Питер С. Бигл родился в Нью—Йорке в 1939 году. Он не очень плодовитый автор, если мерить по стандартам жанра, тем не менее у него вышло несколько хорошо встреченных публикой фантастических романов. По меньшей мере два из них, «A Fine and Private Place» (в русском издании «Тихий уголок») и «The Last Unicorn» («Последний единорог»), приобрели широкую известность и считаются классикой жанра. Бигла, пожалуй, можно назвать самым успешным автором лирически—философской фэнтези после Брэдбери. Он не раз получал Мифопоэтическую премию фэнтези и премию «Локус», часто бывал финалистом Всемирной премии фэнтези. За рассказ «Two Hearts» («Два сердца») Бигл был удостоен премии «Хьюго».

В число прочих романов Бигла входят «The Folk of the Air», «The Innkeeper’s Song» («Песня трактирщика»), «The Unicorn Sonata» («Соната единорога») и «Tamsin». Питер Бигл написал также сценарии для нескольких фильмов, включая мультипликационные версии «Властелина колец» и «Последнего единорога», и либретто для оперы «The Midnight Angel», созданной по мотивам его рассказа «Милости просим, леди Смерть».

В напряженной, захватывающей истории, вошедшей в этот сборник, Бигл уводит нас далеко в зимние Пустоши и делает свидетелями запутанного танца любви и похоти, одержимости и верности, магии добра и магии зла, и преданности, не зависящей от облика…

Наши отношения — любопытная штука, если вдуматься. Вот мы снова едем по этим зеленым холмам вашего приветливого западного края — как всегда, я благодарю вас, молодых, за то, что составили компанию мне, старику. Мы беседуем и рассуждаем, как водится, и смеемся, и пересказываем друг другу разные случаи. А все, что вы на самом деле обо мне узнали с момента нашего знакомства, — это то, что я с Северных Пустошей. Нет, вы поразмыслите над этим, прежде чем отвечать. Разве не так? Поразмыслите хорошенько.

Помните старую поговорку: «Странно, как история с пустошью»? Отлично. Вот вам такая история, а вы уж сами решайте, стоит ли ей верить. Я верю, но у меня на то есть основания.

Начинается она с одного волшебника по имени Карчарос. Что бы вам ни говорили, большинство волшебников — и не хорошие, и не плохие. Они — то, что они есть, и делают они то, что делают, и подобные слова для них значат не больше, чем для какого—нибудь шекната. Лишь волшебник может хоть чуть—чуть понять другого волшебника. Что касается меня, я не могу назвать никого, кто был бы неизменно милосерден, — даже саму Кирисинью. Но вероятно, по той же причине почти не встречается такого явления, как абсолютно злой волшебник. Почти.

Карчарос. Одни склонны думать, что волшебники бывают либо бородатыми и строгими, либо бородатыми и неуклюже дружелюбными, либо бородатыми, угрюмыми и неопределенно зловещими. У Карчароса ничего этого не было. А было у него широкое, открытое, добродушное лицо, его голубые глаза были несколько маловаты, зато излучали предельную искренность. Волосы Карчароса при любом освещении отливали золотисто—рыжим, как будто над его головой всегда сияло солнце. Когда он говорил, в голосе его звучало низкое мурлыканье, смахивающее на пение великанской цикады. Во всех Пустошах не нашлось бы ни единой живой души, которая не боялась бы Карчароса.

Нет, одна все—таки нашлась. Но об этом позже.

Если Карчаросу случалось забрести в крестьянскую хижину и вежливо — исключительно вежливо! — попросить последний кусок хлеба в доме, или последнюю бутылку вина, или даже поросенка, которого откармливали к Дню воров, как вся семья опрометью кидалась исполнять его распоряжение. Несомненно, вы можете это представить, но что бы вы подумали, увидев, как потом, когда Карчарос уходил, все спешили на красный земляной порог и принимались рассматривать жалкий садик перед домом, проверяя, не сложились ли отпечатки ног волшебника в причудливый узор, как от танца? И если да… о, если вдруг сложились! Что бы вы подумали, увидев, как все эти крестьяне тут же изо всех сил кидаются прочь, не беря с собой ничего — ничегошеньки! — и никогда больше не возвращаясь? Полагаю, вы бы тоже присмотрелись к этим следам, верно?

Сколько я знавал волшебников и слышал о них, единственным, чья сила выражала себя исключительно через танец, был Карчарос. Люди в основном думают, что волшебники воплощают свою волю посредством магических жестов, заклинаний или даже песен, как Ам—Немил или сам Сэвису, речь которого с младенчества была настолько искажена, что он иным образом не мог себя выразить. Но танец… насколько мне удалось выяснить, Карчарос был единственным, но, возможно, я ошибаюсь. Я вовсе не настолько искушен в этих делах, как может показаться. Ланак, волшебник из Каракоска, которого я и по сей день навещаю ради его общества и черного пива, всегда считал, что Карчарос открыл способ каким—то образом настраивать тело на мировые энергетические потоки, тем самым выкачивая бесконечные силы путем движения. На этот счет у меня нет своего мнения, однако мне кажется, что дело обстоит именно так.

