Глава 4
Согласно мнению отдельных географов Аравийская пустыня есть продолжение Сахары. Большая часть Аравийского полуострова безлюдна и пуста. Населенные районы расположены вдоль Средиземного, Красного и Аравийского морей, потом у Аравийского залива — другие зовут его Персидским — и в плодородном полумесяце на месте древней Месопотамии.
Сахара обширнее, но в Аравийской пустыне больше песка. Будучи мальчишкой, я представлял себе Сахару выжженной, бесконечной, полной песка, но это не слишком верно. Сахара большей частью состоит из каменистых плато, сухих, покрытых гравием равнин и гряд открытых ветрам гор. Пески занимают только десять процентов территории пустыни. Часть Аравийской пустыни, называемой Руб-аль-Хали, в этом смысле превосходит Сахару на тридцать процентов. Насколько я понимал, она представляла собой песок от края до края, и больше ничего.
А какая разница?
Я прищурил глаза, почти закрыл, и посмотрел на мучительно яркое небо. В этом смертельно опасном месте было хорошо лишь то, что оно было слишком опасно, даже для стервятников. Я был избавлен от лишающего мужества зрелища кружащих в вышине крылатых пожирателей падали, ожидающих, когда я соизволю умереть.
Я просто решил не умирать. Я не говорил об этом с Фридландер-Беем, но был уверен, что он чувствует то же самое. Мы сидели с подветренной тороны высокой, нанесенной ветром дюны. Я подумал, что температура уже достигла сотни градусов по Фаренгейту, а то и выше. Солнце вскарабкалось высоко, но полдень еще не наступил — скоро станет еще жарче.
— Пей воду, когда почувствуешь жажду, племянник мой, — сказал мне Папа. — Я видел людей, умиравших от обезвоживания, потому что они слишком тряслись над своими флягами. Пить слишком мало воды — все равно что лить ее на землю. На такой жаре тебе понадобится около галлона в день. Две-три кварты не сохранят жизни.
— У нас только по галлону на душу, о шейх, — сказал я.
— Когда эта вода кончится, найдем еще. Мы можем наткнуться на тропу, иншалла. Даже в центре Руб-аль-Хали есть тропы, и они могут вести от колодца к колодцу. Если же нет, то будем молиться. Вся наша надежда на то, что дождь шел не слишком давно. Иногда в углублении у подножия дюны можно найти сырой песок.
Я не торопился воспользоваться на деле знаниями скаута пустыни. От всех этих разговоров о воде мне захотелось пить еще больше, и я отвинтил крышку фляги.
— Во имя Аллаха, благого, милосердного, — cказал я и отхлебнул хорошенько. Мне доводилось видеть голограммы арабских кочевников, сидящих на песке, используя для тени вместо шатров натянутые между жердями кафии. Однако здесь не было даже жердей.
Ветер переменился, швыряя нам в лицо мелкий песок. Я последовал примеру Фридландер-Бея и улегся на бок спиной к ветру. Через несколько минут я сел, снял кафию и отдал ее ему. Он принял одежду, не сказав ни слова, но в его покрасневших глазах светилась благодарность. Папа надел головное покрывало, прикрыл лицо и снова лег, пережидая песчаную бурю.
Никогда в жизни я не был так беззащитен перед силами природы. Я все повторял себе: «Это, наверное, сон». Может, я проснусь в собственной постели, и мой раб Кмузу будет стоять рядом с большой кружкой горячего шоколада. Но слишком уж настоящим было обжигающее солнце, да и песок, набивавшийся мне в уши, в глаза, в ноздри и рот, вовсе не был похож на сон.
От всего этого меня отвлекли кровожадные вопли небольшой группы людей, появившихся из-за гребня дюны. Они спрыгивали с верблюдов и бежали к нам, размахивая винтовками и кинжалами. Более грязных, неотесанных дикарей я в жизни не видел. По сравнению с ними самые мерзкие подонки Будайина выглядели как воспитанные Джентльмены.
