ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Назад: 5

1

Гельвард Манн скакал верхом. Привстав не стременах, склонившись к шее крупной каурой кобылы, он весь отдался скачке: ветер, треплющий волосы, грохот копыт по каменистой почве, дрожь мускулов на боках лошади, подспудная боязнь, что она вот-вот споткнется и выкинет его из седла, — все сливалось в дивное ощущение скорости. Путь лежал на юг, прочь от убогих деревушек, где они только что побывали, через холмы и по равнине обратно в Город. Когда за очередным гребнем он, наконец, показался на горизонте, Гельвард перевел лошадь на легкий галоп и повернул ее по широкой дуге обратно на север. Вскоре она перешла на шаг, а когда солнце стало припекать, он и вовсе спешился и двинулся рядом, держа ее в поводу.

Он думал о Виктории: ее беременность длилась уже более десяти миль. Выглядела она совершенно здоровой и даже похорошевшей, и администратор медицинской службы заверил его, что все протекает нормально. Гельварду теперь разрешали проводить в Городе больше времени, и он иногда целыми днями оставался с женой. Им повезло — Город опять перемещался по ровной местности. Ведь появись необходимость строить новый мост, возникни любые другие чрезвычайные обстоятельства, и время, какое он мог уделить Виктории, тут же резко сократилось бы.

Ученичество подходило к концу. Он поработал не за страх, а за совесть со всеми гильдиями, кроме одной-единственной — своей собственной гильдии разведчиков будущего. Меновщик Коллингс уже сообщил ему вполне официально, что дело близится к развязке и что сегодня к вечеру его вызовет сам Клаузевиц для подведения итогов практики. Гельвард не мог дождаться этой минуты. Все еще не утратив юношеского пыла и наивности, по меркам Города он уже считался взрослым — и вполне подтвердил это тяжким трудом. Он осознал, что Город должен двигаться вперед во что бы то ни стало — пусть и не вполне еще понял почему, — и готов был принять звание полноправного гильдиера. За последние несколько миль он похудел, но мускулы его набрали силу, а кожа покрылась ровным золотистым загаром. Он больше не падал в изнеможении после каждого трудового дня, напротив, завершение очередной нелегкой задачи приносило ему удовлетворение и ощущение полноты жизни. Большинство гильдиеров, под началом которых ему довелось работать, относились к нему уважительно и даже тепло, оценив его готовность трудиться честно и без лишних вопросов; семейная жизнь с Викторией тоже складывалась как нельзя лучше, и мало-помалу окружающие признали в нем равного себе, достойного принять на свои плечи заботу о безопасности Города.

Особенно добрые, дружеские отношения установились у Гельварда с Коллингсом. Когда он отслужил обязательные пятнадцать миль — по три с каждой из пяти гильдий, не считая своей собственной, — ему предложили самому выбрать, в какой из них пройти дополнительную пятимильную практику, и он тут же попросился к меновщику. Работа меновщиков привлекала его прежде всего тем, что позволяла узнать кое-что о жизни местного населения.

Район, по которому Город полз в настоящий момент, был голым высокогорьем. Почвы здесь не отличались плодородием, поселения встречались редко, а те, что попадались, представляли собой жалкую кучку хижин вокруг каких-нибудь развалин. Нищета была ужасающей, людей косили болезни. Никакой централизованной власти здесь, по-видимому, не было — каждая деревушка придерживалась собственных обычаев и правил. Иногда горожан встречали с неприкрытой враждебностью, но чаще — с полным безразличием.

Успех в работе меновщиков во многом зависел от их способности быстро и трезво оценивать по внешнему впечатлению нужды той или иной общины и в зависимости от этого решать, стоит ли вступать в переговоры. Хотя в большинстве случаев такие переговоры, как бы искусно их ни вели, заканчивались безрезультатно: если между деревушками и было что-нибудь общее, то хроническая летаргия. Когда Коллингсу удавалось разжечь в местных жителях искру интереса, их нужды выявлялись в мгновение ока. По большей части Город мог удовлетворить эти запросы без труда. Высокая организованность и техническое развитие горожан позволили им на протяжении сотен миль накопить солидные запасы продовольствия, лекарств и химикалий, а опыт научил предвидеть очередность спроса. И, предлагая антибиотики, семена, химические удобрения, средства для очистки воды, а иногда и прямую помощь в ремонте заброшенных сооружений, меновщики вели дело к тому, чтобы предъявить туземцам свои требования.

Коллингс пытался выучить Гельварда говорить по-испански, но тот оказался неспособным к языкам. Он усвоил десяток расхожих фраз, но стать помощником Коллингсу в переговорах, зачастую длительных и трудных, так и не смог.

В селении, которое они посетили только что, удалось заключить выгодное соглашение. Старейшины обязались выделить двадцать мужчин для путевых работ, а затем добавить к этим двадцати еще десять из какой-то другой деревушки, затерянной глубже в горах. В придачу к этому пять женщин согласились — Гельвард не был уверен, добровольно ли, а Коллингса не спросил — переселиться на время в Город. Теперь они с Коллингсом возвращались, чтобы отобрать обещанные поселянам припасы и предупредить о близящемся пополнении. Меновщик решил, что всех вновь прибывших надо подвергнуть обязательному врачебному освидетельствованию, а значит, следовало предупредить и медицинскую службу.

Гельварду нравилось работать к северу от Города. Придет день, и эта территория станет его профессиональной вотчиной — ведь именно здесь, за оптимумом, делали свое дело его будущие коллеги-разведчики. Нередко он видел гильдиеров-разведчиков, они ехали верхом на север, в неизвестные дали, куда рано или поздно переместится и Город. Раз-другой он даже встретил отца, и они обменялись несколькими фразами. В глубине души Гельвард надеялся, что теперь, когда он прошел школу ученичества, натянутость, омрачавшая их прежние отношения, рассеется, но отец по-прежнему явно тяготился обществом сына. Очевидно, тому не было каких-то глубинных, тайных причин; неспроста же Коллингс, заведя однажды речь о разведчиках, укоризненно отозвался о Манне-старшем: «До чего же неразговорчив! Неплохой человек, когда узнаешь его поближе, но уж больно замкнутый…»

Через полчаса Гельвард снова сел на лошадь и направил ее шагом по недавнему пути. Вскоре он заметил Коллингса, отдыхавшего в тени под скалой. Гельвард подъехал к наставнику, спешился, и они перекусили. Глава сельской общины в знак доброй воли подарил им большой ломоть свежего сыра, и они отдали ему должное, радуясь нарушению своей повседневной убогой диеты из безвкусной синтетической пищи.

— Если они едят такие вещи, — заявил Гельвард, — на кой черт им наша преснятина?

— Не думаешь ли ты, что они едят сыр изо дня в день? Ломоть, наверное, был одним-единственным, да и то его украли в какой-нибудь другой деревне. Я что-то не видел тут скота.

— Тогда зачем же его отдали нам?

— Мы им нужны.

Еще немного спустя они продолжили свой путь к Городу. Оба шли пешком, ведя лошадей под уздцы. Гельвард испытывал смятение: ему и хотелось вернуться в Город, и неожиданно взгрустнулось по отошедшим в прошлое дням ученичества. К тому же — ведь они с Коллингсом, вероятно, виделись в последний раз — откуда-то вновь поднялось давнее и, казалось, позабытое желание потолковать с ним о том, что время от времени тревожило душу: из всех, с кем привелось общаться за стенами Города, Коллингс был единственным, кому Гельвард мог доверить свой секрет. И все равно он долго обсуждал проблему с самим собой, прежде чем решил, наконец, открыться.

— Что-то ты сегодня какой-то притихший? — вдруг спросил Коллингс.

— Верно. Извините меня. Я все думаю о том, что пришла пора стать гильдиером. И не уверен, что готов к этому.

— Почему же нет?

— Это не просто выразить. Скорее всего смутная догадка.

— Ты хочешь обсудить ее со мной?

— Да. Если вы позволите.

— Почему же я должен возражать?

— Ну… обычно гильдиеры не любят, когда ученики пристают к ним с вопросами. Я был совершенно ошарашен, когда меня впервые вывели из Города, но потом меня приучили держать свои вопросы при себе.

— Все зависит от того, что за вопросы.

Гельвард решил, наконец, что можно и не оправдываться.

— Вопросов два, — сказал он. — Оптимум и клятва. Не могу разобраться ни в том, ни в другом.

— И не удивительно. Я перевидел на своем веку десятки учеников, и всех беспокоило одно и то же.

— Так вы просветите меня?

Коллингс покачал головой.

— Не в том, что касается оптимума. Тут ты должен все выяснить для себя сам.

— Но я знаю лишь, что он всегда движется вперед. Это что, условное понятие?

— Нет, безусловное… но больше я ничего тебе не скажу. Обещаю тебе, что ты узнаешь все, что хочешь знать, и очень скоро. Ну, а с клятвой-то что тебе неясно?

Гельвард помолчал, прежде чем ответить:

— Предположим, вы обнаружили бы — вот сейчас, сию минуту обнаружили бы, — что я нарушил клятву. Вы убили бы меня, так?

— Теоретически так.

— А практически?

— Я бы, конечно, встревожился, обдумал бы все хорошенько, потом, наверное, посоветовался бы с кем-то из друзей-гильдиеров. Но ты же не нарушал клятвы?

— Если бы я был в этом уверен!

— Ну-ка, расскажи мне лучше все по порядку.

Гельвард начал перечислять вопросы, с которыми Виктория приставала к нему с первых дней, пытаясь при этом не уточнять характер своих ответов. Однако Коллингс хранил молчание, и мало-помалу молодой человек стал пересказывать их подробнее, пока не припомнил все, чем поделился с ней, почти слово в слово. Когда он, наконец, выдохся, Коллингс заметил:

— Признаться, не вижу во всем этом беды.

Гельвард испытал мгновенное облегчение, но расстаться в одну секунду с сомнениями, месяцами терзавшими его душу, было трудно.

— Как же не видите?

— То, чем ты делился с женой, никому не причинило вреда.

Они подошли к точке, откуда Город был виден во весь свой исполинский рост; вокруг, на путях, кипела обычная суета.

— Но это не может быть так просто! — воскликнул он. — Клятва сформулирована очень жестко, и наказание, предусмотренное ею, легким не назовешь…

— Верно… но мы, сегодняшние гильдиеры, унаследовали ее от наших предков. Клятву передали нам наши отцы, а мы передаем ее вам. И вы, придет день, передадите ее своим детям. Это отнюдь не значит, что все гильдиеры согласны с ней, но никто до сих пор не предложил ничего лучшего.

— Значит, гильдиеры, как только смогут, сами отменят клятву? — спросил Гельвард.

Коллингс усмехнулся.

— Этого я не говорил. История Города уходит в глубь времен. Основателем Города был человек по имени Фрэнсис Дистейн, считается, что текст клятвы придумал именно он. Из документов того времени, дошедших до нас, следует, что тогда сохранение тайны было оправданным и необходимым. Но сегодня… сегодня наша жизнь, надо думать, уже не так сурова.

— Однако клятва существует.

— Да, и, на мой взгляд, в ней по-прежнему есть смысл. В Городе полным полно людей, которые знать не знают, что творится за его стенами, и которым нет нужды это знать. Например, те, кто занят в разных внутригородских службах. Время от времени они встречаются с негорожанами, хотя бы с женщинами-переселенками, и если позволить им трепаться, то мы и глазом моргнуть не успеем, как вся наша подноготная станет известна всей округе. У нас и так хватает неприятностей с местными, с «мартышками», как их называют стражники. Видишь ли, существование Города связано с определенным риском, а этот риск надо уменьшить любой ценой.

— Нам угрожает опасность?

— В настоящий момент особой опасности нет. Но в случае саботажа она возникнет немедленно, и сразу станет неотвратимой. Мы и без того не пользуемся особой любовью, так стоит ли в таких условиях обнаруживать нашу уязвимость?

— Выходит, я могу быть с женой более откровенным?

— Решать тебе. Она ведь дочь мостостроителя Леру? По-моему, девочка с головой. Пока она не делится с другими тем, что ты ей рассказываешь, тревожиться не о чем. Но не вздумай откровенничать направо и налево.

— Чего не собираюсь, того не собираюсь, — заверил Гельвард.

— И не говори никому, что оптимум движется. Это не так.

Гельвард не сумел скрыть удивления.

— Но мне сказали, что он движется!

— Тебя дезинформировали. Оптимум остается на одном месте.

— Тогда почему же Город никак не может достичь его?

— Ну, иногда ему это удается, — ответил Коллингс. — Не удается только задержаться на точке оптимума. Потому что сама почва неуклонно движется на юг.

2

Рельсы уже протянулись на север от Города примерно на милю. Когда Гельвард с Коллингсом подошли поближе, они встретили движенцев, которые везли тяговый канат к заново смонтированным опорам. День-другой — и Город двинется в путь снова.

Поднявшись вместе с лошадьми на полотно, они приблизились к Городу вплотную. Впереди показалась темная дыра — вход в туннель под северной стеной, единственная официально открытая дорога в городские недра.

Гельвард проводил Коллингса до конюшен.

— Всего тебе доброго, Гельвард!..

Гельвард принял протянутую руку, и они обменялись теплым рукопожатием.

— Вы словно прощаетесь со мной навсегда.

Коллингс пожал плечами в обычной своей безыскусной манере.

— Мы теперь долго не увидимся. Желаю удачи, сынок.

— Вы куда-нибудь уезжаете?

— Я-то остаюсь здесь. А вот ты уезжаешь. Будь осторожен и поразмысли над тем, что увидишь.

Прежде чем Гельвард успел найти ответ, меновщик скрылся в конюшне. Гельвард чуть было не бросился за ним, но инстинктивно понял, что это бесполезно. Наверное, Коллингс и так сказал больше, чем полагалось.

Со смятенным сердцем Гельвард направился по туннелю дальше, к лифту, и вызвал кабину. Когда она появилась, он сразу же поднялся на четвертый уровень и стал искать Викторию. Дома ее не оказалось, он спустился на фабрику синтеза. Ее беременность уже насчитывала восемнадцать миль, но она заявила, что будет продолжать работу до последней возможности.

Завидев мужа, Виктория встала со своего рабочего места, и они вместе вернулись в комнату. До свидания с Клаузевицем оставалось еще два часа, которые прошли в разговорах о пустяках. Правда, когда открыли дверь на площадку, они провели какое-то время на воздухе.

В назначенный час Гельвард поднялся на седьмой уровень и был допущен в штаб-квартиру верховных гильдий. Ему доводилось бывать здесь и раньше, однако достаточно редко, чтобы не испытывать в этом святилище старших гильдиеров и навигаторов благоговейного трепета.