Северные Пустоши подобны лоскутному одеялу: холмистая красная пустыня перемежается клочками пахотной земли, которую обрабатывают крестьянские семьи, редко встречающиеся друг с другом. И все же каким—то образом слухи путешествуют — иногда кажется, что почти мгновенно — от каменистого восточного края, который я знаю лучше всего, до нескончаемых глинистых холмов, по которым ходят лишь сумасбродные путники, упорно верящие в существование драстового рудника. Когда я еще бывал в тех местах, их жители вспоминали о Карчаросе, уверен, что вспоминают и поныне. В Пустошах истории живут долго.

Я слышал, например, о нескольких пожарах или о том, как Карчарос уничтожил целую семью и их ферму исключительно потому, что ему не понравился вкус воды из колодца, которую ему поспешили предложить, едва он появился на пороге. Повествование гласит, что волшебник наколдовал неких чудищ, с которыми никто и никогда прежде не сталкивался. Карчарос натравил их на несчастных. Выжившие, которых осталось немного, молили небо, чтобы в будущем не столкнуться с этими существами ни во сне, ни наяву. Еще был один человек, сборщик налогов какого—то незначительного лорда, отказавшийся отдать волшебнику великолепного черного жеребца, который тому приглянулся. По правде сказать, Карчарос попросил его дважды — спокойно и вежливо, по общему мнению, — прежде чем высечь молнию на ясном небе. От нее силуэт бейлифа очертило огнем; его подкинуло в воздух и стало швырять из стороны в сторону, словно сухой лист, подхваченный ветром. Когда же вызванной силе надоело играть с ним, на землю просыпалась пригоршня черно—серого пепла. И все.

Я вижу в ваших глазах обычные вопросы: почему Карчарос был таким? Что из себя представлял его танец? По какой причине волшебник его уровня сидел в такой глухомани, как Северные Пустоши, где не было простора для его желаний? Начну с самого простого: Карчарос не постоянно находился в Северных Пустошах. На самом деле он много путешествовал — его видели и далеко на юге, в Битаве, и на западе, в Грэннех—Харборе, и Лейшайе — аж на побережье. Однако он неизменно возвращался в эту глушь, из которой со дня ее сотворения удрало бесчисленное количество народа. Рано или поздно, но Карчарос прибывал обратно в Пустоши.

Сейчас я полагаю, что причина этого крылась в его натуре. В отличие от некоторых волшебников Карчарос не был особо честолюбив. Он не мечтал о господстве и не грезил о завоевании мира. Можно сказать, он скорее походил на невероятно сильного и жестокого разбойника с большой дороги, что едет по высоким красным холмам, только вместо рапиры на поясе он обладал магической силой. Карчарос брал, что ему приглянется, и по большей части наслаждался скорее процессом, чем самой вещью. Но проявлять свою власть над каким—нибудь семейством или просто отдельно взятым бедолагой… его это устраивало не меньше, чем господство над дюжиной королевств. В своем роде умеренные запросы, если так подумать.

Хоть я ничего не знаю о воспитании и обучении Карчароса, тот факт, что он был однозначно злым волшебником, до сих пор скорее удивляет, чем возмущает меня. Я всегда верил, что магия обладает собственной непреложной природой и, так или иначе, сопротивляется использованию в другом направлении. Но Карчарос оказался способен отринуть сам дух и суть магии… что ж, в конечном итоге он довольно дорого за это заплатил.

Так вот, многое из того, что будет изложено дальше, неуклюже скроено из общеизвестных вещей — из чего совершенно не следует, что они хотя бы наполовину истина, — и вороха дурацких слухов, из которых, однако, умный слушатель сделает правильные выводы. Для меня эта история отличается от других еще и тем, что когда кошмарный и бессердечный Карчарос влюбился в жену дрессировщика шукри, я находился рядом.

Уверен, вы бы это любовью не назвали, как и всякий, полагающий, что понимает истинное значение этого слова. Поскольку я никогда не считал себя знатоком этого вопроса, скажу лишь, что Джесси Белнарак, дочь одного потомственного дрессировщика шукри и жена другого — молодого здоровяка Риджо Белнарака, — была достаточно хороша собой и имела доброе сердце. Но почему волшебник Карчарос с первого взгляда потерял от нее голову — этого я вам объяснить не в силах. Однако так оно и было.

Вы с юга, так что, скорее всего, толком не слышали ни про шукри, ни про тех, кто с ними связан. Верно? Первое, что следует запомнить: пускай шукри кажутся сколь угодно послушными и ручными, спят на вашей кровати и едят из ваших рук — сердцем и душою они всегда остаются дикими. Второе: когда они соединены узами с каким—то человеком — далеко не все шукри имеют подобную привязанность, — эти узы не просто на всю жизнь, они дольше и глубже. Шукри не принадлежит никому и никогда, но если вы связаны с ним, значит, вы его собственность, вот и все. Это идет не из сердца — какими бы шукри ни были, никто не назовет их милыми и непосредственными, — а из души.

