3. ВРЕМЯ ПОБЕДЫ

Я все-таки дожил до весны. Приползла долгожданная ночь, принесла передышку. Странно, но я невредим. Сижу у костра в черном зеве надвратной башни, а на каменных плитах вповалку спит остаток моих людей. Девятнадцать из полусотни. Еще на один бой.

Я устал. Вялые бессильные мысли и вялое бессильное тело. Хорошо бы закрыть глаза, не видеть, не слышать… уснуть.

Не смогу. Зарево лезет сквозь черные прутья решетки, в черном небе кровавые пальцы хромовых шпилей. Страшный сон. И из черно-багрового ужаса снова рвется отчаянный вопль, и его уже заглушило рычанье толпы.

Лучше бы снова бой. Пока дерешься, все просто. Нет ни прошлого, ни будущего – только тени в окнах соседних домов, только тяжесть ружья и толчок отдачи. Кровь на снегу и щелканье пуль, стоны раненых, вопли уцелевших и твой собственных рвущий горло крик.

А в промежутках – усталость, как наркоз. Делаешь то, что должен делать, словно не ты сейчас убивал людей – убивал и будешь опять убивать. Словно все это не со мной.

Со мной. Отходит наркоз, и память, полная боли, прокручивает сначала проклятый день. Опять меня тащит в тугом потоке толпы, я скован, я стиснут, я ничего не могу. Я растворен в ней, я – часть толпы, всем многотысячном телом я чувствую, как она уплотняется, налетев на преграду, завихряется, разбивается на рукава, снова смыкается, и тошнота подступает к горлу, когда я чувствую э то … мягкое под ногами. Обломки мебели, разбитые в щепы двери, веселые язычки огня выглядывают из окна, и вот уже полотнище пламени, хмельное, оранжево-черное вываливается на улицу и сыплет искры в лицо.

И вдруг стена. Мы стоим. Улица перекрыта. Впереди четырехугольником сбился конный отряд. И детское удивление: как ярки для этого мрачного дня султаны на шлемах и голубые плащи когеров. Уверены лица солдат, кони топают, звякают сбруей…

И – взрыв. Хриплый, в тысячу глоток, вой, мощное, тугое движение, запрокинутые, изуродованные злобой лица. Надо мною конская морда, пальцы впились в узду, острый свист у самого уха и движение воздуха на лице. Рядом крик, тело валится под ноги, пальцы поднимаются выше, конь храпит и тянет меня…

И – тишина. Кони без всадников мечутся среди трупов; я гляжу вслед потерявшей меня толпе, и на моих руках еще теплая, липкая кровь.

Все тянется день, и его безумие сильней меня, оно втягивает меня в людские потоки, мчит мимо смерти и сквозь смерть. Вот я в толпе у ворот тюрьмы. Бледные лица солдат, нацеленные на нас ружья, высокий человек кричит, обернувшись к толпе, и в голосе его нетерпенье и радость:

– Там наши братья! Свободу мученикам!

А потом, когда после первого залпа толпа волочит меня назад, я спотыкаюсь о труп и вижу на его не тронутом смертью лице ту же нетерпеливую радость.

И снова эти ворота – они распахнуты настежь, и оттуда выносят или выводят под руки тех, что совсем недавно были людьми. И я узнаю среди них человека, к которому меня водила Суил.

И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту, и многотысячный, леденящий, корежащий душу вой.

Я устал. Оборвалась та пуповина, что на день связала меня с толпой, и остались лишь ужас и отвращение, брезгливая ненависть к ним и к себе.

Только к себе – их я могу оправдать. Я знаю их жизнь – знаю, но сам я не прожил десятилетий тех унижений и мук, бед и лишений, бесправия и позора, которые составляли их жизнь. И я никак не могу объяснить тот миг, когда вдруг вырвался из толпы и крикнул в безумные, ощеренные лица:

– К Ирагским воротам, братья! Не выпустим кеватцев из города!

…Что-то вдруг толкнуло меня. Ни звука, ни шороха – но там, в темноте, кто-то есть. Я медленно поднял ружье…

– Эй, не стреляй! Свои! Учитель, ты тут?

Эргис! Куда и делась усталость; я вскочил и, сам удивляясь себе, завертел тяжеленный ворот. Решетка приподнялась, несколько теней скользнуло в башню, и я отпустил рукоять. С коротким стуком решетка закрыла вход, и кто-то из спящих пошевелился.

– Здравствуй, Учитель, – тихо сказал Эргис, и мы обнялись.

– Ну, вы и наворотили! За сотню, поди, нащелкали!

– Нас тоже. Днем нас было полсотни.

– Да уж! – пересчитал нас взглядом, оглянулся. – Погоди, а у бойниц кто есть?

– Все тут. Люди вымотались, Эргис. Здесь я их хоть разбужу.

Он кивнул и послал своих наверх. Вот мы и опять вдвоем у огня.

– А ты переменился, Учитель. Чай, несладко пришлось?

– По-всякому. А как вы?

– А что нам?

– Своих повидал?

– А как же! Прижились они в Касе. Молвил было матери, мол, скоро домой, так руками замахала. «Тут доживу, мол, в покое». Ты Зиран-то помнишь?

– Конечно!

– Тоже там. Дочку просила поискать.

– А как Огил?

– Здоровехонек, – как-то нехотя ответил Эргис.

– Что-то случилось?

– Да что должно было, то и сталось. В лесу-то мы все братья были, а нынче кто брат, а кто и свояк. Рават теперь силу при нем забрал, правая рука, почитай.

– Значит, плохо?

– Да нет. На глаз оно вроде как было. Только старых-то всех от дела плечиком оттерли.

– И тебя?

– Ну, я-то ему покуда нужен. Ладно, мне-то на что гневаться? Я мужик-лесовик, а ему нынче другие люди надобны. Ох, хорошо, что я тебя сыскал, Учитель!

Я потянулся за поленом, чтобы спрятать глаза. Рано об этом, Эргис. Пока я не повидаю Баруфа…

– Что в городе?

Эргис усмехнулся:

– Да, считай, все. Как уходил, еще только у дворца дрались. Кеватское подворье вовсе в щепки разнесли, а акхона Огил пальцем тронуть не дал. Охрану поставил – и все.

– На улицах дерутся?

– Не. Народ доносчиков Симаговых ловит. Страшно было, сказывают?

– Да. Бывало, по десять человек казнили. Ты Ваору помнишь?

– А то!

– Ее тоже. Уже давно.

– Жаль бабу! Грешница была, да ей-то господь простит.

– Ты меня долго искал?

– А чего искать? Что я, тебя не знаю? Пошел, где горячей, да и в Саданских воротах надоумили. Ты это ладно смекнул – город закрыть. Гонец-то тоже от тебя?

Я не ответил и он усмехнулся.

– Вздремни пока. Постерегу.

Утром ворота занял отряд горожан, и мы – уцелевшие – разбрелись по домам.

Страшен был город, но – спасибо усталости! – все скользило поверху, не задевая душу. Эргис привел меня в самый центр к двухэтажному дому.

Здесь трупы уже убрали, только кровь на снегу да обгорелая дверь выдавали недавнюю драку. Часовые узнали Эргиса, и нас пропустили.

Дрались в доме: кровавые пятна и копоть, обломки мебели по углам. Полно народу, но никакой суматохи – все чем-то заняты, каждый знает, что ему делать, все движется, как отлаженная машина, и это значит, что Баруф где-то здесь.

Мы поднялись наверх, Эргис открыл дверь без стука, и я увидел Баруфа. Он стоял у окна и не обернулся, когда мы вошли.

– Огил, – сказал я тихо. Почему-то мне стало страшно.

– Тилам?!

Он оказался рядом – глаза в глаза, – и в его глазах была простая ясная радость.

– Наконец! Я тебя третий день ищу! Где же ты был?

– В Ирагской башне, – ответил Эргис. – Он ворота держал. Так я пошел, что ли?

И мы остались одни.

Баруф не изменился. Подтянут, чист, зеркально выбрит. А я оборван, грязен, закопчен, с трехдневною щетиною на лице. Неравное начало разговора.

– А ты изменился.

– Похорошел?

– Нет, пожалуй. – Он улыбнулся, и я с облегчением понял: все хорошо. Я не переменился к нему.

– Суил у тебя?

Он кивнул.

– Все в порядке?

– С ней – да. А ты?

– Жив.

– Это не ответ, Тилам.

– Другого пока не будет. Сначала я приведу себя в порядок.

– И только?

– Увидим. Я еще не решил, что тебе скажу.

…Я спал, просыпался и засыпал опять; даже во сне я чувствовал, что я сплю, и нежился, наслаждался этим, как в детстве, когда болезнь избавляла меня от занятий, и можно было укрыться во сне от беспросветности школы и беспросветности дома, от всей этой беспросветной тоски, именуемой жизнью. А потом я вдруг понял, что надо проснуться. Луна, как прожектор, светила в окно, и в ногах постели сидел Баруф, неподвижный и черный в молочном свете.

– Уже вечер? – спросил я лениво.

– Ночь.

– Чего не спишь?

– Боюсь ложиться, – он смущенно, как-то растерянно улыбнулся. – Такое вот дурацкое чувство: только усну – и сразу… Одиннадцать лет, Тилам! Понимаешь? Одиннадцать лет! Никак не могу поверить, что это уже…

Я не стал отвечать. Любое слово его спугнет. Пусть сохранит эту минуту.

– Смешное маленькое счастье, – сказал он тихо. – Вот эта единственная минута. Завтра останется только дело. Завтра, послезавтра… и до конца. Ладно, Тилам, и на это уже нет времени. Ты решил, что мне скажешь?

– А что тебе сказала Суил?

– Все, что знала.

– Немного.

– По-моему, достаточно.

– Достаточно для чего?

– Не надо, Тилам, – попросил он. – Я слишком устал для обычных игр.

– Ладно, – сказал я и сел с ним рядом. – Спрашивай. На что смогу – отвечу.

– Мне это не очень нравится, Тилам.

– Мне тоже. Просто есть игры, в которые с тобой лучше не играть.

– Если я тебя обидел…

– Нет. Но играть мной ты уже не будешь. Смирись с этим.

– Попробую, – сказал он с улыбкой. – Значит, ты вступил в Братство?

– Да.

– По большому или малому обряду?

– По большому.

– Зачем?

– Ненужный вопрос. Это ты знаешь от Суил. Пошли дальше.

– Что они потребовали за помощь?

– Меня.

– Они тебя уже оценили?

– Ну, если я смог вызвать тебя из Бассота…

– Тилам, – тихо и грустно сказал Баруф, – ты хоть понимаешь, во что ты влез?

– Гораздо лучше, чем ты. Ладно, обойдемся без причитаний. Мне дали отсрочку. Могу работать с тобой целый год.

– А потом?

– Так далеко я не загадываю. У тебя еще есть вопросы?

– Есть, но ты на них не ответишь.

– Тогда спрошу я. Что тебе сказала Суил?

– А что тебе интересует?

– Баруф, – я невольно отвел глаза. Гораздо удобней глядеть в окно на глупую добрую рожу луны. – Я люблю Суил. Она согласна быть моей женой.

– И вдовой тоже? – теперь мы смотрим друг другу в глаза, и он договаривает все: – Мы с тобой – эфемеры, поденки. Таким, как мы, безнравственно заводить семью.

Я опустил глаза и молчу, и Баруф не торопит меня.

– Ладно, – говорю я ему. – Давай о деле. Как город?

– Город наш. Утром взяли дворец. Должен порадовать: наш добрый локих оказал мне огромную услугу – струсил и принял яд.

– Да уж! Самоубийство – это церковное проклятие и всеобщее презрение…

– Наследников нет, значит, придется временно взять власть, пока не изберут нового государя. Ну, это, конечно, не к спеху.

– А Тисулара?

– Был растерзан народом. Больно ж ему было прогуливаться с Симагом!

– Ладно проделано!

– Спасибо. Какое-то время у нас есть. Калары пока открыто не выступят, иначе я подниму крестьян.

– Они в это поверили?

– Да. И поэтому сейчас у нас одна задача – мир с Лагаром.

– Это не одна задача, а две. Сначала наша армия.

– Да. И это тоже больше некому делать.

– Ну, спасибо! Тогда подбери посольство покрепче, чтобы смогли начать переговоры и без меня.

– Сомневаешься в успехе?

– Не очень. Но этот вариант надо учесть. Поставишь во главе посольства гона Тобала Эрафа – он подойдет в любом случае. Ну, а если… это уже твоя забота.

– А если сначала в Лагар?

– А если Эслан пойдет на Квайр? Ладно, когда ехать?

– Чем скорей, тем лучше.

– Тогда послезавтра. Эргиса отпустишь?

– Ты что, без охраны хочешь ехать?

– А зачем нам свидетели?

– Ладно, – сказал Баруф и встал. – Отдыхай. Завтра договорим.

…А за городом была весна. Весной дышал сыроватый ветер, по-весеннему проседал под ногами снег, и в весенней праздничной синеве извивалась лента летящих на север птиц.

И кони наши летели на север; шелком переливалась шерсть моего вороного Блира, струйкой дыма стлался по ветру его хвост. В светлом просторе летели мы; синей тучей вставала вдали громада леса, и город канул в радостную пустоту полей.

– Хорошо! – крикнул я Эргису, и он, усмехнувшись, ответил:

– Весна!

Эх, дружище, не только весна…

Вчера в оружейной, когда Дибар подгонял на мне панцирь и привычно бубнил, мол, чего эти кости прикрывать, от них какая хошь пуля сама отскочит, милый голос сказал за спиной:

– Доблестный воин. Ой, и глянуть-то страшно.

Я обернулся и чуть не сшиб Дибара.

– Суил! Здравствуй, птичка!

– Выдь-ка, Рыжий. Надо с Учителем потолковать.

Он хмыкнул, пожал плечами – он вышел.

– Что случилось, Суил?

