5 - Опрокинутый мир - Кристофер Прист - RutLib.com

5

Дни медленно сменяли друг друга, и больше мне бывать в Городе не случалось.

Я понял свою ошибку: едва попав к путейцам, я слишком рьяно набросился на работу. Теперь я решил следовать примеру Мальчускина и ограничивался в основном ролью надсмотрщика. Лишь иногда мы с ним включались в дело и помогали рабочим. Но и при этом труд был изнурительным, нескончаемо долгим, и я ощущал, как мое тело отзывается на новую нагрузку. Вскоре я почувствовал себя окрепшим, как никогда, кожа моя побагровела под лучами солнца, и физический труд перестал казаться мукой.

Единственное, что меня теперь по-настоящему огорчало, — это неизменная синтетическая пища и неспособность Мальчускина интересно рассказать о том, какую роль играет наш труд в обеспечении безопасности Города. День за днем мы ишачили до позднего вечера, наскоро ужинали и тут же засыпали.

Работа наша на путях к югу от Города была почти завершена. В задачу бригады входило снять все пути, а затем воздвигнуть на равном расстоянии от городских стен четыре буфера-амортизатора. Снятые рельсы и шпалы перевозили на север от Города и там укладывали опять.

Как-то вечером Мальчускин спросил меня:

— Сколько времени ты уже здесь пробыл?

— Точно не знаю.

— А если в днях?

— Ну тогда семь дней.

Он угадал: я действительно пытался вычислить время в милях.

— Через три дня тебе положен краткосрочный отпуск. Проведешь два дня в Городе, а потом вернешься ко мне на новую милю.

Я поинтересовался, как это он ухитряется измерять ход времени сразу и в днях и в милях.

— Чтобы пройти одну милю, Городу требуется около десяти дней, — ответил он. — За год мы проходим примерно тридцать шесть с половиной миль.

— Но Город неподвижен.

— Это он сейчас неподвижен. Скоро тронется. И имей в виду, мы ведем счет не фактически пройденному расстоянию, а тому, какое он должен был пройти. Это расстояние зависит от положения оптимума.

Я покачал головой.

— А это что за штука?

— Оптимум — это идеальное место для Города в каждый данный момент. Чтобы не отдаляться от оптимума, надо покрывать примерно одну десятую мили в день. Об этом, очевидно, не может быть и речи — мы просто пододвигаем Город к оптимуму, как только можем и насколько можем.

— И что, Город никогда не достигал оптимума?

— На моей памяти никогда.

— А где этот оптимум сейчас?

— Мили на три впереди. Три мили — расстояние довольно обычное. До меня на путях работал мой отец, и он мне рассказывал, что однажды оптимум обогнал их на десять миль. О большем отставании я никогда не слышал.

— А что будет, если мы когда-нибудь достигнем оптимума?

Мальчускин усмехнулся.

— Будем по-прежнему выкапывать старые шпалы.

— Почему?

— Потому что оптимум все время движется. Впрочем, мы вряд ли достигнем оптимума, да это и не так уж важно. Удержаться бы в пределах нескольких миль от него, и ладно. Могу сказать и по-другому: обгони мы хоть чуть-чуть оптимум, и мы позволили бы себе, наконец, хорошенько отдохнуть.

— А его можно обогнать?

— Наверное, да. Учти вот что. Сейчас мы находимся довольно высоко над уровнем моря. Чтобы забраться сюда, нам пришлось карабкаться вверх. Это было, когда здесь командовал мой отец. Взбираться вверх тяжелее, чем идти по равнине, на подъем уходит больше времени, вот мы и отстали от оптимума. Если местность начнет понижаться, мы сможем катиться под уклон.

— А есть шансы, что она начнет понижаться?

— Спроси об этом у своих коллег-разведчиков. Это их кусок хлеба, а не мой.

— А здесь вокруг вся местность такая же?

— Завтра я тебе покажу.

Из того, что говорил Мальчускин, я понял далеко не все, но по крайней мере одно мне стало ясно: как измеряется время. Мне было от роду шестьсот пятьдесят миль; это не значило, что Город продвинулся за мою жизнь на такое расстояние, но оптимум переместился ровно на шестьсот пятьдесят миль.

Однако что же все-таки это за штука — оптимум?

На следующий день Мальчускин сдержал свое обещание. Покуда наемные рабочие валялись в минуту очередного перерыва в глубокой тени у городских стен, Мальчускин вместе со мной поднялся на пологую возвышенность к западу от Города. Отсюда были хорошо видны почти все ближайшие окрестности.

В данный момент Город стоял в центре широкой котловины, замкнутой с севера и юга двумя довольно высокими грядами холмов. На юге я мог ясно разглядеть следы путей, которые мы только что снимали, — четыре параллельных шрама, оставленных в почве шпалами и их бетонными основаниями.