Клаузевиц поджидал его в кабинете, отведенном для разведчиков будущего. Когда Гельвард появился на пороге, глава гильдии тепло приветствовал его и предложил вина.

— Вы неплохо зарекомендовали себя, ученик Манн.

— Благодарю вас, сэр.

— Готовы ли вы к тому, чтобы вступить в наши ряды?

— Да, сэр.

— Хорошо… У гильдии нет возражений против вашей кандидатуры. Вы заслужили о себе весьма лестные отзывы.

— Если не считать стражников, — заметил Гельвард.

— Пусть это вас не тревожит. Стиль жизни стражников не всякому по вкусу.

Гельвард вздохнул с облегчением: отношения, сложившиеся у него со стражниками, внушали ему опасение, что те не преминут наябедничать на него разведчикам.

— Цель настоящей встречи, — продолжал Клаузевиц, — в том, чтобы сообщить вам о дальнейшем. Вам еще предстоит трехмильная практика в вашей собственной гильдии, но, насколько я могу судить, для вас это пустая формальность. Прежде вам придется покинуть Город. Это входит в программу подготовки гильдиеров. Возможно, ваша отлучка будет довольно длительной.

— А разрешите узнать, насколько длительной? — осведомился Гельвард.

— Трудно сказать. Не менее десяти миль. Вернее, бывает по-разному: одни возвращаются через десять-пятнадцать миль, другие отсутствуют миль сто, а то и больше.

— Но Виктория…

— Да, мне известно, что она ожидает ребенка. Когда это произойдет?

— Миль через девять.

Клаузевиц нахмурился.

— Боюсь, что в это время вы будете в отсутствии. Говоря по правде, у нас с вами нет выбора.

— Неужели нельзя подождать до родов?

— К сожалению, нельзя. Вам поручается определенное задание, и его надо выполнить. Вам уже известно, что время от времени Город вынужден пользоваться услугами женщин со стороны. Мы взяли за правило отпускать их как можно раньше, но и при этом условии они живут здесь не менее тридцати миль. Один из пунктов заключаемых нами сделок гласит, что мы обязуемся вернуть их в целости в родные поселения. Вошло в обычай поручать сопровождение этих женщин ученикам, тем более что такое поручение представляется важной частью их подготовки. Сегодня у нас есть три женщины, выразившие желание вернуться домой.

За месяцы практики Гельвард волей-неволей приобрел известную уверенность в себе.

— Сэр, моя жена ожидает своего первого ребенка. Я должен остаться с ней.

— Об этом не может быть и речи.

— А что если я откажусь?

— Вам предъявят копию принесенной клятвы, и вы понесете предусмотренное ею наказание.

Гельвард открыл было рот, чтобы возразить, — и все же сдержался. Для споров о том, сохраняет ли клятва буквальную силу, минута выдалась явно неподходящая. Клаузевиц, по-видимому, с трудом сдерживал себя: едва Гельвард стал отказываться от слепого повиновения, лицо главного разведчика побагровело и он опустился в кресло, положив ладони на край стола. Гельвард проглотил почти сорвавшуюся с языка фразу и вместо нее задал вопрос:

— Сэр, могу ли я апеллировать к вашему сердцу?

— Апеллировать вы можете, только это ничего не изменит. Вы поклялись, что интересы безопасности Города будете ставить превыше личных забот. Неукоснительное выполнение программы вашей подготовки входит в интересы безопасности Города, вот и все.

— Но ведь отъезд наверняка можно и отсрочить! Как только родится ребенок, я выполню любой приказ.

— Нет. — Клаузевиц повернулся и вытащил большой лист бумаги, на нем были карта и какие-то столбцы цифр. — Женщин надо доставить в их родные поселения. Через девять миль, когда ваша жена разрешится от бремени, эти поселения отодвинутся от нас слишком далеко. Они и так уже находятся более чем в сорока милях к югу от Города. Факт остается фактом: настала ваша очередь, и выполнить поручение должны именно вы и никто другой.

— Это ваше последнее слово, сэр?

— Последнее.

Гельвард отставил нетронутый стакан вина и направился к двери.

— Подожди, Гельвард!..

Он задержался на пороге.

— Если я должен уехать, я хочу по крайней мере проститься с женой.

— У тебя еще будет время. Ты отправляешься через полмили.

Пять дней — это почти ничего.

— Ну?.. — буркнул Гельвард, не ощущая более потребности выказывать собеседнику освященное традициями почтение.

— Садись, сделай милость. — Гельвард неохотно подчинился. — Не обвиняй меня в бесчеловечности: по иронии судьбы предстоящее путешествие как раз и покажет тебе, отчего обычаи Города подчас кажутся бесчеловечными. Таков наш жребий, и мы его себе не выбирали. Понимаю, что ты тревожишься за… Викторию, и тем не менее ты отправишься в прошлое. Поверь, для тебя самого нет лучшего способа разобраться в тех обстоятельствах, в каких находится Город. Именно то, что ты увидишь на юге, раскроет тебе подоплеку клятвы, подоплеку нашей кажущейся жестокости. Ты же образованный человек, Гельвард… Было ли в истории хоть одно цивилизованное общество, на время выменивавшее себе женщин ради единственной незамысловатой цели — осчастливить его одним ребенком?

— Нет, сэр. — Гельвард замялся. — Кроме разве…

— Кроме примитивных кочевых племен, для которых разбой и насилие были средством существования? Ну что ж, мы, может, ненамного лучше их. Наши меновые сделки преследуют одностороннюю выгоду, пусть внешне это вроде бы и не так. Мы выдвигаем свои условия, платим установленную цену и продолжаем путь. Приказ должен быть выполнен. Ты покинешь свою жену в дни, когда она нуждается в тебе более всего, хоть это и бесчеловечно, но эта бесчеловечность — лишь следствие образа жизни, который бесчеловечен сам по себе.

— Нельзя оправдывать одну жестокость другой, — произнес Гельвард.

— Нельзя… тут я готов с тобой согласиться. Но ты связан клятвой. Клятва сама по себе вытекает из тех факторов, которые продиктовали нам нашу бесчеловечность, и, когда ты принесешь на алтарь Города личную жертву, многое станет тебе яснее.

— Сэр, Город должен изменить свои обычаи.

— Сам увидишь, что это невозможно.

— Совершив путешествие в прошлое?

— Я сказал, тебе многое станет яснее. Хотя и не все. — Клаузевиц поднялся. — Гельвард, до сих пор ты был хорошим учеником. Предвижу, что ты и впредь будешь трудиться на благо Города, не щадя своих сил. У тебя умная и красивая жена, тебе есть ради чего жить и бороться. Смерть тебе не угрожает, это я тебе гарантирую. Казнь, предусмотренная клятвой, насколько я знаю, никогда не приводилась в исполнение, но я прошу тебя выполнить миссию, возложенную на тебя Городом, и выполнить без проволочек. Я сам в свое время совершил такое путешествие, как и твой отец, как и каждый гильдиер. И сегодня там, в прошлом, находятся семь твоих собратьев-учеников. Им тоже пришлось столкнуться с подобными трудностями личного характера, и не каждый встречал их с большой охотой.

Гельвард пожал Клаузевицу руку и отправился искать жену.

3

Через пять дней он собрался в дорогу. В общем-то, он ни на минуту не сомневался, что придется смириться с судьбой, но объяснить это Виктории было нелегко. Сначала она, естественно, пришла в отчаяние, но потом неожиданно ее настроение изменилось.

— Разумеется, ты должен ехать. Не ищи во мне повода для отказа.

— Но что будет с ребенком?

— Все будет в порядке, — заверила она. — Да и чем ты, в самом деле, мог бы помочь, окажись ты здесь? Приставать ко всем и действовать им на нервы? Врачи позаботятся обо мне. Можно подумать, что мой ребенок — первый, которого им предстоит принять…

— Но разве тебе… не хотелось бы, чтобы я был рядом с тобой?

Она ласково тронула его за руку.

— Конечно, хотелось бы. Но не забывай, что ты сам мне сказал. Клятва вовсе не так жестока, как тебе представлялось. Я знаю, ты обязан уехать, зато, когда ты вернешься, для нас с тобой не останется тайн. Особенно скучать в твое отсутствие мне будет некогда, а потом, по совету Коллингса, мы обсудим с тобой подробно все, что ты увидел.

Гельварду, правда, осталось не вполне ясно, какой смысл она вкладывает в это «обсудим». Делиться с ней тем, что он видел и делал за пределами Города, уже вошло у него в привычку, и Виктория слушала его рассказы с неослабным вниманием. Он перестал бояться этого — и все же интерес жены к запретной теме продолжал беспокоить его, в особенности потому, что раз от раза приходилось вдаваться во все более мелкие технические подробности.

Но главное — в итоге этих пяти дней у него не осталось личных мотивов увиливать от путешествия в прошлое, больше того, перспектива этого путешествия даже увлекала его. Гильдиеры слишком часто ссылались на почерпнутый в прошлом опыт, по большей части туманно, полунамеками, и вот, наконец, пришла пора пуститься в рискованное предприятие самому. Где-то там, в прошлом, был Джейз — а вдруг они встретятся? Было бы здорово увидеться с давним приятелем. Сколько воды утекло с того дня, когда они попрощались в яслях! Может, они и не узнают друг друга?

Виктория решила не провожать его. Она осталась у себя в комнате, в постели. Он приласкал ее, осторожно и нежно; полушутя, полусерьезно они отметили вслух, что это «в последний раз». Она приникла к нему, когда он поцеловал ее на прощание, и, закрывая за собой дверь, он расслышал сдавленный плач. Он замер в нерешительности, раздумывая, не вернуться ли на минутку, и все же двинулся дальше. Растягивать горестные мгновения не имело смысла.

Клаузевиц поджидал его в штаб-квартире разведчиков. В углу лежала груда снаряжения, а на столе была расстелена крупномасштабная карта. Держался глава гильдии иначе, чем при прошлой встрече. Едва Гельвард вошел в комнату, Клаузевиц пригласил его к столу и без предисловий приступил к делу.

— Перед тобой сводная карта местности к югу от Города. Она выполнена в линейном масштабе. Термин тебе знаком?

Гельвард кивнул.

— Прекрасно. Один дюйм на карте равен примерно одной миле… подчеркиваю, равен линейно. По причинам, которые станут тебе ясны в самом путешествии, масштаб тебе впоследствии не поможет. Город в настоящий момент находится вот здесь, а селение, которое ты должен разыскать, — здесь. — Клаузевиц показал на кучку черных пятнышек в нижнем углу карты. — Сейчас нас отделяют от этого селения ровно сорок две мили. Впрочем, по мере удаления от Города расстояния станут обманчивыми, направления тоже. Тут я могу дать тебе только один совет, такой же, как всем твоим предшественникам: придерживайся нашего путевого полотна. Когда ты уйдешь далеко на юг, оно останется единственной ниточкой, которая поможет тебе найти дорогу домой. Ямы, выкопанные под основания шпал, сохраняются долго и видны хорошо. Ты меня понял?

— Да, сэр.

— Ты отправляешься в путешествие ради одной главной цели. Ты должен убедиться, что вверенные тебе женщины благополучно добрались до своего селения. Как только это произойдет, ты без задержки вернешься в Город.

Гельвард произвел в уме несложные вычисления. Сколько времени ему требуется, чтобы пройти милю? Минут пятнадцать, не больше. За день, даже в жару, он покроет по крайней мере миль двадцать; с нерасторопными женщинами придется, конечно же, идти медленнее — допустим, наполовину. Ну ладно, пусть не десять, а шесть миль в день: значит, семь дней на дорогу до селения, три-четыре дня на возвращение. Если повезет, он сумеет вернуться в Город дней через десять, пользуясь принятой среди гильдиеров единицей измерения времени, — через одну милю. Почему же его предупредили, что он не успеет к рождению ребенка? Постой-ка, вспомни поточнее: что говорил Клаузевиц при предыдущей встрече? Что путешественник пробудет в отсутствии миль десять-пятнадцать, а может статься, и сто? Полная бессмыслица…

— Невзирая на все трудности, ты должен как-то вычислять длину пройденного пути, чтобы определить момент, когда вы приблизитесь к цели. Между Городом и тем поселением было установлено тридцать восемь канатных опор. На карте они обозначены как прямые линии поперек полотна. Места установки опор удастся заметить без труда: хотя после их демонтажа по тем же участкам прокладываются рельсы, в почве остаются глубокие шрамы. Придерживайся левого внешнего пути. Иначе говоря, поскольку вы двигаетесь на юг, крайнего справа. Поселение, которое тебе предстоит найти, находится по эту сторону полотна.

— Но ведь женщины узнают родные места, — вставил Гельвард.

— Справедливо. Ну что ж… теперь о твоем снаряжении. Вот оно. Тебе придется взять всю эту груду. Не вздумай выбросить что-нибудь по дороге — поверь, мы знаем, что делаем. Понятно?

Гельвард кивнул. Вместе с Клаузевицем они осмотрели снаряжение. В одном тюке оказались пакеты с сухой синтетической пищей и две большие фляги с водой. В другом — палатка и четыре спальных мешка. Кроме того, там были моток прочной веревки, стальные крючья, пара ботинок, подбитых железом, и складной арбалет.

— У тебя есть вопросы?

— Кажется, нет, сэр.

— Ты уверен, что нет?

Гельвард смерил груду взглядом. Тащить все это на себе будет чертовски муторно, разве что удастся всучить часть ноши женщинам, а при виде синтетической пищи его чуть не вывернуло.

— А нельзя ли, сэр, подкрепляться тем, что встретится по дороге? — спросил он. — Синтетическая пища уж очень безвкусна…

— Советую тебе не есть ничего, кроме взятых с собой продуктов. Можешь, если придется, пополнить запасы воды, но непременно прежде убедись, что она проточная. Что же касается еды… Как только Город скроется из виду, нельзя есть ничего выросшего на земле, иначе не на шутку заболеешь. Не веришь — попробуй. Я в свое время попробовал и маялся потом добрых два дня. Так что этот совет основан на долгом и горьком опыте.

— Но ведь в Городе мы не отказываемся от местных плодов!

— Да, пока Город вблизи оптимума. А ты удалишься от оптимума на много-много миль к югу.

— И это повлияет на пищу, сэр?

— Да, повлияет. Еще вопросы?

— Все ясно, сэр.

— Хорошо. Тогда тут тебя ожидает кое-кто, кто хотел бы свидеться с тобой перед отъездом.

Он жестом показал на дверь, которая до тех пор оставалась закрытой, и Гельвард отворил ее. За дверью была маленькая комнатка, и там его ждал отец.