– А это тебе видней! Я-то который день не ем, не сплю, глаза повыплакала, молившись, а он уж тут, выходит? Стало быть, это в Ираге я тебе ровня была, а тут и не надобно? Бог с тобой, сердцу не прикажешь, – в голосе ее зазвенели слезы, но от рук моих она отстранилась. – Так хоть весть-то подать мог, чтоб зазря не убивалась?

– Не мог, птичка! Ей-богу, не мог! – я все-таки притянул ее к себе, и она затихла у меня на груди. – Девочка моя, ну, не сердись! Я только вчера вернулся. Свалился и проспал целый день.

– Это ты можешь!

– Ну, как бы я с тобой не простился?

Она отстранилась, с тревогой заглянула в глаза.

– А ты что, собрался куда? Далеко?

– Да, Суил. Далеко и надолго.

– Это опасно, да? Да не ври ты, по тебе вижу!

– Может быть, и нет.

– Ой, а то я тебя не знаю! Да ведь иди беда стороной, ты сам ее к себе завернешь!

– Суил, – я прижал ее руку к щеке и почувствовал, как дрожат ее пальцы, – я уеду, а ты подумай…

– Это о чем же?

– Зачем я тебе такой под клятвой да еще и сам на рожон лезу…

– А, вот откуда ветер подул! Никак это ты с дядь Огилом толковал? То-то от меня хоронишься!

– Но, Суил…

– Господи, и до чего ж это вы, мужики, народ нескладный! Вроде, коль мы не поженимся, так я тебя мигом разлюблю, и душа моя по тебе не станет болеть? Уж какой нам срок господь для радости дал – так что: и его прогоревать? Глупые твои речи, Тилар! Сколь даст нам господь – будем вместе на земле, а там – по милости его – на небесах свидимся!

Голос ее все-таки задрожал, и губу она прикусила, но пересилила себя, улыбнулась:

– Это ж когда ты едешь?

– Завтра на заре.

– Храни тебя бог в пути! А с дядь Огилом я сама потолкую! Закается он за меня решать!

– …Пригревает, – сказал Эргис. – Назад-то солоно будет ехать!

– Не беспокойся. Может, и не придется мучиться. Тебе Огил хоть что-то сказал?

– Кой-чего.

– Не боишься?

– С тобой-то? Ты, чай, и у черта из-за пазухи выскочишь!

К вечеру следующего дня мы пересекли Приграничье, оставили позади разрушенные стены Карура и выехали на Большой Торговый путь.

Много я видел с тех пор разоренных земель, но вот страшней, чем тогда, уже не было. Ни души не встретили мы за весь день. Ни дымка, ни следов на снегу, лишь мелькнет иногда обгоревшая печь, да метнутся с пепелища одичалые псы. Я обрадовался, когда мы свернули в чащу – в равнодушное, вечное молчание матерого леса.

Провели ночь без сна, отбивались от стаи урлов, и едва засерело, двинулись в путь.

К полудню лес поредел; чаща раздвинулась, отступила, перешла в корявое мелколесье. А потом как-то сразу лес отступил, бесконечная белая пелена легла перед нами. Та самая Гардрская равнина, щедро политая кровью.

– Ну вот, – сказал я. – Почти добрались.

– Жалко, лагерь нынче не в лесу.

– Это уже не твоя забота, Эргис.

– Чего?

– Я иду один.

– Ну, придумал!

– Это приказ, Эргис, – сказал я спокойно. – Ты будешь ждать три дня. Если я не появлюсь или… ну, сам понимаешь! – скачи прямиком к Тубару. Расскажешь ему все, и пусть позаботится о посольстве. Ясно?

Он молчал, угрюмо насупясь.

– Эргис, надо спасать Квайр! Тут ни моя, ни твоя жизнь ничего не стоят.

Он Опять ничего не ответил. Придержал коня и хмуро поехал сзади.

К лагерю я подъезжал в потемках. Нарочно задержался, зная, что офицерский ужин всегда переходит в пьянку, и можно не опасаться лишних глаз. Я не таился, даже что-то напевал, чтоб часовой меня не проглядел, а то ведь выстрелит с дуру!

– Стой! – наконец окликнули меня. – Кто идет?

– Свой.

– Слово!

– Да как мне его знать, болван, коль я только из Квайра? – сказал я лениво. – Кликни кого, пусть меня проведут к досу Угалару.

Он поднял фонарь, разглядывая меня. Богатое платье, блестящий из-под мехов панцирь, великолепный конь вполне его убедили; он вытащил сигнальный рожок и коротко протрубил. Я дождался, пока прибегут на сигнал, и велел тому, кто был у них старшим:

– Проводи к досу Угалару.

– По приказу командующего в лагерь пускать не велено. Извольте пройти к их светлости.

– Ты что, ополоумел? Иль, может, по-квайрски не разумеешь? К досу Угалару, я сказал! Или у тебя две головы, что ты не страшишься гнева славного доса?

Он долго глядел на меня, и, наконец, решил:

– Ладно, биил. Только не прогневайтесь: спешиться вам придется да оружие отдать.

Я скорчил недовольную мину и спрыгнул на землю. Снял ружье, отстегнул саблю, вынул из ножен кинжал. Солдат бережно принял оружие, глянул на вызолоченную рукоять и передал одному из своих. Повернулся и повел меня в темноту.

А в шатре Угалара не было – он ужинал с Криром и Эсланом. Я велел провожатому:

– Ступай и скажи славному досу, что к нему человек из столицы. Да не ори, потихоньку скажи!

– А если спросят, кто такой скажи!

– Он меня знает.

Солдат ушел, а я присел на резной сундук и привалился к податливой стенке. Так и сидел, пока не вошел Угалар. Был он весел – наверное, пропустил не одну чашу – и опять я залюбовался диковатой его, разбойничьей красотой.

– Мне доложили, что вы прямо из столицы. Это правда, биил… – он прищурился, вглядываясь, – биил Бэрсар?

– Он самый, – подтвердил я с поклоном.

– Господи всеблагой! – воскликнул он и поскорей задернул выходную завесу. – Да как вы на это решились?

– Нужда заставила, славный дос. Вы позволите мне присесть? Три дня в седле.

– Так вы и правда из столицы?

– Да, и с печальными вестями.

Он хмуро покачал головой, кивнул, чтобы я садился, и сам уселся напротив.

– Так что в Квайре? Говорите же, не томите душу!

– То, чего надо бояться, – и я рассказал историю бунта – как он выглядел со стороны. Угалар слушал молча, но когда я дошел до самоубийства локиха, сплюнул в сердцах, вскочил и заходил по шатру. Так и метался, пока я не замолчал, а потом подошел, встал надо мною, свирепо сверкнул глазами:

– Значит, дорвались-таки до власти?

– Скажем иначе, славный дос. Подобрали то, что валялось. Благодаря покойному кору Тисулару…

– Как, Тисулар мертв?

– Он имел глупость показаться на улице в обществе известного вам гона Симага Эртира. Говорят, чернь разорвала их в клочья.

– И вы после этого осмелились ко мне прийти?

– А к кому еще я мог прийти? Квайр в опасности, славный дос, и я прибыл к вам по поручению акиха Калата…

– Не знаю такого и знать не хочу! Да осмелься кто другой сказать мне такое… да он бы уже на суку болтался!

– Я в вашей власти, славный дос, но надеюсь, вы сначала выслушаете меня.

– Говорите, – с трудом обуздав себя, приказал он.

– Аких Калат не жаждет короны. Власть он взял только до того дня, когда Совет Благородных изберет нового государя.

– Хотите, чтобы я поверил?

– Хочу. Калат понимает, что знать не потерпит его воцарения, и слишком любит Квайр, чтобы обречь его на долгую смуту. Не думаю, что он легко согласится уйти в темноту, но Квайром столько лет правили дураки, что умный правитель пойдем ему на пользу.

– Пожалуй, – проворчал Угалар.

– Но это все будущее, славный дос. Есть вещи и поважней.

– Какие же это?

– Война с Кеватом.

Он как-то сразу потемнел, пошел и сел на место.

– Через два месяца Квайр будет втянут сразу в две войны. По силам ли это нам?

Он хмуро покачал головой и спросил:

– Вы так уверены?

– Да. В столице перебили почти тысячу кеватцев. Отличный повод для Тибайена.

– Ну, Тисулар! – он крепко, по-солдатски выругался. – Так что вы хотите?

– Нужен мир, дос Угалар. Надо развязать руки.

– Мне, что ли, мира запросить?

– Нет, конечно. Просто, если я получу согласие – ваше и доса Крира, я отправляюсь к Тубару, чтобы заключить перемирие. У меня есть полномочия.

– Господи помилуй, биил Бэрсар! Да ведь старик лютее сигарла! Вы и рта-то не раскроете! Много у меня грехов, а этого на душу не возьму! Как хотите, а я вас на верную смерть не пущу!

– Я уже виделся с Тубаром, славный дос, и ушел живым. Есть дело, которое для меня гораздо трудней, и я осмелюсь просить помощи у вас.

– Ну?

– Я хотел бы, чтобы вы немедленно переговорили обо всем с досом Криром.

– А вы что, боитесь?

– Я ничего не боюсь, – сказал я устало. – Просто я привез грамоту акиха Калата, заверенную акхоном и печатью Совета Благородных, где мне предписывается в случае, если дос Крир признает власть временного правителя и согласится на мир с Лагаром, объявить его главнокомандующим взамен кора Эслана, смещенного приказом акиха, и возвести в подобающее ему достоинство калара Эсфа.

– Да ваш Калат просто грязный торгаш! Неужто он думает купить Крира?

– Покупают только тех, кто продается, – ответил я сухо. – Калат всегда считал доса Крира лучшим из квайрских полководцев. А титул – это отнюдь не плата за признание. Всего лишь возможность командовать, не уязвляясь насмешками высокородных ничтожеств. Кстати, сам аких титула себе не взял, потому что кошку перьями не украсишь. Так вот, славный дос, я прошу вас изложить это все досу Криру как раз для того, чтобы избавить его от встречи со мной, если он сочтет мое предложение недостойным. Надеюсь, в просьбе моей нет ничего оскорбительного для вас лично?

– Простите, биил Бэрсар. Я был неправ. В ваших словах нет ничего оскорбительного и для Крира. Хотите, чтобы я сразу пошел?

– Да, славный дос. Через три дня я уже должен быть в Лагаре.

Он ушел, а опять привалился к стене, подумал о Суил, о Баруфе, а потом вдруг сразу уснул – словно упал в колодец. И сразу – как мне показалось – проснулся.

Голос Угалара:

– Ну, что я тебе говорил?

– Хорош! – ответил другой, незнакомый голос.

– Биил Бэрсар! – сказал Угалар погромче; я открыл глаза и сразу вскочил.

– Счастлив увидеть вас, славный дос Крир!

– И я вас, биил Бэрсар.

Крир был высок – пожалуй, с меня ростом, только куда плотней; лицо широко, тронутое оспой, властный рот, ум и жестокость в небольших, холодных глазах. Он не тратил времени на поклоны.

– Угалар мне все передал, но у меня есть один-два вопроса. Надеюсь, вы соблаговолите на них ответить?

– К вашим услугам, славный дос.

– Вы – вы доверенное лицо акиха.

– Да.

– Значит, он предлагает мне командование?

– Да, – я уже понял, куда он клонит.

– А разве это не предательство, биил Бэрсар? – с какой-то свирепой нежностью осведомился он.

– Предательство кому? – зря я позволил себе задремать, теперь меня страшно клонило в сон, и голос звучал равнодушно и вяло. – Локих ушел из жизни, не оставив наследника. Единственный претендент на престол – кор Тисулар, тоже мертв. Коры Эслан и Алнаб, как незаконнорожденные, не имеют права наследования. Сейчас единственное законное правительство – Совет Благородных под председательством акиха Калата.

– А кто мне докажет, что это не одна из ловушек Тисулара? – с кровожадной нежностью спросил меня Крир.

– Никто. У меня есть грамоты, но грамоты можно подделать. А новости до вас дойдут дня через два. Я ехал тайными тропами и обогнал всех гонцов. – Тут я все-таки зевнул во весь рот. – Молю о прощении, славные досы. Две ночи не спал.

– А если я все-таки сумею проверить ваши слова?

– У вас есть способ?

– Да. Умелые парни – у них, бывает, и мертвые говорят!

– Что толку меня пугать, славный дос? – с трудом подавив зевок, отозвался я. – Будь я трусом, я бы с Охотником не связался.

Теперь я притворялся: спать мне совсем расхотелось.

– Да, вы – не трус, – все с той же ласковой угрозой заметил Крир, – но тот ли вы, за кого себя выдаете? С чего бы вдруг доверенному лицу акиха, наделенному такими правами, прокрадываться ко мне тайно?

– Ради вас, славный дос.

– Объяснитесь!

– Аких верит в вас и возлагает на вас великие надежды, а великому человеку нужно незапятнанное имя. Если вы начнете действовать прежде, чем сюда дойдут вести из столицы, и заключите перемирие до того, как получите из моих рук грамоту на верховное командование, даже самые злобные ваши враги не посмеют сказать, что Калат вас купил.

– Покажите грамоту, – сказал он.

С помощью Угалара я расстегнул панцирь, вытащил из-за пазухи сверток и подал Криру. Он прочел его дважды, внимательно рассмотрел печати и сказал глухо:

– Да, это законный документ. Последний вопрос: вы ведь друг акиха?

– Один из самых старых.

– И ради моего доброго имени он рискует вашей жизнью?

– Я не смогу выиграть войну с Кеватом, а вы сможете.

– Я вам верю, – тихо сказал Крир, и голос его зазвенел. – Я принимаю милость акиха!

– Спасибо, калар Эсфа, – ответил я, и глаза его вспыхнули, а на щеках зажегся румянец.

Я покинул лагерь на рассвете, а в полдень мы добрались до передовых постов Тубара. Тут было проще: узнали к кому, разоружили, и под надежным конвоем отправили в ставку.

Меня Тубар встретил без удивления, поздоровался и спросил, приглядываясь к Эргису:

– Вроде я этого парня видел?

– Осмелюсь напомнить доблестному тавелу, я с вашей милостью дважды на Тардан ходил.

