Глава 27
УБЕЖИЩЕ ОТ ГРОЗЫ

Все дни, проведенные с Туата'ан, неторопливо продвигавшимися на юго-восток, Перрин изводил себя тревожными раздумьями. Торопиться Странствующий Народ не видел надобности, они никогда не торопились. Ярко расписанные фургоны по утрам не выкатывались в путь до тех пор, пока солнце не поднималось довольно высоко над горизонтом, а на ночевку останавливались уже через несколько часов, едва солнце скатывалось к вечеру, как только находили подходящее место для лагеря. Рядом с фургонами неспешно трусили собаки, частенько и дети бегали здесь же. Отстать от повозок было трудно. Всякое предположение, что, мол, можно двигаться немного быстрее или что неплохо бы проехать еще подальше, встречалось смехом, а порой и восклицанием: «Ах, ну неужели ты заставишь бедных лошадок так тяжело работать?»

Перрина удивляло, что Илайас не разделяет его чувств. Илайас не ехал в фургоне, он предпочитал идти пешком, иногда пробежаться вприпрыжку к голове колонны, — но о том, чтобы уйти от Туата'ан, он даже не заикался, равно как и не торопил их.

Странный бородач в диковинных одеждах из шкур так отличался от кротких Туата'ан, что был заметен сразу, где бы среди фургонов он ни оказывался. Даже в лагере было невозможно по ошибке принять Илайаса за одного из мужчин Народа, да и не только из-за одежды. Илайас двигался с ленивой грацией волка, лишь подчеркиваемой его шкурами и меховой шапкой, излучая вокруг себя опасность столь же естественно, как огонь излучает тепло, и отличие его от Странствующего Народа оказывалось разительным. Молодые и старые, эти люди лучились радостью изначальной. В их движениях не чувствовалось никакой воинственности, одно только удовольствие. Дети, разумеется, стремглав бегали вокруг, в них ключом била энергия, неподдельная полнота жизни и движений, но у Туата'ан и бабушки, и седобородые старики ступали легко, их походка была столь же преисполнена достоинства, как и величественный танец. Казалось, весь Народ готов в любой момент пуститься в пляс, даже когда они стояли на месте, даже в те редкие минуты, когда в лагере не звучала музыка. Чуть ли не в любой час, на стоянке или при движении, вокруг фургонов плели мелодию скрипки и флейты, цимбалы, цитры и барабаны — то подыгрывая друг другу, то играя сами по себе. Радостные песни, веселые песни, смешные песни, печальные песни; если в лагере кто-то не спал, то обязательно звучала музыка.

У каждого фургона, проходящего мимо повозок, Илайаса встречали дружеские кивки и улыбки, у любого костра, возле которого он останавливался, — веселое слово. Таким должен был быть облик Народа, всегда демонстрируемый чужакам, — открытые, улыбающиеся лица. Но Перрин подметил, что под такой внешностью кроется осторожность полуприрученного оленя. За улыбками, адресованными жителям Эмондова Луга, глубоко таилось нечто, нечто, стремящееся понять, в безопасности ли они сами, нечто, чуть сгладившееся за прошедшие дни. В присутствии Илайаса настороженность была сильнее, она висела в жарком воздухе, словно густое летнее марево, и не исчезала. Порой, незаметно для него, они в открытую следили за ним, будто неуверенные в том, чего от него ожидать. Когда Илайас шел по лагерю, ноги, готовые танцевать, казалось, были готовы броситься бежать.

Илайас определенно испытывал от Пути Листа не меньшие неудобства, чем последователи Пути в его обществе. Когда он находился среди Туата'ан, губы его неизменно скептически кривились. Вряд ли была тому причиной снисходительность и наверняка не презрение, но выглядело все так, будто Илайас предпочел бы быть где угодно, но не здесь. Тем не менее, когда бы Перрин ни заговаривал о том, чтобы уйти, Илайас отвечал что-то успокаивающее об отдыхе, о том, чтобы подождать всего несколько дней.

