонями виски.

— Сипадж, Супаари, — сочувственно сказала она и, протянув руку, коснулась этого волчьего лица со впалыми щеками. — Твоя голова тоже болит?

— Да. Ты не делаешь смысла!

Он попытался успокоиться и изменил свое суждение, а затем и язык, вернувшись к х'инглиш.

— Возможно, это имеет смысл — для тебя. Я не понимаю.

София улыбнулась:

— Энн говорила, что это — начало мудрости.

Супаари смотрел на нее, приоткрыв рот.

— Мудрость — это истинное знание, — объяснила она. — Энн сказала, что мудрость начинается, когда обнаруживаешь разницу между «это лишено смысла» и «я не понимаю».

— Тогда я, наверное, очень мудрый. Я не понимаю ничего.

Глаза Супаари закрылись. Когда он открыл их снова, то выглядел так, будто его сейчас стошнит, — однако не отступил.

— Сипадж, Фия. Что означает на х'инглиш «служить»? Может служба означать поведение для… для получения удовольствия?

— Может, — после долгой паузы сказала София, ничего не понимая. — Но не для Марка, Ди и Мило. Для них служить — значит добровольно помогать другим. Давать еду голодным, предоставлять жилье… Погоди… служить многим? О боже. Ты создал рынок? Супаари, что случилось с Эмилио?

Залитая розовым светом, наступившим после второго заката, София сидела и смотрела, как Супаари спит, — слишком измотанная, чтобы ощущать что-либо, кроме покорности судьбе. Потребовалось несколько часов, чтобы разобраться во всей этой истории, и ближе к финалу Супаари, казалось, погрузился в самобичевание.

— Я гордился своим умом! Я угодил в глупцы из-за своего желания иметь детей, но я думал: «Супаари — достойный, умный человек!» Я должен был понять! — воскликнул он измученно. — Это были джана'ата. Мои соплеменники. Я причинил Сандосу огромный вред. Возможно, другие чужеземцы сейчас подвергаются таким же мучениям. Теперь ты меня возненавидишь.

«У нас были добрые намерения, — думала София, глядя на небо, затянутое кучевыми облаками, приобретавшими над поляной цвета аметиста и индиго. — Никто не желал плохого. Все мы старались поступать как можно лучше. Но несмотря на это, сколько мы напортачили!..»

Сидя спиной к спине с Канчеем, она потянулась, чтобы погладить каштановые кудри спящего сына, и подумала о Д. У. Ярбро, настоятеле иезуитской миссии на Ракхате, погибшем почти пять лет назад и похороненном вблизи Кашана вместе с. Энн Эдвардc, своим товарищем по внезапной смерти.

Все долгие месяцы, пока длилась подготовка иезуитской: миссии на планету Певцов, София Мендес и Д. У. Ярбро работали в тесном сотрудничестве. Те, кто видели, как развивается и углубляется это партнерство, считали их подтверждением тезиса, что противоположности притягиваются, ибо Д. У. Ярбро, косоглазый, с кривым носом и торчащими в разные стороны зубами, был столь же уродлив, сколь прекрасна была София Мендес — изумительной, классической красотой. Лишь немногие понимали чистоту безыскусной дружбы, которую София и Д. У. могли предложить друг другу, и молча радовались, что эти две души судьба свела вместе.

Довольно скоро сефардская еврейка и священник-иезуит установили для себя рабочий режим; на протяжении многих недель каждый длинный и трудный день, наполненный сбором и анализом данных, спорами, принятием решений, они завершали совместным ужином и парой кружек техасского пива в тихом баре, расположенном неподалеку от епископской резиденции Д. У. в Новом Орлеане. Иногда разговор длился до глубокой ночи, почти всегда затрагивая религию. Поначалу София вела себя настороженно, все еще питая к католицизму определенную историческую вражду, хотя ее смущало, как мало она знает про иудаизм. Ярбро было известно, сколь круто и сколь печально закончилось ее детство; по-своему восхищаясь иудаизмом, причем не только как предтечей христианства, Д. У. и побуждал Софию, и помогал в ее повторном открытии традиций, для которых она была рождена.

— В иудеях есть потрясающая неистовость, которая мне нравится, — сказал техасец однажды вечером во время дискуссии о непорочных заступниках и святых посредниках, а также о замысловатой иерархии священников, монсиньоров, епископов, архиепископов, кардиналов и папы, которая помещалась между Богом и душой католика и которую София находила бессмысленной и ненужной. — Но большинство людей на самом деле не хочет идти прямо к вершине. Им нужно подходить к предложению бочком, получать доступ к этой штуковине с некоторого удаления. Они ощущают себя лучше, когда есть командная цепочка, — говорил Д. У, бывалый командир морской эскадрильи, чья привычка мыслить в военных терминах вовсе не ослабела после стольких лет, проведенных в ордене иезуитов. — Столкнувшись с проблемой, ты обращаешься к сержанту; Сержант может пойти к знакомому капитану. Пройдет чертова уйма времени, прежде чем кто-то решится постучать в дверь генеральского кабинета, даже если генерал — самый славный парень на свете. Католицизм учитывает это свойство человеческих существ. — Тут он улыбнулся, показав кривые зубы и еще сильней скосив глаза, — самый уродливый и самый прекрасный человек, которого София когда-либо встречала. — Но дети Авраама глядят Богу прямо в лицо. Хвалят. Спорят! Пререкаются, жалуются. Чтобы так общаться со Всемогущим, требуется немалое мужество.