Гельвард прежде всего удивился, а затем просто не поверил своим глазам. Он же видел отца немногим более десяти дней назад, когда тот направлялся верхом на север; теперь, за какие-то десять дней, отец внезапно чудовищно постарел. Когда Гельвард вошел, отец попытался встать со стула, но не удержался на ногах и оперся нетвердой рукой о сиденье. Он повернул лицо к сыну, но даже это далось ему с большим трудом. Весь его облик говорил о глубокой старости: он сгорбился, одежда висела на нем мешком, и рука, протянутая навстречу Гельварду, заметно дрожала.

— Гельвард! Здравствуй, сынок.

Поведение отца тоже изменилось неузнаваемым образом: от былой отчужденности, к которой Гельвард так привык, не осталось и следа.

— Отец!.. Тебе нездоровится?

— Да нет, все в порядке. Просто придется поберечься — доктор говорит, я слишком часто бывал на севере. — Он качнулся, и Гельвард инстинктивно сделал шаг вперед, чтобы поддержать его. — Мне сообщили, что ты отправляешься в прошлое. Это верно?

— Да, отец.

— Будь осторожен, сынок. Ты увидишь много такого, над чем придется поразмыслить. Там все иначе, чем в будущем… в будущем я чувствовал себя, как дома.

Клаузевиц вошел следом за Гельвардом и стал на пороге.

— Гельвард, учти, отцу только что сделали инъекцию.

Сын обернулся, словно его ужалили.

— Что случилось?

— Он вернулся в Город ночью, жалуясь на боль за грудиной. Диагноз — ангиоспазмы. Ему дали обезболивающее, и он должен лежать в постели.

— Хорошо, я его не задержу.

Гельвард опустился на колени подле стула.

— Ну, а сейчас… сейчас-то ты чувствуешь себя нормально?

— Я же сказал, все в порядке. Не беспокойся обо мне. Как Виктория?

— Держится молодцом.

— Славная она у тебя девочка, Виктория…

— Я ей передам, чтобы она навещала тебя.

Видеть отца в таком состоянии было больно и страшно. Он и понятия не имел, что отец так состарился… Но ведь всего несколько дней назад тот выглядел куда моложе! Что же могло случиться за эти дни? Они поговорили еще немного, но отец вскоре начал терять нить разговора, потом его веки смежились, и Гельвард встал.

— Я позову врачей, — предложил Клаузевиц и быстро вышел.

Через две-три минуты он вернулся в сопровождении двух администраторов медицинской службы. Они бережно подхватили старика под руки и вынесли в коридор, где уложили на покрытую белой тканью каталку.

— Он поправится? — вырвалось у Гельварда.

— За ним будут ухаживать. Это все, что сейчас можно сказать.

— Он стал таким дряхлым, — брякнул Гельвард, не подумав: ведь Клаузевиц и сам был человеком не первой молодости, хотя, конечно, выглядел намного крепче отца.

— Профессиональный риск, — заметил глава гильдии разведчиков.

Гельвард бросил на Клаузевица острый взгляд, но пояснения не последовало. Вместо того гильдиер взял ботинки, подбитые железом, и подтолкнул их к ученику.

— Ну-ка, примерь…

— Но мой отец… вы попросите Викторию присмотреть за ним?

— Не беспокойся, я обо всем позабочусь.

4

Гельвард спустился лифтом на второй уровень — тюки и прочее снаряжение были свалены в кабине рядом с ним. Когда кабина остановилась, он сунул свой ключ в специальную прорезь, чтобы двери не могли закрыться, и разыскал комнату, названную Клаузевицем. Здесь его поджидали четыре женщины и мужчина. Сразу с порога он заметил, что лишь мужчина и одна из женщин принадлежат к городской администрации.

Его представили трем другим женщинам, но они едва удостоили Гельварда беглым взглядом и отвернулись. На их лицах застыло выражение сдержанной враждебности, а может, безразличия, — в конце концов, до этой самой минуты он по отношению к ним тоже ничего, кроме безразличия, не испытывал. Пока он не переступил порог этой комнаты, он и не задумывался над тем, что за женщин ему придется сопровождать, хороши они собой или нет. Ни одной из них он прежде не видел в глаза, но, слушая Клаузевица, поневоле вообразил их похожими на тех женщин, каких встречал, выезжая на север с меновщиком Коллингсом. Те были, как правило, худыми и бледными, сухорукими, плоскогрудыми, с костлявыми лицами и глубоко запавшими глазами. Да и одеты они были чаще всего в вонючее тряпье, над ними вечно кружились мухи, в общем, деревенские женщины являли собой весьма плачевное зрелище.

Эти отличались от тех, как небо от земли. Аккуратное, ладно пригнанное городское платье, хорошо промытые и подстриженные волосы, округлые налитые тела, ясные глаза… Гельвард едва сумел скрыть удивление, когда понял, что они совсем молоды, его ровесницы или чуть постарше. В Городе о временно переселенных говорили как о зрелых женщинах, но эти-то были по существу совсем девчонки!

Вероятно, он таращился на них до неприличия, но они по-прежнему не удостаивали его вниманием. А ему никак не удавалось сладить со все крепнущим подозрением, что и эти когда-то ничем не отличались от обыкновенных деревенских оборвашек и лишь переселение в Город временно вернуло им здоровье и красоту, которые могли бы быть их неотъемлемым, пожизненным достоянием, не родись они в нищете.

Женщина-администратор коротко описала Гельварду каждую из них. Их звали Росарио, Катерина и Люсия. Они немного понимали по-английски. Каждая провела в Городе чуть больше сорока миль, и каждая родила по ребенку. Это оказались два мальчика и девочка. Люсия, родившая мальчика, не пожелала взять его с собой, ребенка оставили в Городе и воспитывают в яслях. Росарио, напротив, не захотела расстаться с сыном и забирает его. Катерине выбора не предоставили, разлучив с дочуркой насильно, но ей самой это, казалось, все равно.

Еще администратор предупредила, что, поскольку Росарио кормящая мать, ей следует без ограничений давать сухое молоко. Остальные должны питаться тем же, что и их провожатый.

Гельвард попытался дружески улыбнуться своим подопечным, однако те оставили его попытку без внимания. А когда он дал понять, что хочет взглянуть на малыша Росарио поближе, мать повернулась к нему спиной и демонстративно прижала ребенка к себе.

Говорить было больше не о чем. Три молодые женщины подхватили свои скудные пожитки и тесной группой двинулись по коридору. Кое-как втиснувшись вслед за ними в кабину, Гельвард направил ее вниз.

Женщины продолжали игнорировать его, болтая между собой на родном языке. Когда кабина достигла цели и перед ними открылся выход в темный туннель под Городом, Гельвард чуть не упал, взвалив на плечи всю неподъемную поклажу разом. Ни одна из женщин и не подумала ему помочь, они лишь следили за его усилиями повеселевшими глазами. Пошатываясь под тяжестью ноши, с грехом пополам ухитряясь не выронить то одно, то другое, Гельвард поплелся на свет, к южному выходу.

Яркое солнце ослепило его. Он сбросил тюки на землю и огляделся.

С тех пор как он выходил наружу в последний раз, Город снова переместился, и путевые бригады вовсю выкорчевывали рельсы. Женщины, заслонившись от солнца ладонями, озирались вокруг. Вероятно, они очутились на воле впервые с того самого дня, как попали в Город.

Малыш на руках Росарио залился плачем.

— Вы мне не поможете? — спросил Гельвард, кивая на тюки с пищей и снаряжением. Они уставились на него, то ли не понимая, то ли делая вид, что не понимают. — Хотите не хотите, а груз придется поделить.

Они по-прежнему не отвечали, тогда он присел на корточки и раскрыл тюк с синтетической пищей. Решив, что Росарио и без того тяжело, он разделил пищу на три части, вручил по пакету каждой из ее подруг, а третий запихал обратно в свой тюк. Люсия и Катерина с неохотой уложили пакеты в свои сумки, потеснив собственное имущество. Самым неудобным из разрозненных предметов была веревка, но ее удалось перемотать потуже и засунуть в тюк на освободившееся место. Стальные крючья и захваты он ухитрился втиснуть в другой тюк, поверх палатки и спальных мешков. Теперь ноша стала ухватистее, хоть и ненамного легче, и вопреки советам Клаузевица Гельвард испытывал искушение просто выкинуть большую ее часть ко всем чертям.

Малыш продолжал плакать, но Росарио это, по-видимому, не тревожило.

— Пошли, — бросил Гельвард, ощущая, что подопечные уже вызывают у него раздражение. Он зашагал на юг параллельно рельсам, и спустя какой-то миг женщины последовали за ним. Шли они все такой же тесной группкой, держась в нескольких ярдах позади него.

Гельвард старался идти широким шагом, но уже через час вынужден был признать, что в своих подсчетах скорости путешествия принимал желаемое за действительное. Три женщины тащились за ним как черепахи, то и дело жалуясь на жару и дорогу. Что и говорить, выданная им обувь была плохо приспособлена для прогулок по пересеченной местности, но уж от жары-то он страдал не меньше их. В форменной куртке, да еще придавленный к земле тяжеленной ношей, он пропотел насквозь буквально за несколько минут.

Они были все еще в виду Города, солнце только подходило к зениту, а малыш орал не переставая. Единственной отрадной минутой была короткая встреча с Мальчускиным. Путеец искренне обрадовался Гельварду, тут же стал, как водится, поносить наемных рабочих, а потом пожелал счастливого пути. Поговорить бы с бывшим наставником подольше, да женщины, разумеется, и не подумали дожидаться его, и пришлось нагонять их.

Наконец он решил объявить привал.

— Ты не могла бы унять своего ребенка? — обратился Гельвард к Росарио.

Она смерила провожатого недобрым взглядом и села на землю.

— Ладно, я его покормлю…

Она продолжала смотреть на Гельварда в упор, ее подруги стали подле нее, как на страже. Поняв намек, он отошел подальше и подчеркнуто стоял к ним спиной, пока кормление не закончилось.

Потом он открыл одну из фляг с водой и пустил ее по кругу. Солнце пекло немилосердно, и настроение падало по мере того, как нарастала жара. Стащив с себя куртку, он пристроил ее поверх тюков; правда, лямки теперь впивались в плечи еще глубже, зато телу стало чуть прохладнее.

Гельварду не терпелось тронуться дальше. Малыш заснул, его уложили на спальный мешок, и две женщины подхватили этот мешок за углы наподобие гамака. Пришлось взять еще и их сумки; Гельвард был теперь перегружен сверх всякой меры, но в тот момент с радостью принял это в обмен на желанную тишину.

Однако уже через полчаса пришлось сделать новую остановку. Он вспотел, как мышь, и оттого, что женщинам тоже не сладко, ему было не легче.

Гельвард поднял глаза на солнце. Оно стояло точно над головой. Неподалеку из земли торчала небольшая скала, и он, сделав несколько шагов в сторону, сел на землю, силясь вжаться в узкую полоску тени. Женщины не замедлили присоединиться к нему, не прекращая, впрочем, роптать на родном языке. Гельвард пожалел, что в свое время не приложил стараний, чтобы выучиться испанскому: уловив смысл одной-двух фраз, он понял лишь, что служит основной мишенью их острот и жалоб.

Он раскрыл пакет с синтетической пищей и развел ее водой из фляги. Получился суп, цветом и вкусом напоминающий прокисшую овсянку. Ропот возобновился с еще большей силой, но, как ни странно, даже доставил ему известное удовольствие; жалобы на пищу, безусловно, были не лишены оснований, однако он не собирался потакать женщинам, соглашаясь с ними.

Малыш все еще спал, хотя и беспокойно, — вероятно, из-за жары. Гельвард испугался, что он проснется, едва они снимутся с места, и когда женщины растянулись на земле, намереваясь вздремнуть, не стал им мешать.

Пока они отдыхали, Гельвард смотрел на Город, по-прежнему ясно видимый милях в двух на севере, и пенял на себя, что не обращал внимания на отметины, оставшиеся от канатных опор. Впрочем, за две мили они могли миновать лишь одну такую отметину, и достаточно было подумать об этом, как Гельвард окончательно поверил Клаузевицу, утверждавшему, что шрамы нельзя не заметить. Он тут же без труда припомнил, что они встретили такой шрам буквально за десять минут до остановки. Основания шпал оставляли неглубокие вмятины — пять футов в длину на двенадцать дюймов в ширину, — а там, где воздвигались канатные опоры, зияли настоящие ямы, обрамленные кучами вывернутого грунта.

Итак, позади осталось первое гнездо опор. Тридцать семь впереди.

Но как бы медленно они ни двигались, Гельвард по-прежнему не видел причин, которые могли бы помешать ему вернуться в Город к рождению собственного ребенка. Только довести бы женщин до их селения — а там, сам себе хозяин, он наверстает любую задержку, невзирая ни на какую погоду.

Он решил дать им отдохнуть еще часок, но как только этот час истек, непреклонно встал над ними.

Катерина открыла глаза.

— Поднимайтесь, — сказал он. — Пора в путь.

— Слишком жарко.

— Ничего не попишешь. Пора идти.

Она поднялась, вызывающе потянулась всем телом и бросила подругам какую-то короткую фразу. Они подчинились с такой же неохотой, и Росарио подошла к малышу. К ужасу Гельварда, она разбудила его и взяла на руки… но, по счастью, он не заплакал. Не теряя ни секунды, Гельвард сунул Катерине и Люсии их сумки, а сам взвалил на плечи свои тюки.

Едва они вышли из тени, солнце обрушилось на них с беспощадной яростью, и за считанные мгновения силы, казалось, накопленные на привале, улетучились бесследно. Они отошли всего на несколько ярдов, как Росарио вдруг передала малыша Люсии, вернулась к скале и скрылась за нею. Гельвард чуть было не крикнул: «Куда?..» — но тут же понял. Вслед за Росарио удалилась Люсия, а потом и Катерина. Гельвард почувствовал, как в нем опять вскипает гнев: они намеренно тянули время. Признаться, он и сам был бы не прочь последовать их примеру, но гнев и гордость не позволили ему подчиниться зову природы. Он решил потерпеть.

Наконец, они пошли дальше. Женщины сняли куртки — общеупотребительное в Городе независимо от пола верхнее платье — и остались в рубашках, заправленных в брюки. Тонкая, да к тому же взмокшая ткань липла к телам, и Гельвард с унылым удивлением отметил, что при других обстоятельствах это могло бы, пожалуй, его заинтересовать. В данный момент он не позволил себе никаких сравнений, ограничившись наблюдением, что фигуры у его подопечных полнее, чем у Виктории. У Росарио были в особенности большие покачивающиеся груди. Но тут одна из женщин, видно, перехватила его мимолетный взгляд, и вскоре все три, как по команде, вновь натянули куртки. Положим, Гельварду это было все равно… лишь бы избавиться от них поскорее.

— Дашь нам воды? — обратилась к нему Люсия.