— До встречи со мной у вас были тяжелые дни, — сказал Илайас, когда Перрин в третий или четвертый раз задал ему все тот же вопрос, — и впереди обязательно будут дни еще тяжелее, раз за тобой гонятся троллоки и Полулюди, а в друзьях у тебя — Айз Седай.

Он ухмыльнулся, набив полный рот испеченным Илой пирогом с сушеными яблоками. Пристальный взгляд его желтых глаз до сих пор смущал Перрина, даже когда Илайас улыбался. Мало того, именно улыбка Илайаса и приводила Перрина в еще большее замешательство; она редко появлялась в глазах охотника. Илайас отдыхал возле костра Раина, как всегда отказавшись присесть на один из припасенных специально для этого чурбаков.

— Да не торопись ты так в руки Айз Седай!

— А что, если Исчезающие найдут нас? Что удержит Исчезающих, если мы тут сидим просто так, поджидая их? Три волка их не остановят, а от Странствующего Народа никакой помощи не будет. Они даже самих себя не защитят. Троллоки перебьют их, как на бойне, и это будет наша вина, В любом случае нам рано или поздно придется уйти. Может, лучше даже раньше.

— Что-то советует мне обождать. Всего несколько дней.

— Что-то!

— Расслабься, парень. Принимай жизнь такой, какая она есть. Беги — когда приходится, сражайся — когда должен, отдыхай — когда можешь.

— Как вы там говорили, «что-то»?

— Попробуй пирога. Иле я не очень-то нравлюсь, но она наверняка меня хорошенько накормит, когда я приду в гости. На привалах у Народа всегда хорошая еда.

— Что же это за «что-то»? — переспросил вновь Перрин. — Если вам известно то, чего нам не рассказываете...

Илайас хмуро уставился на кусок пирога в своей руке, затем положил его и отряхнул ладони.

— Что-то, — произнес он наконец, пожав плечами, как будто и сам не понимал до конца. — Что-то говорит мне: сейчас важно подождать. Еще несколько дней. У меня не часто бывают подобные предчувствия, но я научился им верить. В прошлом они спасали мне жизнь. На этот раз все как-то иначе, но это важно. Это ясно. Хочешь бежать — ну так беги! Но без меня.

Это было все, что Илайас сказал, сколько ни пытался Перрин добиться более внятного ответа. Бородач валялся на земле, беседовал с Раином, с аппетитом съедал все, что предлагала Ила, дремал, надвинув шапку на глаза, и отказывался обсуждать, когда уходить. Что-то советовало ему ждать. Что-то твердило ему, что это важно. Он будет знать, когда наступит время идти. Отведай немного пирога, парень. Не пори горячку. Попробуй рагу. Расслабься.

Заставить себя расслабиться Перрин не мог. Вечерами он бродил, снедаемый тревогой, меж фургонов, раскрашенных во все цвета радуги, его беспокоило еще и то, что больше никто, казалось, не видел повода для тревог. Туата'ан пели и танцевали, готовили ужин, ели у лагерных костров: фрукты и орехи, ягоды и овощи, но никакого мяса — и занимались мириадами домашних дел, будто их нисколько не заботило, что творится в мире. Повсюду носились и играли дети — играли в прятки, салочки между фургонов, лазали по деревьям вокруг лагеря, смеялись, кувыркались вместе с собаками по земле. Ничто в мире не тревожило Туата'ан. Никого из них.

Наблюдая за ними, Перрин испытывал жгучее желание убраться подальше. Уйти отсюда, прежде чем мы наведем на них преследователей. Они приняли нас, а мы отплатим им за доброту бедами. У них-то, по крайней мере, есть основания быть беспечными. За ними никто не охотится. А вот за нами...

