19
Мы плыли цепочкой друг за другом, быстро продвигаясь вверх по Дельте благодаря приливу. Перс шел впереди на своем двадцатиоднотонном «Арктуре» с Джоном Толботом в должности помощника, за ним шел я с Томом Минти на «Карусели», за нами миссис Эрншоу и Алан Фипс на его пятнадцатитоннике, а Йонг со Спарком прикрывали тыл на старом двенадцатитоннике, находившемся в коллективном владении мелких независимых колонистов.
Пока траулеры неслись по темной воде, мы заметили, что в разлетавшихся брызгах стало меньше фосфоресцирующего планктона — лишь отдельные яркие искры взлетали из-под носов, как светящиеся угольки, выброшенные из очага.
Когда мы проходили между утесами, высокие скалы заслонили вечернее солнце; скользящие лучи, отражаясь от блестящего гранита, увенчали красным ореолом утес напротив.
Прекрасное зрелище, если бы только мы были готовы наслаждаться им. Теперь же я смотрел на всю эту красоту скептически, представляя себе, какое впечатление это должно произвести на Борда и его паству.
Когда они начнут молиться в Заводи, солнце будет светить им прямо в глаза, а Заводь — сверкать золотом, как космический образ надежды и возрождения. Похоже, Борд, а точнее Разумы, строили на этом свой расчет.
Приливное течение уже и близко не достигало прежней силы, и взглянув на белесое сумеречное небо, прочерченное перистыми облаками, я увидел лишь четыре луны — Алеф, Далет, Ге и Вав, — если я их правильно узнал. Через несколько дней уравновешивающее влияние разбросанных лун восстановится, и на Аркадии вновь будут только обычные беспорядочные, но слабые приливы и отливы.
Минти прочитал мои мысли.
— Скоро вернемся к норме, профессор, — заметил он. — После сегодняшнего вечера мы снова сможем вздохнуть спокойно. — Передающий Эффект очень ослабел, но я уловил в разуме Минти печаль. Зная об этом, он грустно продолжил: — И мы с парнями снова станем козлами отпущения. Через несколько недель мы забудем, каково быть хорошими мальчиками. Да, наверно, люди вообще не признают, что мы когда-то были хорошими. Они запомнят только, что мы, как обычно, действовали против всех. А, ладно…
Он вздохнул и свесился через перила, глядя на шедшие следом траулеры.
По радио заскрежетал неожиданно резкий голос мисс Коттер:
— Вижу огни. Я сейчас у обрыва над Якорной Заводью. По-моему, они уже вышли. Энни сидит внизу у Заводи, а Джейн вернулась в поселок — проверить, не остался ли там кто-нибудь. Она сказала, что ей, может быть, удастся еще кого-нибудь позвать на помощь. Отбой!
Передатчик умолк. У меня осталось впечатление, что мисс Коттер наслаждалась собой.
Я спросил себя, как все-таки колонисты оценят все это в будущем. Преодолеют ли они теперешнее настроение, осознают ли, что были одержимы или, в лучшем случае, введены в заблуждение, и будут ли благодарны своим спасителям? Скорее, произойдет обратное. У них, как предположил Минти, останется смутное ощущение, что кто-то им противостоял и не дал сделать что-то нужное и правильное…
Конечно, в том случае, если после сегодняшнего вечера в поселке еще кто-то останется…
Впереди Перс сбавил ход, и фонтаны брызг из-под носа его траулера уменьшились. Он плавно отрулил в сторону, освобождая дорогу; раздался дробный стук, когда он бросил якорь и встал немного ниже Заводи ярдах в тридцати от берега.
Я остановился в нескольких ярдах позади него, и остальные корабли флотилии поступили соответственно. Скоро на реке стало тихо, и поставленные на якоря лодки слегка покачивались на покрытой рябью воде.
Я посмотрел в сторону берега. Тени от лодок протянулись по темной воде Заводи — угловатые черные профили на синей поверхности. За ними от кромки воды до самого хребта громоздились валуны, оставшиеся от давнего обвала. Их угловатые очертания смягчали редкие деревца и кустики, позолоченные солнцем. Парящие паутинки «воздушных змеев» искрились, как звезды.