– То-то же! Я своих солдат не забываю. Эй, Сот, – крикнул он телохранителю, – возьми парня да угости на славу. И чарочку от меня поднеси!

– А ты вроде постарел, – сказал Тубар с грубоватой заботой. – Невесело, чай, пришлось?

– Невесело, – ответил я честно.

– И с чем пожаловал?

– С личной грамотой акиха Калата.

– Что?

– Да, доблестный тавел. Пять дней, как Огилар Калат принял звание акиха Квайра и главы Совета Благородных.

– А Господин Квайра?

– Покончил с собой, когда народ захватил наружные ворота дворца.

– Тьфу ты, погань какая? Ох, прости меня, господи! А Тисулар?

– Растерзан на улице народом.

– Нечего сказать, хороших дел натворили!

– Только воспользовались тем, что натворил Тисулар. Квайрцев не так-то легко довести до бунта, но он сумел, как видите. – И я стал рассказывать об ужасе этой зимы: о казнях, арестах и обысках в домах горожан, о непосильных налогах, вымогательстве и грабежах, о безнаказанности кеватцев, о том, как недавно а Квайре явился кеватский отряд и стал наводить порядок в Садане.

– С этого и началось, славный тавел, а конец известен.

– Стало быть, могилу он себе сам вырыл? Грех мертвых хаять, а про него доброго не скажешь. Ты что, прямо ко мне?

– Нет, доблестный тавел. По пути заехал в наш лагерь, передал досу Криру грамоту на командование.

– Удружил, нечего сказать!

– А теперь я прибыл к вам, чтобы от имени командующего просить о перемирии.

– Много мне в нем толку!

– Почему? Дней на десять замиримся, а там в Лагар прибудет наше посольство.

– Ага! А условия?

– Трудно сказать. Запросим побольше, чтобы было что уступать, но в главном не уступим.

– А что главное?

– Во-первых, мирный договор – хорошо бы, лет на десять. Наши конечно, уходят из Лагара. Граница остается прежней.

– Н-да.

– Возмещение убытков… ну, с этим придется погодить – у Квайра новая война на носу. Думаю, что столкуемся на отмене торговых пошлин и праве преимущественной закупки для лагарских купцов.

– Знает Калат, куда бить! Да за это наши толстосумы всех дворцовых советников скупят!

– На это и рассчитываю, – ответил я спокойно.

Он посмеялся, а потом сказал задумчиво:

– Ну, слава богу! Давно пора с этой дурью кончать. Народу-то перебили – не скоро бабы взамен нарожают. А заради чего? Ох, дурость людская!

– У меня еще есть поручение, которое касается лично вас, доблестный тавел. Аких хотел бы…

– Помощи не проси! – перебил Тубар. – У самого руки чешутся кеватцем морду набить, да как бы через то Лагару кровью не умыться!

– Да нет же, биил Тубар! Просто я слышал, что тарданские пираты недавно разграбили Сул…

– А тебе что за печаль?

– Кеват как раз склоняет Тардан к военному союзу.

Тубар поглядел с веселым удивлением, прищурил глаза:

– Не худо! А ежели и за спину не бояться…

– У вас есть гарантии: через пару месяцев наша армия будет драться у восточной границы.

– Ну что же, это я со всей душой. Давно пора да и войско готово. Ох, и всыплю ж им!

– Если вы добьетесь от Тардана союзного договора…

– А ты думал: для вас буду стараться?

– Получится, что и для нас, доблестный тавел.

– Считай, что слажено. Вот голова! Хоть самим локиха на акиха сменяй! Только где ж еще такого возьмешь? Ты-то, небось, не пошел бы?

– Нет, конечно.

– Куда тебе, бунтовщику! Против дружка-то еще бунт не затеял?

И его слова вдруг больно кольнули меня.

Заключили перемирие и с навязанной Тубаром охраной двинулись в столицу Лагара. Ехали не спеша, чтобы не обогнать посольство, и Лагар доверчиво приоткрывался мне. Все, как в Квайре, на первый взгляд, даже говор лагарцев не разнится от звонкой речи северян. Меньше хуторов, больше деревень, сытей скот, чище одеты люди…

За Арзером кончились леса. Это был Нижний Лагар – возделанная приморская равнина. Снег еще не сошел, лишь протаяли кое-где межи, расчертив огромное белое покрывало. Здесь почти незаметны следы войны, только конные разъезды да охраняемые обозы напоминают, что не все спокойно в Лагаре.

А на третий день, у какого-то города, Эргис на миг придержал коня.

– Гляди, Учитель: Уз. Как раз середка Лагара, вот отец нынешнего локиха и велел построить тут храм, да такой, чтоб везде дивились. Наших, квайрских зодчих тогда позвали. Приглядись!

Я пригляделся – и покачнулся в седле, с такой силой тоска ударила в душу. Храм и узкая площадь перед ним. Невероятно давно, четыре года назад, мы возвращались из Сула. Маленьких городишко, где можешь перекусить и сменить аккумулятор мобиля. Мир качнулся, зима превратилась в лето. Пестрые бумажки ползут по бетону, ловкие руки механика закручивают разъем, а вокруг витрины лавчонок, длинная череда машин, парень с приемником на шее нагло разглядывает Миз, а над всем этим возносится в небе невесомая громада храма. Уз уже исчез за поворотом, а у меня в ушах еще звучали слова текущей из приемника песни – чудесные, глупенькие слова: «Милый, я хочу машину! Луар целуется со своим парнем в машине, а мы целуемся на углу»…

Мы все-таки на день опередили посольство и первые заняли отведенный для него дом. Хороший признак: роскошный особняк недалеко от дворца; резьба, бархат, бронза и заморский мрамор. Только слуг многовато, и, на мой вкус, они слишком проворны. Мы вымылись, переоделись, и каждый занялся тем, что ему по нраву: Эргис ускользнул за новостями, а я завалился спать. Встретились поздним утром за завтраком уже каждый в своей роли: я – полномочный посол, а Эргис – мой телохранитель.

Посольство прибыло вечером, и поднялась суета. Слуги старались вовсю, если бы не зоркость Эргиса, у нас поубавилось бы документов.

Только за полночь все улеглось; свита отправилась по постелям, слуги убрались к себе, и я пригласил гона Эрафа в свой, уже обжитый мной кабинет.

Гон Тобал Эраф был наш человек, восемь лет он сотрудничал с Баруфом, я ему вполне доверял. Невысокий худощавый старик с быстрыми молодыми глазами; лысину он маскировал париком, подагрическую хромоту – изящной тростью, а вечный недостаток денег – изысканной простотою костюма.

Я знал, что он самолюбив и обидчив, и был сердечен до тошноты. Усадил его поближе к огню, расспросил о дороге и здоровье и, не дрогнув, выслушал бесконечный рассказ о дорожных неурядицах и его бесчисленных хворях.

Я испытал его, он – меня, и оба мы остались довольны. Старик был хитер, я – терпелив, а в очаге метался огонь, и уютная тишина спящего дома обволакивала нас. И Эраф, наконец, расслабился.

Приятная улыбка дипломата стекла с его лица; спокойной стала поза, мягче складка губ, и настороженный холодок в глазах растаял в спокойное любопытство. Я подлил ему в кубок вина, покачал головой и сказал:

– Трудная нам предстоит работа, досточтимый гон Эраф! Я ведь не дипломат, и только надежда на ваш опыт и вашу мудрость утешает меня.

– Боюсь, вы мне льстите, дорогой биил Бэрсар, – отозвался он с довольной улыбкой.

– Всего лишь отдаю вам должное. Когда аких спросил, кого я хочу видеть рядом с собой, мне на ум пришло только ваше имя.

Он расцветал на глазах, и это было забавно. Оказывается, я и на это способен. Я, который нажил столько врагов неумением не то что льстить – соблюдать обычную вежливость, говоря с чиновными дураками! Впрочем, это не тот случай. На ум и опыт Эрафа я действительно мог положиться. Только предосудительная неподкупность до сих пор мешала его карьере. Я знал, что мне будет с ним нелегко, но он был нужен мне весь, я не мог позволить, чтобы любые обиды встали между Эрафом и делом.

– К сожалению, время против нас, гон Эраф. Только поэтому я осмелился, невзирая на поздний час и вашу усталость, затруднить вас этой беседой.

– Я весь внимание, биил Бэрсар!

– Я думаю, в наши отношения надо внести ясность. Конечно, перед посольской свитой и особенно перед слугами мы обязаны соблюдать этикет. Но сам я считаю и всегда буду считать вас не лицом подчиненным, а своим наставником и клянусь ничего не предпринимать, не испросив перед тем вашего совета. Надеюсь, что и вы согласитесь разделить со мной ваши заботы. Эти условие не кажется вам обременительным?

Я говорил, а глаза его сверлили мое лицо, пытаясь найти в нем фальшь, он верил мне – и не верил, хоть очень хотел мне верить, он был уже почти приручен – остальное сделает работа.

– О нет, дорогой биил Бэрсар! Такое условие – честь для меня, и дабы доказать это, я сразу поделюсь сомненьем, что снедает меня. По распоряжению акиха главой посольства являетесь вы. Однако согласно дипломатическому этикету посольство такого ранга не может возглавлять… э… человек без титула.

– Я готов уступить главенство вам, досточтимый гон. Внешняя сторона дела меня не волнует.

– Увы, дорогой биил Бэрсар! Мое звание тоже не соответствует рангу посольства. Господин Лагара сочтет для себя оскорбительным вести переговоры со столь незначительным лицом. Я говорил об этом акиху, но он соизволил ответить, что вы найдете способ обойти это затруднение.

– Ну, Баруф, услужил!

Я поглядел на Эрафа и спросил неохотно:

– Титул гинура будет соответствовать рангу посольства?

– О да! Но…

– Поскольку отец мой умер, а я его единственный законный сын, я имею право на титул гинура.

– Я знаю геральдику, – осторожно заметил Эраф, – но я не слыхал, чтобы среди Бэрсары были гинуры. Гоны – да…

– Это квайрские Бэрсары, дорогой гон Эраф. Я из другой ветви. Пожалуй, ее можно назвать балгской.

Он глядел на меня с сомнением, и я усмехнулся.

– Не считайте меня самозванцем, досточтимый гон Эраф. Я так мало ценю титулы, что не стал бы утруждать себя ложью. Эта старая история, и вы могли ее не знать. Лет… да, уже шестьдесят лет, как мы покинули Квайр. Мой прадед, гинур Таф Бэрсар, хранитель малой печати, был обвинен в государственной измене и бежал в Балг. Он утверждал, что был оклеветан… не знаю, у нас в семье святых не водилось, но, во всяком случае, при дворе он был принят. Деда еще приглашали на дворцовые торжества. Отца – уже нет. Наш род обеднел, и о нас забыли.

Таф Бэрсар происходил из биссалской ветви, побочной относительно Бэрсаров квайрских. Его предок в четвертом колене получил потомственное дворянство за услуги, оказанные им его величеству Тисулару I.

– Прости мое неведение! – воскликнул Эраф, – не куда девалась теперь биссалская ветвь Бэрсаров?

– Она иссякла почти сразу после бегства прадеда. Родители его уже умерли, а единственная сестра через несколько лет скончалась бездетной. После ее смерти имущество Бэрсаров было взято в казну, а наш род вычеркнут из геральдических списков.

– Какой камень вы сняли с моей души, благородный гинур!

Я поморщился:

– Окажите мне милость, досточтимый гон Эраф, избавьте от титулования. Эта мишура не добавляет ни денег, ни ума, а доблести предков не искупают ничтожества потомков.

– Недостойно меня было бы не ответить тем же!

– Спасибо, биил Эраф. Я рад, что мы понимаем друг друга. Давайте поговорим о деле, мне совестно задерживать вас в столь позднее время.

Я рассказал о том, что уже сделал; Эраф молчал, кивал, но с замечаниями не спешил.

– Мне кажется, что до начала переговоров стоило бы закрепить за собой армию. Надлежит безотлагательно возвести доса Крира в новое звание и привести войска к присяге. Тут все не просто, биил Эраф. Дос Крир самолюбив, а положение его весьма двусмысленно. Пожалуй, только вы, с вашим тактом и умением играть на струнах души человеческой, сможете сделать все, как надо.

– Иными словами, вы желаете, чтобы я завтра же выехал в армию?

– Да, биил Эраф. Я уже бывал там… неофициально, и боюсь бросить тень на Крира. Нам сейчас опасно пренебрегать приличиями!

– Мой бог! – весело сказал Эраф. – Вы – прирожденный дипломат, биил Бэрсар! Кажется, я начинаю верить, что мы достигнем цели!

И мы ее достигли. Нелегкое было время – ей-богу! – случались дни, когда я скучал по ирагскому подземелью.

Правда, я был не один. Людей подбирал Баруф, а это значит, что каждый был на своем месте. Доставалось мне только от Эрафа, но я молча терпел все его капризы, потому что один он делал втрое больше, чем десяток здоровых парней. Он был незаметен и вездесущ, он помнил все и всегда успевал; кладезь неоценимых знаний таился в его голове, и я щедро черпал оттуда все, что мне надо было узнать.

Нет, мне совсем не нравилась эта работа. И союзники, и противники – все, кроме Тубара, – были мне одинаково неприятны. Жадность, мелочность, ничтожные побуждения и ничтожные интересы, политическая слепота, равнодушие ко всему, кроме возможности вот сейчас, вот сегодня урвать. Я очаровал и покупал, устраивал и посещал приемы, я с улыбкой задыхался в тисках этикета и мечтал об одном: сбежать!

Но я только стискивал зубы, потому что именно здесь среди интриг и фальшивых улыбок, решалась судьба Олгона, Судьба тысяч людей и моя собственная судьба.

Нет, дело не в том, чтобы просто достичь соглашения – лагарцам тоже был нужен мир. Дело в цене. Мира просил Квайр, значит, это он побежден, побежденный должен платить. Он торопится? Тогда пусть заплатит больше. Ах, ему надо поскорей развязать себе руки? Придется еще уступить. В их притязаниях была своя правота. Это мы вторгались в Лагар, мы разорили треть страны и истребили уйму народу – стараясь нас обобрать они только восстанавливают справедливость.