Перемолвиться словом с Эгвейн не получалось. Она то разговаривала с Илой, сидя рядом с нею и сблизив головы, что явно указывало: мужчинам тут делать нечего, то танцевала с Айрамом, все кружась и кружась под флейты, скрипки и барабаны, под мелодии, собранные Туата'ан по всему миру, или под пронзительные, волнующие песни самого Странствующего Народа, проникновенные, независимо от того, какие они были, — медленные или быстрые. Песен странники знали множество, некоторые из них Перрин узнавал, в Двуречье их тоже пели, хотя зачастую ему они были известны под иными названиями. Песенку «Три Девушки на Лугу», например, Лудильщики называли «Танцы Хорошеньких Дев», и они заявили, что «Ветер с Севера» в одних краях зовется «Сильный Ливень», а в других местах — «Убежище Берина». Когда Перрин, не подумав, спросил про песню «У Лудильщика Мои Кастрюли», они покатились со смеху. Они ее знали, но называли «Подбрось Перья».

Перрину было понятно, почему под песни Народа так хочется танцевать. Дома, в Эмондовом Лугу, его все считали посредственным танцором, но песни странников его просто за ноги тянули, и Перрин понимал, что никогда в жизни он не танцевал так долго, с таким воодушевлением или с таким удовольствием, как здесь. Барабаны музыкантов, будто гипнотизируя, заставляли его кровь пульсировать в их ритме.

На второй вечер у Туата'ан Перрин впервые увидел, как под одну из медленных песен танцуют женщины. Тускло горели костры, и ночь обступала фургоны, а ловкие пальцы выбивали из барабанов медленный ритм. Сначала один барабан, потом другой, и в итоге каждый барабан в лагере подхватил тот же самый медленный, настойчивый ритм. В тишине звучали одни лишь барабаны. Девушка в красном платье ступила в круг света, развязывая шаль. В ее волосах сверкнули нити бус, она сбросила с ног туфли. Флейта затянула мелодию, негромко причитая, и девушка затанцевала. Вытянутые в стороны руки развернули шаль у нее за спиной; бедра покачивались, когда она переступала босыми ногами, повинуясь дроби барабанов. Темные глаза девушки устремились на Перрина, и ее улыбка была столь же неспешной, как и танец. Она проплывала ровными кругами, улыбаясь юноше через плечо.

Он проглотил комок в горле. Лицо обдало жаркой волной, но отнюдь не от костра. К первой девушке присоединилась вторая, бахрома шалей раскачивалась в такт барабанам и медленному повороту бедер. Девушки улыбались ему, и он громко откашлялся. Оглянуться кругом Перрин боялся; лицо у него было красное, как свекла, и тот, кто не смотрел на танцующих, наверняка смеялся над ним. В этом он был уверен.

Напустив на себя рассеянный вид, он как бы невзначай соскользнул с бревна, словно устраиваясь поудобней, и решил отвернуться от костра, не видеть танцующих. Ничего похожего в Эмондовом Лугу не было. Танцы с девушками на Лужайке в дни праздников даже и близко не походили на это. Перрину захотелось, чтобы подул ветер и охладил его.

Перед его глазами вновь затанцевали девушки, только теперь их было трое. Одна из них лукаво подмигнула ему. Глаза Перрина забегали. Свет, подумал он. Что мне теперь делать? А как бы Ранд поступил? Он-то знает, как себя с девушками вести.

Танцующие девушки тихонько засмеялись; раздался стук бус, когда они отбросили свои длинные волосы за плечи, и Перрин решил, что лицо у него наверняка пылает. Потом к девушкам присоединилась женщина чуть постарше, она стала показывать им, как нужно танцевать. С тяжелым вздохом Перрин перестал отводить взгляд и закрыл глаза. И все равно, даже с закрытыми глазами, девичий смех дразнил, насмешничал, будто щекотал его. Даже зажмурившись, он по-прежнему видел их. Бисеринки пота выступили у него на лбу, и ветра Перрину крайне недоставало.

Если верить Раину, часто этот танец девушки не танцевали, а женщины — совсем редко, и, по словам Илайаса, выходило, что теперь они танцуют каждый вечер исключительно из-за смущения Перрина.

— Я должен поблагодарить тебя, — сказал ему Илайас, тон его был рассудительным и торжественным. — У вас, молодых ребят, все по-другому, но в моем возрасте требуется много больше, чем костер, дабы согреть мои кости.

Перрин лишь нахмурился. Было что-то такое в походке удаляющегося Илайаса, что подсказывало: хоть это ни в чем и не проявлялось, бородач про себя смеется.