Я предположил, что это и есть Байт Табити, леопарды пустыни. Их главарем был высокий тощий человек с длинными сальными волосами. Он размахивал винтовкой и орал на нас. Я видел, что у него на верхней челюсти два зуба сломаны справа, а на нижней — слева. Похоже, он годами не лечился. И не мылся годами.
Но он был одним из тех, кому мы, видимо, должны были доверить наши жизни. Я посмотрел на Фридландер-Бея и едва заметно покачал головой. На случай, если они настроены положить нас на месте, вместо того чтобы проводить к воде, я достал свой церемониальный кинжал. Я не думал, что это оружие окажется эффективным против винтовок бедуинов, но больше у меня ничего не было.
Вожак подошел ко мне и ощупал мой богатый наряд. Он повернулся к своим и сказал что-то такое, отчего все шестеро разразились смехом. Я ждал.
Вожак посмотрел мне в лицо и нахмурился. Ударил себя в грудь.
— Мухаммад Муссалим бен-Али бен ас-Султан! — заявил он. Как будто я должен был знать его имя.
Я сделал вид, что это произвело на меня впечатление. Ударил себя в грудь и сказал:
— Марид аль-Амин.
Я использовал прозвище, которое дали мне бедные феллахи города. Оно означает «надежный».
Мухаммад широко раскрыл глаза. Снова повернулся к своей шайке.
— Аль-Амин, — уважительно произнес он. За тем его снова согнуло от смеха.
Другой Байт Табити подошел к Фридландер-Бею и встал над ним, глядя на старика.
— Аш-шейх, — сказал я, давая вонючим кочевикам понять, что Папа — человек важный.
Мухаммад зыркнул на Папу, затем снова на меня. Быстро сказал несколько слов на каком-то неразборчивом диалекте, после чего его соплеменник оставил Папу в покое и пошел к своему верблюду.
Мы с Мухаммадом некоторое время пытались получить ответ каждый на свои вопросы, но его корявый арабский затруднял наше общение. Однако через некоторое время мы стали понимать друг друга довольно прилично. Я узнал, что Байт Табити получили приказ найти нас от шейха своего племени. Мухаммад не знал, как его шейх узнал о нас, но мы оказались именно там, где он указал, и вдалеке они слышали шум военного вертолета.
Я смотрел, как двое грязных бродяг грубо подняли Фридландер-Бея на ноги и повели его к одному из верблюдов. Хозяин верблюда ударил живот ное погонялом под коленки и крикнул что-то вроде «хирр, хирр!». Верблюд недовольно заревел и не выказал ни малейшего желания опускаться на колени. Папа что-то сказал Байт Табити, тот схватил повод и потянул животное вниз. Папа поставил ногу на шею верблюда, вскарабкался в седло, и тот поднял его.
Папе явно приходилось проделывать все это и раньше. Я же никогда в жизни не ездил на верблюде, и мне не хотелось пробовать это сейчас.
— Я пойду пешком, — сказал я.
— Прошу вас, молодой шейх, — сказал Мухаммад, улыбаясь своим щербатым ртом. — Иначе Аллах сочтет нас негостеприимными.
Я подумал, что вряд ли у Аллаха имеются иллюзии насчет Байт Табити.
— Я пойду пешком, — повторил я.
Мухаммад пожал плечами и взобрался на своего верблюда. Все пошли прочь от дюны, включая меня и того Байт Табити, который отдал своего верблюда Папе.
— Идемте с нами! — воскликнул вожак. — У нас есть еда, есть вода! Мы отведем вас в наш лагерь!
Я не сомневался, что они направляются в свой лагерь, однако у меня были серьезные сомнения насчет того, что мы с Папой доберемся туда живыми.
Человек, что шел рядом, наверное, понял, о чем я думаю, потому что повернулся ко мне и медленно подмигнул.
— Доверься нам, — с хитрецой посмотрел он на меня. — Теперь вы в безопасности.
«Да уж!» — подумал я. Нам ничего не оставалось, как идти с ними. А то, что случится с нами после того, как мы доберемся в лагерь Байт Табити, — один Аллах знает.