Я снова опустил взгляд на Заводь и подумал о том, что происходит сейчас в глубине, какие предсмертные мысли посещают Разум в конце его короткого века. И уловил слабые волны радости, благодарности и, зная теперь обо всем этом гораздо больше, чем прежде, постарался подавить свое отвращение к бесчеловечной логике Разума.
Не мог же, я ожидать понимания со стороны полностью замкнутого на себя мозга, непривычного ни к какому виду сотрудничества, кроме симбиотической связи с чернугами.
Какое дело Разуму до человеческих жизней? С какой стати? Он мог только защищаться от Человека или пытаться как-то его использовать…
Том Минти что-то пробормотал и вытянул руку. Я посмотрел, куда он показывал, и увидел далеко слепа огоньки, двигавшиеся меж густых деревьев недалеко от вершины хребта. Они приближались, подпрыгивая и покачиваясь. Колонисты пробирались между валунами и спускались на берег. Было слышно, как чей-то голос давал указания; фонарики гасли, и люди один за другим выходили из лесного мрака к золотому в лучах солнца обрыву.
Я обернулся и посмотрел на реку позади нас; в этом месте она широко разлилась, а противоположный склон — низкий и пологий. Я прикинул, что до сумерек оставалось по меньшей мере полчаса.
Передающий Эффект усилился; и я уловил неразборчивый гул мыслей, полны растерянности пополам с ощущением единства. Эти люди сплотились. Мы — те, что находились в лодках, те, в ком восприимчивость и покорность подавил наркотик — оказались аутсайдерами. На какое-то мгновение меня даже охватила смутная печаль, я чувствовал себя чужим, по я не поддался ей, ибо знал, что она внушена Разумом.
Я почти чувствовал, как Разум собирается для последнего усилия, а его могущество тает, да и сама жизнь близится к концу. Можно было заподозрить, что Разум больше не в состоянии подчинять всех людей своей воле, но при помощи Передающего Эффекта и вдохновенного призыва со стороны его преподобия он сможет добиться своего…
Его преподобие встал на берегу — характерная птичья фигура в развевающейся рясе. За ним на валунах расселись колонисты, огромная аудитория, поднимавшаяся амфитеатром к зазубренной линии неба. Борд неожиданно воздел руки — рукава его рясы повисли, как крылья, — и толпа затихла. Я увидел, как Уилл Джексон снял шляпу, и некстати заметил, что он совершенно лыс.
Борд повернулся к реке, и мы наконец разглядели его лицо. На нем застыло поразительно бессмысленное выражение; наших лодок Борд как будто не заметил. Он прошел вперед, резво перепрыгивая с камня на камень, пока не встал на маленьком островке, где мы с Артуром и Джейн пытались вступить в контакт с Разумом.
Потом его преподобие снова повернулся лицом к своей пастве и вновь воздел руки. Атмосферу наполнило благоговение; людям на камнях, ослепленным заходящим солнцем, должно было казаться, что Борд прошел по воде. Я уловил его образ в их разумах — богоподобный гигант, огромная тень на фоне заходящего солнца, золотившего его волосы так, что казалось, будто вокруг головы Борда сияет нимб.
Но я уже не покупался на игру его преподобия. Я знал, что видела аудитория, но сам я, несмотря на мощные волны поклонения, видел совсем другое.
Борд выглядел красиво, но в его словах не было глубокого смысла, они были просты, как прямая линия. Мы, в лодках, видели слабого человека, ненадолго ставшего стойким в своей одержимости, но все равно слабого. Если я еще боялся, что экипажи лодок попадут под его влияние, то успокоился, когда заговорил Минти.
— Чушь собачья, — заметил он. — Его речь — сплошное дерьмо. Неужели они ее проглотят?
Увы, глотали, судя по абсолютной тишине на валунах…
— Это великое общее деяние, — вещал голос Борда, — это поклонение, сотворенное в то время, как ничтожные люди попрятались бы по домам, укрываясь от мнимых опасностей… Да, мнимых, друзья мои, ибо не может существовать опасности там, где истинно служат всеобщему Предназначению. Это не страх перед опасностью, то чувство, что гонит наших братьев на поиски укрытия; это эгоизм, эгоизм маленьких людей, думающих, что они одиноки в Галактике…
Да, он овладел аудиторией. В принципе я ждал этого, но все равно при виде человеческой массы, замороченной потоками демагогии, сердце у меня упало.