Вскоре Перрин привык и уже не отворачивался от танцующих женщин и девушек, хотя от подмигиваний и улыбок порой не знал куда деваться. Будь девушка одна, все, может, и было бы нормально, — но когда их пять или шесть, и все они на него смотрят... Ему никак не удавалось справиться со смущением, от которого у него щеки вспыхивали румянцем.

Потом решила учиться этому танцу Эгвейн. Учили ее две девушки, которые танцевали в тот первый вечер, они хлопали в ладоши, отбивая ритм, а она повторяла шаги с поворотами, а за спиной у нее качалась одолженная шаль. Перрин порывался было что-то сказать, но затем решил, что для него благоразумнее будет не раскрывать рта. Когда девушки добавили еще и покачивание бедрами, Эгвейн засмеялась, и они втроем принялись глупо хихикать друг над дружкой. Но Эгвейн упорно продолжала учиться; глаза — блестят, на щеках — румянец.

За танцующей Эгвейн горящим, жадным взором наблюдал Айрам. Красивый молодой Туата'ан подарил девушке нитку голубых бус, которую та носила не снимая. Когда Ила впервые заметила интерес своего внука к Эгвейн, ее улыбку сменили обеспокоенные, хмурые взгляды. Перрин решил не спускать глаз с юного мастера Айрама.

Однажды ему удалось застать Эгвейн одну возле раскрашенного в зеленое и желтое фургона.

— Ну как, весело проводишь время? — спросил ее Перрин.

— Почему бы и нет? — Она, улыбаясь, перебирала пальцами голубые бусы у себя на шее. — Чтобы печалиться, как ты, никакого труда не нужно. Разве мы не заслужили возможности немного повеселиться?

Айрам стоял неподалеку — он никогда не отходил далеко от Эгвейн, — сложив руки на груди, на губах его играла легкая улыбка, отчасти самодовольная, отчасти вызывающая. Перрин понизил голос.

— Я думал, ты хочешь добраться до Тар Валона. Здесь ты Айз Седай не станешь.

Эгвейн вскинула голову.

— А я думала, тебе не нравится, что я хочу стать Айз Седай, — сказала она чересчур ласковым голосом.

— Кровь и пепел, по-твоему, здесь нам ничего не грозит? Этим людям здесь ничто не угрожает? В любой момент нас может найти Исчезающий!

Ее рука на бусах задрожала. Она опустила ее и глубоко вздохнула.

— Что бы ни произошло, это произойдет — уйдем ли мы сегодня или на следующей неделе. Вот так я сейчас считаю. Веселись, Перрин. Может быть, у нас это последняя возможность.

Девушка с грустью потрепала его по щеке. Потом Айрам протянул Эгвейн руку, и она устремилась к нему, уже снова смеясь. Когда они бежали к играющим скрипкам, Айрам, оглянувшись через плечо, сверкнул на Перрина торжествующей улыбкой, будто говоря: она не твоя, но она будет моей!

Мы все очень сильно подпали под чары Народа, подумал Перрин. Илайас прав. Им не нужно пытаться обращать тебя на Путь Листа. Путь сам мало-помалу проникает в тебя исподволь.

Ила окинула ежащегося на ветру Перрина быстрым взглядом, а потом вынесла из фургона толстый шерстяной плащ; он был темно-зеленым, на него было просто приятно смотреть — после буйства красного и желтого. Когда юноша закутался в него, с удивлением подумав, что плащ оказался, как ни странно, ему впору, Ила произнесла натянуто:

— Этот, может, подойдет лучше. — Она бросила взгляд на его топор, и когда подняла на Перрина глаза, они были печальны, хотя сама женщина и улыбалась. — Этот, может, подойдет намного лучше.

Так вели себя все Туата'ан. Улыбки никогда не сходили с их лиц, без колебаний они приглашали присесть к ним выпить у костра или послушать музыку, но взоры их всегда цеплялись за топор, и Перрин чувствовал, что они думают. Не просто топор, но орудие убийства. Нет никакого оправдания насилию над другим человеком. Путь Листа.