Просто я почти ничего не мог уступить. Да, мир с Лагаром – вопрос жизни или смерти, да, чем скорей я его добьюсь, тем вероятней, что мы сохраним Квайр, но каждая уступка – это удар по Баруфу.

Будь он признанный, законный правитель, ему бы простили любые жертвы, ведь ситуация очевидна. Но в глазах большинства он пока узурпатор, ему все поставят в вину; только победы – политические и военные – смогут удержать его на волне. Слишком дорогой, «позорный» мир, стал бы оружием в руках врагов, а сколько у нас врагов…

Правда, у меня был Тубар – союзник, которому нет цены, но я не мог демонстрировать наше знакомство. Он был мое тайное оружие, мой последний резерв, я обратился к нему за помощью только раз – когда дело безнадежно зашло в тупик. А остальное мы с Эрафом сделали сами.

И вот уже снова проплывают мимо поля, теперь они черные, с полосками зелени на межах; зеленый пух подернул деревья, и в селах цветут сады.

Вот мы проехали Уз, и я сжался, готовясь к боли. Но боли не было. Храм был красив – и только. Это тоже ушло.

Наш караван растянулся на добрых пол-лаги. Весенняя распутица, расквасив дороги, заставила нас бросить повозки у Лобра; за нами тянулся длиннейший хвост измученных вьючных лошадей.

Распутица! Распутица! Это слово само ложилось на развеселый мотивчик, и я все насвистывал его к негодованию гона Эрафа. Бедный старик еле сидел в седле, он совсем пожелтел и высох – да и все мы были не лучше. Только Эргис был бодр и свеж, он да его поджаренный конь; только у них хватало силы проезжать вдоль всего каравана, следя за порядком.

А вот мой бедный Блир сдал. Втянулись бока, потускнела шерсть, даже на шпоры он отвечал лишь укоризненным взглядом.

Точь-в-точь таким, каким встретил меня сейчас Эраф.

– У благородного гинура хорошее настроение?

Лишь в крайнем раздражении он так меня величал; впрочем, оно не покидало его от Арзера.

– Мужайтесь, биил Эраф! Эргис знает одну лесную дорогу – два дня, и будем в Согоре.

– Надеюсь, господь еще раньше избавит меня от мук!

– Зачем же поминать о смерти, когда счастье у вас в руках, и ваша слава в зените? Вам еще предстоят великие дела и немалые почести!

Напоминание о почестях его все-таки взбодрило, и старик спросил уже не сердито:

– Позвольте узнать причину вашего веселья, биил Бэрсар. Может это и меня развеселит?

Я засмеялся и протянул скрученное в трубку письмо.

– Нет уж, увольте читать на ходу! От кого?

– От командующего, его гонец встретил нас в Азаре. Калар Эсфа извещает, что распутица остановила наши войска под Биссалом, и он будет там ждать установления дороги.

Это была единственная наша размолвка: я велел вывести войска из Лагара, когда нашим переговорам было еще далеко до конца. Конечно, Эраф был прав – нам это здорово повредило. Так повредило, что пришлось обращаться к Тубару. И все-таки я тоже был прав. Крир стоит под Биссалом, это всего пять дней до восточной границы, и кеватцы уже не застанут нас врасплох.

Прежняя улыбка шевельнулась на губах Эрафа.

– А почему он извещает об этом именно вас?

– Потому, что именно я его об этом просил.

– А зачем вы его об этом просили?

Вот неугомонный старик! Еле жив – и все равно не смирится с вопросом без ответа. Должен выяснить, докопаться, разгрызть орех до ядра. Господи, как я его любил в такие минуты!

– Чтобы знать, возвращаться ли мне в столицу или ехать прямо в Бассот.

– Господи помилуй, уж не из железа ли вы, биил Бэрсар? – вскричал старик удивленно.

– Увы, мой друг, только из плоти. И если честно – этой плоти очень хочется отдохнуть.

Как ей хотелось отдыха, бедной плоти! Я устало качался в седле, засыпал, просыпался, Отвечал на вопросы, что-то спрашивал сам, а дремота уже лежала на плечах теплым грузом, закрывала глаза, навевала грезы. Так хорошо было грезить, как я, вернувшись из странствий, войду в свой дом – в тот единственный дом на свете, который я вправе назвать своим, – и там меня встретят Суил и мать…

Но в сладостях этих грез таилась горечь; она будила меня, возвращала усталость и боль в измученном теле – и мысли. Нерадостные мысли, от которых некуда деться.

Я не могу вернуться в свой дом и повидать свою мать. Она в залоге у Братства. Если я изменю, они убьют мою мать. Нет, я не изменю. Лучше я сам приду к ним в надлежащее время. Как я легко смирился со своей несвободой! Есть ведь Баруф, и он мне может помочь. Сможет? Конечно! И я попаду к нему в руки. Цепь на цепь, несвободу на несвободу? Лучше уж Братство, оно может отнять только жизнь. Я стыжусь этих мыслей, мне тягостно и противно так думать. Баруф – мой друг, он любит меня и желает мне только добра. Да! И желая добра, он поможет мне сделать выбор, очень нелегкий выбор, который еще предстоит. В том и беда, что выбор еще предстоит, и выбрать я должен сам.

Я еду и думая о Баруфе, и эти мысли горьки, как желчь. Мы слишком похожи и слишком нужны друг другу, мы вместе – страшная сила, и это пугает меня. Мы ничего не хотим для себя, наша цель благородна, и поэтому мы опасны вдвойне. Всем можно пожертвовать для благородной цели: счастьем – чужим и своим, – жизнями… даже страной. Ох, Баруф, неужели я тебя брошу? Неужели мне придется встать у тебя на пути?

Наш караван доплелся до Согора. Я отдохнул пару дней, простился с посольством и вместе с Эргисом отправился в Квайр. Дороги стали непроходимы: Эргис выбирал звериные тропы, где палые листья не дали раскиснуть земле.

Тощий конь Эргиса был бодр и свеж, а с верным Блиром пришлось проститься. Эргис подыскал мне пегого жеребца, выносливого, как черт, и с таким же нравом. Мы очень повеселились в начале пути, но плетка его слегка усмирила – на время. Он подловил меня уже далеко в лесу. Выбрал момент, когда я опустил поводья, вскинул задом и встал, как пень. Я птичкою пролетел над его головою и со всего размаха плюхнулся в грязь.

– Скотина! – прорычал я, едва поднимаясь. – Я тебя!..

Конь поглядел с укоризной, а Эргис заржал так, что птицы шарахнулись с веток.

– Чего завелся?!

– Н-не могу, – простонал он. – Бла-благородный гинур! А ведь смешно!

– Хватит ржать! Дай хоть глаза протру.

Эргис достал какую-то тряпку, скупо плеснул воды из фляги, и я кое-как протер лицо.

– Слышь, Учитель, ты не сердись, а?

– За что?

– А я б рассердился!

Я не сердился даже на жеребца. Собрал поводья, нащупал ногою стремя и кое-как забрался в седло. А треснулся я неплохо. Эргис поехал вперед. Молчал, молчал и вдруг обернулся:

– Одного в тебе не пойму: как это ты всюду свой? Вроде без разницы тебе – локих там, или последний мужик. И что чудно: говоришь-то по-разному, а все одинаковый.

– А мне и правда все равно. Я людей не по званиям ценю.

– Не обидишься, коль спрошу?

– Смотря что.

– Вот победим… ты что будешь делать?

– Спроси что полегче! Чего это вдруг?

– Да так. Глянул тебя в деле… похоже, что мы одного поля ягоды – тихо нам не жить. В своих-то землях ты чем жил?

– Я же вам еще в первый день исповедался. Наукой.

– А я вот засомневался. Больно ты драчливый, чтоб над книжкой сидеть.

– Моя наука – это не только книжки. Жестокая штука – не хуже войны. Все заберет – и досуг, и друзей… даже жизнь, если понадобится.

– А на кой черт?

– Для людей. Понимаешь, наука – если в добрых руках – она очень много может. Накормить голодных, согреть озябших, вылечить больных. Остановить реки, раздвинуть горы, за час одолевать многодневный путь…

– А коль в худых?

– Еще больше. Уничтожить все живое на свете – чтоб и трава не росла.

– А бог?

– Что бог?

– Спит он, что ли, покуда вы, чародеи, деретесь?

– Знаешь, Эргис, чего-то мне кажется, что богу на нас наплевать.

– Ты это брось! Есть еще царствие небесное!

Я даже коня остановил.

– Эргис, а ты что, надеешься туда попасть? Может, мы хоть одну священную заповедь не нарушили? «Не лги, не убий, покоряйся господину своему. Не возжелай чужого добра, наследуй долю свою и остерегись ее менять». Что там еще осталось?

– Да ну тебя! Говоришь, как враг господа нашего!

– Ладно, Эргис, извини. Зря я так.

– Нет, ты постой! Ты мне вот что скажи: как это можно жить не веруя?

– А кто тебе сказал, что я не верую? У меня своя вера: люди. Понимаешь, мне кажется, что не так уж он хорош, тот мир, что подарил нам господь. Да и ты, по-моему, от него не в восторге. Бегаешь, дерешься… нет, чтоб сидеть да терпеть, что тебе бог определил.

– Учитель!

– Ладно, Эргис, хватит. Дурацкий разговор.

– И верно, хватит. Дурацкий разговор.

– И верно, хватит! Страшно от твоих речей! Неужто ты для людей душу готов загубить?

– Давно загубил, – ответил я равнодушно, и Эргис, со страхом взглянул меня, пришпорил коня.

К Квайру мы подъехали в темноте; только запах дыма и жилья обозначил спящий город.

– Эх, мать моя! – сказал Эргис. – Опять в лесу ночевать!

– В доме переночуем. Только смотри: никому!

Почуяв жилье, кони пошли бодрей. Объехали Оружейный конец, спустились на берег, и вот уже зачернели по сторонам домишки Ирага. Не слезая с седла, я открыл калитку и спешился возле крыльца. Тихонько постучал и окликнул мать.

– Сыночек! – простонала она, вылетая из двери. – Родимый мой! Воротился! Ой, да ты не один?

– Друг со мною, матушка.

– Пожалуйте в дом, добрый человек, сама с конями управлюсь.

– Лучше об ужине похлопочи. Не помню, когда и ели по-человечески.

Она поохала и убежала, а мы занялись лошадьми. В дом Эргис вошел не спеша, огляделся, посмотрел на меня, пожал плечами.

– Сейчас, сынки, сейчас! – тут мать оглянулась, увидела меня, и даже руками всплеснула:

– Благость господня! Да на кого ж ты, Равл, похож!

– На черта.

– Замолчи, бесстыдник! Чтоб я таких слов не слыхала!

Я засмеялся и отправился умываться. А потом мы сидели, дожидались ужина, и я расспрашивала мать.

– Как жила, сынок, так и живу, ты не тревожься. Деньги-то мне передали, а родичи навещают. Давеча Тазир, жена твоего дружка, забегала. Дочку просила шитью поучить.

– А ты?

– А я что? Пусть ходит, все не одна.

– А Суил?

– Бывает. Такая нарядная стала, красивая, а собой невеселая. Посидим, потолкуем, а то всплакнем по бабьему обычаю. Ты-то хоть надолго?

– Не знаю, матушка. Придется тебе еще потерпеть.

– Сколько ж можно, Равл? Не такие твои годы по свету бегать! Пора б и дом завести, а то, гляди, поздно будет! Не меня, так девку пожалей: сколько ей ждать, горемычной?

– Я бы и рад, матушка, да дело – не девка, ждать не станет. И не доделать нельзя: полгреха ведь за грех считают, так?

– Ох, горе ты мое! И пошто тебя господь лишним разумом наделил? Ни мне, ни тебе спокою нету! Ладно, готово. Пожалуйте к столу, добрый человек. Как величать-то вас прикажете?

– Эргисом мать-отец нарекли.

– Откуда ж будете?

– С севера, – ответил он уклончиво.

– Матушка-то ваша тоже, небось, ждет да горюет?

– Уже привыкла. Знает, что в дому меня и на цепи не удержишь. Что делать, хозяйка? И такие, как мы, на свете нужны… чтоб жизнь не скисла.

Мы ели, а она сидела напротив, подперев ладонью щеку, и все глядела, глядела…

– Сынок, а ты хоть сколько-то дома поживешь?

– Нет, родная. Только на ночь завернул. Потерпи.

Мать вздохнула и принялась готовить постель.

Заснул я мгновенно, но несколько раз просыпался и видел, что мать еще сидит у стола. Согнувшись, она в зыбком свете лучины чинила и чистила нашу одежду, порой прижимая к лицу мой пропотелый тапас.

Уезжая, я попросил мать передать Ирсалу, что мне надо увидеться – он знает с кем.

…Сегодня удивительный день. Отпустив охрану, мы с Эргисом, Суил и Баруф входим в невзрачный храм у Саданских ворот.

Блестят глаза Суил, разрумянились щеки, радость и испуг на любимом лице. Эргис ухмыляется, Баруф совершенно спокоен, а я совсем оглох от ударов сердца.

Итилар Бэрсар, сын Агира Бэрсара и Ниис Коэлар, рожденный в Квайре, берет в жены Суил, дочь Гилора и Зиран, крестьянку.

– Кто знает этого мужчину и эту женщину? – сурово спрашивает старый священник.

– Я знаю эту женщину, – говорит Баруф.

– А я знаю мужчину, – объявляет Эргис.

– Готовы ли вы присягнуть, что по доброй воле, без корысти и принуждения они избрали друг друга?

– Да, – объявляют они в один голос.

И вот уже клубится над алтарем дымок курений, и, протянув над ним руки, мы с Суил читаем молитвы. Суил запнулась, глядит на священника, ожидая подсказки, а Эргис лихо подмигивает мне. Вот уже красный шнур связал наши руки, и звучат последние, самые главные, слова обряда:

– Отныне путь ваш един, и судьба ваша едина. В беде и в радости, в веселии и в печали, на земле и на небе…

А потом мы скачем по спящему городу; радостен гулкий стук копыт, эхо мечется в щелях улиц. Сквозь ночь, сквозь тьму, сквозь средневековье мчимся мы, и город, и мир, и счастье принадлежит только нам.