Порывшись в тюке, он протянул ей флягу. Она отпила немного, затем, смочив ладони, плеснула себе на лицо и шею. Росарио и Катерина в свой черед поступили точно так же. Вида и плеска воды Гельвард перенести уже не мог. Он судорожно огляделся. Нигде никакого укрытия. Пришлось просто отбежать на десяток ярдов в сторону и облегчиться прямо на землю. Сзади послышались смешки.

Когда он вернулся, Катерина протянула ему флягу. Не подозревая подвоха, он принял флягу и поднес ее к губам. Но тут Катерина резко ударила по донышку, и вода плеснула ему в нос и глаза. Он поперхнулся, давясь водой и слезами, а женщины так и покатились от хохота. Малыш заплакал опять.

5

До вечера они миновали еще два гнезда опор, и тогда Гельвард распорядился разбить лагерь на ночь. Площадку для лагеря он выбрал близ рощицы, в двухстах-трехстах ярдах в сторону от шрамов, оставленных железнодорожной колеей. Рядом журчал ручеек, и, проверив воду на вкус — других приборов для определения ее качества у него не было, — Гельвард объявил ее пригодной для питья. Воды во флягах оставалось не так много, ее следовало поберечь.

Поставить палатку было делом относительно несложным, и он начал возиться с нею в одиночку, а под конец женщины сменили гнев на милость и пришли на помощь. Закрепив палатку, как полагается, он забросил туда спальные мешки, и Росарио забралась внутрь первой — покормить ребенка.

Вскоре малыш заснул, и Люсия помогла Гельварду приготовить синтетический ужин. На сей раз из пакета получился суп оранжевого цвета, на вкус ничуть не лучше серого. Пока они ужинали, солнце село, Гельвард разжег небольшой костер, но тут с запада задул резкий холодный ветер, и в поисках тепла пришлось в конце концов залезть в палатку и в спальные мешки.

Гельвард пытался завязать с женщинами разговор, однако они либо вовсе не отвечали, либо хихикали, либо перебрасывались шуточками по-испански, так что пришлось эти попытки оставить. В тюке со снаряжением отыскался пяток свечей, и Гельвард зажег одну из них. Лежа час-другой без сна, он недоумевал: какую же цель преследовал Город, когда посылал его в эту бессмысленную экспедицию?

Наконец он заснул, но дважды в течение ночи просыпался от плача. Во второй раз он различил на фоне проникавшего снаружи смутного света силуэт Росарио: сидя в спальном мешке, она кормила малыша грудью.

Поднялись они рано и вышли в путь, как только собрали вещи. Гельварду было невдомек, что случилось, но настроение всей компании сегодня решительно изменилось. Катерина и Люсия даже запели, а на первой же остановке, едва он пригубил флягу, опять попытались облить его водой. Он уклонился от удара, но, отступив на шаг назад, поскользнулся и, к великому их восторгу, поперхнулся и закашлялся опять. Только Росарио продолжала держаться особняком, впрочем, не мешая подругам заигрывать с Гельвардом. И хотя ему не слишком нравилось, что его дразнят, — это все же было куда лучше, чем неприязнь, омрачавшая их первый день.

Утро вступало в свои права, повеяло теплом, а женщины сделались совсем беззаботными. Ни одна из трех и не думала стеснять себя курткой, более того, на следующем привале Люсия расстегнула две верхние пуговицы рубашки, а Катерина так и вовсе распахнула свою, связав полы узлом под грудью и обнажив живот.

Гельвард уже не мог отрицать того, что женщины производят на него впечатление. Спутники привыкали друг к другу, отношения становились все более непринужденными. Даже Росарио уже не отворачивалась от него, когда настала пора кормить малыша.

Жара настигла их возле леса, того самого, который Гельвард в свое время помогал расчищать для путевых работ. Они уселись в тени, под деревьями, пережидая самое пекло в относительной прохладе.

Позади осталось в общей сложности пять гнезд от опор — впереди еще тридцать три. Медлительность, с какой они двигались, уже не вызывала у Гельварда такого раздражения, как накануне: он осознал, что идти быстрее — затея непосильная, даже если бы он путешествовал в одиночку. Почва была слишком неровной, солнце слишком безжалостным.

Он решил провести под деревьями часа два, не меньше. Росарио в отдалении играла со своим малышом. Катерина и Люсия уселись под ветвистым деревом, сняв ботинки и тихо болтая между собой. Гельвард прикрыл было глаза, вознамерившись подремать, как вдруг его охватило беспокойство. Он вышел из-под деревьев и приблизился к отпечаткам шпал на четырехколейном полотне. Посмотрел влево и вправо, на север и на юг: колеи бежали прямо, как по линейке, слегка прогибаясь вверх и вниз вместе с рельефом, но упорно придерживаясь заданного раз и навсегда направления.

Наслаждаясь одиночеством, он постоял у полотна минут пять-десять. Хоть бы погода переменилась и небо, пусть на денек, затянули облака… А может, лучше днем отдыхать, а двигаться ночью?.. Однако по некотором размышлении он пришел к выводу, что это было бы слишком рискованно.

Он совсем уже надумал возвращаться назад на опушку, как вдруг уловил краешком глаза вдалеке, примерно в миле на юг, движущуюся точку. Это его насторожило, и на всякий случай он бросился на землю, укрывшись за пнем. Через несколько минут он понял, что кто-то приближается к нему, идя по путям с юга.

Гельвард вспомнил про складной арбалет в багаже, но бежать за ним было уже поздно. В полутора-двух ярдах от пня рос густой куст, и он по-пластунски переполз под его защиту: здесь можно было оставаться незамеченным.

Человек, ни о чем не догадываясь, продолжал вышагивать по полотну прямо к засаде. Через несколько минут Гельвард, к величайшему своему удивлению, разглядел на путнике форму ученика гильдии. Он чуть было не выскочил из укрытия, но вовремя одумался и остался лежать.

Когда расстояние между ними сократилось ярдов до пятидесяти, Гельвард узнал одинокого странника. Это был Торролд Пэлхем, которого вывели из яслей миль за пятьдесят до него самого. Тут уж Гельвард отбросил всякую осторожность и встал.

— Торролд!.. — Тот так и присел от неожиданности. Поднял свой арбалет, нацелил его на Гельварда и… медленно опустил. — Торролд, это я, Гельвард Манн!..

— Черт побери, что ты тут делаешь?

Они расхохотались, одновременно сообразив, что находятся здесь по одной и той же причине.

— А ты подрос, — заявил Пэлхем. — Когда я видел тебя последний раз, ты был еще совсем желторотым.

— Ты побывал в прошлом?

— Да.

Пэлхем смотрел мимо Гельварда, на север вдоль полотна.

— Ну, и что там?

— Совсем не то, что я думал.

— А что же, что? — не унимался Гельвард.

— Так ты и сам уже в прошлом. Ты разве ничего не чувствуешь?

— А что я должен чувствовать?

Пэлхем бросил на него пристальный взгляд.

— Здесь, конечно, еще не так плохо. Но почувствовать можно. Просто, наверное, ты еще не понял, что это такое. Ничего, дальше к югу это быстро нарастает, так что поймешь.

— Что нарастает? Не говори загадками.

— И не собираюсь. Просто этого не объяснишь. — Пэлхем снова посмотрел на север. — Что, Город далеко отсюда?

— Миль шесть-семь. Близко.

— Что случилось? Вы нашли способ перемещаться быстрее, чем раньше? Я отсутствовал всего-то несколько дней, а Город переполз куда дальше, чем я рассчитывал.

— Да нет, перемещение шло с обычной скоростью.

— Я тут недавно пересек речку. Вы там строили мост. Когда это было?

— Примерно девять миль назад.

Пэлхем недоверчиво покачал головой.

— Не может быть!

— Ты потерял чувство времени, только и всего.

— Наверное, так оно и есть, — согласился Пэлхем и неожиданно усмехнулся. — Послушай, ты идешь не один?

— Да, не один. Со мной три женщины.

— Ну и как?

— Да ничего. Сперва было трудновато, но сейчас мы уже попривыкли друг к другу.

— Хорошенькие?

— Ничего.

Пэлхем весело усмехнулся и зашагал дальше на север.

Перед тем как продолжить путь, Росарио покормила малыша, но не прошло и десяти минут, как того внезапно вырвало.

Росарио прижала малыша к себе, лаская и баюкая. Люсия подскочила к ней со словами утешения, но, в сущности, никто ничем не мог помочь. Гельвард не на шутку встревожился: ведь если ребенок заболеет всерьез, единственное, что останется, — это вернуться в Город. К счастью, рвота вскоре прекратилась, малыш еще поревел немного и успокоился.

— Пойдем дальше? — обратился Гельвард к Росарио.

Она беспомощно пожала плечами.

— Si [Да (исп.)].

Они двинулись дальше, стараясь не слишком спешить. Жара не ослабевала, и Гельвард несколько раз спрашивал женщин, не надо ли им передохнуть. Каждый раз они отвечали — нет, но Гельвард явно уловил какую-то перемену в их тоне. Словно приключившаяся с малышом беда сблизила всех четверых.

— Вечером разобьем лагерь, — объявил он, — а завтра весь день будем отдыхать.

Против этого никто не возражал, а попозже Росарио покормила малыша снова, и рвота не повторилась.

Перед заходом солнца они попали в места, более холмистые и скалистые, чем прежде, и неожиданно вышли к расселине, которая в свое время доставила столько забот мостостроителям. От самого моста не осталось почти ничего, только на месте опорных башен в земле зияли две глубокие ямы.

Гельвард вспомнил, что на северном берегу речки, протекающей по дну расселины, ему когда-то приметилась площадка, которая подошла бы для лагеря, и повел всю компанию вниз.

Пока Росарио с Люсией сюсюкали над малышом, Катерина помогла Гельварду поставить палатку. И в тот момент, когда они раскладывали спальные мешки, она вдруг обняла его за шею и легонько поцеловала в щеку.

— Это еще за что? — усмехнулся он.

— Ты добрый к Росарио…

Гельвард замер, рассчитывая, что поцелуй повторится, но Катерина выкарабкалась из палатки и позвала остальных.

Малышу стало гораздо лучше, и он уснул, как только его устроили в самодельном гамаке внутри палатки. Росарио повеселела, и не составляло труда догадаться, что у нее отлегло от сердца. Быть может, малыша просто продуло.

Вечер выдался куда теплее вчерашнего, и после ужина они еще некоторое время посидели на воздухе. Люсия жаловалась на ноги, беспрестанно потирая их, и подруги почему-то отнеслись к ее жалобам с преувеличенной серьезностью. В конце концов она показала ноги Гельварду — оба больших пальца с внешней стороны были натерты до мозолей. Тут и две другие женщины признались, что натерли себе ноги, и принялись сравнивать свои болячки.

— Завтра, — подвела итог Люсия, — без ботинок.

На том вроде бы и порешили.

Гельварду пришлось подождать, пока женщины не заберутся в палатку и не устроятся на ночь. Накануне было так холодно, что все они спали не только в мешках, но и в одежде; сегодня, в теплую ночь при высокой влажности, об этом не могло быть и речи. Из застенчивости Гельвард подумал, что ляжет все-таки одетым, хотя и поверх мешка. Кончилось тем, что он полез в палатку, не выждав назначенного себе срока.

Свечи были зажжены. Женщины лежали по своим мешкам. Не говоря ни слова, Гельвард задул свечи и разделся в темноте, не преминув оступиться при этом и неловко рухнуть навзничь. Забравшись в мешок, он долго лежал без сна. Виктория, казалось, осталась где-то за тысячи миль.

6

Когда он проснулся, уже совсем рассвело, и после тщетных попыток натянуть штаны в мешке Гельвард был вынужден вылезти из палатки и торопливо одеться снаружи. Запалив костер, он набрал воды и засыпал в нее синтетический чай.

Здесь, на дне расселины, было уже тепло, и Гельвард задумался: что же все-таки разумнее, двигаться без задержки дальше или отдыхать весь день, как он обещал?

Вода закипела, и он уже прихлебывал чай, когда в палатке зашевелились. Спустя миг оттуда выбралась Катерина и, будто не замечая его, прошествовала мимо, к речке.

Спустившись, она обернулась и, махнув ему рукой, позвала:

— Иди сюда!

Он не заставил себя упрашивать и спустился вслед за ней. В своей форме и подбитых железом ботинках он казался себе неуклюжим как медведь.

— Будем плавать? — спросила она и, не дожидаясь ответа, выскользнула из рубашки и вошла в воду.

Гельвард метнул настороженный взгляд на палатку: нет, остальные не появлялись. В одну секунду он содрал с себя одежду, и взметая тучи брызг, устремился вдогонку.

Когда они наконец вернулись к палатке, Росарио с Люсией сидели в входа и ели желтую похлебку. Никто не проронил ни слова, но Гельвард заметил, как Люсия понимающе улыбнулась Катерине.

Через полчаса у малыша опять началась рвота. Росарио в тревоге взяла его на руки — и вдруг судорожно отдала Люсии, а сама поспешила прочь. Издалека, от речки, донеслись однозначные звуки — ее тоже рвало.

— А тебе как? — спросил Гельвард у Катерины.

— Ничего.

Гельвард понюхал похлебку. Запах был совершенно обыкновенный — не возбуждающий аппетита, но и не затхлый. Еще минуту спустя Люсия в свою очередь стала жаловаться на боль в животе и сильно побледнела.

Катерина встала и куда-то ушла.

Гельвард был в отчаянии: видно, теперь им не оставалось никакого другого выхода, кроме возвращения в Город. Если пища пришла в негодность, просто не удастся довести экспедицию до конца.

Минут через десять Росарио вернулась к палатке. Ослабевшая, мертвенно бледная, она бессильно опустилась на землю в тени. Люсия дала ей попить из фляги. Она и сама выглядела неважно и держалась за живот, а малыш продолжал орать. К чему-чему, а к такому повороту событий Гельвард никак не был подготовлен и даже отдаленно не представлял себе, что предпринять.

Он отправился на поиски Катерины — единственной, кто как будто не пострадал. Искать долго не пришлось: он встретил ее в сотне ярдов вниз по речке. Катерина возвращалась в лагерь с яблоками в руках — где-то поблизости ей на глаза попалась дикая яблоня. Краснобокие яблоки выглядели вполне спелыми, Гельвард попробовал одно на вкус. Сладкое, сочное… но тут он вспомнил о совете Клаузевица. Логика требовала признать, что Клаузевиц неправ, и тем не менее Гельвард, хоть и с неохотой, отдал яблоко обратно Катерине. Она его и доела.

Еще одно яблоко, самое спелое, они испекли в горячей золе костра, размяли и по капельке скормили малышу. На этот раз пища не принесла вреда, напротив, он загулькал и заулыбался. Росарио оказалась еще слишком слаба, чтобы подойти к нему; Катерина уложила малыша в гамачок, и он через минуту заснул.