Несколько часов мы шли к югу. Наконец, когда я окончательно выдохся и в моей фляге не осталось воды, Мухаммад объявил привал.
— Сегодня будем спать здесь, — сказал он, указывая рукой на узкий проход между двумя грядами песчаных холмов.
Я был счастлив, что дневные тяготы окончены. Однако, сидя рядом с Папой и наблюдая, как бедуины ухаживают за своими животными, я вдруг подумал: «Странно, что они не стремятся до темноты присоединиться к своему племени. Их шейх послал их разыскать нас, и они прибыли через несколько часов после того, как нас вышвырнули из вертолета. Конечно, главный лагерь Байт Табити не мог быть далеко».
Они занимались своими делами, перешептывались друг с другом и показывали на нас, когда думали, что мы на них не смотрим. Я подошел к ним и предложил помочь разгрузить верблюдов.
— Нет-нет! — сказал Мухаммад, отрезая мне путь к животным. — Пожалуйста, отдыхайте! Мы сами позаботимся о поклаже.
Здесь было что-то не так. И Фридландер-Бей тоже это почувствовал.
— Мне эти люди не нравятся, — тихо сказал я.
Мы смотрели, как один из бедуинов горстями раскладывает финики по деревянным мискам. Другой кипятил воду для кофе. Мухаммад и прочие спутывали верблюдов.
— Они не выказали никаких признаков враждебности, — сказал я, — по крайней мере с тех пор, как бросились к нам, вопя и размахивая оружием.
Папа невесело рассмеялся:
Не думай, что они зауважали нас. Посмотри на того, кто делит финики. Ты же понимаешь, что тюки на спинах этих верблюдов нагружены куда более хорошей едой. Эти Байт Табити слишком жадны, чтобы делиться с нами. Они делают вид, что у них нет ничего, кроме старых, твердых как камень фиников. Потом, когда нас не станет, они приготовят себе кое-что получше.
— После того, как нас не станет? — спросил я.
— Я не верю, что в дневном переходе отсюда есть большой лагерь. И я не верю, что Байт Табити будут продолжать оказывать нам гостеприимство.
По спине моей прошел озноб, хотя солнце еще не село и дневная жара не ослабла.
— Вы боитесь, о шейх?
Он поджал губы и покачал головой:
— Я не боюсь этих тварей, племянник. Я настороже. Неплохо бы все время за ними присматривать, чтобы знать, что они собираются делать. Они не слишком умны, но их больше, и они знают эти места.
Наш разговор прервался, когда бедуин, за которым мы наблюдали, поднес нам по миске прогорклых фиников и по грязной фарфоровой чашке с жиденьким кофе.
— У нас нет ничего, кроме этой жалкой пищи, — сказал он бесцветным голосом, — но вы окажете нам честь, если разделите с нами трапезу.
— Да благословит вас Аллах за вашу щедрость, — сказал Фридландер-Бей. Он взял миску с финиками и кофе.
— Не знаю, как выразить свою благодарность, — сказал я, принимая свой ужин.
Бедуин ухмыльнулся, и я увидел, что у него такие же гнилые зубы, как у Мухаммада.
— Не стоит благодарности, о шейх, — ответил он. — Гостеприимство — это наша обязанность. Вы должны пойти с нами и научиться жить по-нашему. Как гласит пословица: «кто проживет в племени сорок дней, становится его членом».
Что за кошмарная мысль!
— Салам алейкум, — сказал Папа.
— Алейкум ас-салам, — ответил бедуин. Затем он понес миски своим соплеменникам.
— Во имя Аллаха великого, милосердного, — пробормотал я. Затем я положил один финик в рот. Надолго он там не задержался. Во-первых, он был весь в песке. Во-вторых, он был таким твердым, что я чуть зубы об него не сломал. «Наверное, — подумал я, — это те самые финики, которые сокрушили зубы Байт Табити». В-третьих, они воняли так, словно несколько недель пролежали под дохлым верблюдом. Я подавился и выплюнул. Мне пришлось выполаскивать его вкус кофе, полным песка.