И София подобрела к Д. У., восприняв эти слова как высочайшую похвалу, которую тот мог подарить ей и ее народу.

Во время этих полуночных бесед они соглашались по многим вопросам. Нет такого понятия, решили они, как бывший еврей, бывший католик или бывший морской пехотинец. «Но отчего это так?» — однажды вопросил Д. У., перед этим заметив, что бывшего техасца найти тоже трудно. Очень важно, полагал он, натаскивать рекрутов, пока те молоды и восприимчивы. Гордость за традиции здесь тоже играет роль, указала София. Но главное в том, произнес Д. У, что все эти общности основывают свои доктрины на одном и том же принципе.

— Разговоры стоят дешево. Мы верим поступкам, — изрек Ярбро. — Сражайся за справедливость. Накорми голодного. Захвати берег. Никто из нас не сидит сиднем, надеясь, что ситуацию исправит какое-нибудь чудо.

Несмотря на свою веру в поступок, Д. У. Ярбро был высокообразованным и совестливым человеком, отлично сознающим культурный и духовный вред, который могут причинить миссионеры, и для иезуитской миссии на Ракхате он установил строгие правила контактирования.

— Мы не проповедуем. Мы слушаем, — настаивал он. — Там тоже дети Бога, и сейчас мы летим узнать, чему они могут научить нас, а уж после заявимся к ним, чтобы отплатить за любезность.

Более всех в команде «Стеллы Мариc» эту трезвую сдержанность и нежелание обращать в свою веру одобряла София. И то, что в этот вечер именно Софии Мендес выпало говорить о Боге с обитателем Ракхата, походило на шутку судьбы.

«Кто такие «бог»?» — спросил Супаари.

«Я не знаю», — подумала она.

Даже Д. У. никогда не утверждал, что верит абсолютно. Он был терпим к скептицизму и сомнениям, а неуверенность и неоднозначность знал не понаслышке.

— Возможно» Бог — лишь самая яркая поэтическая идея, которую мы, люди, способны придумать, — сказал он как-то вечером, после нескольких кружек пива. — Может, вне нашего сознания Бог нереален, а существует лишь в парадоксе Совершенного Сострадания и Совершенной Справедливости. Или, может быть, — предположил он, разваливаясь в кресле и одаривая Софию лукавой ухмылкой, — Бог именно такой, каким заявлен в Торе. Может, со всеми прочими своими истинами и прелестями иудаизм сохраняет для каждого поколения людей реальность Бога Авраама, Исаака, Иакова, Моисея… Бога Иисуса.

Своенравный, непостижимый Бог — называл Его Д. У.

— Бог с причудливыми, непостижимыми правилами; Бог, который сыт нами по горло, у которого давно кончилось терпение! Но легко прощающий, София, и великодушный, — произнес Д. У, и его голос смягчился, а глаза зажглись, — всегда, всегда любящий человечество. Всегда ожидающий, что мы — поколение за поколением — ответим Ему взаимностью. Ах, София, родная моя!.. В лучшие дни я верил в Него всем сердцем.

— А в худшие дни? — спросила она.

— Даже если это лишь поэзия, София, то такая, с которой можно жить… и за которую не жаль умереть, — со спокойной убежденностью ответил Д. У. и на минуту задумался, сгорбившись в кресле. — Может быть, поэзия — единственный путь, которым мы можем приблизиться к истине Бога… А когда метафоры не удаются, мы думаем, что нас подвел Бог! — воскликнул он, криво усмехаясь. — Вот идея, которая добавит теологам свободы маневра!

Д. У. научил Софию, что она — наследница древней мудрости, законы и этические нормы которой проверялись и перепроверялись в сотне разных культур, во всех мыслимых моральных климатах, — код поведения, не менее здравый, чем любой другой, который мог предложить ее вид. Ей хотелось рассказать Супаари о мудрости Хиллела, за столетие до Иисуса учившего: «Не делай другим то, что ненавистно тебе». Если не желаешь жить, как приходится жить руна, прекрати разводить их, прекрати эксплуатировать, прекрати их поедать! Найди иной образ жизни. Люби милосердие, учили пророки. Поступай справедливо. Ведь можно делиться столь многим!.. И все же история родной планеты Софии являла собой почти непрерывную войну, и с трагическим постоянством главные ее корни глубоко уходили в пылкую религиозность и слепую веру. Ей хотелось спросить Д. У.: «Стоит ли нам учиться у варакхати и следует ли им учиться у нас?»