Люди, работающие с шукри, обычно очень похожи на своих питомцев: они быстрые, поджарые, гибкие и яростные, до тех пор, пока не решат, что вы им нравитесь. Если же они решат обратное… в общем, замнем. В целом дрессировщики шукри достаточно благожелательны, но на самом деле их интересуют только свои дела, в чужие они не лезут. Они могут сколько угодно говорить о шукри, с радостью хвастаясь умом одного и ловкостью другого, могут даже коснуться богатейшего фольклора, рассказать что—нибудь о невероятных травяных добавках к питанию, о наилучших лекарствах для животных, которые отравились яндаком, о правильной интонации при обращении с самкой во время течки. Но узы, узы… нет, вряд ли они даже друг с другом это обсуждают.

Риджо Белнарак был нетипичным представителем своего ремесла. Не поджарый и не быстрый, но здоровяк, как я уже говорил. Двигался он тяжело, но с изяществом, а вместо отстраненности и настороженности в нем была мягкость. Риджо считал это качество неуместным для мужчины и тщательно его скрывал. Но дюжина шукри, которых он вырастил, выходил, научил играть во всякие игры, носить послания, ходить по канату и плясать по нему, словно вспышки черного пламени, — так вот, его шукри знали, каков он. Шукри — кровожадные маленькие убийцы, никогда об этом не забывайте! — видели Риджо Белнарака насквозь.

Знала это и Джесси Грод — так ее звали, когда ей было семнадцать и когда она явилась из своего края красных холмов в наши пыльные места. Джесси стала жить с Риджо. С того самого мига, как она впервые увидела его, она других вариантов и не рассматривала, не только из—за семейных и ремесленных традиций, но и благодаря притяжению, что возникло между их душами: ее — живой и смышленой и его — степенной и доброй. Свадьба, когда она все—таки состоялась, стала для этой пары событием формальным и малозначительным.

Впервые Риджо и Джесси столкнулись с волшебником Карчаросом на ярмарке, что развернулась на холме. Мало кому придет в голову, что в Пустошах существуют рынки, не говоря уж о ярмарках, но на самом деле их там довольно много. Как еще выжить местным жителям, если не за счет торговли между собой? Риджо, Джесси и их шукри (с ней из ее семьи перешло восемь зверьков — приданое, если угодно) можно было встретить на любой из ярмарок. На скорую руку сколачивались специальные дощатые помосты, на которых они выступали по нескольку раз в день, неизменно собирая вокруг себя больше зрителей, чем кто—либо еще из артистов, включая и других дрессировщиков шукри. Несомненно, привлекательность представления отчасти заключалась в их внешности: медлительный здоровяк и худощавая, гибкая женщина с белыми волосами, сама двигающаяся подобно шукри. (Джесси родилась беловолосой — легенда насчет того, что ее локоны сделались белыми в день их свадьбы, врет. Я присутствовал на бракосочетании.)

Наблюдал я и то, как Риджо Белнарак во время представления поднял голову (в тот момент Шас, его самый любимый шукри, демонстрировал свое умение бегать от него к Джесси и обратно и прыгать словно акробат) и встретился взглядом с голубыми глазами Карчароса. Волшебник, восседающий на лошади, остановился позади толпы, по большей части скрытый в тени дерева. Но Риджо осознал, что волшебник смотрит на них двоих, а не на шукри, и понимал, что более пристально Карчарос изучает его жену. Риджо не знал — тогда еще не знал, — что Карчарос — великий волшебник, ему это было ни к чему. Риджо размышлял почти так же медленно, как двигался, но постигал вещи глубже многих.

А как по—вашему, что Карчарос почувствовал или подумал, когда впервые увидел Джесси Белнарак? До сих пор для меня это загадка, правда, я сильно сомневаюсь, чтобы Карчарос, при его злокозненности, тратил время, пытаясь подобрать точные слова для выражения своих эмоций. В тот момент он просто захотел Джесси, и он позвал ее, что было самым простым способом и завладеть желаемым, и одновременно объявить об этом миру. Вышло так, что я был на некотором расстоянии, но я видел, как он резко соскользнул с седла, и толпа тут же заволновалась: зрители поспешно расчищали ему путь. Карчарос дружелюбно огляделся, чуть заметно улыбнулся и принялся танцевать.

Как мне понятно описать танец Карчароса? В нем не было ничего акробатического или яркого, даже близко. Это скорее напоминало скользящий шаг, ритмичное раскачивание — говорят, так делают змеи, когда гипнотизируют добычу. Время от времени волшебник вдруг начинал описывать круг. Иногда быстро делал шаг вперед или назад, или разводил руки, или вскидывал их над головой, или протягивал вперед, маня при этом к себе. Таков был танец Карчароса — ни убавить, ни прибавить.