А вот и дом Баруфа. Я спрыгиваю на землю, снимаю с седла Суил, несу ее по лестнице, и сердце ее так громко, так часто и тревожно стучится прямо в мое.

Я без стука зашел в кабинет Баруфа – вольность, дозволенная немногим, – и он поднял от бумаг измученное лицо.

– А, молодожен! Как дела?

– Лучше, чем у тебя.

– Пожалуй, – сказал Баруф и осторожно тронул красные от бессонной ночи глаза. – Не хотелось тебе мешать, но время… Давай кончать с лагарскими делами.

– К вашим услугам, сиятельный аких!

– Тогда приступим, благородный гинур.

– Самое смешное, что это правда. Разбирал бумаги после смерти родителей и наткнулся на любопытный документ. Оказывается, последний император пожаловал моему прадеду, главе Судейской коллегии, потомственное дворянство за особые услуги. Ну, и услуги, наверное, если даже мой отец предпочел не вспоминать о своем гинурстве!

– Нужен дворец, достойный твой милости?

– Обойдусь.

Мы поработали пару часов, потом Рават принес на подпись бумаги, и я отошел к окну. Город жил, как ни в чем не бывало: толкался, гремел, голосил, перемешивал в каменной темноте людскую гущу. Квайр ничем не удивишь…

– Тилам!

Я оглянулся. Баруф был уже один.

– Тилам, – спросил Баруф раздраженно, – ты можешь не делать глупостей?

– А что?

– Какого дьявола ты косишься на Равата?

– Вернемся-ка к Лагару, сиятельный аких.

Он молча взглянул мне в глаза – и уступил.

– Ладно. Пункт о восстановлении Карура.

– Пока можешь забыть. Отложен.

– Как же тебе удалось?

– Удалось. Дальше.

– Двадцать кассалов, статья «Особые расходы».

– Замаскированный подарок Тубару. Купил в его элонском поместье триста коней для войска. Старик доволен.

– Переплатил?

– Не очень. Трехлетки, гогтонская порода. Эргис сам ездил отбирать.

Мы работали, а время летело; не дошли до последних пунктов, а из ближнего храма уже протрубили к молитве.

– Хватит, – сказал Баруф и закрыл глаза. – Отлично сработано, Тилам. Эту дыру мы залатали.

– Значит, пора опять в печку?

– Пора, – сказал он устало. – Да ты ведь и сам все знаешь. Контролируешь ситуацию не хуже, чем я.

– Нет, Баруф, – ответил я грустно, – только наблюдаю.

– А то?

– Я бы убрал от тебя Равата.

– Чем он тебе мешает?

– Мне?

– Да, тебе.

– Тем, что всех от тебя оттеснил. Ты остался почти один, Баруф. Тебе это нравится?

– Нет. Но это неизбежно.

– А то, что он делает за твоей спиной?

– А ты уверен, что за спиной?

– Тем хуже. Эти подонки, которых он подобрал…

– Я сам вышел из грязи, Тилам, и грязи не боюсь. У меня нет причин не верить Равату. Он достаточно предан мне.

– Преданность честолюбца? Боюсь, это товар скоропортящийся!

– Может быть, – сказал он устало, – но, кроме Равата, у меня нет никого. А он – неплохая заготовка для правителя.

– Тень святого Баада тебя не пугает?

Он ответил не сразу. Заглянул в себя, взвесил, просчитал – и покачал головой:

– Мне не из чего выбирать. Если бы я мог надеяться, что проживу еще хотя бы пять лет. Если бы я мог рассчитывать, что ты переживешь меня. Слишком много «если», Тилам. Остается только Рават. Святой Баад или аких Таласар, но он сделает то, что я наметил, и удержит Квайр.

– А народ?

– Ты опоздал с этим вопросом. Мы уже повернули колесо.

Да, мы уже повернули колесо, и народ будет драться до конца. Они осознали себя народом. Речь идет не о политическом, а о физическом существовании, и мне больше нечего сказать…

– Хорошо. Последний вопрос. Что хуже: Садан или Араз?

Он вздрогнул, как от удара, но ответил спокойно:

– Араз.

– Значит, Садану есть к чему стремиться?

Он пожал плечами.

– Я сделаю для Садана все, что можно, но не больше.

– Значит, ничего.

– Скорей всего, так.

– Тогда до завтра, – я повернулся, чтобы уйти, но он окликнул меня:

– Тилам!

– Что?

– Пожалуйста, будь осторожней! Если я останусь один – как-то смиренно он это сказал; горькая нежность была в его взгляде и потерявшем твердость лице. И та же самая горькая нежность взяла мое сердце в жесткие лапы и сжала горло шершавой тоской. И стало неважно, кто из нас прав, важно лишь то, что пока мы вместе…

– Не беспокойся, – ответил я мягко, – у меня еще без малого год.

Мы с Суил обманули охрану и сбежали за город вдвоем. Дальше, все дальше вдоль реки, и уже только наши следы бегут по сырой земле.

А река разлилась. Злобно ворча, она тащит ветки, подмытые где-то деревья и всякий весенний хлам. Она забросала весь берег дрянью и заплевала желтой пеной, злясь на наше неуместное счастье.

А небо синее до испуга, пушистые шарики на ветвях, и глаза у Суил совсем голубые.

– Ты меня правда любишь?

Смеется и обнимает за шею.

– Не верю! Я старый и противный.

– Ты красивый, – говорит она серьезно. – А я?

– Как солнце!

– Ой, грех!

– Нет, лучше солнца. Оно ведь ночью не греет?

– Ой, бесстыдник! – а сама прижалась ко мне.

Речной прохладой пахнут ее волосы, так нежны и пугливы губы, и мира нет – есть только мы и счастье, тревожное, украденное счастье, и жизнь, готовая его отнять.

Что-то Асаг не торопился со встречей, и это уже слегка пугало меня. Или весть не дошла, или он мне не верит. Не хотелось бы мне самому искать связь, когда приставленная Баруфом охрана день и ночь караулит меня. Конечно, я пробовал избавиться от этой чести. Спорил и ругался, пока не охрип, а когда поневоле умолк, Баруф сне сказал непреклонно:

– Ты слишком нужен Квайру, Тилам. Будь у Братства кто-то в залоге, я бы не стал тебя опекать. А так – сам понимаешь.

И мне пришлось замолчать, чтобы не навести на мысль о залоге.

Я должен был кое-что сказать Асагу перед тем, как покинуть Квайр – может быть, навсегда. Но день отъезда все приближался, а никто не искал меня, и я стал подумывать, что и как я смогу рассказать Эргису.

Я совсем уже было решился – и тут увидел его. Я его сразу узнал. Невзрачный, тощенький человек, такой безобидный, пока его не увидишь в деле. Брат Совета Эгон, один из самых опасных в Братстве.

Он просто шел по улице – кинул быстрый прицельный взгляд, проверяя, заметил ли я его, угадал ли, в чем дело – и брел себе не спеша, равнодушный ко мне и ко всем на свете.

Мы ехали следом, я придержал коня, чтобы не обогнать его. А он все шел и шел, свернул в переулок, дождался, пока мы окажемся рядом, поглядел на солнце, покачал головой и трижды стукнул в неприметную дверь. Я молча проехал дальше, а вечером, еле избавившись от охраны, как мальчишка помчался туда, где должен был ждать Асаг.

Асаг был верен себе: ни улыбки, ни привета, кивнул равнодушно и спросил:

– Чисто смылся?

– Проверь, – ответил я тем же тоном.

– Говоришь, большой стал человек?

– А я и был не маленький.

– Что да, то да – длинный вырос! – Асаг, наконец, улыбнулся, и я понял, что все в порядке. Просто он тоже устал.

– Ну и как оно там, наверху?

– Тяжело, – ответил я честно.

– А назад не тянет?

– Тянет.

– Смотри, я тебя не тороплю, но раз уж так…

– Пока не могу, Асаг. Квайр в опасности. Того, что я смогу, никто другой не сделает.

– А ты не в грош себя ценишь! Ладно, не кривись! Мне тебя не покупать, и на твоей цене сойдемся. Звал-то зачем?

– Предупредить. Спрячьтесь. Заройтесь в землю. Оборвите все нити к Ирсалу.

– Затеяли что?

– Пока нет, но если вы покажете силу… Кеватские войска на границе. Скоро начнется…

– Война?

– Да. Этим летом все решится. Если Огил сочтет, что вы опасны, Братству не уцелеть.

– Многие нас истребить ладились, – сказал Асаг с усмешкой, – да их уж позабыли, а Братство стоит.

– Огил сможет. Такого врага у вас еще не было.

– А мы ведь его сами на шею взгромоздили. Так?

– Так. И правильно сделали, Асаг. Только Огил может спасти Квайр. Он его спасет…

– Но?

– Подожди с этим, ладно? Квайр еще не спасен.

– Погодим. Где ж это ты был до сей поры?

– В Лагар ездил мир заключать.

Он кивнул, будто сам это знал.

– А теперь куда?

– Сейчас в Бассот, потом в армию – к Криру.

– Ты и с ним запросто?

– А я со всеми запросто, даже с тобой.

– А я ведь тебе добрую весть припас. По моему слову взяли тебя в Совет. Оно, конечно, дома у тебя нет, да ты один за всех спляшешь.

Надо было благодарить – я благодарил, наверное, без восторга. Просто сейчас это было совсем неважно. Может, потом…

– Слышь, Тилар, а ты как: веришь, что победим?

– Почти. Сил у нас маловато, но ведь и в Кевате неспокойно. Думаю, сумеем перессорить кеватских вельмож. А нет – устроим бунт-другой.

– И опять ты?

– Я тоже.

– Страшные вы люди, – тихо сказал Асаг. – Что он, что ты… Ни в добром, ни в злом не остановитесь. Только оно, видать, так и надо: всегда до конца. А как стал – так пропал.

– Ты о чем?

– Сам не знаю. Вот гляжу на вас и думаю: вторая сотня лет, как Братство стоит, а что переменилось? Деды в обиде прожили, отцы в землю ушли, а нынче и мы свой век в беде доживаем. И ни конца тому, ни краю. Ладно, иди. Сам-то меня не ищи, найду, коль будешь надобен. И за мать не тревожься. Покуда я жив… не тревожься.

Домой я добрался без приключений, зато у дверей столкнулся с Баруфом: они с Дибаром как раз показались из-за угла. Дибар ухмыльнулся, а Баруф спросил равнодушно:

– Гулял?

– Вот именно.

– Очень полезно. Зайди ко мне на минутку.

В своей спальне – единственной комнате, куда не проникала роскошь – Баруф отпустил Дибара и одетый прилег на постель.

– Подвинься, – сказал я и устроился рядом.

– Тилам, – начал он, – когда ты поймешь, что твоя жизнь – достояние Квайра? Глупый риск…

– Отстань! Может, я как раз о своей жизни и позаботился.

– Значит, с прогулками кончено?

– Они тебе мешают?

– Мешают, – сказал он спокойно. – Если о них узнают…

– Рават?

– Я не уверен, что смогу это замять. Вот и все.

– Спасибо!

– Послезавтра уже сможешь выехать. Все готово.

– Спешишь убрать меня из Квайра?

Баруф ничего не ответил. Он просто повернулся и поглядел мне в глаза. Печаль и нежность были в его взгляде, какая-то необидная дружеская зависть – и у меня опять встал в горле комок. Я был готов сказать… сам не знаю что, какую-то глупость, но он уже отвернулся.

– Ты что, спать здесь собрался?

– Почему бы и нет?

– Ну да! Мне только выволочки от Суил не хватало!

– Тогда вещего вам сна, сиятельный аких.

– Ладно, иди знаешь куда!

– Рад выполнить ваше поручение, господин мой!

Вот уже два месяца я не слезаю с седла. Где-то на постоялом дворе остался измученный Блир, и пегий Иг, хрипя, упал на одной из лесных дорог.

Я давно не жалею ни коней, ни людей: бросаю загнанных лошадей, меняю измученную охрану, и только Эргис неразлучен со мной. Из Каса я мчусь в ставку Крира, от Крира – в лесные вертепы олоров, оттуда – тайком перейдя границу, в укромное место, где ждет меня кое-кто из кеватских вельмож.

Я угрожаю и льщу, уговариваю и подкупаю, я устраиваю заговоры и разрешаю старые склоки, я шлю к Баруфу гонца за гонцом, требуя денег, оружия, охранных грамот и – слава богу, это Баруф! – вовремя получаю все.

Я ем что попало и сплю в седле, забыл о матери, забыл о Суил, я помню только одно – надо успеть! Успеть, пока война не выплеснулась в страну, покуда Крир с Угаларом, как собаки медведя, еще держат возле границы стотысячное кеватское войско, пока наши враги еще не сговорились и не стиснули нас в стальное кольцо.

И вот уже из Приграничья вывезли все, что возможно. Ушли все женщины, старики и дети, а мужчины вооружились и готовы к партизанской войне. Вот уже подкупленные мною олоры двинулись на перехват кеватским обозам. Вот уже Тубар прошел огненной тучей прошел по Тардану, а Господин Лагара отказался напасть на Квайр.

Но силы нельзя соизмерить, и Крир отводит измотанное войско. Они уходят, разрушая дороги и оставляя за собою ловушки. Мы остаемся одни.

Мы – это я, Эргис и сорок биралов, лично отобранных Угаларом. Все храбрецы, отчаянные рубаки – но их всего сорок, а между нами и кеватцами только лес.

И снова мы мечемся в кольце знакомых дорог, но теперь вокруг нас враги, и каждый наш шаг – это бой. Все меньше и меньше становится мой отряд; падают под пулями люди, валятся истощенные кони, у Эргиса рука на перевязи, и ночами он стонет и скрипит зубами от боли. Подо мною убили двух коней, панцирь расколот в схватке и пули издырявили плащ, почему-то щадя мое тело.