Фридландер-Бей тоже сунул финик в рот. Я смотрел, как он пытается сохранить невозмутимое выражение лица,
— Еда всегда еда, племянник, — сказал он. — В Пустой четверти нельзя быть привередливым.
Я понимал, что он прав. Стер песок с другого финика и съел его. После нескольких штук я привык к их гнилостному вкусу. Я думал только о том, что нужно подкрепиться.
Когда солнце сползло за край западной дюны, Фридландер-Бей снял ботинки и медленно встал на ноги. Моей кафией он подмел перед собой песок. Я понял, что он готовится к молитве. Папа открыл флягу и смочил руки. Поскольку в моей фляге воды больше не было, я встал рядом с ним и протянул руки ладонями вверх.
— Аллах йисаллимак, племянник, — сказал Папа. — Да благословит тебя Аллах.
Закончив омовение, я повторил ритуальную формулу:
— Омываюсь по приказу очистить себя от нечистоты и для того, чтобы стать достойным искать близости с Аллахом.
Снова Папа вел меня в молитве. Когда мы кончили, солнце уже совсем село и на пустыню пала ночь. Мне казалось, я чувствую, как песок отдает тепло. Ночью будет холодно, а одеял у нас не было.
Я решил посмотреть, насколько можно положиться на лживое гостеприимство Байт Табити, и подошел к их маленькому костру из высушенного верблюжьего помета, у которого сидели шестеро этих бандитов.
— Вы молитесь Аллаху, — сказал с насмешливой ухмылкой Мухаммад. — Вы добрые люди. Мы вообще-то молимся, но иногда забываем.
Его соплеменники загоготали. Я не обратил на это внимания.
— Нам нужна вода для завтрашнего перехода, о шейх, — сказал я.
Может, я мог бы просить его и повежливее.
Мухаммад немного подумал. Отказать мне он не мог, но и расставаться с частью собственных припасов ему не хотелось. Он наклонился вперед и что-то прошептал одному из своих. Другой бедуин встал, принес козий бурдюк с водой и отдал его мне.
— Вот, брат мой, — сказал он с бесстрастным лицом, — да будет она тебе приятна.
— Мы в долгу перед тобой, — сказал я. — Мы только наполним фляги и вернем тебе оставшуюся воду.
Бедуин кивнул, затем протянул руку и коснулся моих щитковых розеток.
— Мой двоюродный брат хочет знать, что это такое, — сказал он.
Я пожал плечами.
— Скажи своему двоюродному брату, что я люблю слушать музыку по радио.
А, — сказал Байт Табити. Не знаю, поверил ли он мне. Он подошел ко мне, когда я наполнял наши с Папой фляги. Затем забрал у меня бурдюк и вернулся к своим.
— Эти сукины дети не пригласили нас к своему костру, — сказал я, садясь рядом с Папой на песок.
Он только рукой махнул.
— Это ничего не значит, племянник, — сказал он. — Теперь мне надо поспать. Будет лучше, если ты будешь бодрствовать.
— Конечно, о шейх.
Папа устроился поудобнее на плотно утоптанном песке пустыни. Я посидел еще немного, погрузившись в размышления. Вспомнил то, что Папа говорил о мести, и вынул из кармана галабейи бумагу, которую дал нам кади. Это была копия обвинения, приговор и приказ о нашей депортации. Он был подписан доктором Садиком Абд ар-Раззаком, имамом мечети Шимааль и советником эмира по интерпретации шариата или религиозному праву. Я был рад увидеть, что шейх Махали вроде бы не был причастен к нашему похищению.
В конце концов, я решил лечь и притвориться, что сплю, поскольку понял, что Байт Табити следят за мной. Я растянулся на песке неподалеку от Фридландер-Бея, но глаза закрывать не стал. Мне хотелось спать, но я не осмеливался. Если бы я заснул, то мог бы больше никогда не проснуться. В сотне ярдов от нас я видел изящно округленную вершину дюны. Эта дюна могла быть в двести футов вышиной, и ветер выветрил ее мягкими, волнообразными изгибами. Мне казалось, что на самом гребне дюны я вижу величавый кедр. Я понял, что это только мираж, или, может, я уже сплю.