Он часто закладывал руки за спину. И всегда, расхаживая туда—сюда, смотрел исключительно себе под ноги, походя не на волшебника и не на танцора, а на философа, погрузившегося в размышления о каком—то сложном вопросе. Ни разу он не поднял взгляда, чтоб посмотреть на красивую пару, выступавшую со своими питомцами. Я помню. Я был там.

А Джесси Белнарак… Джесси поймала Шаса посреди прыжка — шукри гневно шипел и чирикал на нее, оскорбленный вмешательством, — и вручила его озадаченному мужу. Она сошла с грязного, шатающегося помоста и двинулась через безмолвную толпу, что расступалась перед ней, как вода перед носом лодки. Джесси едва заметно улыбалась, ее смуглая кожа словно светилась изнутри.

Волшебник Карчарос продолжал танцевать, по—прежнему не глядя на идущую Джесси, пока та не остановилась перед ним, ожидая его повеления. Сзади, на помосте, Риджо испустил ошеломленный вопль, выронил Шаса, стряхнул с себя прочих шукри и ринулся следом за женой. Зрители преграждали ему путь так же ревностно, как перед этим уступали его Джесси, но Риджо был сильным человеком, к тому же охваченным гневом, поэтому он раскидал всех и прорвался.

Длинные, изящные руки Карчароса сомкнулись на талии околдованной Джесси Белнарак. Волшебник собрался посадить ее в седло — и тут подоспел Риджо. Здоровяк оторвал волшебника от своей жены и занес руку для удара, от которого и наковальня бы треснула, — но Карчарос повернулся к нему, и ноги волшебника затанцевали по—другому, более быстро и резко, шаги его были подобны ударам ножа. И действительно, Риджо согнулся, словно его ударили ножом, и захлебнулся беззвучным криком. Джесси моргнула, замотала головой и завопила за двоих. Зрители пятились — так могучий отлив дочиста вылизывает берег, — а волшебник Карчарос танцевал.

Что произошло бы, какую месть он исполнил бы… могу себе представить, хорошо еще, что у меня под старость стало плоховато с воображением. Однако с остальным у меня все в порядке — потому—то, столько лет спустя, я по—прежнему помню, какое лицо было у Карчароса, когда из широкой горжетки Джесси, наброшенной поверх платья, выпрыгнул шукри и вцепился ему в нос.

А, вот вы хохочете, представив себе эту картину — знаменитый волшебник прямо во время ужасного проклятия спотыкается, и на носу его виснет разъяренный маленький зверек, — но в тот момент вы бы не смеялись. Никто даже не улыбнулся, я вас уверяю. Карчарос же заворчал, но и только. Он ухватил шукри обеими руками и безжалостно скрутил, словно кухонную тряпку. Бесстрашное создание (это была Килли, подруга Шаса) разомкнуло челюсти, зашипев от боли, и тут же сомкнуло их снова, на этот раз впившись зубами в нижнюю губу волшебника. Карчарос оторвал Килли, сплюнул кровь и швырнул зверька вслед отступающей толпе, в которую к тому моменту влились Риджо Белнарак и его жена. Здоровяк схватил Джесси в охапку и припустил прочь — никто и не заподозрил бы, что он способен так бегать; следом за ними неслась прыжками Килли. Может, соображал Риджо и вправду медленно, но его инстинкты работали отменно.

Карчарос остался стоять. Его гордость пострадала, ему хватало забот с пострадавшими носом и губой, но, что самое главное, он уже начал задумываться о мести. Понятия «хотеть» и «иметь» были для него равнозначны в течение всей жизни. Это было для него естественным, поскольку уже очень давно никто не отказывал Карчаросу в исполнении его желаний. Кроме того, по причине, которую он и сам не смог бы выразить словами, Карчарос твердо решил, что Джесси должна возжелать его и прийти к нему по собственному решению, без всякой магии. Так лучше, чем просто уничтожить ее мужа, что было бы… нет, так куда лучше! Карчарос уже чувствовал на окровавленных губах вкус стыда и позора Риджо Белнарака.

Сама Джесси далеко не сразу поняла, что именно произошло. Когда же она в конце концов избавилась от чар, наложенных Карчаросом, то одновременно и перепугалась, и пришла в ярость. Думаю, она больше разбиралась в волшебниках, чем Риджо; судя по всему, она лучше мужа понимала, насколько их пара близка к гибели. С этого момента Джесси преисполнилась решимости любой ценой держать свою семью, включая шукри, как можно дальше от Карчароса. Она готова была по первому же знаку бросить выступления или даже покинуть дом. Джесси твердо решила, что ни она, ни Риджо никогда больше не посмотрят в эти дружелюбные голубые глаза. А Риджо, хоть они были женаты не очень долго, понял то, что я знал всю свою жизнь: Джесси Белнарак — чрезвычайно решительная женщина.