Но в кеватском войске голод – ведь обозы достаются олорам. Кеватский главнокомандующий шлет в Кайал гонца за гонцом, но нам известны все тропы и мы неплохо стреляем.

Мертвечиной пропахли леса: обнаглевшие урлы стаями рыщут вокруг, не дай бог даже днем в одиночку попасться такой стае. Спасаясь от это напасти, местные жгут леса; в пламени гибнут и звери и люди, мы сами не раз с трудом вырывались из огненного кольца.

Но и в южном Кевате горят хлеба, засуха бродит по Истарской равнине, и вместе с олорами в Кеват ушли мои люди. Это надежные парни; они ловки и бесстрашны, ничей взгляд и ничье ухо не признают в них чужаков. Скоро в Кевате должно кое-что завариться…

Но нас уже обложили со всех сторон, и нет нам ни отдыха, ни передышки. Кончились пули, мы закопали в лесу бесполезные ружья и тайными тропами выходим к своим. Только восемь нас осталось, восемь ходячих скелетов, черных от голода и засыпающих на ходу.

Главный теперь Эргис. Это он запутывает следы, находит какую-то пищу и отгоняет зверей. В полузабытьи я тащусь за ним, и голод уже не терзает меня. Скоро я упаду, силы кончаются… кончились, земля закружилась, плывет, прижалась к щеке – и больше уже ничего…

А потом я открыл глаза. Сероватое, светлое, просвечивающее плавало надо мной. Я не знал, зачем оно здесь. Я чуть не заплакал, до того это было обидно. Я устал от обиды, закрыл глаза – и стало лучше. Тихо, темно, никак было вокруг, и из этого медленного всплыло и встало на место ощущение моего «я». Я складывал себя из осколков, как когда-то разрезанные картинки; это было очень занятно.

– Ну как? – спросил слишком громкий голос.

– Да так же, славный дос.

– А тот где… поп?

– Службу правит, славный дос. Кликнуть велел, как отходить станут.

Слова протекли мимо меня, в них не было смысла, но голоса мне мешали, я не хотел голосов. Мне была нужна тишина и что-то еще, я знал, что, но это уже очень нужно; я огромным усилием выдернул из памяти слово, которое почему-то должно помочь.

– Эргис.

– Бредит, что ли?

– Вроде не походит, славный дос.

– Эргис! – повторил я капризно.

– Кто такой?

– Оруженосец ихний.

– Живой?

– Живехонек, славный дос.

– Чего стал, дубина! Живо зови!

Я понял, что все хорошо, и открыл глаза. Знакомое лицо наклонилось ко мне, смуглое, с маленькой курчавой бородкой, с диковатыми черными глазами. И опять надо было достать из памяти слово, я даже застонал, так это трудно, но черное покрывало разорвалось, и слово выскользнуло наверх.

– Дос Угалар, – шепнул я еле слышно, и он ответил залпом радостных ругательств. Облегчил душу и спросил:

– Как вы себя чувствуете, биил Бэрсар?

– Пить.

Угалар заботливо, но неуклюже приподнял мне голову и сунул в губы чашу. Я отхлебнул и задохнулся. Крепчайший лот, он все мне опалил и затуманил голову. Потом туман рассеялся, и я все сразу вспомнил.

– Где кеватцы?

– Ха! Нашли о чем тревожиться! Гоним сволочей! Пока до Тиса дошли – уже лошадей сожрали. А дальше того хуже – знаете, небось, сами постарались. В спину приходится толкать, а то до границы, глядишь, не доползут!

– А дос Крир?

– Тс-с, – сказал он, и приложил палец к губам.

Я улыбнулся.

– Калар Эсфа…

– Толкает. А я в заслоне сижу. – Он снисходительно улыбнулся тому, что даже с ним, с единственным другом, Крир не хочет делиться славой.

– Живы?

– Кто?

– Мои люди… все?

– Будь я проклят! Это вы о ком? Ко мне шесть дохляков приползли, третью неделю отжираются!

– Значит, я…

– Да, биил Бэрсар. Мы уже вас вовсе похоронили. Попа в караул поставили, чтобы вас без обряда на небеса не отпустить.

– А Эргис?

– Да вон он, легок на помине. Эй ты, живо сюда!

– Благородный гинур звал меня?

Я нахмурился, соображая, вспомнил и это, и кивнул. Эргис стоял в ногах постели, чтобы я мог видеть его, не шевеля головой. Радостно было его худое лицо, и глаза как-то странно блестели.

– Тут… будь, – шепнул я, чувствуя, что опять ухожу. Еще мгновение поборолся – и соскользнул в никуда.

…А потом была ночь, и желтый огонек осторожно лизал темноту. Эргис спал за столом, положив голову на руки; вторая, завязанная грязной тряпкой, лежала у него на коленях. Жалко было будить, но я не знал, сколько теперь продержусь.

Эргис вскочил, будто не спал, улыбнулся.

– Есть будешь?

– Давай.

Приподнял повыше, сел рядом и стал кормить с ложки молоком с размоченным хлебом. Накормил, обтер лицо, как ребенку, уложил опять.

– Спи.

– Некогда. Рассказывай.

Поглядел неодобрительно, покачал головой.

– Чего тебе неймется? Слышал же: уходят.

– Почему?

– Известно почему! Раздор пошел. Второй-то промеж них воевода – сагар Абилор – своей волей попер на Исог. Тридцать тыщ с ним было. Дошел до завалов под Исогом, а Крир тут как тут. Кеватцы в завал уперлись, в кольцо зажал, да с заду и ударил. Абилор-то сразу смекнул, кинул войско и смылся с одной охраной, а прочих всех… Ну, сам знаешь, Крир пленных не берет.

– В Кевате?

– Порядок. Тирг с Гилором воротились, а Салара еще нет. Добрую, говорят, кашу заварили, год Тибайену не расхлебать.

– В Квайре?

– А я почем знаю? Тихо.

Я закрыл глаза, отдохнул немного.

– Эргис… пора в Квайр.

– Да ты в уме? Две недели без памяти валялся… ты ж на первой лаге помрешь!

– Не умру. Мне надо в Квайр. Дня три… и в путь.

Прикажешь к постели скакуна подать?

– Могу и носилках.

Угалар бранился, Эргис спорил, но дней через пять наш маленький караван отправился в путь. Я тихо качался в полумраке крытых носилок, засыпал, просыпался, пытался о чем-то думать – засыпал опять. Жизнь возвращалась ко мне не спеша, крошечными шажками, и побывав за краем, я радовался всему.

Радостно было сонное колыханье носилок, нечаянное тепло заглянувшего в щелку луча, негромкое звяканье сбруи и запах – запах хвои, запах кожи, запах конского пота. На привалах Эргис легко вынимал меня из носилок укладывал где-то под деревом и знакомый забытый мир цветов и запахов, тресков, шелестов, птичьего пенья тепло и заботливо принимал меня. Эргис все еще кормил меня, как младенца: даже ложка была тяжела для моих бесплотных рук.

И все-таки жизнь входила в меня – по капельке, но входила: я дольше бодрствовал, четче делались мысли, и как-то, раздвинув бездумную радость существования, конкретные люди вошли в мою жизнь. Я стал отличать друг от друга солдат охраны и с радостью увидел среди них недавних соратников по войне в Приграничье.

– Это хорошо, – сказал я Эргису.

– Что?

– Что ты ребят взял… наших.

– Так сами напросились!

– Не сердятся?

– Чего это?

– Ну, столько досталось… из-за меня.

– Чудно, Тилар, – сказал Эргис, отвернувшись, – до чего ты силы своей не разумеешь! Я и сам – тебе спасибо! – нынче только понял, что люди могут, ежели с ними по-людски.

– Скажи и мне… может, пойму.

– Куда тебе! Тебе-то все люди одинаковые! А ты про солдат подумай: кто они? Смерды, черная кость. Сменяли голод на палку и думают: в барыше, мол, остались. Им что, объяснили когда, за что умирать? Саблю наголо – и пошел, а что не так – под палку иль на сук. А ты их прям взял и огорошил…

– Когда?

– А как собрал перед уходом. Так, мол, и так, ребята, смерть почти верная. Кто боится – оставайтесь, ничего вам не будет. А дело у нас такое…

– Чтобы требовать с людей… они должны знать… главное.

– А я про что? Я-то примечал, как они сперва глядели. Все ждали, когда ж ты господином себя покажешь, хоть в зубы-то дашь. Иной бы, может, и рад – больно чудно, когда тебя за человека считают.

– Глупости, Эргис!

– Глупости? Да я сколько воевал, сроду не видел, чтобы люди так дрались! Ты-то, небось, и не примечал, как они тебя собой заслоняли…

– Хочешь пристыдить? Ты прав. Не замечал.

– Вот олух, прости господи! Я что, о том? За твоим-то делом на нас глядеть? Я к другому. Поверил я в тебя теперь. Коль не прогонишь, и дальше вместе потопаем.

– Спасибо, Эргис, – ответил я – и как слаб, как жалок был мой голос!

– А Огил? О нем ты подумал?

– Что о нем думать! Давно передумано. Для того я, что ли, шесть лет в лесах мыкался да кровь лил, чтоб обратно в кабалу лезть?

– Огил… поможет тебе.

– Мне-то поможет! А как ты мне велишь сельчанам моим в глаза смотреть? Всю жизнь им порушил, в леса сманил… Всем рай обещал, а себе одному, выходит, добыл?

– Не спеши, Эргис. Еще война не кончилась.

– Ну да! После переменится! Против каларов акиху не идти, тронет – сам полетит. Да и другое у него на уме, не слепой, чай, вижу. Эх, Тилар! Я б его и теперь собой заслонил, а служить не стану. Как, берешь?

– Беру.

– Ну и ладно. Спи. Даст бог, довезу тебя.

Бог дал, и я давно уже в Квайре. Суил нашла тихий дом на улице святого Лигра, и мир надолго забыл о нас. Нелегко ей пришлось, бедной моей птичке! Та развалина, что привез ей Эргис, еще долго болталась между жизнью и смертью, только преданность и забота Суил удержали меня на краю.

Но теперь все позади; я жив и намерен жить. Смерть ушла, оставив меня Суил, и она со мной днем и ночью. Лицо ее весело, смех ее звонок, но в глазах уже поселилась тревога, и паутина первой морщинки легла на ее ясный лоб.

– Тяжело со мной, птичка?

А она смеется в ответ:

– Тоже мне тяжесть! Хоть сколько-то со мной побудешь! Слава богу, ноги не носят, а то только б я тебя и видела!

Ноги и правда меня не носят. Сижу в постели и читаю то Дэнса, то местные хроники, которые принес мне Баруф. Скучнейшее чтиво, но пищей для размышлений снабжает, и эти размышления не утешают меня.

Хорошо, что Суил умеет отгонять невеселые мысли. Подойдет, прижмется, потрется щекой о щеку – и все остальное уже не важно; только она и я, и то, что касается нас. И я не могу удержаться, спрашиваю с тревогой:

– Птичка, неужели я тебя не противен?

И она опять смеется в ответ:

– Ой, и глупый же ты, Тилар! Такой-то ты мне всего милей! Что нам, бабам, надо? Пожалеть всласть!

– А я не хочу, чтобы меня жалели!

– А ты мне не прикажешь! Вот хочу – и жалею!

– Видно, тебе никто не прикажет.

– Как знать, – таинственно отвечает она. – Может, кто и прикажет.

Ко мне Суил никого не пускает. Не смеет прогнать только Баруфа, и, по-моему, очень жалеет об этом. К счастью в ней прочен деревенский предрассудок, что гостя надо кормить, и пока она бегает, собирая на стол, мы с Баруфом шепчемся, как мальчишки. Но от Суил ничего не скроешь: обернется, подбоченится – и давай стыдить:

– Дядь Огил, ты совесть-то поимей! Вовсе заездил человека, так хоть нынче-то не трожь! Этому неймется, так он-то себя не видит! А ты глянь! Глянь, глянь – да посовестись!

И мы с Баруфом прячем глаза и улыбаемся у нее за спиной.

Вот я уже настолько окреп, что Суил рискует оставить меня, чтобы сбегать к матери, в Ираг. Возвращается притихшая, и как-то особенно лукаво и смущенно поглядывает на меня.

А я тоже времени не теряю. Стоит Суил отлучиться, как у меня Эргис, и мы очень много успеваем.

Странно, но я даже рад своей болезни. Вот так, почти чудом вырваться из суеты, отойти в сторону, посмотреть и подумать.

А о чем мне думать? У меня есть друзья, есть дело, есть мать, есть чудесная любящая жена, правитель этой страной мой друг, так что можно не вспоминать о хлебе насущном. Впрочем, это как раз неважно. У меня есть еще голова и руки – достаточно, чтоб прокормить семью.

Нет, я даже не смеюсь над глупостью этих мыслей. Да, у меня есть друзья – но они друг другу враги, кого мне выбрать? Да, у меня есть дело, и я нужен ему, но верю ли я в правоту этого дела и должен ли я его делать? Да, у меня есть мать, но я не смею к ней приходить, я должен прятать ее от всех. А Суил? Что я могу ей дать, кроме неизбежного вдовства, кроме горького одиночества на чужбине? А мой лучший друг? Баруф Имк, Охотник, сиятельный аких Огилар Калат. Не очень-то я ему верю. И он, конечно, не очень-то верит мне. Он прав: я пойду с ним до самой победы, а дальше нам сразу не по пути. Я – не чиновник, не воин, не дипломат, я могу подчиниться, но не могу быть лицом подчиненным. Руки и голова? Это точно попадусь когда-то, и меня удавят на радость богобоязненным квайрцам.