Я спросил себя, как же кедр может расти в этом безводном месте. Единственным ответом может быть то, что за ним кто-то ухаживает. Кто-то решил, что тут должен расти кедр, и очень постарался, чтобы он тут вырос.
Я открыл глаза и понял, что на дюне никакого кедра нет. Может, это было видение, посланное Аллахом. Может, Аллах говорил мне, что я должен надеяться на лучшее, трудиться и упорно добиваться своего. Сейчас не время отдыхать.
Я приподнял голову и увидел, что Байт Табити лежат на земле у костра, который прогорел до бледных, тлеющих углей. Одному из бедуинов было приказано стоять на страже, но он прикорнул у песчаной стены, откинув голову и открыв рот. Рядом на земле валялась винтовка.
Я был уверен, что все шестеро спят, но на всякий случай не шевелился. Еще час я ничего не делал, только следил, как мелькают секунды на моих часах. Когда я уверился в том, что Байт Табити погружены в глубокий сон, я быстро сел и тронул Фридландер-Бея за плечо. Он тут же проснулся. Мы взяли наши фляги и встали как могли тихо. Несколько мгновений я терзался желанием украсть еду и винтовки, но наконец понял, что приближаться к верблюдам или спящим бедуинам равносильно самоубийству. Вместо этого мы с Папой скользнули в ночь.
Мы долго шли на запад, прежде чем заговорить.
— Они будут нас преследовать? — спросил я.
Папа нахмурился:
— Не могу сказать, племянник. Может, они просто позволят нам идти куда угодно. Они уверены, что так или иначе мы умрем в пустыне.
Что было на это сказать? С этого момента мы сосредоточились на том, чтобы уйти как можно дальше, направляясь под прямым углом относительно пути, проделанного с бедуинами за день. Я молился о том, чтобы мы заметили тропу, если наткнемся на нее в ночи. Это была наша единственная надежда найти источник.
Мы шли по звездам уже два часа, когда Папа заявил, что ему надо остановиться и передохнуть. Мы шли по дюнам, которые тянулись с запада на восток, по направлению господствующих ветров. Западный склон каждой дюны был гладким и пологим, а восточный, на который нам приходилось взбираться, — высоким и крутым. Соответственно, мы делали большие крюки, перебираясь через каждую дюну по низкому склону. Путь наш был долгим и утомительным, мы шли зигзагами и сделали не больше двух миль. Так медленно передвигаются только песчаные куропатки.
Мы, тяжело дыша, сидели рядом у подножия огромного песчаного обрыва. Я открыл флягу и выпил глоток, прежде чем осознал, что вода солоноватая и щелочная.
— Хвала Аллаху, — простонал я, — нам повезет, если мы не умрем от этой воды еще до того, как нас убьет солнце.
Папа тоже выпил немного.
— Да, это не пресная вода, но в пустыне такой очень мало. Эту воду бедуины пьют почти всю жизнь.
Мне следовало знать, что жизнь у кочевников безнадежно тяжелая, но я начал понимать, что недооценил их умение выживать в суровых условиях.
— Почему они не переселятся куда-нибудь? — спросил я, снова завинчивая флягу.
Папа улыбнулся:
— Это гордый народ. Они находят удовлетворение в том, что могут выжить здесь, в месте, которое для чужаков означает смерть. Они презирают изнеженность и роскошь городов.
— Да, ты прав. Роскошь в виде свежей воды и настоящей пищи.
Мы встали и пошли снова. Было около полуночи. Переходить через дюны было все так же тяжело, и через некоторое время я заметил, что Папа тяжело дышит. Меня встревожило его состояние. Да и мое собственное тело, непривычное к нагрузкам, стало отказывать.
Над нашими головами медленно вращалось звездное небо. Когда я посмотрел вверх, было уже половина первого. Может, мы прошли еще милю.