Порой ему хотелось заорать на них. В мире существовали троллоки и Исчезающие. Те, кто готов был срезать каждый лист. Где-то существовал Темный, и Путь Листа обратился бы в пепел в очах Ба'алзамона. Перрин с упрямством продолжал таскать с собой топор. Он накидывал плащ на плечи и даже в ветреную погоду не запахивал полы, чтобы полумесяц лезвия все время был на виду. Изредка Илайас насмешливо поглядывал на оружие, оттягивающее пояс юноши, и ухмылялся, его желтые глаза будто читали мысли Перрина. Эти усмешки и взгляды почти заставляли юношу прикрыть топор. Почти.

Если лагерь Туата'ан являлся для Перрина источником постоянного раздражения, то по крайней мере со снами теперь было все хорошо. Иногда он просыпался, обливаясь холодным потом, от видений: в лагерь врываются троллоки и Исчезающие, раскрашенные во все цвета радуги фургоны вспыхивают громадными кострами от брошенных в них пылающих факелов; люди падают в лужи крови, мужчины, женщины, дети, они бегут, кричат и умирают, но не предпринимают ни малейшей попытки защититься от разящих мечей-кос. Ночь за ночью Перрин вскакивал, тяжело дыша и протягивая руку за топором, и лишь потом понимал, что фургоны не охвачены пламенем, вокруг нет окровавленных морд, рычащих над растерзанными и изломанными телами, усеявшими землю. Но его сны были обычными кошмарами, и странно: они как-то успокаивали. Будь в этих снах место для Темного, он бы в них появился, но его не было. Не было Ба'алзамона. Просто заурядные кошмары.

Правда, когда Перрин бодрствовал, он чувствовал присутствие волков. Они держались в стороне от биваков и от движущегося каравана, но он всегда знал, где они. Он чувствовал их презрение к собакам, охраняющим Туата'ан. Шумливые животные, которые позабыли, для чего предназначены их челюсти, позабыли вкус теплой крови; людей они могли испугать, но появись здесь стая, они уползли бы прочь, прижимаясь брюхом к земле. С каждым днем ощущение присутствия волков у Перрина становилось все сильнее, ярче и отчетливей.

С каждым закатом Пестрая становилась все нетерпеливей. Ладно, Илайас хотел чего-то добиться, уведя людей к югу, наверное, дело того стоит, но коли что-то нужно сделать, тогда его надо делать. Надо кончать с этим медлительным путешествием. Предназначение волков — бродить на воле, и Пестрой вовсе не нравится так долго находиться вдали от стаи. В душе у Ветра тоже горело нетерпение. Тут охота хуже некуда, и он ни во что не ставил житье на полевых мышах; мышь — щенят обучать подкрадываться к добыче, подходящая пища для стариков, не способных завалить оленя или подрезать сухожилия у дикого быка. Иногда Ветер подумывал, что Паленый был прав: нужно оставить людям людские заботы. Но когда Пестрая была с ним рядом, он остерегался подобных мыслей, а еще больше, если поблизости оказывался Прыгун. Тот был боец, покрытый шрамами, поседевший в стычках, невозмутимый, с опытом прожитых лет, с коварством, которое с лихвой возмещало то, что у него мог отнять возраст. Люди его нисколько не интересовали, но Пестрая хотела довести это дело до конца, и Прыгун будет ждать, пока ждет она, будет бежать, пока бежит она. Волк или человек, бык или медведь, кто бы ни бросил ему вызов, ради Пестрой у Прыгуна всегда наготове челюсти, которые отправят врага в долгий сон. В этом для Прыгуна — вся жизнь, это-то и заставляло Ветра осторожничать, а сама Пестрая, по-видимому, на мысли обоих волков не обращала внимания.

Все это было ясно и открыто для разума Перрина. Он страстно хотел оказаться в Кэймлине, рядом с Морейн, попасть в Тар Валон. Даже если ответов там не дадут, может, там всему этому придет конец. Илайас посмотрел на юношу, и тот поверил, что желтоглазый мужчина понял все. Пожалуйста, пусть это кончится.