Только и это ведь чепуха, размышления от нечего делать. Остается Братство – аргумент очень весомый. Конечно, в этом Баруф мне мог бы помочь… Нет, это так, упражнение в логике, слава богу, всерьез я такого не думал. Не стоит моя жизнь пары сотен жизней. Жизнь не купишь за жизнь – каждый из нас только он сам, и одно не возмещает другого…

Силы все-таки вернулись ко мне. Я боролся со слабостью и, наконец, победил. Вот, цепляясь за Суил, я добрел до двери, вот впервые вскарабкался на коня, вот доплелся без провожатых от дома Баруфа – и кончился мой отдых.

И лето тоже кончалось. Все чаще дожди мочили притихший Квайр, смывая отбросы с улиц и расквашивая дороги. Крестьяне убрали урожай; на это время Баруф распустил половину войска, оставив только заслоны у границ. Конечно, по этому поводу мне пришлось прогуляться по Бассот и в Лагар.

Опять меня затянуло в поток неизбежных дел; он гнал меня из страны в страну, из города в город, и некогда было остановиться, чтобы подумать о себе, о Суил, о тревожном взгляде Асага на нашей последней встрече.

И вдруг поток налетел на стену…

Отшумел суматошный день, распустился прозрачный вечер, и через Северные ворота я возвращался в Квайр. Еле переступал мой усталый конь, и незачем было его торопить, ведь дома меня не ждут. Суил умчалась к брату в Биссал. Зиран все никак не возвращалась, и Суил оставалась главой семьи. Братьев она держала железной рукой, налетала на них, как вихрь, и всегда возвращалась такой воинственной и усталой, что я поневоле сочувствовал парням.

Сейчас ревизия предстояла Карту – младший уехал за матерью в Кас и задержался из-за ее болезни. Я-то знал, какая это болезнь, но лицемерно притворялся печальным.

Я достаточно часто мотался в Кас, и Зиран успела смириться со мною. Без восторга, конечно, – что я за зять? Но, кажется, и без особой печали – наверное, думала, что Суил уже не совьет гнезда.

Я хотел увезти ее в Квайр. Предлагал ей деньги, повозку, охрану; она отказывалась под каким-то предлогом, я немедленно все устранял, она находила другую причину, я терпеливо справлялся и с этим, и в конце-концов ей пришлось мне сказать:

– Нечего мне там делать, Тилар. Я, чай, и сама знаю, что Огил меня не оставит, да мне оно – нож острый. Мужа-то он мне не воротит, а коль богатство даст – что ж это: выходит, он мне за кровь Гилора моего заплатил, а я приняла?

– Но ведь раньше ты от его помощи не отказывалась?

– Ты, Тилар, дурачком-то не прикидывайся! Прежде-то он сам всяк день возле смерти ходил – как бы я стала ему кровь Гилора поминать? Не хочу, Тилар. Ты не думай, зла у меня нет, а только горем не торгую.

– А дети?

– А что дети? Они свое заслужили. Пускай по-своему живут, я на дороге не стану. Ты лучше о Суил подумай, Тилар! Доля вдовья… ох, какая она горькая!

– …Биил Бэрсар! – окликнули где-то рядом, и я с облегчением вернулся в сегодня. Проклятые мысли, неуютные, как тесные башмаки, конечно, можно забыть о них за работой, но ведь вернутся, напомнят…

– Биил Бэрсар! – я оглянулся и увидал Таласара. Я улыбнулся – мне он всегда был приятен.

– Здравствуйте, биил Таласар! Давно мы не виделись!

– Не по моей вине!

– Конечно. Принимаю упрек.

– Господи помилуй, биил Бэрсар! Как бы я посмел вас упрекнуть! Мне ведома, что дела государственные лишили вас досуга.

Я поглядел с удивлением, и он объяснил:

– Мы с Раватом – вы уж простите! – частенько о вас говорим, мало кого он так почитает.

Я промолчал, а Таласар уже кланялся и просил оказать честь его дому.

– Если, конечно, я этим не прогневаю вашу очаровательную супругу!

– С радостью, биил Таласар! Тем более, что супруги моей нет дома. Уехала навестить родню.

Я спешился, бросил поводья оруженосцу, отдал бумаги, которые надо отвезти в канцелярию акиха, и мы с таласаром неторопливо пошли к его дому.

Один из последних вечеров лета выманил на улицы уйму народа. Нас узнавали: кланялись, провожали любопытным взглядом, я слышал за спиной свое имя, и это слегка раздражало меня. Мне была неприятна эта неизвестность, ведь я был уверен, что я – теневая фигура, и Квайру незачем да и неоткуда узнать обо мне.

– Дома молодой господин? – спросил Таласар у слуги.

– Только пожаловали.

– Пригласи его в малую гостиную и пусть подадут ужин.

Вот тут я понял, в какую попал ловушку, но не сумел отступить. Осталось пройти в знакомую комнату и ответить улыбкой на улыбку Равата.

– Неожиданная радость, дорогой Учитель! – воскликнул он и в глазах его в самом деле была радость. – Давно вы не балуете меня своим вниманием!

– Что делать, Рават? – сказал я, невольно смягчившись. – Время такое.

– Неужто я бы осмелился вас упрекнуть, дорогой Учитель! С завистью и восторгом взираю я на ваши дела и горько скорблю, что мне не дано даже полной мерой постигнуть великолепие того, что вы сотворили!

– Я не люблю восхвалений, Рават? Поговорим о другом.

– Как вам будет угодно, дорогой Учитель. У вас усталый вид. Не рано ли вы принялись за работу?

– Конечно! – подхватил Таласар. – Жизнь ваша воистину драгоценная для Квайра! Не могу передать, как я был опечален, узнав о вашей болезни. К прискорбию моему ваша добрая супруга воспрепятствовала мне вас навестить…

– Просто выставила за дверь! – со смехом сказал Рават.

– Простите ей это, – сказал я Таласару. – Поверьте, она и акиха прогоняла, когда считала, что его посещения могут мне повредить.

– Суил – приемная дочь сиятельного акиха, – весело объяснил Рават отцу. – Третьего дня и мне от нее досталось за то, что плохо забочусь о здоровье господина нашего!

– Великая радость! – сказал Таласар лукаво. – Не часто бывает, чтобы существо столь прекрасное так много принесло своему супругу! Вам повезло, биил Бэрсар!

– Да, мне повезло. И ни деньги, ни родство не могут прибавить к моему счастью ни капли.

– Это так, отец! Я даже завидую дивному бескорыстию Учителя!

– А я вот не завидую тебе.

– Я знаю, – ответил он серьезно. – Вы мне не соперник. Отчего же тогда вы сторонитесь меня, Учитель? Поверьте, это мне воистину горько, ибо моя душа все так же тянется к вам.

– Пока я тебе не мешаю?

– А вы и не сможете мне помешать. У нас разные цели и разные желания. Нам нечего делить.

Я промолчал, а он продолжал, ободренный, и в его красивом лице было все искренне и светло:

– Неужто вы думаете, я посмею забыть, чем вам обязан? Не усмехайтесь, Учитель, я знаю, что и глотка не отпил из моря мудрости, что вы таите в себе. Но и те крохи, что достались мне, всколыхнули всю мою душу. Вы не верите в мою искренность? Но зачем мне вам лгать, Учитель? Душа моя вам открыта, вглядитесь: где в ней ложь?

– Зачем тебе это, Рават?

– Чтобы вы поняли меня! Я вижу: вы меня судите… наверное, уже осудили – разве это честно? Вы сами толкнули меня на этот путь… Зачем вы открыли мне суть всего? Прежде я верил лишь в волю божью: захочет господь – вознесет превыше всех смертных тварей, захочет – низринет в пучину скорбей. Хоть болел я душой за дело нашего господина, все видел, все слышал, да толку мне было с того, как дитяти от золота: поиграл и бросил. Зачем вы сдернули покров с незрячих моих очей? Зачем вы мне показали, как разумно и складно все устроено в мире господнем, где нет ни худого, ни малого, а все со всем совокупно? Нет, Учитель, это не упрек, счастие всей моей жизни, что встретил я вас, что вы мне разумение дали. Ибо – каюсь я вам – прежде бывало, роптал я на господа, что худо, мол, он миром правит, коль столько в нем скорби и столько неустройства.

– А теперь не ропщешь?

– Нет! Открыли вы мне путь, а дальше я уж сам пошел. Вгляделся в дела людские, и открылось мне, наконец, что бог вершит волю через людей: избирает их и открывает им волю свою.

– И ты среди избранных?

– Может быть! – ответил он резко. – Дважды коснулся меня перст господень. В черный год мора… – Таласар шевельнулся, но Рават жестом заставил его промолчать. Сухой, горячий огонь полыхал у него в глазах, красные пятна зажглись на скулах. – Отец не даст соврать. Один я остался в дому… смерть всех выкосила – даже слуг… только меня обошла. Для чего, Учитель?

– А второй раз?

– Зимой. Когда мы шли в Бассот. Господин наш был совсем плох, мы с Дибаром вели его попеременно. На пятый день… Дибар заменил меня, и они ушли вперед, а я не мог идти. Мороз был, как пламя… он все выжигал… я сел и закрыл руками лицо… было так хорошо сидеть… я знал, что умру, и это было приятно. И вдруг – вы понимаете, Учитель? – как приказ: тебе нельзя умереть! Так надо, чтоб ты был жив!

– И ты встал?

– Да. Они ничего не заметили.

– Хорошо, – сказал я терпеливо, – пусть ты избран. Но для чего?

– Чтобы спасти Квайр! Да, я знаю, вы сочтете это неуместной гордыней. У Квайра есть господин мой аких и есть вы. Но, Учитель, победить – половина дела! Это как пашню засеять – какие еще плоды она принесет, и не заглушат ли добрые всходы плевелы?

Вам тягостна власть, господин же аких наш уже немолод, и нет того, кто наследовал бы ему. Ужель это грех, что я помышляю из рук наставника моего и благодетеля, моего второго отца принять Квайр и оберечь его во всей силе его и величии таковым, каким господин мой аких мне его завещает? Нет, Учитель, в том долг мой и честь моя, ни друзья, ни враги, ни жалость, ни слабость телесная меня не остановят!

– Поэтому ты и убрал от акиха всех прежних товарищей?

– Так вы за это на меня сердитесь? Учитель, да у самого ведь душа болит, а как иначе? Всем ведь хороши – золото, а не люди, одна беда: деревенщина неотесанная! Никак им не уразуметь: нет Охотника, есть господин наш – аких Квайра! Как раз третьего дня… Посылаю я это к акиху Тарга со спешной вестью. Нагоняет он господина нашего во дворе, в зале Совета Благородных, да как заорет: «Эй, сиятельный аких!», а коль тот не оборачивается «Да погоди ты, дьявол тебя задери!» А там не только наша знать, иноземцев полным-полно! Ну, как его после того при себе оставить? Чтоб хихикали да дурость его поминали?

– Рават, – сказал я совсем тихо, – а об Огиле ты подумал? Совсем он один…

– Да как же один, когда все при нем: Дибар, Сигар, Эргис. Да и мы-то с вами его не покинем!

Я с трудом улыбнулся и спросил Таласара, как идут дела.

– Лучше не бывало, биил Бэрсар! Прошлый год из семи приказчиков пятерых отпустил, а нынче все в деле, еще двоих взял. Слыхали, наверное, второй караван судов в Лагар спускаю!

– Слышал и рад за вас.

– Великой мудростью акиха процветает наша торговля, как никогда. А ткани в особой цене, давно их на рынке не было. Смешно сказать, биил Бэрсар, все склады опустошил! Пришлось биилу Атасару срочный заказ давать. Станет, конечно, недешево, и прибыль не та, да сейчас грех останавливаться – как бы кредит не шатнуть!

– А вы не боитесь, что Атасар подведет? Похоже, у него с ткачами нелады.

– Да, – сказал Таласар с досадой, – обнаглела чернь!

– Скоты! – процедил Рават, и злоба состарила красивое лицо. – Мало им, что аких на последнее золото хлеб покупает и за гроши продает! Налоги с них, почитай, сняли – ведь ни хлебного, ни печного не платят! – а этим тварям все мало! Так обнаглели, что не таятся. Мол, не для того весною кровь лили, чтоб опять в кабалу лезть. И когда б одни разговоры! Уж не то, что квайрские ткачи – биссалские шелковщики от работы стали отлынивать. Выжечь эту гниль, покуда всю страну не заразила!

– Не переусердствуй, смотри. Так и страну поджечь недолго… выжигая.

– Нет, Учитель, слава господу, болезнь на виду. Сыздавна в Квайре вся зараза от безбожного Братства – одни разговоры?

– Есть, дорогой Учитель! Кончики отыскали и до сердца скоро дойдем. Вот днями договор с Тарданом подпишем, можно и за свои дела браться. Все готово!

– А аких знает об этом?

Рават поглядел удивленно.

– Да как бы я без воли его за такое дело взялся?

Боль и облегчение – словно прорвало нарыв. Все. Напрасно ты поспешил, Баруф. Честное слово, я не хотел! Думал, что буду с тобой до конца. Ладно, если ты сделал и этот выбор…

И я принялся за Равата. С ленивым, чуть насмешливым интересом я требовал доказательств, что Братство существует, что это не сплетни и не сказки предместий. Он лез вон из кожи, чтоб доказать, что он сражается не со словами, не с бабьими пересудами, а с реальной силой. Он все мне выложил, даже то, в чем был не уверен, даже свои догадки. Неглупые у него были догадки.

Да мальчик, прав Баруф, а не я – ты годишься. Не просто мелкий честолюбец – а личность. Ум и жестокость… тяжело мне будет с таким врагом. Ничего, ты еще молод. Я продержусь на твоих ошибках. Я играл с ним, и это было стыдно, ведь он еще верил мне и уважал меня. Пожалуй, теперь и я его уважал. Он был мой враг, настоящий, смертельный – а таких врагов положено уважать.

Что же ты наделал, Баруф? Да, я знаю, тебя заставили поспешить. За все надо платить – но зачем так подло? Почему ты со мной не поговорил? Мы бы вдвоем… господи, ты ведь знаешь, что мы можем вдвоем?

Концы у вас – это да, но у меня целых два дня. Я успею.