К северу от Города пути плавно взбегали на гребень холма. На путях и подле них почти никого не было — лишь какая-то тележка на батареях лениво ползла вверх по склону с грузом рельсов и шпал и с усевшейся на них бригадой рабочих. На гребне было, напротив, довольно многолюдно, но что там происходило, с такого расстояния понять было никак нельзя.

— Хорошая местность, — заметил Мальчускин. И тут же пояснил: — Для путейца, во всяком случае.

— Почему хорошая?

— Ровная. Ни холмы, ни долины не доставляют особых хлопот. Что выводит меня из себя, так это пересеченная местность: скалы, реки или даже леса. Вот одно из преимуществ того, что мы забрались высоко. Здесь вокруг очень старые скалы, силы природы давно сгладили их и растерли в порошок. Только не напоминай мне про реки. Само это слово приводит меня в ярость.

— Что плохого они вам сделали?

— Я сказал, не напоминай мне про них. — Он добродушно хлопнул меня по плечу, и мы двинулись к городу. — Реки надо пересекать. Значит, надо строить мост, если, конечно, там уже нет построенного моста, но что-то я таких уже построенных не припомню. Значит, надо ждать, пока мост будет готов. А за задержки, как правило, ругают нас, путейцев. Но такова жизнь. Сложность еще в том, что отношение к рекам у всех у нас двойственное. Городу постоянно не хватает воды, и если мы выходим к реке, проблема решается хотя бы на время. Но все равно приходится строить мост, и это заставляет всех и каждого нервничать.

Рабочие отнюдь не пришли в восторг, заметив, что мы возвращаемся, но Рафаэль все-таки сумел их поднять, и работа возобновилась. Все пути уже были сняты, и нам оставалось одно — соорудить последний амортизатор. Стальная рама, поднятая над рельсами и поперек них, покоилась на трех стандартных бетонных основаниях. Рамы эти устанавливались на каждом из четырех путей с тем расчетом, чтобы удержать Город, если он вдруг покатится назад. Поэтому они и располагались не на одной прямой, а уступом в соответствии с неправильной формой южной городской стены; Мальчускин уверял, что это дает достаточную гарантию безопасности.

— Не хотел бы я, чтобы они когда-нибудь пошли в ход, — заявил он, — но уж если Город покатится, они его удержат. Надеюсь, удержат…

С возведением последнего амортизатора наша миссия вроде бы была завершена.

— Что дальше? — поинтересовался я.

Мальчускин взглянул вверх, на солнце.

— Надо менять базу. Передвинуть хижину да и бараки для рабочих за тот гребень. Хотя уже поздновато. Не уверен, что мы управимся до ночи.

— Можно отложить на завтра.

— Я тоже так думаю. Дам-ка я этим лентяям несколько свободных часов. Им это придется по вкусу.

Он сказал что-то Рафаэлю, а тот в свою очередь обратился к своим товарищам. И без перевода было ясно, как они восприняли новость. Рафаэль еще не договорил до конца, как несколько человек уже повернули к баракам.

— Куда это они?

— К себе в деревню, надо полагать, — ответил Мальчускин. — Она вон там, — он показал на юго-запад, за гребень недальних холмов. — Так или иначе, они вернутся. Работать им, понятное дело, не очень хочется, но в деревне на них поднажмут: ведь мы взамен предлагаем то, в чем там сильно нуждаются.

— Что же именно?

— Блага цивилизации, — ответил он, цинично усмехнувшись. — Ту самую синтетическую пищу, которая вызывает у тебя такое отвращение.

— Им нравится эта бурда?

— Не больше, чем тебе. Но это все же лучше, чем пустой желудок, а до нашего появления здесь они в большинстве своем просто-напросто голодали.

— Все равно я не стал бы вкалывать с утра до ночи за такую баланду. Безвкусная, жидкая, да и…

— Сколько раз в день ты ел в Городе?

— Три.

— И все три раза тебе давали синтетическую пищу?

— Нет, только два, — признался я.

— Ну так вот, есть люди, и эти болваны из их числа, которые прозакладывают душу за то, чтобы поесть хотя бы раз в сутки. Насколько я знаю, работа, которую они выполняют для меня, — это еще пустяки, они согласны на что и похуже…

— Например?

— Со временем сам узнаешь.

Позже в тот же вечер, когда мы сидели в хижине, Мальчускин продолжил разговор на эту тему. Мне стало ясно, что он отнюдь не так плохо осведомлен, как пытался уверить. Разумеется, он, как всегда, винил во всем систему гильдий. Давным-давно было заведено, что традиции Города передаются от поколения к поколению непосредственно на практике. Считалось, что ученик постигает науку гильдиера куда прочнее, если правда жизни, лежащая в ее основе, будет усвоена не на теоретических занятиях, а на собственном опыте. Отсюда следовало, что я должен сам, приноравливаясь и ошибаясь, выяснить для себя суть работы путейцев и других гильдиеров, как и всю совокупность остальных факторов, жизненно важных для дальнейшего существования Города.