Люсия сумела подавить тошноту, хотя острая боль в животе не проходила все утро. Даже Росарио и та оправилась быстрее и тоже попробовала яблоко.

Гельвард доел желтую синтетическую похлебку… и с ним ничего не случилось.

Немного позже Гельвард вскарабкался наверх и не торопясь пошел по краю расселины. Именно здесь и в общем-то недавно, девять миль назад, Город заплатил человеческими жизнями за то, чтобы пересечь ее. Все вокруг было знакомым, и хотя оборудование, использованное для постройки моста, потом разобрали и увезли, Гельвард живо вспомнил дни и ночи лихорадочной спешки — они были совсем свежи в его памяти.

Он вышел к тому самому месту, где висел мост, и остановился, пораженный: берега оказались вовсе не так далеко друг от друга, как были тогда, да и сама расселина стала не такой глубокой. Не иначе, возбужденное состояние, в каком он находился в те дни, преувеличило размеры препятствия, преградившего путь Городу.

Да нет, пропасть несомненно тогда была шире.

Гельварду вспомнилось, что в момент, когда Город пересекал расселину, рельсы на мосту достигали по крайней мере шестидесяти ярдов в длину. Теперь в том же месте расселина сузилась до каких-нибудь двадцати ярдов.

Он долго стоял, глядя на противоположный берег и недоумевая, откуда взялось столь явное несоответствие между прошлым и настоящим. Потом его осенила идея.

Мост возводили исходя из жестких инженерных требований; Гельвард отработал на строительстве опорных башен достаточно смен, чтобы усвоить крепко-накрепко, что башни по обе стороны расселины ставились на строго определенном расстоянии друг от друга — Город должен был пройти между башнями, не задев их.

Расстояние это равнялось ста тридцати футам, или примерно сорока шагам.

Гельвард отошел к яме, оставленной фундаментом одной из северных башен, и зашагал напрямик к яме-близнецу. Он насчитал пятьдесят восемь шагов.

На обратный путь у него ушло шестьдесят шагов.

Он повтори опыт, стараясь шагать как можно шире. Пятьдесят пять.

Стоя на краю расселины, он уставился на речку внизу. С предельной ясностью ему помнилась глубина пропасти, которую пересекал мост. Дно расселины казалось отсюда до ужаса глубоким, теперь обрыв опасной крутизны превратился в откос, по которому было нетрудно спуститься к лагерю.

Новая неожиданная мысль заставила его отойти на север, туда, где рельсы, сбежав с эстакады, вновь соприкоснулись с почвой. Следы четырехколейного пути сохранились совершенно отчетливо — параллельные полоски шрамов тянулись до самого горизонта на севере.

Если две башни резко отдалились друг от друга, что же произошло с полотном?

За долгие дни работы с Мальчускиным Гельвард заучил наизусть каждую цифру, имевшую отношение к рельсам и шпалам. Ширина колеи — три с половиной фута, длина шпалы — пять. Довольно было одного взгляда на шрамы в грунте, чтобы заметить, что они превышают норму. Он замерил следы — грубо, на глазок, но и этого было достаточно, чтобы определить длину следа в семь футов минимум; в то же время шрамы оказались значительно мельче, чем им положено быть. Но как же так: ведь Город использовал шпалы стандартной длины, и ямы под их основания выкапывались одинакового размера…

Для верности он обошел все четыре колеи. Следы от шпал, все до единого, были на два фута длиннее, чем следовало.

И они лежали слишком близко друг к другу. Путейцы укладывали шпалы с интервалом в четыре фута, а отнюдь не восемнадцать дюймов, как здесь.

Гельвард провел немало времени, повторяя свои измерения, потом спустился вниз, перешел речку вброд (она оказалась уже и мельче, чем даже сегодня утром, и взобрался на южный берег. Но и измерения на южном берегу дали тот же результат: шрамы, оставленные Городом, явно не соответствовали норме.

Озадаченный и не на шутку встревоженный, он повернул обратно к лагерю.

Женщины чувствовали себя и выглядели намного лучше, зато малыша вырвало еще раз. Впрочем, женщины, как они сами сказали, не ели ничего, кроме принесенных Катериной яблок. Гельвард разрезал одно яблоко пополам и внимательно осмотрел мякоть. На вид ни малейшей разницы с любым яблоком, какое он когда-либо ел. Ему снова захотелось отведать свежий плод — и снова он поборол свое искушение, передав яблоко Люсии.

И тут его опять осенила идея.

Клаузевиц предупреждал, чтобы он не пробовал местной пищи: он горожанин, и для него она, надо полагать, вредна. Клаузевиц говорил, что горожане могут употреблять местную пищу лишь вблизи оптимума, а здесь, на много миль к югу, это исключено. Он должен есть только то, что принесено с собой, иначе заболеет.

Но ведь женщины — не горожанки! Что, если они болеют именно от того, что кормятся городской пищей? Что, если для них все наоборот: они могут употреблять городскую пищу только в Городе, близ оптимума, а здесь нет?

Гипотеза выглядела бы достаточно логично, если бы… если бы не малыш. Ведь не считая капельки яблочного пюре, малыш не пробовал ничего, кроме материнского молока. Уж оно-то не могло пойти ему во вред!..

Вслед за Росарио Гельвард пошел взглянуть на малыша. Тот лежал в своем гамачке, обессилевший и побуревший от слез. Теперь он даже не плакал, а только слабо скулил. Гельварду стало от души жаль крошечное существо, но что он мог тут сделать, чем помочь?

Как Люсия, так и Катерина пребывали в отличном настроении. Обе заговорили с Гельвардом, едва он выбрался из палатки, но он молча прошел мимо и уселся у речки. Ему надо было без помех обмозговать новую идею.

Малыш не пробовал ничего, кроме материнского молока… А что, если здесь, вдали от оптимума, мать стала в чем-то другой? Она не была горожанкой, а малыш родился в Городе. Да, но что из того? Какая разница, кто где родился, — ведь малыш-то, во всяком случае, родился от собственной матери? Все эти рассуждения, должно быть, сплошная чушь, и все-таки… оставалась доля вероятности, что они правильны.

Вернувшись в лагерь, он приготовил чуточку синтетической пищи, развел сухое молоко водой, заведомо принесенной из Города, и предложил Росарио покормить малыша. Она сперва отказалась, потом согласилась. Малыш поел — и не срыгнул, а часа через два уже спал сладким сном.

День тянулся медленно. У речки было безветренно и тепло, но Гельвард опять предался мрачным раздумьям. Ведь если его гипотеза верна, то и женщинам нельзя больше есть городскую пищу. А впереди еще миль тридцать, не менее, — на яблочках не проживешь…

Рассказав подопечным, что у него на уме, он предложил им на ближайшее время принимать синтетическую пищу самыми малыми дозами и пополнять этот скудный рацион тем, что сыщется по дороге. Они ничего не поняли, но, пожав плечами, согласились.

А знойный день все тянулся… и беспокойное состояние Гельварда мало-помалу передалось женщинам, хотя и очень своеобразно. Они вели себя все более легкомысленно и игриво, без устали высмеивая его форму, действительно неудобную и неуклюжую. Катерина заявила, что намерена искупаться еще раз, и Люсия поддержала ее. Они разделись прямо у него на глазах, ничуть не смущаясь и даже продолжая кокетничать. В конце концов он тоже разделся и плескался с ними до изнеможения, а позже к купальщикам присоединилась и Росарио — ее недоверие к Гельварду растаяло без следа.

Остаток дня они провели, загорая возле палатки.

Поутру Гельвард сразу почувствовал, что между Люсией и Катериной зреет конфликт на почве ревности, и свернул лагерь быстро, как только мог.

Он повел женщин через речку, вверх по откосу и дальше на юг, придерживаясь, как и раньше, левого внешнего пути. Окружающий ландшафт был ему хорошо знаком: они вступили в район, который Город преодолевал в те дни, когда ученик Гельвард Манн проходил свою первую практику вне городских стен. Милях в двух впереди виднелся тот самый гребень, на который Город тащился при первом перемещении, чему он был свидетелем.

В середине утра они остановились отдохнуть, и тут Гельвард вспомнил, что всего в двух милях к западу расположено небольшое туземное поселение. Если бы там удалось достать еды, проблема питания женщин была бы решена. Но как только он заикнулся об этом, возник вопрос, кому идти. Он бы пошел сам — как-никак, ответственность за успех экспедиции была возложена именно на него, — но он нуждался в помощнице, поскольку не знал языка. Оставить малыша на попечение одной из женщин и уйти втроем — на это он не решался, а если он выберет в спутницы Катерину или Люсию, у оставленной могут появиться основания для ревности. В конце концов после долгих колебаний он взял в сопровождающие Росарио и по реакции остальных понял, что сделал разумный выбор.

Они двинулись в направлении, указанном Гельвардом, и вскоре вышли к деревне. После долгих переговоров с тремя крестьянами им дали сухого мяса и каких-то зеленых овощей. Все завершилось на удивление гладко — оставалось только гадать, к каким аргументам прибегла Росарио, — и через час они вернулись к своим.

Но по дороге, вышагивая следом за Росарио, Гельвард обратил внимание на некую странность, которой раньше он не замечал.

Росарио была сложена чуть хуже подруг, лицо и плечи у нее казались не просто округлыми, а, пожалуй, тяжеловатыми. Она была определенно склонна к полноте, но полнота эта вдруг показалась Гельварду гораздо более заметной, чем прежде. Он присмотрелся — сначала с мимолетным интересом, потом внимательнее: ткан на спине у Росарио натянулась, будто рубашка стала мала. Но ведь раньше рубашка была ей впору — одежду выдали в Городе точно по размеру… Гельвард перевел глаза на ее брюки. Да, брюки тоже натянулись, но мало того — обе штанины волочились по земле. Правда, Росарио шла босиком, но она разувалась и накануне, и он что-то не помнил, чтобы брюки были ей настолько длинны.

Он поравнялся с ней и зашагал рядом. И спереди то же самое: рубашка натянулась, сплющивая грудь, а рукава стали несоразмерно длинны. Да и сама Росарио словно потеряла в росте и казалась коротышкой, не то что вечером у речки…

Как только он присоединились к остальным, Гельвард заметил, что и на Катерине с Люсией одежда сегодня сидит иначе. Катерина завязала рубашку узлом на животе, а у Люсии, не пожелавшей расстегнуться, рубашка на груди расползлась между петлями.

Гельвард старался выкинуть эти странности из головы, но чуть ли не с каждым новым шагом на юг они становились все более очевидными, а то и комичными. Росарио наклонилась над малышом — и ее брюки лопнули. Люсия поднесла к губам флягу с водой — и у нее отлетела пуговица, а у Катерины разлезлась по швам рубашка.

Еще миля или даже чуть меньше — и Люсия потеряла сразу две пуговицы. Ее рубашка распахнулась сама собой, и она по примеру Катерины завязала полы узлом на животе. Все три женщины подвернули низки брюк, и тем не менее каждый шаг причинял им явное неудобство.

Миновав гребень, Гельвард выбрал место возле холма и разбил лагерь. Сразу после еды женщины стащили с себя остатки одежды и забрались в палатку. Оттуда они принялись поддразнивать Гельварда: как там твоя форма, скоро ли тоже расползется по швам? Гельвард сидел в одиночестве снаружи, не испытывая ни желания спать, ни охоты коротать вечер в палатке.

Малыш заплакал, и Росарио вышла наружу приготовить ему поесть. Гельвард заговорил с ней, она не ответила. Он наблюдал, как она разводит сухое молоко; даже обнаженная, она не вызывала у него никаких чувств. Он же видел ее нагишом только вчера — неужели она выглядела так же? Конечно, нет — она была почти одного роста с ним, а стала куда приземистей.

— Скажи, Росарио, Катерина еще не спит?

Росарио безмолвно кивнула и удалилась в палатку. Спустя мгновение из-под полога показалась Катерина, и Гельвард поднялся на ноги.

Они смотрели друг на друга при свете костра. Катерина молчала, да и Гельвард не знал, что сказать. Она изменилась тоже. А тут и Люсия вылезла из палатки и встала рядом с соперницей.

Теперь он убедился, что это не мираж. За день, всего за один день женщины стали совершенно другими. Он оглядел их обеих с головы до ног. Еще вчера стройные и гибкие, их тела сегодня потеряли форму и раздались в стороны, а округлившиеся большие головы вдавались в плечи.

Соперницы подошли к нему вплотную и на миг застыли. Из-под полога выглядывала Росарио, наблюдая за интересной сценой. Он видел влажные, зовущие губы Люсии, но сам словно оцепенел.

7

Наутро Гельвард не мог не заметить, что за ночь женщины изменились еще резче. Ростом ни одна из них не достигала теперь и пяти футов, зато болтали они между собой еще быстрее, чем прежде, и голоса у них стали еще выше.

Ни одна не смогла втиснуть свои телеса в одежду. Люсия попыталась было, но не смогла даже сунуть ногу в штанину и изорвала рукава рубашки. Пришлось женщинам оставить одежду на месте ночевки и отправиться дальше нагими. Каждый час вносил в их облик новые и все более чудовищные перемены. Ноги у них укоротились настолько, что они семенили за ним мелким шажками, и он то и дело вынужден был останавливаться, чтобы они не отстали. К тому же он обратил внимание на необычность их походки: они шли, отклоняясь назад, и это отклонение час от часу становилось все больше и больше.

Они следили за ним с таким же ужасом, как и он за ними, и когда он решил дать им передохнуть и пустил по кругу флягу с водой, над странной группой нависла гнетущая тишина.

Да и вокруг все изменялось стремительно и необъяснимо. Они по-прежнему придерживались левого внешнего пути, но следы шпал потеряли четкость. Последний отпечаток, который Гельвард еще сумел признать, был не менее сорока футов в длину, а в глубину не достигал и дюйма. Соседний путь, левый внутренний, скрылся из виду: просвет между путям постепенно увеличивался, пока не достиг по меньшей мере полумили — а на таком расстоянии уже ничего не разберешь.

Зато ямы от фундаментов канатных опор попадались все чаще. За одно утро экспедиция миновала двенадцать гнезд, и, по подсчетам Гельварда, от цели их теперь отделяло всего девять.

Но как он найдет эту цель — селение, откуда женщины родом? Окружающий ландшафт был плоским и однообразным. Там, где они присели отдохнуть, почва напоминала застывшую лаву. Он присмотрелся к ней внимательнее, затем с силой провел пальцем, оставив неглубокую бороздку; грунт, песчаный и сыпучий на вид, на поверку оказался плотным и вязким.