Я не ложился в эту ночь. Спокойно и деловито просмотрел бумаги и уничтожил все, что не касалось наших с Баруфом занятий. Жальче всего было расчеты. Снова и снова я просматривал их, нашел небольшую ошибку, машинально исправил. А потом отправил в очаг, и мне показалось, что я бросил в огонь всю свою жизнь – от рождения и до сегодняшней ночи. Но искры погасли, осыпались в черном пепле, и я заставил себя улыбнуться. Восстановлю, если буду жив. Память меня еще не подводила.

Вытащил деньги – о них не знала даже Суил. Чуть больше пяти кассалов – огромная сумма для Квайра, но для меня – гроши. Многое надо было сделать; я все успел, а ночь никак не кончалась… и боль не кончалась тоже.

Рассвет настиг меня у Ирагских ворот. Все у меня готово: пропуска, охранные грамоты, офицерские бляхи. Конечно, Баруф со временем все поменяет, но пара месяцев полной свободы… Ирсал торчал у кузницы. Глядел на небо и чесал волосатую грудь. Увидел меня, хмыкнул и взялся ладонью за щеку.

– Отправляйся в Кас, – велел я ему. – Забирай семью. Мать тоже с тобой поедет. Чтоб завтра вас в городе не было! Держи.

Он взял мешочек с деньгами, поглядел на него, на меня.

– Беда?

– Беда. Беги к Асагу. Скажешь: началось. Ночью увидимся, я провожать приду.

– А если про тетку спросит?

– Скажешь, я остаюсь.

– Насовсем?

– Насовсем.

– Слава богу! – сказал Ирсал и обнял меня, шлепнув мешком по спине.

– Поспеши.

– Дай хоть оденусь, родич чертов!

Мать я застал за уборкой. Засучив рукава, низко нагнувшись, она скоблила ножом давно отскобленный стол. Я глядел на ее худые, сутулые плечи, на бессильную шею, и в горле стоял комок. Я так давно ее не видел. Я так по ней стосковался. Я опять так долго не смогу увидеть ее. Вдруг она оглянулась, и улыбка согрела ее лицо и оживила глаза.

– Равл! Да как же ты тихонечко взошел, я и не чуяла!

Но я молчал, и улыбка ее погасла.

– Равл, никак что стряслось? Что с тобой, детка?

– Матушка, – глухо сказал я. – Тебе надо уехать.

Она обвела испуганным взглядом дом – родные стены, где прошла ее жизнь, где она любила и горевала, где родила и потеряла своих детей, – единственное, что есть у нее на свете.

– Господи помилуй, Равл. Куда ж я из дому?

Я не ответил. Я молча глядел на нее, и мать вдруг шагнула ко мне, провела по лицу рукою.

– Сыночек, детка моя ненаглядная, да что с тобой?

– Хочешь, чтоб я остался честным человеком? Чтобы не стыдиться за меня?

Она кивнула.

– Уезжай. Если до тебя доберутся… я все сделаю… любую подлость. Развяжи мне руки, матушка. Не дай, чтобы меня скрутили.

– О-ох, Равл!

– Ты не одна поедешь – Ирсал тоже увозит своих. И мать Суил там. И я приеду… попозже.

– О-ох, Равл, – опять простонала она. – Сказывала ж я… Когда ехать-то?

– Этой ночью.

– Нынче? – и мать вдруг рванула себя за волоса и заголосила, как по покойнику.

Нелегкий был день, но я все успел. Даже увиделся – жаль, не с Асагом, с другим Старшим Братом – Сиблом. И хотя он был Старший, а я только Брат Совета, да еще не прошедший обряд, он молча выслушал распоряжения, и спросил лишь, где и когда будет встреча.

– В лесу. Хонтову вырубку знаешь? В полдень, через два дня. Сам не успею – кого-то пришлю. Все. Храни вас бог. Проследи сам, чтоб тех, кого я назвал, завтра к утру в городе не было.

– Коль уж ты велишь, как не расстараться! – странная усмешка и странный взгляд, но мне было не до того, я спешил проводить мать.

Невеселым был наш исход. Чтобы никто не заметил, мы из города вышли пешком; повозка ждала в лесу. Мать еле шла; от страха и от горя у нее подкашивались ноги. Сразу за околицей я взял ее на руки, и она всю дорогу проплакала, прижавшись ко мне. Такая она была маленькая и легкая, так мало я дал ей радости и столько горя принес взамен! И потом, сидя в повозке, она все меня не отпускала, и ее слезы жгли мне лицо.

Но вот все кончилось. Тазир оторвала ее от меня, и они, обнявшись, заплакали в голос. Ирсал хлестнул лошадей, заскрипели колеса. Долго еще звучал в ночи этот скрип, а потом затих, затерялся в лесных звуках, и я повернулся и безрадостно зашагал в город. Усталый и одинокий вступил я в безлюдье улиц, и первый осенний дождь вовсю поливал меня. Мой дом был тих и темен, и, взбираясь по лестнице, я малодушно надеялся, что Суил еще нет. Так будет намного проще… И все-таки я улыбнулся, когда распахнулась дверь, и я увидел Суил.

– Никак вернулся, горе мое? Хорош! Где это тебя черти под дождем таскали?

– Мать провожал.

Она тихо вскрикнула и схватилась за щеки.

– Господи, Тилар! Что это ты надумал?

– Может, отложим, Суил? Я устал.

– Раздевайся! – приказала Суил и полезла в ларь за одеждой. – Ел-то хоть сегодня?

– Не помню.

– Ой, и беда с тобой! Иди сюда, полью.

А потом, умывшись и одевшись в сухое, я сидел за столом, и Суил хмурила тонкие брови, ревниво следя, как я ем. И только когда убедилась, что в меня не влезет ни крошки, поглядела в глаза и потребовала сурово:

– Сказывай!

– Суил, а может у Огила сотню для тебя попросить?

– Какую еще сотню?

– Ну-у, может, когеров? Они как раз без командира.

– Ой, да ну тебя! Тилар, бога ради, что стряслось? Да скажи ж ты, не мучай!

– Я ухожу, Суил.

– От меня? – спросила она, бледнея.

– Что ты, птичка! Только от Огила.

– Тилар! – закричала Суил и оказалась на коленях рядом со мною. – Что он тебе сделал?

– Мне? Пока ничего.

– Тилар, ты так не шути! Всерьез? Тилар, да как же вы… что вы один без другого делать-то будете? Ты ж подумай…

– Я думал, Суил. Полгода думаю.

– Тилар, – теребя мою руку, молила она, – богом тебя прошу, скажи, что стряслось! Я ведь для вас… Ну нельзя ж вам один без другого, никак нельзя!

Я поднял ее, посадил себе на колени, и она тревожно затихла у меня под рукой.

– Ты права, Суил, – сказал я тихо, – никого у меня нет дороже Огила. Только ты. А расставаться надо. Не могу я с ним больше.

– За что? Господи, Тилар, что ты мнешься? Иль мне на стороне узнавать?

– А никто и не знает.

– Из-за этого? – она взяла мою корявую руку и прижала ее к щеке.

– Да. Ты ведь знаешь, что мне пришлось вступить в Братство, и я поклялся быть верным ему.

– Да ты всерьез, что ли, клялся?

– Тогда нет. Ладно, Суил, ты права, нам нельзя хитрить друг с другом. Тогда я хотел только дожить до весны. Вот вернется Огил – и выручит. А когда он вернулся, я уже не хотел, чтобы он меня выручал. Потому, что я понял: это два совсем разных Квайра – великий Квайр, который нужен Калату, и Квайр для людей, который нужен мне. И пока мы могли быть вместе, мы были вместе. А теперь Огил решил уничтожить Братство.

– Он сам сказал?

– Нет, конечно, иначе бы мне уходить? Я выпытал у Равата.

– Ну и что?

– Ничего. Надо выбирать, и я выбрал братьев.

– А дядь Огил тебе что, не брат?

– Больше, чем брат, но я ему уже не могу помочь. Он сам все выбрал за нас обоих. Понимаешь, птичка, я его не виню: кто платит – тому и кланяются. Когда мы взяли дворец, в казне было двадцать ломбов. А он ворочает громадными деньгами. Как ты думаешь, кто их дал?

– Кто?

– Квайрские толстосумы – купцы и владельцы мастерских. Как он посмеет им перечить?

– Ну и что? – сказала она сердито. – Что оно, твое Братство, весь Квайр? Кому оно надобно?

– Мне. Если с Огилом что-то случится, страну унаследует Рават. Представляешь, что будет с людьми под властью Равата?

– Рават? Да ты что? Иль дядя Огил вовсе спятил?

– Да нет, Суил, он прав. Великий Квайр можно построить только очень жестокой рукой. Я не стану у Огила на пути, но мне в этом Квайре нечего делать.

– Господи! – простонала она и заломила руки: – Да что ж оно будет!

– Не знаю, Суил. Завтра я ухожу, а ты сама решай, как тебе лучше. Ты же знаешь: Огил тебя никогда не обидит. А я ни в чем не упрекну… как ни решишь.

– Ой, и дурень же ты, Тилар, – сказала Суил с печальной улыбкой. – Куда ж я без тебя? Дядь Огил мне, как второй отец, а за тобой я б и от родного ушла. Когда едем-то?

– Утром.

– Ну так ложись, а я соберу, что надо.

Только закрыл глаза, а Суил уже трясет за плечо:

– Тилар!

– Что?!

– Эргис пришел, говорит, ты звал.

Еле открыл глаза и увидел на сундуке у кровати свой дорожный костюм, а на столе ружье и саблю, улыбнулся и обнял Суил.

– А может пока останешься, птичка? Как устроюсь в Касе, я тебя сразу заберу.

– Ты одевайся! Ждет ведь Эргис.

Похоже, Эргис этой ночью и не ложился. Правда, заметить это могу только я.

– Готово?

– А как же! Парни внизу, все со сменными лошадьми.

– Кто?

Он усмехнулся.

– А кого мне из города брать? Все шестеро.

– Для Суил конь найдется?

Он поглядел на Суил уже готовую в путь, покачал головой, но ничего не сказал.

– Выезжайте. Подождете меня у часовни святого Илира.

– Зачем, Тилар? – спросила Суил с тревогой.

– Ничего, птичка. Надо проститься.

Пусто было на улицах в эту рань. Я проводил друзей до Саданских ворот, поцеловал Суил, Кивнул Эргису и направился к дому Баруфа. Я знал, что он только что встал и кончает завтрак – можно час-другой поговорить без помех.

В доме текло привычное слаженное движение, и, поднимаясь по лестнице, я с тихой тоскою смотрел на то, что было моей жизнью и с этого дня уйдет от меня навсегда.

Баруфа я встретил у самого кабинета.

– Привет, Тилам, – сказал он с улыбкой, – куда это ты собрался?

Я не ответил, и его улыбка погасла.

– Я ждал тебя вчера, – сказал Баруф, когда мы сели.

– Знаю. Я был занят.

– Чем, если не секрет?

– Ничего особенного. Расстраивал твои планы.

– Не понимаю, – сказал он сухо.

– Разве? На этот раз ты ошибся, Баруф. У меня был залог в Братстве.

– Что же ты решил?

– Я, собственно, зашел попрощаться. Ухожу.

– Совсем?

– Совсем.

– Но почему? – взорвался Баруф. – Что я тебе сделал? Хотел тебя спасти? Ты сам виноват, что не сказал правду. Если бы я знал…

– Что тогда? Ты бы не тронул Братство?

– Нет. Предупредил бы тебя.

– Может быть, да, а может – и нет. Мне надоело, Баруф. Раз уж ты решил за меня…

– Этого ты мне, конечно, не простишь?

– Уже простил. Просто нам больше не по пути.

– Я в чем-то неправ?

– Прав. Просто ты строишь свой Квайр по образу и подобию Олгона. Мне в нем нечего делать.

– Ты долго искал, чем меня… ударить?

– Нет. Я долго молчал, но теперь я ухожу, а больше тебе этого никто не скажет.

– А ты, оказывается, жесток! – сказал он угрюмо. – Приберег напоследок… В чем же моя ошибка?

– В том, что ты прав. Ты выбрал единственный путь, который ведет к цели… только это очень опасный путь.

– Другого нет.

– А другая цель?

– Чего ты хочешь, Тилам? Чтобы я остановил камень, который летит с горы? Всякая остановка – это смута, большая кровь и гибель Квайра.

– Баруф, Квайр еще не готов к тому, чтобы сменить власть знати на власть денег. Это тоже смута или большая кровь, что-бы ее отвратить!

– Значит, будет большая кровь – но Квайр уцелеет.

– И ты на это пойдешь?

– Я? Вряд ли. Наверное, уже Рават.

– О чем же тогда говорить?

– Значит, уходишь…

– Да.

– А если не отпущу?

– Куда ты денешься!

– Никуда, – ответил он грустно. – А Суил как же?

– Она уехала.

– И Эргис, конечно, тоже. Все ты у меня отнял…

Так тихо и безнадежно он это сказал… Бедный Баруф! Несгибаемый, непреклонный Баруф, ставший жертвой своей цели.

– Что же ты будешь делать?

– Помогать и мешать. Помогать Квайру и мешать тебе.

– Это безнадежно, Тилам. Машина на ходу, даже мне ее не остановить. Сомнет и раздавит.

– Это будет не так уж скоро. Пока ты не победишь, я против тебя не пойду. Еще и помогу немного.

– Что ты теперь сможешь!

– Кое-что. Пока я – член Совета Братства, а через год-другой, глядишь, буду Старшим. Может, мне даже придется подмять Братство. Очень не хочется, но, наверное, придется.

– Значит, уходишь, – повторил он как-то вяло. – Что же, прощай.

– Прощай. Только одно… если я раньше… ну, словом, позаботься о Суил.

Он кивнул.

Я встал и направился к двери, но когда я уже коснулся ее, Баруф окликнул меня:

– Тилам!

Я обернулся, увидел его глаза и невольно шагнул к нему. И мы отчаянно крепко обнялись перед тем, как расстаться навсегда.

Назад: 2. КВАЙРСКАЯ ЗИМА

Дальше: КНИГА ВТОРАЯ