Но какой бы смелой и предприимчивой ни была Джесси, Карчарос намного превосходил ее в хитрости, к тому же злобный старый ум обычно одолевает упрямое мужество. Волшебник был слишком расчетлив, чтобы, желая заполучить Джесси, преследовать ее по пятам и не давать покоя, как она боялась. Вместо этого он употреблял все свои лукавые умения и нечестное мастерство, одаривая Джесси всевозможными благами — если это слою вообще можно увязать с Карчаросом — и при этом не показываясь ей на глаза. Будучи волшебником, Карчарос не стал натанцовывать ей ни денег, ни драгоценностей, ни нарядов — ничего такого, что она могла бы швырнуть ему в лицо. Нет, он подносил свет луны и звезд — Карчарос всегда мастерски управлялся с погодой, — чудные дни, безукоризненное здоровье шукри и их блестящие выступления, восхищение толпы, которая охотно выкладывала деньги за их представления. Карчароса раздражало — я в том уверен, — что Риджо разделяет с женой эти щедрые дары. Но несомненно, волшебник утешал себя тем, что хотя неотесанный муж Джесси ни сном ни духом не ведает об истоках их процветания, она сама все понимает. И конечно, Карчарос был совершенно прав.

Проснувшись, Джесси каждое утро наблюдала за пасущимися на ее участке легендарными существами, благодаря которым садик, когда—то невзрачный и чахнущий от недостатка ухода, каждый день сиял новыми красками, словно витражное стекло. Джесси отдавала себе отчет в том, кто прислал этих животных. При виде бессмертных кайпашей, что, восседая на ее яблоне, раскрывают грозные крылья, приветствуя ее, Джесси охватывало изумление и восхищение — а кого они не охватили бы? — но не радость. Не больше радости, чем она испытала как—то среди ночи, когда голубовато—серый лирамайя посмотрел ей в глаза и склонил свой рог и его невероятно мягкая морда коснулась ее руки. Не было в этом положительных эмоций, как бы Джесси ни жаждала, потому что она все понимала.

Карчарос был плохим с ног до головы, злым до кончиков волос, но дураком он не был. Даже сквозь время нетрудно проследить за ходом его рассуждений: если великолепные чудеса не приводят к нему Джесси Белнарак — значит, нужно найти другой способ. И действительно, некоторое время спустя у Карчароса созрел новый замысел. Он знал женщин даже меньше, чем это обычно бывает с мужчинами, но подметил, что женщинам часто бывает на удивление трудно отвергнуть неприкрытое уродство (иначе откуда взялись все эти сказки о принцессах и лягушках?) и отказать жалкой уязвимости. Отлично! Он приблизится к Джесси, но не как всепобеждающий господин, каким он столь явно представал, а как нищий, как жалкий проситель, беспомощный и погибающий без ее любви. Возможно, мудрый друг отговорил бы его от этого шага, но у Карчароса таковых не имелось.

Потому он стал регулярно взывать к Джесси Белнарак, чаще всего в лесу, когда она отправлялась искать синие цветы далда (не белые — те часто бывают ядовиты), отвар которых творит чудеса с шерстью и пищеварением шукри. Одетый в свой самый непритязательный и поношенный наряд, не поднимая взгляда и потому постоянно спотыкаясь, Карчарос бормотал, что страдает без нее, при этом ни в коем случае не смотрел на Джесси и не делал ни жеста, который мог бы показаться угрожающим или напоминал бы танец. Это было редкое и странно трогательное зрелище.

Или было бы трогательным, будь оно хоть каплю менее деланым. В гамме человеческих чувств есть одно, которое наиболее трудно подделать — во всяком случае, так говорит мой опыт, — и чувство это — смиренность, а Карчаросу оно вовсе не было знакомо. Джесси Белнарак изо всех сил, ради своей жизни и жизни мужа, старалась удержаться от смеха. Во время пятого подобного визита Карчарос сбивчиво вещал о том, что уйдет в горы, если она не достанется ему, и сделается там салехом — святым отшельником. Для Джесси это оказалось чересчур — страх и осторожность рухнули, и она расхохоталась.

У Джесси всегда был очень заразительный смех. В нем не было ни капли насмешливости, только восторг и приглашение этот восторг разделить.

О, вот мы снова у моей двери, вечно она разбухает в сырую погоду. Входите, я поставлю чайник… Что? Терпение, мы до этого дойдем.

Никто и никогда не потешался над волшебником Карчаросом. Он был поражен этим весельем, которое было вызвано не столько его лицемерием, сколько неуклюжестью. Несколько мгновений Карчарос в ярости смотрел на молодую женщину, и его голубые глаза делались все ярче и ярче, пока не стали белыми, словно пепел. Однако он не поднял на Джесси руки, не сказал ей ни слова и не сделал ни одного шага в ужасном танце, чтобы уничтожить ее. Он просто развернулся и ушел.