Сон начался приятнее, чем большинство предыдущих. Перрин сидел за столом на кухне Элсбет Лухан и точил свой топор. Миссис Лухан никогда не позволяла вносить в дом работу из кузни или что-то хотя бы отдаленно смахивающее на нее. Мастеру Лухану даже ее ножи приходилось точить во дворе. Но сейчас она занималась стряпней и ничего не говорила, ни слова, о топоре. Она ничего не сказала и в тот миг, когда из глубины дома в кухню вошел волк и улегся между Перрином и дверью во двор. Перрин продолжал точить топор: скоро придет время пустить его в ход.

Вдруг волк встал, утробно урча, густая шерсть на его загривке поднялась дыбом. В кухню со двора вошел Ба'алзамон. Миссис Лухан продолжала стряпать.

Перрин с трудом поднялся на ноги, замахиваясь на вошедшего топором, но Ба'алзамон проигнорировал оружие, обратив все свое внимание на волка. Там, где должны были быть его глаза, плясало пламя.

— Это — то, что должно защитить тебя? Что ж, с этим я встречался и прежде. Уже много раз.

Он согнул палец, и волк взвыл, когда из глаз, ушей, пасти, из самой шкуры брызнул огонь. Вонь горящего мяса и паленой шерсти наполнила кухню. Элсбет Лухан сняла крышку с котла и помешала в нем деревянной ложкой.

Перрин выронил топор и прыгнул вперед, стараясь руками сбить с волка пламя. Между его ладонями волк смялся в черный пепел. Уставясь на бесформенную кучу обугленных останков на чисто подметенном полу миссис Лухан, Перрин попятился. На руки налипла жирная сажа, но при одной мысли о том, чтобы оттереть ладони об одежду, желудок у него скрутило. Перрин подхватил топор, сжав рукоять до хруста в костяшках.

— Оставь меня в покое! — выкрикнул он. Миссис Лухан постучала ложкой по краю кастрюли и положила крышку обратно, что-то негромко напевая.

— Тебе от меня не убежать, — сказал Ба'алзамон. — От меня тебе не спрятаться. Если ты тот, ты — мой.

Жар его огненных глаз заставил Перрина отступать через кухню, пока он не уперся спиной в стену. Миссис Лухан открыла печь, чтобы проверить, как там хлеб.

— Око Мира пожрет тебя, — сказал Ба'алзамон. — Ставлю на тебя мою мету! — Он выбросил вперед крепко сжатые кулаки, словно швыряя что-то; когда его пальцы разжались, в лицо Перрину рванулся ворон.

Черный клюв вонзился юноше в левый глаз, Перрин пронзительно закричал...

...и сел, закрывая ладонями лицо, а со всех сторон его окружали фургоны Странствующего Народа. Медленно юноша опустил руки. Больно не было, не было ни капли крови. Но он помнил все, помнил муки пульсирующей боли.

Перрин содрогнулся, и вдруг возле него присел на корточки Илайас, вытянув руку, словно собираясь разбудить юношу. В этот предрассветный час где-то за деревьями, окружающими фургоны, завыли волки — единый пронзительный вой из трех глоток. Юноша чувствовал то же, что и волки. Огонь. Боль. Огонь. Ненависть. Ненависть! Убить!

— Да, — тихо произнес Илайас. — Пора. Вставай, парень. Нам пора идти.

Перрин выбрался из-под одеял. Он наспех упаковывал свою скатку, а из фургона, протирая глаза, вышел Раин. Ищущий поднял взгляд к небу и застыл на ступеньках с поднятыми к лицу руками. Пока он внимательно рассматривал небо, двигались лишь его глаза, хотя на что там глядел Раин, Перрин не понимал. На востоке висело несколько облаков, их подбрюшья были расчерчены розовыми полосами от восходящего солнца, но больше ничего видно не было. Казалось, что Раин к тому же еще и прислушивался, и принюхивался к воздуху, но никаких звуков, кроме ветра в деревьях, и никаких запахов, кроме слабого запаха дыма от прогоревших вчерашних костров, не было.