По оценке Папы, Руб-аль-Хали тянулась примерно на семьсот пятьдесят миль к западу и на триста к югу. Я подумал, что военный вертолет вытряхнул нас в самой середине, так что при скорости в одну милю в час мы могли бы выйти из Пустой четверти дней эдак через сорок семь. Если, конечно, за нами шел бы огромный караван со вспомогательным снаряжением и припасами.
Мы снова отдохнули, выпили еще немного горькой воды и сделали последний рывок за эту ночь. Мы оба слишком устали для того, чтобы разговаривать. Я опустил голову, чтобы спрятать лицо от ветра, который нес песок нам в лицо. Я просто продолжал ставить одну ногу перед другой. Я говорил себе, что, если Фридландер-Бей продолжает идти, значит, я пойду тоже.
Часам к четырем мы выдохлись и упали в полном изнеможении. До восхода оставалось еще около часа, но нечего было и спрашивать, идти ли нам еще этой ночью. Мы остановились под вертикальным склоном огромной дюны, которая давала нам хоть какую-то защиту от ветра. Там мы выпили столько воды, сколько могли, и приготовились уснуть. Я снял свое прекрасное королевское голубое одеяние и укрыл Папу. Затем свернулся клубочком в своей галабейе и забылся холодным беспокойным сном.
Я то просыпался, то засыпал, меня мучили беспорядочные, тревожные сны. Я почувствовал, как взошло солнце, и понял, что лучше всего будет проспать как можно дольше. Я натянул галабейю на голову, чтобы лицо и макушка не обгорели. Затем убедил себя в том, что все прекрасно, и закрыл глаза.
Около десяти я понял, что больше спать не могу. Я чувствовал, как обгорают незащищенные участки кожи. Затем проснулся и Фридландер-Бей. Судя по его виду, он спал ничуть не лучше, чем я.
— Теперь нам надо помолиться, — сказал он-.
Его голос звучал как-то особенно хрипло. Он взял в ладони песку и отер им лицо и руки. Мы вместе вознесли Аллаху благодарность за то, что Он оказал нам защиту, и попросили, чтобы Он, ежели на то будет Его воля, помог нам пережить это испытание.
Каждый раз, как я молился вместе с Папой, душу мою наполняли мир и надежда. То, что я сейчас оказался затерянным в этой пустыне, каким-то образом открыло для меня смысл нашей веры. Мне бы не хотелось пережить такое же жестокое испытание, чтобы понять свою связь с Аллахом.
Когда мы закончили, мы выпили столько воды, сколько могли. Во флягах оставалось совсем немного, но мы не видели смысла обсуждать этот факт.
— Племянник мой, — сказал старик, — думаю, было бы разумно зарыться до вечера в песок.
Это предложение показалось мне безумным.
— Зачем? — спросил я. — Мы же запечемся, как пирог с ягнятиной!
— Чем глубже зарываешься в песок, тем он холоднее, — сказал он. — И кожу от ожога сохраним, и обезвоживание будет меньше.
И снова я заткнулся. Еще один урок. Мы вырыли неглубокие ямки и засыпали себя песком. Я, кстати, заметил, что это уж очень напоминает могилы. К моему удивлению, телу было очень приятно. Теплый песок успокаивал ноющие мускулы, и впервые с того времени, как нас схватили после праздника у эмира, я сумел расслабиться. Спустя некоторое время я слегка задремал под жужжание насекомых.
День тянулся медленно. Мне снова пришлось натянуть на голову галабейю, и потому я ничего не видел. Делать было нечего, разве что лежать, думать, строить планы да давать волю своей фантазии.
Через несколько часов я услышал низкий вибрирующий гул и перепугался. Я не представлял себе, что бы это могло быть, и подумал, что у меня в ушах звенит. Однако гул не утихал, он даже становился все громче.
— Вы слышите, о шейх? — спросил я.
— Да, племянник мой. Это пустяки.
Теперь я был уверен, что это завывание приближающегося самолета или вертолета. Хорошая это новость или нет? Звук становился все громче, пока не дошел чуть ли не до визга. Я не мог встать, не мог ничего увидеть, потому я высунул из песка руки и стянул с головы галабейю.