Когда вы всю жизнь только и делаете, что отбираете, к чему учиться ухаживать? Страсть Карчароса к Джесси Белнарак становилась все сильнее и мрачнее с каждой бессонной ночью, но это не помешало ему понять, что благодеяния и кроткая тоска не помогут и честным образом он ее не завоюет. Значит, придется в конце концов применить силу. Думаю, единственный раз за всю свою скверную жизнь Карчарос и вправду пожалел, что ему необходимо навязать свою волю другому человеку. Сдается мне, что именно в этот момент он подошел к пониманию любви настолько близко, насколько вообще мог.

Думаю, вы догадываетесь, что он обернул свое чувство в сторону зла. К тому времени Джесси Белнарак уже перестала бояться волшебника — во всяком случае, бояться за себя. А за того, кто для нее важнее собственной жизни? Раз ради мужа Джесси готова по доброй воле сделать то, чего никогда не сделает для нового господина… что ж, значит, так тому и быть, пусть даже это и добавит горечи победе Карчароса. Гордость, неизменно заменяющая ему честь, так давно покинула волшебника, что он уже толком не мог припомнить ее вкус и окончательно махнул на нее рукой.

Я знавал нескольких волшебников, которые смогли бы сделать то, что Карчарос сделал с Риджо Белнараком. И ни одного, который поступил бы подобным образом. Накануне ночью Джесси с Риджо долго, неспешно любили друг друга. Когда наутро Джесси, которой хотелось поспать подольше, окончательно проснулась, приветствуя новый день, и обняла мужа, то тут же осознала, что за ночь его душу похитили. Думаю, мужчине потребовалось бы больше времени, чтобы заметить подобную перемену, но, возможно, я ошибаюсь. И хотя Риджо в ответ на ласки Джесси заулыбался и томно выгнулся, Джесси мгновенно поняла, что с тем же успехом она могла бы ласкать или холить шукри. Глаза мужа были безмятежно пусты, в точности как у шукри, которому чешут пузико; на любящем некрасивом лице мужа не отразилось ни намека на то, что он заметил присутствие жены. Ни в едином волоске, ни в ногте, ни в шраме на знакомом большом теле, что лежало рядом, не было и следа Риджо.

Не могу вам точно сказать, как долго пролежала Джесси, сжимая в объятиях любимую оболочку мужа. Однако в итоге она встала и быстро оделась — не в поношенные штаны и блузу, которые носила по будням, ухаживая за шукри, а в темно—зеленое платье из ткани хедау, что Риджо заказывал для нее аж в Чане, в подарок на последний день рождения. Это был единственный такой наряд у Джесси. В пару к нему она обулась в свои лучшие туфли — серебряные, чешуйчатые, те самые, которые Риджо, посмеиваясь, называл «королевскими, для званого ужина», — и лучшую шаль цвета бурного моря за мысом Дайли, прежде принадлежащую ее матери. Потом она поцеловала Риджо на прощание — тот снова улыбнулся от удовольствия — и пошла к шукри. Джесси назвала каждое животное по имени и по очереди сказала несколько приятных слов на память. Потом она покинула дом и, ни разу не обернувшись, направилась по мощенной камнем дорожке в лес, где, как она знала, ее ждет волшебник Карчарос, восседая на своем черном коне.

Никто из людей не был там и не слышал, как они поприветствовали друг друга, а те существа, что присутствовали при разговоре, улавливают только свой язык. Но встреча наверняка была впечатляющей, поскольку, как я уже говорил, Карчарос имел красивый и внушительный вид и был хорошо сложен, а маленькая Джесси Белнарак с ее белыми волосами и серьезным, ясным взглядом серых глаз держалась царственнее любой королевы. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, потом Джесси обратилась к нему:

— Верни моему мужу душу.

— Верни мне мою, — сказал волшебник и стал спокойно ждать.

Несомненно, ответ последовал не скоро, хотя и был единственно возможным.

— Когда ты излечишь моего мужа, я пойду с тобой.

Карчарос знал о Джесси Белнарак все, кроме тех моментов, что всегда ускользают от одержимых своими чувствами, — и он, конечно же, был в курсе, что Джесси держит свое слово. И все же в победе он был ничуть не милосерднее, чем в поражении, и принялся торговаться с нею даже в такой момент. Он произнес:

— Что ж, давай садись позади меня. Лишь тогда я поверю в твою покорность и отпущу душу твоего мужа.

И я точно знаю, что Джесси согласилась.

Она направилась к черному скакуну, не колеблясь и не оглядываясь на милую ее сердцу жизнь, которую покидала навсегда. А если бы бросила украдкой последний взгляд через плечо, когда садилась на коня Карчароса, то увидела бы на краю прогалины своих шукри, всех до единого. Они сидели в ряд и наблюдали за происходящим, обвив лапы хвостом — шукри всегда так делают, если что—то их интересует. Маленькие блестящие глазки зверьков горели красным, словно блуждающие звезды. Самый ручной шукри в душе остается диким, как я уже говорил, а группа шукри может нагнать страху, особенно когда они не издают ни звука, не шипят и не чирикают…

…потому что вместе, когда их воля объединена, шукри могут кое—что сделать.