Рост женщин теперь не превышал трех футов, а их тела исказились до неузнаваемости. Широченные, плоские ступни на коротких толстых ногах, бочкообразные туловища. Они стали карикатурно уродливыми; перемены, какие они претерпевали у него на глазах, и невнятное щебетанье, заменившее им голоса, буквально завораживали Гельварда.

Не изменился только малыш. Насколько Гельвард мог судить, ребенок оставался таким же, как и всегда. Но по сравнению с матерью он выглядел теперь непропорционально большим, и раскоряченная фигурка, откликавшаяся на имя Росарио, взирала на него с невыразимым ужасом.

Малыш был и остался горожанином.

Точно так же, как Гельвард был рожден женщиной, временно переселенной из деревни, так и ребенок Росарио оставался порождением Города, его частью. И какие бы метаморфозы ни происходили с женщинами и родным для них пейзажем, ни самого Гельварда, ни малыша это не затрагивало.

Гельвард не имел ни малейшего понятия ни о том, как объяснить невероятные события последних суток, ни о том, что ему теперь предпринять. Его одолевал страх: се, что творилось вокруг, выходило за рамки его представлений о порядке вещей. Глаза свидетельствовали о том, что просто-напросто не укладывалось в сознании.

Он бросил взгляд на юг — там, не слишком далеко отсюда, тянулась гряда холмов. Вернее, сначала он принял их за холмы, или, быть может, предгорья какой-то более высокой гряды… и вдруг с тревогой заметил, что их венчают снежные шапки. Солнце палило, как обычно, воздух был напоен теплом; логика подсказывала, что в подобном климате снег может уцелеть лишь на самых высоких вершинах гор. А холмы были так недалеко — в миле, от силы в двух милях от Гельварда, — что он никак не мог ошибиться: их высота не превосходила и пятисот футов.

Он встал в полный рост — и вдруг упал.

И упав, словно по крутому склону, против всякой воли покатился на юг. Ему удалось кое-как остановиться, он неуверенно поднялся на ноги, сопротивляясь силе, которая настойчиво тянула на юг. Ощущение было не новым, оно давало о себе знать, все утро, и тем не менее явилось для Гельварда неожиданностью: сила внезапно оказалась могущественнее прежнего. Почему же тогда она почти не влияла на него до этой минуты? Он задумался. С утра ему было не до нее — отвлекали другие события, и все-таки он уже догадывался о ней, ему все время чудилось, что они дут под гору. Он отгонял это наваждение как нелепицу: зрение неустанно подтверждало, что он находится на плоской равнине. И теперь он стоял подле своих подопечных, стараясь разобраться в необычном ощущении, так сказать, пробуя его на ощупь.

Нет, это не походило ни на давление воздуха, как при ветре, ни на действие силы тяжести, тянущей под откос. Ощущение лежало где-то посередине: на ровной местности при практически полном безветрии он чувствовал, как что-то не то тянет, не то толкает его на юг.

Он сделал несколько шагов на север и почувствовал, что мышцы его ног напряглись, будто он взбирается по крутому склону. Направился на юг — и в явном противоречии с тем, что видели глаза, испугался, что вот-вот покатится под гору.

Женщины с любопытством наблюдали за Гельвардом. Он вернулся к ним.

За те несколько минут, что он знакомился с неведомой силой, они изменились еще страшнее.

8

Когда Гельвард решил, наконец, тронуться дальше, Росарио попыталась заговорить с ним. Ему никак не удавалось понять ее. Она и без того говорила с сильным акцентом, а тут и голос стал чересчур высоким, и темп речи слишком быстрым.

После многих неудач он все же, кажется, уловил суть.

Она и ее подруги боятся возвращаться в свою деревню. Они теперь городские, и их там не примут.

Гельвард ответил, что надо идти, что они сделали выбор и теперь его не изменишь, и тогда Росарио заявила, что не двинется с места. У себя в деревне она была замужем — сперва она хотела вернуться к мужу, а теперь поняла, что муж убьет ее. Замужней была и Люсия, и та разделяет ее опасения. В деревне ненавидят Город, и раз она связалась с горожанами, им не избежать наказания.

Гельвард отказался от попыток вразумить ее. Заставить ее понять что-либо было не легче, чем самому вникнуть в ее щебет. Мелькнула мысль, что они могли бы передумать и пораньше; да и, в конце концов, не на аркане же их затащили в Город, а по условиям добровольной сделки. Он даже старался втолковать ей это, только она не сумела его понять.

Даже за считанные минуты разговора в облике женщин произошли дальнейшие метаморфозы. Рост Росарио теперь не превышал двенадцати дюймов, а в ширину ее тело, ка и тела ее подруг, раздалось, пожалуй, до пяти футов. Гельвард помнил, что эти чудища совсем недавно были людьми, но сейчас признать их людьми было уже невозможно.

— Ждите меня здесь! — приказал он.

Он встал — и опять упал и покатился. Сила, действующая на его тело, все возрастала, и остановиться удалось с огромным трудом. Кое-как, ползком, он подобрался к сброшенному наземь тюку и подтащил его к себе. Достал веревку, перебросил ее через плечо. И, что есть мочи упираясь ногами в грунт, направился на юг.

На поверхности нельзя было больше различить никаких примет, кроме поднимающейся впереди цепи холмов. Сама поверхность, по которой он шел, превратилась в мозаику каких-то размытых пятен; он приостановился, вглядываясь, но не смог рассмотреть ничего — ни травы, ни скал, ни даже почвы.

Все естественные черты ландшафта искажались до неузнаваемости, расползались горизонтально на запад и на восток, теряя высоту и глубину.

Крупный камень превращался в темно-серую полоску шириной в сотую долю дюйма и в добрых две сотни ярдов длиной. Невысокий, увенчанный снегом гребень был, по-видимому, горным кряжем; полоска зелени — деревом.

А вот та белесая черточка позади — обнаженной женщиной.

Он достиг возвышенности гораздо раньше, чем ожидал. Сила, тянущая тело к югу, все прибывала, и когда до ближайшего холма осталось ярдов пятьдесят, Гельвард споткнулся и покатился к холмам со все возрастающей скоростью.

Северный склон возвышенности оказался почти вертикальным, как подветренная сторона песчаной дюны, и он налетел на нее, словно на стену. И неведомая сила, бросая вызов законам гравитации, тут же потащила его вверх по этой стене. В отчаянии — ведь если бы его перекинуло через холм, он уже не смог бы сопротивляться, — Гельвард цеплялся ногтями за поверхность, твердую, как скала. Ему попался небольшой горизонтальный выступ, и Гельвард вцепился в него обеими руками. Бороться с безжалостной силой было невообразимо трудно, его перевернуло и распластало по стене вверх ногами. Ослабь он хватку, сдайся хоть на мгновение — его перекинет через стену и поволочет все дальше и дальше на юг, без возврата…

Пошарив за спиной, он нащупал стальной крюк. Нацепил крюк на выступ, приладил веревку, обмотал другой ее конец вокруг запястья.

Сила, что тянула на юг, набрала над его телом такую власть, что нормальной силы тяжести вроде бы уже и вовсе не существовало.

Но и сам горный кряж под телом Гельварда медленно распрямлялся. Каменная стена, только что почти вертикальная, постепенно расползалась на запад и восток, постепенно разглаживалась, и вершина кряжа как бы спускалась к его ногам. Перед глазами возникла трещина (ущелье? горная долина?), она неуклонно смыкалась, и Гельвард перебросил крюк с выступа в эту щель. Еще миг — и крюк зажало словно клещами.

Вершина кряжа сплющилась и очутилась под Гельвардом. Неведомая сила завладела им и перенесла через гребень. Но чудо — веревка не лопнула и удержала его в горизонтальном положении.

То, что некогда было кряжем, превратилось в жесткую складку, подпершую ребра, живот попал в долину за цепью гор, а ноги в поисках опоры заскребли по другому, более дальнему кряжу, от которого тоже уже не осталось почти ничего.

Гельвард был распластан над поверхностью планеты, гигантским покрывалом нависнув над целым горным районом.

Пытаясь облегчить свою участь, он приподнялся. И, вздернув голову, вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха. С севера задул холодный ветер, но ветер был лишен упругости, лишен кислорода. Гельвард вновь опустил голову, положив подбородок на грунт. На этом уровне воздух был достаточно густой, чтобы дышать.

Ветер принес облака, и они стелились в нескольких дюймах над почвой плотной белой пеленой. Они клубились вокруг Гельварда, обтекая его тело.

Рот оставался ниже облаков, глаза видели их сверху.

Гельвард смотрел поверх облачной пелены. Сквозь жидкую, разреженную атмосферу взгляд проникал далеко-далеко на север.

Гельвард очутился на краю бытия; вся громада мира лежала перед ним, как на ладони.

Он мог бы сейчас объять взглядом весь мир.

К северу от Гельварда земля была плоской, ровной, словно крышка от стола. Но впереди вдалеке она вздымалась вверх, симметрично изгибаясь с обеих сторон и взрезая горизонт исполинским шпилем. Шпиль тянулся в небо, все сужаясь, становясь все изящнее и острее, и невозможно было определить, есть ли у этого острия конец.

Шпиль переливался яркими красками. У основания — обширные коричневые и желтые мазки, переслоенные зеленью. А дальше на север — синева, чистая глубокая синева, от которой становилось больно глазам. И поверх всего этого — облака, тонкие белесые завитки и хлопья, а то и плотные скопления ослепительной белизны.

Солнце садилось. Наливаясь пурпуром, уходило на северо-восток за немыслимый вогнутый горизонт.

Солнце выглядело все так же. Широкий плоский диск, сплющенный по экватору, а к полюсам, вверх и вниз, выгнутый длинными заостренными копьями.

С того дня, как Гельвард впервые вышел из Города, он видел солнце так часто, что облик светила уже не вызывал у него вопросов. Но теперь он понял: его собственный мир, его планета имеет точно такую же форму.

9

Солнце зашло, и мир окутала тьма.

Сила, тянущая на юг, набрала такую мощь, что тело вроде бы и не касалось подпирающих его складок, некогда бывших горами.

Гельвард висел во мраке на веревке, словно намереваясь взобраться по ней на вертикальную стену или отвесный утес; разум твердил ему, что тело не меняло горизонтального положения, но все его ощущения восставали против разума.

Крепость веревки не внушала больше доверия. Вытянув руку во тьме, Гельвард уцепился кончиками пальцев за какие-то крохотные выступы (не они ли недавно были горами?) и подтянулся вперед.

Поверхность под ним разгладилась, и найти новую опору стоило невероятных трудов. Он бы и не нашел ее, если бы не обнаружил, что способен, напрягая все мышцы, вдавить пальцы в грунт настолько, чтобы продвинуться еще чуть-чуть… на дюймы, но в ином измерении на целые мили. Сила, влекущая на юг, не ослабла ни на йоту.

Он бросил отслужившую свою службу веревку и пополз. Еще дюйм, еще — и ноги нащупали низкий гребешок, что издали прикидывался горой. Упершись хорошенько, Гельвард продвинулся сразу на несколько дюймов.

Постепенно сила начала слабеть, отступать, пока Гельвард не понял, что может удержаться на месте, не взнуздывая себя отчаянием. Он на секунду расслабился, надеясь перевести дух. Однако сила тут же снова принялась за свое, отчетливо нарастая с каждым мгновением, и он снова пополз. Полз до тех пор, пока не сумел подняться на четвереньки.

Назад на юг он не оглядывался. Что осталось там, позади?

Он полз бесконечно долго, потом наконец почувствовал, что можно встать. Идти приходилось резко наклонившись вперед, как против ветра. Но мало-помалу неведомая сила ослабевала, и спустя какое-то время Гельвард поверил, что выбрался из опасной зоны.

Обернувшись назад, он не разглядел ничего: там тоже лежала тьма. Над головой висели облака — те самые, что совсем недавно клубились вокруг лица. За облаками пряталась луна. В своем простодушии Гельвард никогда не задавался вопросом об облике ночного светила — он видел луну много раз и принимал ее как она есть; а ведь и луна имела ту же странную форму.

Он поднялся и продолжил путь на север — чудовищная сила по-прежнему шла на убыль. Все окружающее во мгле казалось смутным, лишенным примет, да он и не обращал ни на что внимания. Сознанием владела неотвязная мысль: он должен, должен во что бы то ни стало уйти достаточно далеко, чтобы во время сна его не уволокло обратно в зону, где сила станет неодолимой. Теперь он усвоил основополагающую истину этого мира: почва, как и утверждал Клаузевиц, действительно движется на юг. На севере, там где остался Город, это происходит почти незаметно — миля за десять дней. Но чем дальше на юг, тем стремительнее движение, пока ускорение не достигает немыслимых величин. Гельвард видел это своими глазами: за одну ночь ускорение выросло настолько, что тела женщин катастрофически изменились. Пропорции их тел, как и все вокруг, кроме него самого, ответили на изменение ускорения линейным искажением.

Вот почему Городу никогда не видать покоя. Город обречен вечно перемещаться вперед и вперед, — остановка означала бы долгое, поначалу неуловимо медленное сползание к югу, в прошлое, пока ускорение не всех и вся в зону, где горы превращаются в гребешки высотой в несколько дюймов и где безжалостная сила неизбежно разнесет постройки и людей вдребезги и отправит их в небытие.

Впрочем, в те часы, что Гельвард шагал и шагал на север по странной, погруженной во тьму местности, он и не пытался искать объяснения тому, что только что испытал. Пережитое слишком уж противоречило элементарной логике: почва обязана быть твердью, неспособной к движению. Горы не должны сплющиваться, понижаясь на глазах. Человеческие существа не должны сбавлять в росте вшестеро; пропасти не должны смыкаться; грудные дети не должны захлебываться в крике и рвоте от материнского молока.

Ночь давно вступила в свои права, а Гельвард не ощущал усталости, только легкую боль от перенапряжения в мышцах, выдержавших такую нагрузку там, на изменчивых горных склонах. Мелькнула мысль, что день прошел что-то слишком быстро, куда быстрее, чем он ожидал.

Опасная зона осталась далеко позади, но сила, тянущая к югу, была еще слишком велика, чтобы расположиться на ночлег. Мало радости спать на грунте, который движется под тобой и вместе с тобой, стаскивая тебя туда, откуда ты едва-едва вырвался…

Он был частицей Города; он, как и Город, не мог позволить себе остановиться.

Наконец, усталость одолела Гельварда, он повалился и заснул прямо на голой земле.

Проснулся он с восходом солнца, и сразу подумал о силе, тянущей на юг: не прибавилась ли она за ночь? Встревоженный, он вскочил на ноги, но равновесия не потерял; сила никуда не делась, он ощутил ее — примерно такой же, как запомнилось перед сном.

Он посмотрел на юг.