Вокруг ничего не было. Жужжание было такое, что вертолет должен был бы висеть прямо у нас над головами, но голубое небо было пустым.
— Что это? — озадаченно спросил я.
— Это, о мудрый, знаменитые «поющие пески». Мало кому удается это услышать.
— Эти звуки издавал песок? Он же ревел, как двигатель!
— Говорят, эти звуки получаются, когда один слой песка скользит по другому, вот и все.
Я чувствовал себя полнейшим дураком из-за того, что всполошился из-за какого-то жужжания, которое издавала песчаная дюна. Однако Папа и не думал смеяться надо мной, и я был ему за это благодарен. Я снова зарылся в песок и сказал себе, что не следует быть таким идиотом.
Около пяти мы вылезли из наших песчаных постелей и приготовились к ночным трудам. Мы помолились, выпили солоноватой воды и снова пошли на запад. После получаса ходьбы у меня возникла блестящая идея. Я вынул свои модики и вставил тот, который блокирует чувство жажды. И сразу же почувствовал прилив бодрости. Это была опасная иллюзия, поскольку тело мое теряло воду с прежней скоростью. И все же теперь я чувствовал, что могу идти дальше без воды, и отдал свою флягу Папе.
— Я не могу принять ее от тебя, племянник, — сказал он.
— Можете, о шейх, — сказал я. — Эта штучка не даст мне страдать от жажды ровно столько, сколько вам поможет продержаться эта фляга. Сами понимаете, если мы вскоре не найдем воду, мы умрем оба.
— Это верно, мой дорогой, но…
— Идемте дальше, дедушка, — ответил я.
Солнце садилось, и воздух начал остывать. Чуть позже мы остановились передохнуть и помолиться. Папа допил воду из одной фляги. Затем мы снова двинулись в путь.
Я начал чувствовать зверский голод и осознал, что, если не считать жалких фиников Байт Табити, последний раз я ел сорок восемь часов назад во дворце у эмира. Хорошо, что у меня был еще и модик, блокирующий чувство голода. Я вставил и его, и голодные колики в моем желудке утихли. Я понимал, что Папа, наверное, умирает с голоду, но с этим я поделать ничего не мог. Я выбросил из головы все мысли, кроме той, как пройти через всю Пустую четверть.
Раз, забравшись на гребень высокой дюны, я обернулся и посмотрел назад. В бледном свете луны мне показалось, что за дальней дюной поднимается облако пыли. Я взмолился, чтобы это не оказалось погоней. Я хотел было показать это Фридландер-Бею, но не смог снова обнаружить облака. Может быть, оно мне почудилось. Обширная пустыня — самое место для галлюцинаций.
После второго часа ходьбы нам пришлось отдохнуть. Искаженное лицо Папы осунулось. Он открыл вторую флягу и осушил ее. Больше воды у нас не было. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга.
— Свидетельствую, что нет бога, кроме Бога, — тихо сказал Папа.
— И Мухаммед — пророк его, — добавил я. Мы встали и снова двинулись в путь.
Через некоторое время Папа упал на колени в приступе рвоты. Извергать ему было нечего, но спазмы были долгими и жестокими. Я надеялся, что он потерял не так много воды. Позывы к рвоте — первый признак сильного обезвоживания. Через несколько минут он слабо махнул рукой, показывая, что хочет идти дальше. С этого момента меня охватил страх, какого я в жизни не знал.
Теперь у меня уже не оставалось иллюзий: мы не выживем, разве что нас спасет чудо.
Мускулы начала сводить судорога, и мне в третий раз пришлось воспользоваться модиками. Я вставил тот, что блокировал боль, осознавая, что, если я доживу до избавления, состояние мое будет кошмарным. Как говаривала моя приятельница Чирига: «Расплата — сука».
Около полуночи, после того как мы еще раз отдохнули, Папа начал спотыкаться. Я подошел к нему и тронул за плечо. Он повернулся, «о взгляд его плыл.