Это не имеет отношения к клыкам, крови и разорванным глоткам. Об этом чаще говорят как о мифе, легенде или сказке. Вряд ли на свете наберется больше трех—четырех человек, которым довелось быть свидетелем этого.

Я один из них.

И точно знаю, что произошло, когда шукри Джасси и Риджо Белнараков поняли, что их хозяйку вот—вот увезет волшебник Карчарос. Я видел — так же ясно, как вас сейчас, — как они сбились в такую тесную кучу, что в не развеявшемся до конца утреннем тумане их можно было принять за какое—то крупное животное, припавшее к земле перед прыжком. Можно было вообразить, будто этот зверь яростно твердит что—то — некое слово, пробирающее до костей, так, что сама плоть не выдерживает и начинает бунтовать, отчаянно стремясь избавиться от этого вмешательства. Так оно и случилось…

Я это помню. Я — один из шукри, что скандировали то слово.

Нет—нет, пейте свой чай дальше. Он, конечно, паршивый, но уж извините. Никогда не умел заваривать этот напиток. Нет, я не сошел с ума. И в глотку вам не вцеплюсь, обещаю. Если уж превращение произошло — то произошло. Я никогда больше не вернусь в обличье шукри. Понимаете, за все приходится платить.

Думаю, для Карчароса то был момент наивысшего торжества — насладиться наконец—то капитуляцией Джесси, ощутить ее руки на своей талии и почувствовать запах ее странных белых волос. Поскольку он дал слою — а все волшебники обязаны исполнять свои обещания, к добру или к худу, — Карчарос произнес заклинание, которое освободило душу Риджо Белнарака и позволило ей устремиться домой, в свое тело. Один миг, один вздох, один удар сердца — и за спиной у Карчароса на крупе коня очутился зверек с густым белым мехом, коротким прямым хвостом, красными глазами, круглыми ушами, овальной мордочкой и блестящими, острыми клыками. Клыки эти проехались по запястью волшебника, когда тот в неистовстве схватил существо, мгновение назад бывшее Джесси Белнарак. После этого белая шукри соскочила наземь и помчалась к деревьям. Товарищи сомкнулись вокруг нее, словно для того, чтобы ее спрятать. Карчарос закрыл глаза, но все равно видел Джесси — крохотный мчащийся факел, сияющий сквозь темноту леса и мрак его собственной души, — пока она окончательно не скрылась из виду. Тогда волшебник запрокинул голову и завыл, и вокруг начали валиться деревья.

Если когда—нибудь вы отправитесь в путешествие по Пустошам, вы встретите там достаточно много людей, которые с радостью вам покажут — за пару монеток, естественно, — то самое место в лесу, где все это произошло, которое, впрочем, вы и сами легко найдете, его сложно пропустить даже чужаку. На смену упавшим деревьям не пришло ни единого нового побега. Стволы так и лежат там, где упали, угольного цвета, будто по ним пронесся огонь, черные, как сама земля. На добрую милю вокруг отсутствует всякая жизнь. Я сам однажды осторожно измерял шагами это расстояние, пойдя оттуда, где все началось, и лишь через милю увидел растущие сорняки и нескольких кроликов в редком молодом подлеске. Целый участок леса был опустошен, стерт с лица планеты, изувечен. Люди поговаривают, что в тех краях сумасшествие Карчароса до сих пор отдается эхом. А в том, что он тогда обезумел, нет никаких сомнений — иначе он не сделал бы того, что сделал, когда белая шукри располосовала ему запястье и умчалась прочь. Не сомневайтесь — он стал ненормальным.

Оставшиеся отпечатки его ног подтвердят вам это.

В конечном итоге страшнее всего не разоренный лес, не холодный свет, лежащий там, где нет деревьев, не ошеломляюшее ощущение того, что прикоснуться тут можно только к безжизненности. Страшнее всего отпечатки ног, так глубоко вошедшие в твердую землю, что их не смыть наводнением и не сбить землетрясением. Они такие четкие, словно кто—то прошелся здесь накануне, но это Карчарос оставил их в те давние дни, когда пустился в свой ужасный танец. По смазанным следам видно, где он вертелся и кружился, по бороздам — где он скользил одним длинным шагом вперед или назад, по треугольным отметинам — где он поднимался на носки, воздевая руки к небу. И можно без затруднений проследить за ходом этого танца, неудержимого, как шквал, направленного туда, где располагалось сердце тогда еще не уничтоженного леса. Посмотрите сами, сядьте вон там, подальше от меня, — и посмотрите…

Вот так он прыгнул на одной ноге — представляете себе? — выбрасывая в этот момент другую вперед и презрительно отшвыривая ею землю, словно лестницу палача. Но даже нога волшебника рано или поздно должна приземлиться, и вот, когда нога Карчароса коснулась почвы, она оставила уже четырехпалый маленький отпечаток со следами когтей. За ним идет другой такой же, и еще, и еще, сперва близко друг к дружке — пока он приспосабливался держать равновесие в новом теле, — а потом все дальше и дальше: это уже широкие, летящие прыжки шукри, завидевшего добычу. Карчарос получился серым, темновато—серым; от его былого белокурого великолепия не осталось и следа. Уж не знаю, отчего так вышло.