И не поверил своим глазам: там высились горы.

Но как же так, не может быть! Он же не просто видел, он осязал всем существом, как они сглаживаются в складки высотой в какие-нибудь полтора-два дюйма. И тем не менее вот они, вновь громоздятся у горизонта — отвесные, иззубренные, увенчанные снегами.

Гельвард поднял с земли рюкзачок — все, что осталось от двух объемистых тюков, — и проверил его содержимое. Веревку вместе с крючьями он потерял, большая часть его снаряжения осталась у женщин, когда он их покинул; однако и сейчас в его распоряжении был спальный мешок, фляга с водой и несколько пакетиков синтетической пищи. Во всяком случае, какое-то время он продержится.

Слегка подкрепившись, он вскинул рюкзачок на плечо.

Взглянул вверх на солнце, твердо решив сегодня не терять ориентации ни во времени, ни в пространстве.

И зашагал на юг, в сторону гор.

Сила медленно нарастала, завладевала им, настойчиво тянула вперед. Горы на глазах понижались, теряя высоту. Почва, по которой он шел, становилась все более вязкой, о окрестный пейзаж сливался в смутные поперечные полосы.

Солнце катилось по небу со скоростью, на какую просто не имела права.

Одолев назойливую силу, Гельвард остановился, как только горы впереди вновь превратились в волнистую гряду невысоких холмов.

Сегодня он не был снаряжен для того, чтобы двигаться дальше. Он повернулся к горам спиной и направился обратно на север. Через час наступила ночь.

Гельвард шел сквозь ночь до тех пор, пока сила заметно не ослабла, затем прилег отдохнуть.

С рассветом на юге вновь поднялись горы… именно горы, а не холмы.

На сей раз он решил не ходить никуда, а оставаться на одном месте и ждать. С каждым часом сила все возрастала. Его отчетливо сносило на юг, к горам, вместе с почвой, а он сидел и ждал, пока горы не начали потихоньку терять высоту и разъезжаться в стороны.

Тогда он свернул лагерь и тронулся в путь, не дожидаясь прихода новой ночи. С него довольно — пора возвращаться в Город.

Вопреки здравому смыслу, надежда на возвращение не успокоила, а встревожила его. Должен ли он доложить кому-то о том, что с ним случилось? Честно говоря, он был до сих пор не способен вместить увиденное и испытанное в своем сознании, а уж тем более привести все это в какую-то систему и внятно изложить ее другим.

Самым ошеломляющим из все его недавних впечатлений была, конечно же, картина мира, распростертого перед ним и под ним. Доводилось ли кому-нибудь испытать что-либо подобное? Как переварить, как постигнуть явление, которое даже глазу оказалось не дано объять до конца? На запад и на восток — да, насколько он мог судить, и на юг — поверхность планеты, по-видимому, не имела границ. И только на севере, строго на севере, она обретала определенную, но совершенно невероятную форму закругленного по бокам изящного острия, уходящего ввысь, в бесконечность.

Как солнце, как луна. И как, по-видимому, все небесные тела в окрестной вселенной.

Теперь три человека — что прикажете доложить о них? Мог ли он быть уверен, что они благополучно добрались до своего селения, если их превратило в карикатуры, с которыми было невозможно общаться, а потом и полоски, которые стало не разглядеть? Они перешли в свой собственный мир, полностью враждебный ему.

А малыш — что сталось с малышом? Дитя Города, не подверженное изменениям, как и сам Гельвард, и не способное окарикатуриться подобно всему вокруг… Росарио, вероятно, была вынуждена его оставить, и теперь малыш уже мертв. А если еще и жив, то движение почвы неизбежно вынесет его на юг, в зону, где сила достигнет такой мощи, что убьет его.

Погруженный в мрачные раздумья, Гельвард шагал и шагал, почти не замечая ничего вокруг. И только когда приостановился, чтобы сделать глоток воды, с удивлением понял, что знает, где находится, — среди скальных обнажений к северу от расселины, через которую строили мост.

Глотнув воды из фляги, он пошел назад по собственным следам. Чтобы отыскать дорогу в Город, надо прежде всего обнаружить колею, а в том районе, где строили мост, шансов на это было больше, чем в любом другом.

И правда, ему вскоре встретилась речка, которую до того он, видимо, пересек в задумчивости, не заметив. Отнюдь не уверенный, что это именно та речка, — ее и речкой-то назвать было трудно, разве что ручейком, — он все же двинулся вниз по течению. Мало-помалу берега ручейка приподнялись, стали круче, но расселины не было и в помине Гельвард взобрался наверх и побрел в обратном направлении, против течения. Ландшафт казался дразняще знакомым, но ручеек поразительно сузился и обмелел, — наверное, это все же другой ручеек…

И тут он приметил внизу, у воды, вытянутое черное пятно, а подойдя ближе, уловил слабый запах гари. Он всмотрелся и понял, что перед ним след костра. Его собственного костра, разожженного всего несколько дней назад.

Ручеек, журчащий теперь совсем рядом, был в ширину не больше ярда, — а ведь когда он купался здесь с женщинами, полоса воды казалась по крайней мере вчетверо шире. Он опять поднялся наверх и после долгих поисков обнаружил на берегу вмятину — по видимому, яму под фундамент опорной башни.

Расстояние от берега до берега в той точке составляло от силы пять-шесть ярдов. От воды внизу Гельварда отделяли какие-то жалкие несколько футов.

Здесь, на этом самом месте, Город пересек расселину, казавшуюся бездонной.

Гельвард двинулся на север и спустя недолгое время заметил следы шпал. Следы были мелкие, по семнадцати футов в длину, и лежали в трех дюймах друг от друга.

К вечеру следующего дня окружающие предметы приобрели более или менее обычный вид. Деревья выглядели деревьями, а не раскидистыми кустами. Камешки под ногами стали округлыми, а расплывчатые пятна зелени превратились в пучки травы. Правда, колея, по которой он шел, лишь отдаленно напоминала ту, какую клали путевые бригады, да и просвет между путями оставался слишком велик — и все же Гельвард свыкнулся с мыслью, что путешествию скоро конец.

Дни шли за днями, он потерял им счет, зато местность казалась теперь хорошо знакомой, и кроме того, он не сомневался: сколько бы ни длилось его путешествие, оно все равно оказывалось куда короче, чем предсказывал Клаузевиц. Даже принимая в расчет те два или три дня в зоне предельных искажений, что промелькнул с неправдоподобной быстротой, Город никак не мог переместиться более чем на одну-две мили.

Уверенность в том, что цель близка, подбадривала Гельварда: ведь запасы воды и пищи почти иссякли.

Он продолжал путь, и снова шли дни, а впереди не было заметно никаких признаков Города, и, хуже того, колея упорно не хотела сужаться до заданной ширины. Впрочем, он уже так привык к неизбежности линейных искажений, что не придавал им особого значения.

Но однажды поутру его испугала незваная мысль: на протяжении нескольких суток ширина колеи вроде бы совсем не менялась. Не достиг ли он района, где скорость движения почвы в точности равна темпу его ходьбы? И не означает ли это, что он, как белка в колесе, по существу топчется на месте? На час-другой он даже прибавил шагу, пока испуг не отступил перед доводами разума. В конце концов, он благополучно выбрался из горной зоны, где сила, тянущая на юг, была неизмеримо мощнее…

Почему же дни бегут, а Город не приближается? Он распечатал два последних пакетика концентрата и дважды наполнял флягу из местных источников. Затем настал день, когда пища подошла к концу — и вдруг Гельварда охватило острое возбуждение. Смерть от голода ему больше не грозила: он узнал, где находится! По этим самым холмам он езди верхом с меновщиком Коллингсом — в то время эти места лежали в двух-трех милях к северу от оптимума. Учитывая, что он отсутствовал самое большее мили три, до Города теперь рукой подать!..

Полотно со шрамами от шпал перевалило за небольшой гребень, и… Города впереди по-прежнему не оказалось. Шрамы по-прежнему оставались длиннее, чем следовало, и просвет, отделявший Гельварда от соседнего, левого внешнего пути, был явно выше нормы.

Все это, решил Гельвард, могло означать только одно: за время его отсутствия в Городе нашли способ перемещаться много быстрее, чем раньше. Может статься, Город даже опередил оптимум и попал в края, где скорость движения почвы становится ниже. Гельвард начал догадываться, что за настойчивым стремлением гильдиеров вперед и вперед кроется еще одна причина: они надеются, что там, за оптимумом, есть зона, где почва не движется совсем. И тогда Город сможет остановиться. Исполинское беличье колесо наконец-то затормозит.

10

Гельвард лег на голодный желудок и спал плохо. Утром он промочил горло водой из фляги и сразу отправился дальше. Город должен быть совсем, совсем близко…

Однако в полуденный зной пришлось дать себе передышку. Местность была голой и открытой, нигде ни деревца. Гельвард без сил опустился на край полотна.

Тупо глядя в одну точку перед собой, он внезапно заметил троих людей, которые не спеша шли в его сторону. В сердце затеплилась надежда: эти трое из Города, их послали найти и спасти его. Подпустив их поближе, он попытался встать, но оступился и упал ничком.

— Эй! Ты из Города?..

Гельвард открыл глаза и взглянул на говорящего. Над ним склонился молодой человек в форме ученика гильдии. От изумления у Гельварда отвисла челюсть, и он лишь слабо кивнул.

— Ты болен? Что с тобой?

— Ничего, обойдется. Еда у тебя есть?

— Сначала выпей немного.

Молодой человек протянул Гельварду флягу с водой, и тот сделал жадный глоток. Вода была затхлая и безвкусная, городская вода.

— Ты можешь встать?

Гельвард поднялся на ноги не без помощи своего спасителя, и они сошли с полотна в ложбинку, где росло несколько чахлых кустиков. Гельвард сел, а молодой человек снял со спины объемистый тюк. Гельвард снова изумился: тюк был точно таким же, какой дали в дорогу ему самому.

— Ты кто? Мы знакомы? — спросил он.

— Ученик Келлен Личен.

Личен! Он же прекрасно помнил Личена по яслям…

— А я Гельвард Манн.

Келлен Личен раскрыл пакет синтетической пищи и капнул в котелок воды. Вскоре перед Гельвардом возникла порция серой каши, привычной с детства, и он набросился на нее с небывалым энтузиазмом.

В отдалении, у полотна, стояли две женщины, пришедшие вместе с Келленом.

— Значит, тебя послали в прошлое, — констатировал Гельвард, глотая кашу.

— Именно.

— Я только что оттуда.

— Ну, и как там?

Неожиданно Гельвард вспомнил, как встретил Торролла Палхема при почти аналогичных обстоятельствах.

— Ты и сейчас уже в прошлом. Разве ты ничего не чувствуешь?

Келлен покачал головой.

— На что ты намекаешь?

Гельвард намекал на силу, тянущую к югу, — слабенький ее отголосок он ощущал при ходьбе до сих пор. Но ведь Келлен наверняка еще и не подозревал о ней. Быть может, ее просто нельзя отделить от других ощущений, пока она не проявит себя во всю мощь.

— Этого не расскажешь, — ответил Гельвард. — Ступай дальше — сам все поймешь. — Он оглянулся на женщин: они присели на землю, подчеркнуто отвернувшись от горожан. По лицу Гельварда скользнула невольная улыбка. — Послушай, Келлен, Город далеко отсюда?

— Не очень. Миль пять, не больше.

Пять миль! Выходит, движенцы с путейцами оставили оптимум далеко позади.

— Не мог бы ты дать мне еды? Совсем немножко… только чтобы добраться до Города.

— О чем речь!..

Келлен вынул и протянул Гельварду четыре пакета. Тот подержал их минутку, потом вернул три из четырех обратно.

— Мне хватит одного. Остальные тебе и самому пригодятся.

— Да нам теперь уже недалеко, — возразил Келлен.

— Знаю. И все-таки они тебе пригодятся. — Он смерил Келлена пристальным взглядом. — Скажи, тебя давно вывели из яслей?

— Миль пятнадцать назад.

Но Келлен был куда моложе Гельварда и его однокашников! С полной отчетливостью припоминалось: Келлен учился на два класса ниже. Что же, выходит, они теперь набирают учеников из воспитанников младших возрастных групп? Однако выглядел Келлен почти ровесником Гельварда, его мускулистое тело не походило на тело подростка.

— Сколько тебе стукнуло?

— Шестьсот шестьдесят пять.

Что за ерунда — Келлен по крайней мере миль на пятьдесят моложе Гельварда, а ему-то самому, по собственному счету, едва исполнилось шестьсот семьдесят миль!

— С путейцам работал?

— Конечно. Каторжная у них работенка…

— Это я и сам знаю. Я другого не понимаю: каким образом Городу удалось перемещаться так быстро?

— Быстро? Это были трудные мили. Пришлось пересекать реку, а теперь Город застрял меж высоких холмов. Мы здорово задержались. Когда я уходил, мы отставали от оптимума на целых шесть миль.

— На шесть миль? Тогда, значит, оптимум стал двигаться быстрее?

— Насколько мне известно, нет. — Келлен смотрел мимо Гельварда на своих подопечных. — Слушай, я, пожалуй, пойду. Тебе стало получше?

— Да, спасибо. Как ты с ними ладишь?

Келлен усмехнулся.

— Да ничего. Конечно, лингвистические барьеры и так далее, но мне сдается, что мы потихоньку находим общий язык.

Гельвард расхохотался и опять вспомнил Пэлхема.

— Поторапливайся, — посоветовал он. А то через пару дней спохватишься, да будет поздно.

Келлен Личен ответил ему недоуменным взглядом, потом решительно поднялся на ноги и направился к женщинам, которые только тут поняли, что остановка была кратковременной и громко запротестовали. Когда экспедиция тронулась дальше, Гельвард обратил внимание, что одна из женщин расстегнула рубашку донизу и завязала полы узлом.

Поскольку Келлен любезно пополнил его рацион, Гельвард был уверен, что теперь-то уж нагонит Город без труда. По сравнению с расстоянием, оставленным позади, пять миль — совершеннейший пустяк, и он рассчитывал добраться до Города к закату. Путь лежал по местности, совершенно ему незнакомой: что бы там ни говорил Келлен, а Город в отсутствие Гельварда продвинулся далеко вперед.

Наступил вечер, а Города по-прежнему не было видно. Единственный обнадеживающий признак — шрамы от шпал приблизились к нормальным размерам: остановившись хлебнуть оды, Гельвард тщательно промерил ближайший шрам — около шести футов.

Полотно опять шло на подъем и взбегало на гребень. Гельвард не сомневался, что Город в лощине за гребнем, и вновь прибавил шагу: хоть бы увидеть его до прихода ночи…

Солнце уже касалось горизонта, когда подъем наконец сменился спуском и перед Гельвардом открылась широкая долина. По долине текла полноводная река. Полотно устремлялось вниз, к южному ее берегу… и продолжалось на противоположной стороне. Насколько хватало глаз, оно уходило все дальше на север, пока не терялось в лесу. Города нигде не было.