— Что, сын мой? — спросил он. Голос его был хриплым, а слова неразборчивы.
— Как вы себя чувствуете, о шейх?
— Чувствую… странно. Я уже не голоден, и это хорошо, но у меня дико болит голова. Перед глазами яркие точки, я едва вижу то, что передо мной. И неприятное покалывание в руках и ногах. Дурные симптомы.
— Да, о шейх.
Он поднял на меня взгляд. Впервые за все время, что я его знал, у него в глазах показалась неподдельная печаль.
— Больше я не хочу идти.
— Да, о шейх, — сказал я. — Я понесу вас.
Он хотел было сопротивляться, но ничего не вышло. Я извинился, поднял его и перекинул через плечо. Без модиков, которые подавляли неприятные сигналы тела, идущие в мозг, я его и пятидесяти ярдов не протащил бы. Я шел вперед с радостным, абсолютно ложным ощущением того, что мне хорошо. Я не хотел есть, я не хотел пить, у меня даже ничего не болело. У меня был еще один модик, который я мог использовать в том случае, если бы меня начал одолевать страх.
Немного спустя я осознал, что Папа что-то возбужденно шепчет. Вытащить нас из этой переделки должен был я. Я просто стиснул зубы и пошел. Мой модифицированный мозг был до смешного уверен в том, что я выберусь живым из самой страшной пустыни в мире.
Ночь минула. Я упорно брел по волнистым пескам, словно робот. И все это время мое тело страдало от того же обезвоживания, как то, что свалило с ног Папу, и яд усталости накапливался в моих мускулах.
За моей спиной вставало солнце, я ощутил, как мне начало припекать спину и затылок. Я брел все утро. Папа больше не издавал ни звука. Один раз, около восьми, мои руки и ноги не выдержали. Я уронил Папу на песок и тяжело упал рядом с ним. Позволил себе немного отдохнуть. Я понимал, что довел себя до предела. Я подумал, что, может быть, мне станет лучше, если я немного полежу.
Наверное, я потерял сознание, поскольку, когда я в следующий раз посмотрел на часы, миновало два часа. Я встал, поднял Папу и перекинул его через плечо. Затем прошел еще немного.
Я шел, покуда снова не упал. Это уже походило на систему, и вскоре я окончательно потерял счет времени. Солнце вставало, солнце уходило. Вставало, уходило. Я понятия не имел, сколько умудрился пройти. Смутно помню, что сидел на склоне огромной дюны, поглаживал руку Фридландер-Бея и плакал. Я сидел там долго, и вдруг мне показалось, что я слышу, будто кто-то зовет меня по имени. Я поднял Папу и пошел на голос, спотыкаясь.
На сей раз я ушел недалеко. Пересек две, может, три дюны, и мышцы снова подвели меня. Я лежал, наполовину уткнувшись лицом в горячий красный песок. Уголком глаза я видел ногу Папы. Я был совершенно уверен в том, что больше не встану.
— Прибегаю к защите… — пробормотал я. Закончить не хватило слюны. «Прибегаю к защите Владыки Миров», — мысленно произнес я.
И снова отключился. Когда я очнулся в следующий раз, то увидел ночь. Видимо, я был еще жив. Надо мной склонился человек с суровым лицом, на котором выделялся крючковатый нос. Я не знал, кто он, не знал, существует ли он на самом деле. Он что-то сказал мне, но я не понимал его слов. Он смочил мне губы водой, и я попытался вырвать у него козий бурдюк, но руки не слушались меня. Он еще что-то сказал. Затем коснулся моих розеток.
Я с ужасом понял, что именно он пытается сделать.
— Нет! — прохрипел я. — Пожалуйста, во имя Аллаха, не надо!
Он убрал руку и еще несколько секунд рассматривал меня. Затем открыл кожаный мешок, вынул оттуда старинный одноразовый шприц и флакон с какой-то жидкостью и сделал мне укол.
Чего я действительно хотел, так это кварту чистой свежей воды. Но и доза соннеина — тоже хорошо.