— Когда я сам был учеником, — говорил Мальчускин, — я строил мосты и выкапывал старые шпалы. Я работал с движенцами и ездил в седле рядом с коллегами твоего отца. Я узнал на собственной шкуре, как нелегко Городу уцелеть, а потому хорошо понял, зачем нужен мой труд. Я снимаю пути и укладываю их заново не потому, что мне так уж нравится этот процесс, а потому, что глубоко сознаю его необходимость. Я путешествовал с меновщиками, видел, как они вербуют местное население, и теперь понимаю, какие беды гнетут тех, кто работает под моим началом. Во всем вокруг много неясного и загадочного — так, по крайней мере, кажется тебе сейчас. Но со временем ты сам убедишься, что каждый наш шаг направлен к тому, чтобы выжить, и что выжить очень и очень нелегко.

— Я вовсе не против того, чтобы работать с вами, — вставил я.

— Да я не о том. Я тоже вполне доволен твоей работой. Но заруби себе на носу: все, что, вероятно, приводит тебя в недоумение, — клятва, например, — имеет определенную цель, и, видит бог, это разумная цель!

— Значит, по-вашему, рабочие утром вернутся?

— Надо полагать, да. И снова будут плакаться по любому поводу, и лодырничать, едва ты или я отвернемся, — но это тоже в порядке вещей. Иногда, впрочем, мне сдается…

Я долго ждал, чтобы он докончил фразу, но он так больше ничего и не сказал. Заявление было очень нетипичное: чем-чем, а склонностью к философствованию Мальчускин не страдал. Мы сидели с ним наедине; он замолчал, и молчание это тянулось до тех пор, пока я не встал и не вышел.

Утром Рафаэль вернулся, приведя с собой большинство из тех, кто работал с нами накануне. Немногих, кто не явился, заменили новички — число рабочих в бригаде не изменилось. Мальчускин приветствовал их как ни в чем не бывало и без проволочек стал командовать разборкой временной хижины и бараков.

Прежде всего из времянок вынесли всю мебель и пожитки, сложив их кучей в стороне. Сама разборка оказалась не столь уж сложной: строения были рассчитаны на быстрый демонтаж. Стены скрепляли болтами, полы разбирались на отдельные щиты, крыши отвинчивались, двери и окна вынимались целиком, вместе с рамами. В общем, на то, чтобы разобрать хижину или барак, уходило не больше часа, и к полудню все было кончено. Еще в разгар работы Мальчускин куда-то отлучился и вскоре пригнал грузовичок — аккумуляторный электромобиль. Мы сделали короткий перерыв и поели, затем покидали в грузовичок столько панелей и досок, сколько он мог вместить, и Мальчускин повел его вверх к холмам на севере. Рафаэль и еще несколько человек поехали вместе с ним, прицепившись к бортам.

До холмов оказалось не так-то близко. Постепенно приближаясь к путям, Мальчускин поехал в гору вдоль линии. Гребень холма прорезала неглубокая выемка шириной как раз на четыре пары рельсов. Тут скопилось множество народу: одни расширяли выемку с обеих сторон кирками — по-видимому, чтобы громада Города прошла меж двух откосов, — другие возились с ручными бурами, высверливая лунки под опоры каких-то стальных рам с большими колесами посередине. Пока что удалось установить лишь одну из рам, и она торчала меж двух внутренних путей, вытянутая геометрическая конструкция непонятного назначения.

Ведя грузовичок сквозь выемку, Мальчускин замедлил ход и с интересом приглядывался ко всему, что творилось вокруг. Он помахал рукой какому-то гильдиеру, наблюдавшему за ходом работ, потом, перевалив гребень, вновь прибавил скорость. За гребнем открылся пологий склон к широкой долине. К западу и востоку от долины, да и на дальнем ее краю шли новые гряды холмов, более высоких, чем оставшаяся за спиной.

К моему удивлению, почти сразу за гребнем пути обрывались. Вернее, левый внешний путь тянулся вдаль примерно на милю, зато остальные три пути обрывались через сотню ярдов. Правда, две бригады рабочих укладывали рельсы дальше, но с первого взгляда было ясно, что дело пока движется медленно.

Мальчускин все осматривался по сторонам. Близ нашего, западного края путей стояла кучка хижин, по-видимому жилища путейцев, что прибыли сюда до нас. Грузовичок повернул в направлении хижин, проехал немного дальше и наконец притормозил.

— Так, пожалуй, ничего, — сказал Мальчускин. — К закату бараки должны быть собраны.