Я говорил себе, что дело в Разуме, но на задворках моего сознания притаилась неприятная мысль, что так бывало всегда, и с Разумом, и без него — Передающий Эффект лишь усилил природное свойство толпы глотать все, что ей навязывает эмоциональный оратор.
Всю мою жизнь так получалось — я всегда почему-то оказывался в роли стороннего наблюдателя. Какая-то внутренняя зловредность все время заставляла меня противопоставлять себя обществу. Если бы только я мог исправиться…
Я понял, что Разум украдкой захватывает и меня.
Я очнулся, и в этот момент мне напомнили, что на самом деле я не одинок. Послышался крик с лодки, на которой сидели Йонг и Спарк.
— Чушь! — прокричали они в унисон тоном, который еще несколько недель назад я счел бы типичным примером вызывающего поведения. Теперь я обрадовался дуновению здравого смысла. — Чушь! — выкрикивали они, отбивая ритм глухими ударами палубной швабры. — Чушь, чушь, чушь! Бордель! Бордель! Чушь, чушь, чушь!
Рядом со мной этот крик подхватил Минти, в отдалении послышался кудахтающий пронзительный голос миссис Эрншоу. Ее сиплое контральто присоединилось к скандированию.
Его преподобие упрямо продолжал, но громче.
— Живя вместе на этой чужой планете, мы должны осознать, и я думаю, мы можем сказать, что уже осознаем свои обязательства перед существами, позволившими нам…
Взвыла сирена Перса, и его преподобия не стало слышно. Он повернулся к нам — в развевающейся рясе, с искаженным от гнева лицом. Я видел, как шевелится его рот, но тут к хору присоединились другие сирены, и склоны зазвенели от адского шума. Люди на берегу начали вставать с валунов, и на одно тошнотворное мгновение мне показалось, что мы зашли слишком далеко и вот-вот спровоцируем момент «очищения». Но тут я увидел, что они трясут кулаками, показывая нам жестами, чтобы мы затихли.
Я посмотрел на его преподобие Борда. Его лицо странным образом успокоилось, и мне показалось, что он кивнул. Во мне, как наползавший туман, зашевелилось нехорошее предчувствие. И вновь я начал улавливать волны — мощные, яркие до боли. Умирающий Разум предпринимал отчаянные усилия.
И мы ничего не могли поделать. Мы перестали кричать, мы выключили бесполезные сирены; мы могли лишь беспомощно стоять, глядя, как его преподобие, вновь повернувшись к толпе, воздев руки, напрямую посылал в нее мысли.
Мысли кристальной ясности и убедительности, образы, стереоскопичные, как зрение. За несколько мгновений он нарисовал мысленную картину величия Вселенной и ничтожности Человека, затем перешел к Аркадии и океану, неизбежности эволюции и месте Человека в общей экологической схеме.
Это была блестящая речь, это была квинтэссенция знаний, почерпнутых из умов всех присутствующих, бесцеремонно отредактированная юно-старым интеллектом Разума в Якорной Заводи. Она вполне соответствовала образу мыслей аудитории, которой все это проповедовали уже не один день.
Не знаю, как насчет моих товарищей на траулерах, но меня лично эта речь почти убедила…
Действие порошка помогло мне вернуться к реальности, я встряхнулся, нырнул в кабину и вытащил динамит, который мы привезли как последнее, отчаянное средство…
Я не знал, сколько еще сможет продержаться слабеющий Разум. Излучения Борда уже начали дрожать, как трехмерное телевидение в зоне нечеткого приема. Ему придется действовать быстро. Я повертел шашку в руках, нервно играя со шнуром. Толпа поднялась и подошла к самому краю воды, заворожено глядя на Борда как на мессию…
Нам придется использовать динамит. Нам придется бросить его в самой середине Заводи. Мы находились не далее тридцати ярдов от берега. При взрыве может погибнуть много народу.
Борд продолжал излучать, и по мере того как мощность волн ослабевала, мысли становились все более страстными. Он приближался к кульминации своей речи, собираясь призвать паству принести последнюю жертву ради Космического Предназначения…
Я оглянулся на траулеры и увидел, что все экипажи приготовили взрывчатку; они смотрели на меня в ожидании сигнала.
Поверхность Якорной Заводи засверкала от острых плавников, замельтешивших туда-сюда, разрезая воду…
Толпа приготовилась. Люди почти достигли состояния нирваны; они балансировали на краю Заводи, готовые по команде Борда броситься вперед…
— Смотрите! О Господи, смотрите!