Вернулся Илайас со своими нехитрыми пожитками, и Раин спустился по ступенькам с фургона на землю.

— Нам придется изменить направление пути, мой старый друг. — Ищущий обеспокоенно вновь взглянул на небо. — В этот день мы пойдем другим путем. Вы пойдете с нами? — Илайс покачал головой, и Раин кивнул, будто знал ответ наперед. — Что ж, будь осторожен, мой старый друг. Сегодня что-то будет... — Его взгляд вновь скользнул было вверх, но он опустил глаза прежде, чем взор его коснулся крыш фургонов. — Думаю, фургоны направятся на восток. Возможно, до самого Хребта Мира. Возможно, мы обнаружим стеддинг и остановимся там ненадолго.

— Беда никогда не войдет в стеддинг, — согласился Илайас. — Но огир не очень-то открыты чужакам.

— Все открыты Странствующему Народу, — сказал Раин и ухмыльнулся. — Кроме того, даже у Огир найдутся для починки котлы. Ладно, давайте-ка наскоро позавтракаем и потолкуем.

— Нет времени, — сказал Илайас. — Мы тоже выступаем сегодня. Как можно раньше. Похоже, сегодня всем нам в дорогу.

Раин попытался убедить его задержаться хотя бы позавтракать, и когда из фургона вместе с Эгвейн появилась Ила, она тоже добавила свой доводы, правда, уговаривала гостей не столь энергично, как ее муж. Она произносила верные слова, но вежливость ее была принужденной, и было ясно, что она рада распрощаться если не с Эгвейн, то уж с Илайасом точно.

Эгвейн не замечала полных сожаления взглядов, которые искоса бросала на нее Ила. Девушка спросила, что происходит, и Перрин уже готов был к тому, что она заявит, будто хочет остаться с Туата'ан, но когда Илайас ответил ей, девушка лишь задумчиво кивнула и поспешила обратно в фургон, собираться.

Наконец Раин воздел руки вверх.

— Хорошо. Никогда не думал, что мне доведется отпустить гостя из лагеря без прощального пира, но... — В нерешительности глаза его вновь поднялись к небу. — Что ж, нам самим, пожалуй, предстоит рано тронуться в путь. Вероятно, мы поедим на ходу. Но, по крайней мере, пусть все попрощаются.

Илайас начал было возражать, но Раин уже спешил от фургона к фургону, колотя в двери там, где еще никто не проснулся. К тому времени, когда один Лудильщик привел Белу, весь лагерь уже был на ногах, все переоделись в самые нарядные и яркие одежды; на их фоне красно-желтый фургон Раина и Илы казался невзрачным. В толпе сновали большие собаки с высунутыми из пастей языками — искали, кто бы почесал у них за ушами, пока Перрин и его спутники терпеливо сносили одно крепкое рукопожатие за другим, одно крепкое объятие за другим. Те девушки, которые танцевали каждый вечер, не удовольствовались рукопожатиями, и от их крепких объятий Перрину вдруг совсем расхотелось уходить, — пока он не вспомнил, как много других странников смотрели на него со стороны, и вот уже его лицо почти можно было сравнить по цвету с фургоном Ищущего.

Айрам оттащил Эгвейн немного в сторону. Из-за слов прощаний вокруг него Перрин не слышал, что тот ей говорил, но девушка постоянно качала головой, сначала вяло, затем, когда молодой Туата'ан начал умоляюще жестикулировать, более твердо. Мольба на лице Айрама сменилась настойчивостью, но девушка продолжала упрямо мотать головой, пока ее не выручила Ила, сказав несколько резких слов внуку. Помрачневший Айрам протолкался через толпу, не желая больше участвовать в прощаниях. Ила смотрела, как он уходит, собираясь окликнуть его, но так и не решилась. Она тоже успокоилась, подумал Перрин. Успокоилась, что он не хочет идти с ними, с Эгвейн.

Когда Перрин пожал каждую руку в лагере Лудильщиков по меньшей мере раз и обнял каждую девушку по меньшей мере дважды, толпа подалась назад, оставив небольшое пространство вокруг Раина, Илы и троих гостей.