Растерянный и рассерженный, Гельвард смотрел на долину до глубоких сумерек, потом — делать нечего — разбил лагерь на ночь.

Наутро он поднялся с рассветом и вскоре спустился к реке. Южный ее берег хранил множество следов бурной человеческой деятельности: почва была истоптана и превратилась в грязное месиво, повсюду валялись куски дерева и расколотые основания шпал. Да и из воды торчали шпалы, уложенные штабелями, — очевидно, остатки быков моста, по которому Город переправился на ту сторону.

Придерживаясь за один из таких быков, Гельвард вошел в воду по грудь, потом поплыл. Течение подхватило его и снесло чуть ли не на полмили вниз, прежде чем он нащупал дно и выкарабкался на северный берег.

Он был мокрым до нитки — и тем не менее побрел вверх по течению, пока не вышел обратно к полотну. Рюкзачок, да и форма казались втрое тяжелее, чем прежде; раздевшись донага, он разложил одежду на солнышке, а рядом расстелил спальный мешок и рюкзак, вывернутые наизнанку. Форма высохла уже через час, и он натянул ее на себя — ему не терпелось двинуться дальше. Правда, спальный мешок был еще сыроват, но Гельвард надеялся досушить его на следующей стоянке.

Он уже вскинул рюкзачок за спину, когда услышал странный дребезжащий свист и что-то больно ударило ему в плечо. Гельвард стремительно обернулся, заметил арбалетную стрелу, упавшую на траву, и, за неимением другого убежища, нырнул в ближайшую яму, выкопанную под основание шпалы.

— Ни с места!

Бросив взгляд в направлении, откуда раздался голос, Гельвард не увидел ничего, кроме густых кустов ярдах в пятидесяти. Он осмотрел плечо: стрела разорвала рукав, но крови не было. Свой арбалет он потерял вместе со всем остальным имуществом и теперь чувствовал себя беззащитным.

— Не шевелись, я подойду сам…

Мгновение спустя из-за кустов поднялся человек в такой же, как у Гельварда, форме ученика гильдии. Арбалет, зараженный новой стрелой, был направлен в лицо противника. Гельвард отчаянно крикнул:

— Не стреляй! Я тоже из Города!..

Человек ничего не ответил, но продолжал потихоньку двигаться на Гельварда, пока не замер в пяти шагах от него.

— Ладно, можешь встать. — Гельвард подчинился в надежде, что его наконец-то признают за своего. — Кто ты такой?

— Я же сказал — я из Города…

— Какой гильдии?

— Разведчиков будущего.

— Повтори последнюю фразу клятвы.

Гельвард от удивления затряс головой.

— Ты что, рехнулся?

— Ну-ка, не увиливай! Давай последнюю фразу…

— «Принося эту клятву, я отдаю себе полный отчет в том, что нарушение любого из ее пунктов…»

Человек опустил арбалет.

— Ладно, не обижайся. Я хотел убедиться. Как тебя зовут?

— Гельвард Манн.

Нападавший пристально вгляделся Гельварду в лицо.

— Черт побери, тебя и не узнать! Ты же отрастил бороду…

— Джейз!..

Они всматривались друг в друга еще несколько секунд, затем сердечно обнялись. Действительно, с тех пор, как они виделись в последний раз, много воды утекло, и оба изменились до неузнаваемости. Тогда они были безбородыми сопляками, неспособными приподняться над мелкими обидами и разочарованиями ясельной жизни; теперь они преобразились не только внешне, но и внутренне. В яслях Джелмен Джейз прикидывался удальцом, презирающим вожжи обязательного для всех распорядка, и выдвинулся в лидеры беззаботных и безответственных юнцов, которые «не торопились» взрослеть. Теперь, стоя с заново обретенным другом у реки, Гельвард сразу же убедился, что от былой бравады не осталось и следа. Опыт, приобретенный за стенами Города, не только обветрил Джейзу лицо, но и отшлифовал характер. Ни Джейз, ни сам Гельвард ничем не напоминали теперь выросших в одной каюте мальчишек, бледных, наивных, неразвитых физически; испытания быстро превратили их в загорелых, бородатых, сильных, закаленных мужчин.

— С чего это ты надумал в меня стрелять? — поинтересовался Гельвард.

— Я принял тебя за мартышку.

— Ослеп, что ли? Ведь на мне форма…

— Форма нынче ничего не значит.

— Как это ничего?

— Видишь ли, Гельвард, многое изменилось. Сколько учеников ты повстречал там, в прошлом?

— Двоих. Ты третий.

— То-то и оно. А известно тебе, что Город посылает экспедиции в прошлое почти каждую милю? Нас должно быть видимо-невидимо. И раз мы се идем одной дорогой, мы должны бы без конца встречаться друг с другом. А на самом деле ничего подобного. Потому что учеников перехватывают мартышки. Их самих убивают, а форму забирают себе. На тебя нападали?

— Нет.

— А на меня нападали.

— Все равно ты мог бы сначала проверить, кто я такой, а уж потом хвататься за арбалет.

— Это был предупредительный выстрел. Я не целил в тебя.

Гельвард показал на порванный рукав.

— В таком случае, ты скверный стрелок.

Джейз сделал два шага в сторону, подобрал упавшую стрелу, и, внимательно осмотрев ее, уложил обратно в колчан.

— Надо бы нам нагнать Город, — заявил он, возвращаясь к приятелю.

— А ты знаешь, где он?

— Сам не могу понять, — признался Джейз встревоженно. — Я уже отшагал черт знает сколько миль! Он что, прибавил скорость?

— По моим сведениям, нет. Я только вчера говорил с учеником, идущим навстречу. Так тот меня уверял, что Город, напротив, замешкался и отстал от оптимума.

— Куда же к черту он запропастился?

— Город где-то там…

Гельвард махнул рукой на север, вдоль железнодорожного полотна.

— Тогда пошли следом.

Но день склонился к закату, а Гельварда они так и не нагнали — хотя колея наконец-то сузилась вроде бы до нормальных размеров — и разбили лагерь в лесочке у веселого, прозрачного ручейка.

Джейз оказался оснащен куда лучше Гельварда. У него был не только арбалет, но даже лишний спальный мешок и палатка (отсыревший мешок Гельварда пришлось выбросить), а также вдосталь еды.

— Ну, и что же ты обо всем этом думаешь? — спросил Джейз.

— О том, что видел в прошлом?

— Вот именно.

— Все пытаюсь разобраться, и не получается, — признался Гельвард. — А ты?

— Наверное, то же самое. Это противоречит всякой логике, и все-таки я виде это и испытал, а стало быть, так оно и есть.

— Как почва может двигаться, будто вода?

— Ты тоже заметил? — отозвался Джейз.

— А как было не заметить? Почва движется, иначе это необъяснимо.

Позже каждый в свою очередь поведал приятелю о том, что выпало ему на долю после яслей. Рассказы существенно отличались друг от друга.

Джейза вывели из яслей на несколько миль раньше Гельварда, и практика вне Города сложилась у него в принципе очень похоже. Впрочем, была разница, даже довольно значительная — Джейз еще не обзавелся семьей, а потому его приглашали проводить время в обществе переселенных женщин. И когда пришла пора отправляться в прошлое, выяснилось, что он уже знаком с теми двумя, которых ему отдали под опеку. От них-то он и услышал о том, какие легенды складывают туземцы о людях Города. Города, населенного якобы безжалостными гигантами, которые грабят, убивают и насилуют женщин.

Уже в начальные дни экспедиции Джейз понял, что его подопечные испуганы, и стал допытываться, почему. В ответ он услышал, что женщины боятся объявляться среди своих соплеменников, так как их тут же прикончат, и хотели бы вернуться в Город. Но к этому моменту Джейз уже обратил внимание на первые признаки линейных искажений, и его одолело любопытство. Он отправил женщин назад, полагая, что обратную дорогу они найдут и сами, и решил провести денек в одиночестве, исследуя необычные явления на свой страх и риск.

Он пошел дальше на юг, но за день не случилось ничего, что его особенно бы заинтересовало, и он попытался нагнать женщин. Он обнаружил их на третьи сутки. С перерезанным горлом, висящими на дереве головой вниз. Не успел Джейз оправиться от ужаса, как подвергся нападению толпы туземцев, среди которых некоторые были в форме учеников. Ему удалось ускользнуть, но его преследовали по пятам. Следующие три дня слились в сплошной кошмар. Удирая о погони, он упал и сильно вывихнул ногу. Дальше бежать он не мог — оставалось только прятаться. Кроме того, преследователи вынудили его уйти далеко от полотна и переместиться на несколько миль южнее. И когда они, наконец, отступились и оставили его в покое, он ощутил постепенное нарастание силы, тянущей к югу. Вокруг расстилалась местность, какой он никогда не видел. Джейз описал Гельварду все, что тот познал и сам: чудовищность неодолимой силы, плоский, бесформенный ландшафт — и немыслимые физические искажения всего вокруг.

Джейз пытался выбраться обратно к полотну — но увечная нога не позволяла ему передвигаться с достаточной быстротой. Кончилось тем, что пришлось приковать себя к земле крюком и веревкой. Он надеялся, что сумеет переждать таким манером день-другой, пока не поправится, но сила все возрастала, он побоялся, что веревка не выдержит, и пополз на север. Это длилось долго, он хлебнул лиха, но все-таки вырвался из самой опасной зоны и пустился вдогонку за Городом.

Однако прошло немало дней, прежде чем ему удалось хотя бы отыскать железнодорожную колею. В результате своих изысканий он познакомился с географией района куда лучше Гельварда, чьи наблюдения исчерпывались ближайшими окрестностями полотна.

— Известно тебе, что там, — Джейз показал на юго-запад, — есть еще один город?

— Еще один город? — переспросил Гельвард, не веря своим ушам.

— Ну, не совсем такой, как наш Город Земля. Тот город стоит на грунте.

— Что-о?

— Он огромный. Раз в десять, если не в двадцать, больше, чем Земля. Сперва я даже не понял, что вижу. Я думал, это просто еще одно туземное поселение, ну, чуть посолиднее. А это город, понимаешь, Гельвард, такой же, как те, про которые нам рассказывали в яслях… как те, что на Планете Земля. Сотни, тысячи зданий — и все стоят на грунте.

— А люди там есть?

— Есть, но не слишком много. Не знаю, что там случилось, но мне показалось, что город заброшен. Я не мог там задержаться — не хотел, чтобы меня увидели. Но все эти здания… какая красота!..

— Может, сходим туда?

— Нет, не стоит. Повсюду слишком много мартышек. Что-то произошло, обстановка изменилась. Они теперь лучше организованы, наладили связь между собой. Раньше, когда Город подъезжал к какой-нибудь деревушке, мы сплошь и рядом оказывались первыми пришельцами извне, кого там видели за долгие годы. Но по тому, что мне успели рассказать женщины, я понял, что теперь все не так. Слухи о Городе опережают его движение, и мартышки нас невзлюбили. Они никогда особенно нас не жаловали, но прежде они были раздроблены, а теперь, мне сдается, они задумывают разрушить Город.

— И ради этого выряжаются в форму учеников, — съязвил Гельвард, все еще не понимая, что Джейз говорит серьезно.

— Форма — это ерунда. Они убивают учеников и напяливают их форму только ради того, чтобы легче было приблизиться к следующей жертве. Прежде чем напасть на Город, они должны организоваться и набраться решимости… и похоже, что это вот-вот случится, если еще не случилось.

— Никогда не поверю, что они представляют для нас большую угрозу.

— Может, и нет. Но не забывай, что тебе повезло.

Назавтра они вышли с рассветом и спешили изо всех сил. За весь день они ни разу не позволили себе остановится дольше, чем на три-пять минут. Шрамы от шпал и сама колея вернулись к норме, и путников подхлестывала мысль, что идти осталось час, самое большее полтора…

Далеко за полдень они достигли поворота — полотно плавно огибало вершину высокого холма, взбегало по склону… И, добравшись вместе с колеей до седловины, они увидели Город, недвижимый в широкой долине внизу.

Оба замерли как вкопанные.

Город изменился, в его облике появилось что-то новое. И это что-то заставило Гельварда бросится вниз напрямик, не разбирая дороги.

С высоты было видно, что вокруг Города, как обычно, суетится множество людей: позади него четыре путевые бригады выкорчевывали старые рельсы, впереди еще больше народу ставили быки через реку, преграждавшую Городу дальнейший путь. Преобразился сам Город — вся южная часть была изуродована, обуглена…

Охраняли Город еще строже, чем раньше; Гельварда и Джейза остановили и потребовали назвать свои имена. Они кипели от негодования — ведь ясно, что с Городом случилось какое-то несчастье, а их тут задерживают… Но пришлось ждать, пока из Города не пришлют подтверждение на их счет, а тем временем Гельвард выяснил у старшего стражника, что за последние мили туземцы дважды ходили в атаку. Вторая атака была яростнее первой. Убиты двадцать три стражника, а в самом Городе потерям несть числа.

Радость возвращения в одно мгновение сменилась отрезвляющей горечью. Дождавшись подтверждения, Гельвард и Джейз продолжали путь в молчании.

Ясли сгорели дотла; большую часть погибших составляли именно дети. Эта тягостная новость была не единственной — почти на всех уровнях Города видны были какие-то удручающие перемены, но Гельвард уже не мог реагировать на каждую из них. Новые и новые горькие вести оттесняли зрительные впечатления. Время обдумывать все наступило значительно позже.

Во-первых, Гельвард узнал, что отца нет в живых: не прошло и нескольких часов с минуты их расставания, как его сердце остановилось. Сообщил Гельварду об этом Клаузевиц — и тот же Клаузевиц объявил ученичество законченным.

Во-вторых, Виктория родила ребенка, мальчика, но он оказался в числе тех, кто погиб при пожаре.

В-третьих, Виктория подписала документ, расторгающий их брак. Теперь она живет с другим и ожидает нового ребенка.

И в-четвертых, — эта новость была, несомненно, связана со всеми остальными событиями, но оттого она не стала менее неожиданной. Центральный календарь поведал Гельварду о том, что за время его отсутствия Город переместился на семьдесят три мили, и, несмотря на это, находится в настоящий момент в восьми милях позади оптимума. А ведь по своей собственной, субъективной оценке Гельвард отсутствовал никак не дольше трех миль.

Он воспринял все это как бесспорные, хоть и жестокие факты. Пережить их предстояло потом, а сейчас Город готовился к отражению новой неизбежной атаки.

Назад: 5

Дальше: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