В тот день там были оставлены и другие следы — мои.

Они были едва заметны, и я уверен, что вскоре исчезли, поскольку волшебник, приведенный в исступление тем, что у него прямо из рук выскользнуло уже почти сбывшееся желание злого сердца, не впечатал их своим танцем в плоть земли. Пожалуй, даже опытный следопыт с трудом прочел бы мои следы, поскольку после того, как я всю жизнь ходил на четырех ногах, мне потребовалось намного больше времени, чем Карчаросу, чтобы освоить искусство удержания равновесия на двух. Я до сих пор немного прихрамываю и не скрываю этого. Вы обычно столь тактичны и любезны, что подлаживаетесь к моей походке, никогда не задаете вопросов по этому поводу и не поддерживаете меня под руку. Но эта хромота ни в какое сравнение не идет с тем, как я, еле передвигаясь, шатаясь, спотыкаясь, выбирался из истерзанного леса — я, кувыркавшийся прежде в воздухе, плясавший в полете между двумя людьми, что были моими — моими! — так же верно и неизменно, как было моим все стремительное семейство шукри. Ради Джесси и Риджо Белнараков я стал ковылять и ковыляю поныне.

Нет, пока всего этого не произошло, я и понятия не имел, что именно мне будет суждено превращение. Мы — ох, до сих пор говорю «мы», даже сейчас — понятия не имели, как происходит подобный выбор. Мы знали лишь, что это наше общее дело, которое всегда делается сообща. Делается силой… любви? У нас нет такого слова — у нас, у шукри, — но мы знаем, что без жертвы достичь чего—либо невозможно. Одним шукри меньше — одним человеком больше, и наоборот. Сделка. Равновесие. Так должно быть. Так действует магия. Наша магия.

Если какой—либо волшебник, помимо Карчароса, превращал таким вот образом сам себя, то мне об этом ничего не известно. Пока Карчарос видоизменялся — я наблюдал за ним, в это время мое новое обличье формировалось вокруг меня. Я и на смертном ложе поклянусь, что волшебник ни на миг не задумался, обратимо ли его перевоплощение или нет. Ни на миг.

Больше Карчароса не видели и ничего о нем не слышали — во всяком случае, в Пустошах, за это я могу поручиться. Нет, слухи о его появлении ходили — как ходят и поныне, — но всегда оказывались ложными. Я в каком—то смысле скучаю по нему. Он был человеком злым и черпал в этом удовольствие и силу, но он был нашим, с Пустошей. Вы меня понимаете? Старая поговорка гласит, что Северные Пустоши никогда не рождали ничего, кроме слабого скота и еще более слабого эля. Карчарос был исключением. Гордиться тут особо нечем, но все—таки.

Что же до Джесси Белнарак… это, возможно, уже другая история. Видите ли, Риджо еще жив и по—прежнему выступает со своими прославленными шукри, невзирая на свой почтенный возраст. Он так больше и не женился. И хотя он, несомненно, горевал о пропавшей жене, все эти годы в лице его было нечто… какое—то ощущение тайной улыбки, словно он хранит глубоко в душе что—то такое, что вас заинтересовало бы, узнай вы об этом.

И потому неизбежно возникли и стали шириться слухи. Люди, еще не родившиеся, когда все это произошло, твердят повсюду, что Джесси Белнарак до сих пор приходит к мужу раз в месяц, каким—то образом получая возможность — или дозволение? — ненадолго вернуться в человеческий облик. И еще люди верят, будто серый шукри, волшебник Карчарос, по—прежнему ночью и днем преследует в лесу белую шукри, но не может настичь ее, не может даже приблизиться и увидеть, при этом он следа не теряет и не сдается.

Верю ли я собственному рассказу? Нет, что вы! Конечно же нет.

Да. О, да! Всем сердцем. И если вы не понимаете, как во мне одновременно уживаются мечта и сомнение… что ж, в конце концов, это свойственно человеку. Но я хочу, чтобы было именно так. Я находился на месте событий и считаю, что впоследствии все сложилось именно таким образом. Я присутствовал там — это абсолютная правда, как и то, что скоро наступит день, когда меня не станет. Я видел моих героев и знал их. Все, что я имел, я отдал по доброй воле, потому что так было нужно. Так должно было случиться.