«Я не знаю, что делать, — подумала она. — Даже законы физики распадаются на вероятности. Откуда мне знать, что делать?»

«Господь, который это начал, приведет к совершенству», — говаривал Марк Робичокс. А Эмилио Сандос однажды ей сказал: «Мы здесь, потому что нас привел сюда Бог — шаг за шагом». «Ничего не происходит случайно, учили иудейские мудрецы. Возможно, — подумала София, — меня оставили на Ракхате, чтобы я поделилась этой мудростью. Возможно, именно поэтому на Ракхате выжила только я…»

«И возможно, я сошла с ума», — подумала она затем, испугавшись принять такую мысль всерьез.

Это был изматывающий день. Ей было страшно представить, как бы все повернулось, если бы Супаари тогда понял, что она жива. «Радуйся тому, что у тебя есть», — сказала София себе, укладываясь возле Канчея так, чтобы видеть спящее лицо своего странного сына; рядом с Супаари и его крохотной, прелестной Ха'аналой; в окружении Сичу-Лана, Тинбара и всех прочих, радушно принявших ее в свою общину.

И лишь на заре следующего утра ей вспомнились слова Супаари. «Другие…» София села, прерывисто дыша и уставившись в темноту. Другие. Прилетели другие люди.

— Сипадж, Фия! Что ты делаешь? — сонно спросил Канчей.

Когда она поднялась на колени и принялась шарить у стены шалаша, он тоже сел.

— Что ты ищешь?

— Компьютерный блокнот, — ответила София и зашипела, порезавшись о нож, небрежно оставленный на стопке тарелок.

— Ох, Фия! Прекрати! — с отвращением воскликнул Канчей, когда она, выругавшись, облизнула тонкую, соленую полоску боли на своей руке.

Другие тоже загалдели, разбуженные внезапным запахом крови, который их поднял, как крик может поднять землян, но София продолжала обыскивать кладовку, устроенную по периметру шалаша.

— Эмилио отправили обратно на «Стелле Марис», — бормотала она. — Вот почему три года назад исчез сигнал.

Ее ладонь коснулась блокнота, и, притиснув его к груди, София стала пробираться через скопление тел наружу, где небо было наполовину золотистым, наполовину аквамариновым. «Наверное, они попали сюда, как и мы, — думала она. — У них был корабль-носитель и посадочный катер. Супаари не уверен, что Ракхат покинул еще кто-то, кроме Сандоса. Возможно, второй корабль все еще на орбите. А их катер, может быть, находится где-то на планете. И там вполне может оказаться горючее».

— Если они не улетели… — сказала она громко. — О боже, пожалуйста…

Спутниковая сеть связи, более восьми лет назад созданная здесь экипажем «Стеллы Марис», все еще функционировала. Торопясь, София перепрограммировала ретрансляционные спутники, поручив им выполнять методичный широкополосный поиск любого активного ретранслятора, находившегося сейчас на орбите Ракхата. Спустя минуты после того, как программы поменялись, ретранслятор был обнаружен: на частоте 9,735 гигагерц.

— Да! — воскликнула София, плача и смеясь, но затем снова впала в молчание, игнорируя руна, толпившихся вокруг нее: их вопросы казались ей столь же бессмысленными, как шум дождя.

На ее оклик никто не ответил, но имелись стандартизированные навигационные режимы, установленные Космическим агентством ООН, когда движение в околоземном пространстве сделалось достаточно интенсивным, чтобы представлять опасность. Точно лоцман гавани, принимающий грузовой корабль, София захватила контроль над компьютером «Магеллана», а затем проникла в его бортовой журнал. Записи о возвращении команды на корабль там не оказалось. И в течение почти трех лет не было никаких сообщений с планеты. Их катер должен сейчас находиться на Ракхате — возможно, неподалеку от Кашана.

София стала передавать повторяющееся сообщение, посылая его через «Магеллан» ко всем наземным точкам и прося любого, кто ее слышит, ответить. С колотящимся сердцем она слушала, ожидая хоть какого-то отклика, какого-нибудь признака, что она и Исаак не единственные земляне на Ракхате.

Было уже гораздо позже второго рассвета, когда София наконец смогла оторваться от блокнота и подумать. Отсутствие ответа еще не доказывает, что остальные мертвы. Возможно, они лишь отрезаны от своих ретрансляторов. Супаари полагает, что они могут быть живы, но находятся в плену — как это было с Эмилио. Шесть месяцев, решила София, ощущая жжение в глазу, утомленном только что проделанной напряженной работой. Именно столько она им должна. Она не бросит своих соплеменников, не предприняв серьезной попытки их разыскать.

Шесть месяцев.

Но затем именем Бога, чьи речи ныне забыты, она похитит их катер и их корабль. София Мендес возьмет своего сына и отправится на Землю.