Сконцентрированную тишину прорезал крик, почти вопль. Излучения Борда прервались — всего на одну секунду, — но этого было достаточно, чтобы люди повернули головы и посмотрели назад и вверх, где на гребне, на фоне неба, появилась девушка.
Она грациозно стояла на вершине остроконечной скалы, ее юбка развевалась на легком ветерке. Длинные волосы золотились в последних лучах умирающего солнца. Среди присутствующих не было никого, кто не узнал бы ее, а девушка вдруг оглянулась, споткнулась и свалилась с обрыва, исчезла за валунами, снова появилась и осталась лежать, раскинув руки, вверх прекрасным лицом, обрамленным светлыми волосами…
Шейла!
Наступило молчание, потом раздался громкий низкий стон суеверного ужаса. Люди начали креститься, и, как от осветительной ракеты, мрак в душах развеялся от вспышки ослепительных непроизвольных чувств. Минти схватил меня за локоть, оттаскивая от борта; я так рвался к неподвижной фигуре на склоне, что чуть не прыгнул в кишащую чернугами воду.
Люди начали карабкаться вверх, у края воды среди валунов образовалась ужасная толчея из-за желающих быстрее убраться оттуда. У меня на глазах старый Джед Спарк упал под ноги бегущих и все никак не мог дотянуться до своей трости.
Новые волны донесли до меня отчаяние, признание вины, запоздалое раскаяние и ненависть к самому себе… Уголком глаза я заметил сноп огненных искр на одном из траулеров. Я повернулся и увидел миссис Эрншоу, навалившуюся на Алана Фипса. Она держала его за руку, пытаясь отобрать динамитную шашку. Шнур искрился… Алан вырвался и отбежал на корму; там он остановился и прижал-шашку к груди. Целую секунду миссис Эрншоу беспомощно глядела на него, потом Отпрянула, побежала на нос и скорчилась в укрытии за кабестаном.
Я отвернулся; я не мог смотреть. Толпа на берегу редела. Минти все еще крепко держал меня. Несколько человек с опаской приближались к девушке, лежащей на скале. На маленьком островке, скрестив руки, застыл как статуя его преподобие.
Внезапно, в момент кульминации, волны пропали, вырубились, как сгоревший предохранитель. До меня дошло, что я слышу крики, жуткие вопли. Что-то мелькнуло в Заводи — какой-то водоворот в более светлом участке черной воды, и начало всплывать что-то серое.
Разум умер. Поблескивая, он покачивался на воде, как круглый буй, неподвижный, мертвый шар бесполезной плоти. Я еще успел заметить, как он изменился — комок слипшегося планктона превратился в однородное клеточное вещество — как вдруг, к моему ужасу, чернуги напали на него, стали отрывать куски и с чавканьем пожирать…
Эту сцену осветила ослепительно белая вспышка, дернулись неестественно яркие тени. Корма траулера Фипса раскололась, объятая пламенем, и превратилась в разлетающиеся обломки; несколько секунд я стоял, оглушенный, потом посыпался дождь из обломков, и я съежился.
Его преподобие Борд качнулся от порыва ветра; его ударило по плечу деревянной балкой, развернуло. Он зашатался на краю своего островка, размахивая руками, как мельница, потом взвизгнул голосом испуганной птицы и с шумом рухнул в кишащую чернугами воду…
Йонг и Спарк, не обращая внимания на распростертую на воде черную рясу, подплыли к тонущему траулеру и помогли миссис Эрншоу перебраться к ним. Спарк бросил взгляд на Заводь, передернул плечами, отвернулся, обнял старую леди за плечи и помог ей войти в рулевую рубку.
Берег почти опустел. Среди деревьев двигались огоньки, колонисты спешили домой. Я поднял якорь, завел мотор и осторожно подвел «Карусель» к берегу. Мы с Минти спрыгнули и побежали к небольшой группе, собравшейся около упавшей девушки. Среди них была старая Энни; она подняла глаза, когда я подошел.
— Приходит в себя, профессор, — сообщила Энни дрожащим голосом. — Ох, и напугала она нас сперва, да… Через минуту очнется.
Я опустился на колени, осторожно сиял с головы Джейн светлый парик и крепко прижал ее к себе.