— Вы пришли с миром, — произнес нараспев Раин, церемонно кланяясь, приложив руки к груди. — Теперь ступайте с миром. У наших костров вас всегда примут радушно, с миром. Путь Листа есть мир.

— Пусть мир всегда пребудет с вами, — ответствовал Илайас, — и со всем Народом. — Он поколебался, потом добавил: — Я ли найду песню, или найдет ее кто другой, но песня вновь зазвучит, в этом году или в году грядущем. Как было когда-то, так будет и вновь, и нет миру конца!

Раин изумленно моргнул, а Ила выглядела совершенно ошеломленной, но остальные Туата'ан пробормотали в ответ: «Нет миру конца. Нет миру и времени конца». Раин и его жена поспешно повторили эти слова вслед за другими.

Затем пришло время отправляться в путь. Несколько последних слов прощания, несколько последних напутственных пожеланий быть осторожными, несколько последних улыбок и подмигиваний, и трое путников вышли из лагеря. Раин проводил их до опушки, пара псов, резвясь, прыгала рядом с ним.

— Поистине, мой старый друг, вы должны быть очень-очень осторожными. Этот день... Боюсь, в мир вырвалось нечто злобное и опасное, и как бы вы ни притворялись, вы не столь свирепы, чтобы оно не смогло схватить вас.

— Да пребудет с тобою мир, — сказал Илайас.

— И с вами, — печально ответил Райн.

Когда Раин ушел, Илайас нахмурился, увидев, как на него смотрят оба спутника.

— Ну, в их глупую песню я не верю, — проворчал он. — Ну а какой смысл портить им церемонию и обижать их, а? Я же говорил вам, иногда они придают церемониям очень большое значение.

— Конечно, — мягко сказала Эгвейн. — Совсем никакого смысла.

Илайас, что-то ворча, отвернулся.

Навстречу Илайасу вышли Пестрая, Ветер и Прыгун, — не резвясь, как собаки, а с чувством собственного достоинства, точно на встречу равных. Перрин уловил, что пронеслось между волками и Илайасом. Огненные глаза. Боль. Клык Душ. Смерть. Клык Душ. Перрин знал, что они имели в виду. Темного. Волки рассказывали о его сне. Об их сне.

Юноша внутренне затрепетал, когда волки рассыпались в цепь впереди, разведывая путь. Был черед Эгвейн ехать верхом на Беле, и он шагал рядом с нею, Илайас, как обычно, шел впереди ровным, уверенным шагом.

О своем сне Перрину думать не хотелось. Он полагал, что с волками они в безопасности. Не совсем. Прими. Всей душой. Всем разумом. Ты по-прежнему сопротивляешься. Но полностью — когда ты примешь.

Перрин вытеснил волков из своих мыслей и удивленно заморгал. Он и не знал, что может так делать. Он решил для себя больше не позволять им возвращаться. Даже в сны? Но вот чья это была мысль — его или волков, он понять не мог.

На шее Эгвейн по-прежнему висела низка голубых бус, подаренных Айрамом, а в волосах у нее виднелась маленькая веточка какого-то деревца с мелкими ярко-красными листочками — еще один подарок молодого Туата'ан. Перрин был уверен: этот Айрам пытался уговорить девушку остаться со Странствующим Народом. Юноша радовался, что она не поддалась уговорам, но ему еще хотелось бы, чтоб она не перебирала бусы пальцами с такой нежностью.

В конце концов Перрин сказал:

— О чем это ты так часто разговаривала с Илой? Если ты не танцевала с этим длинноногим, то беседовала с ней с таким видом, будто вы говорили о каких-то тайнах.

— Ила давала мне советы, как быть женщиной, — рассеянно ответила Эгвейн.

Перрин рассмеялся, а она глянула на него из-под капюшона таким грозным взглядом, которого он уже и забыл, когда в последний раз удостаивался.

— Советы! Нам никто не рассказывает, как быть мужчинами. Мы просто они и есть.

— Вот, — заметила Эгвейн, — вероятно, именно потому-то с этим у тебя выходит так плохо.

Идущий впереди них Илайас громко хохотнул.