Я поинтересовался:

— А почему бы не поставить их рядом с другими?

— Предпочитаю избегать тесного соседства. Если разные бригады начнут общаться друг с другом, рабочие станут пить больше, а работать хуже. Они, конечно, все равно будут бегать друг к другу на досуге, но какой прок облегчать им это, поселив всех вместе?

— Разве они не имеют права делать, что хотят?

— Их наняли для работы. Для работы, понял?

И, выбравшись из кабины, он тут же принялся орать на Рафаэля, чтобы бригада приступила к сборке не мешкая.

Грузовичок вскоре был разгружен, и, оставив меня присматривать за сборкой, Мальчускин повел его назад за гребень, чтобы привезти остальных людей и материалы.

К закату сборка была почти завершена. Последнее, что мне поручили сделать за смену, — отогнать грузовичок к Городу и подсоединить его аккумуляторы к сети для перезарядки. Я сел за руль, очень довольный, что какое-то время проведу в одиночестве.

Когда я въехал на гребень, работы уже прервались, и подле странных колес на рамах остались только два стражника с арбалетами, перекинутыми через плечо. Они не удостоили меня вниманием, и, миновав их, я направил грузовичок вниз по склону к Городу. Признаться, я удивлялся тому, как мало вокруг огней и как с приближением ночи мгновенно прекратилась вся разнообразная дневная деятельность.

Розетки для перезарядки аккумуляторов я нашел именно там, где говорил Мальчускин, но к каждой из них было уже подключено какое-нибудь транспортное устройство, свободных мест не оказалось. Тут только до меня дошло, что мой грузовичок вернулся в этот вечер последним и свободную розетку придется поискать. В конце концов я кое-как нашел ее на дальней, южной стороне Города.

Уже совсем стемнело, когда я кончил возиться с грузовичком, и только тут я сообразил, что мне предстоит долгий пеший путь назад, притом в одиночку. Велико было искушение, не возвращаясь, переночевать в Городе. Ведь до каюты в яслях я добрался бы мигом… Но тут я представил себе, какое выражение лица будет поутру у Мальчускина. Одолев сомнения, я обогнул Город, отыскал пути, ведущие на север, и зашагал обратно к холмам. Один на равнине ночью — ощущение оказалось не из приятных. Похолодало, с запада дул сильный ветер, который пронизывал мою тоненькую форму насквозь. Впереди, на тусклом фоне облачного неба, я различал темный кант холмов. В выемке, вычерченной на горизонте, виднелись четкие контуры рам с колесами, а подле них дозорной тропой по-прежнему вышагивали два стражника. Едва я приблизился, меня окликнули:

— Стой, ни с места! — Они и сами замерли, и хотя я не мог ничего разглядеть наверняка, инстинкт подсказывал мне, что арбалеты нацелились в мою сторону. — Кто таков?

— Ученик гильдиера Гельвард Манн.

— Что ты делаешь за чертой Города?

— Работаю с путейцем Мальчускиным. Совсем недавно я проезжал мимо вас на грузовике.

— Верно. Подойди сюда.

Я подошел.

— Что-то я не знаю тебя, — сказал один из стражников. — Ты что, только приступил?

— Да, с милю назад.

— В какую гильдию тебя приняли?

— В разведчики будущего.

Говоривший рассмеялся.

— Тебе не позавидуешь.

— Почему?

— Лучше жить подольше.

— Он достаточно молод, — заметил второй.

— О чем это вы? — удивился я.

— В будущем ты уже был?

— Нет.

— А в прошлом?

— Тоже нет. Я же принял клятву лишь несколько дней назад.

Тут меня осенило. Я не видел во тьме их лиц, но, судя по голосам, они не могли быть намного старше меня. Им, наверное, миль по семьсот или чуть больше. Но если так, я должен знать их, они же учились почти вместе со мной!

— Как тебя зовут? — обратился я к одному из них.

— Корнуэлл Стернер. Для тебя — арбалетчик Стернер.

— Ты учился в яслях?

— Учился. Но тебя не помню. Да ты тогда был совсем малышом.

— Я только что из яслей. Тебя там не было.

Они оба снова рассмеялись, и я почувствовал, как во мне нарастает гнев.

— Мы побывали в прошлом, сынок.

— Ну и что?

— А то, что мы теперь мужчины.

— Тебе пора в кроватку, сынок. Здесь по ночам опасно.

— Да никого же нет вокруг, — возразил я.

— Сейчас нет. Но пока слабачки из Города изволят баиньки, мы бережем их от мартышек.

— От кого-кого?

— От мартышек. Аборигенов. Короче, от местных подонков, которые прыгают из кустиков на юных ученичков.

Я двинулся было дальше. Я уже жалел, что не заночевал в Городе и что пошел этой дорогой. Однако любопытство оказалось сильнее, и я спросил:

— Нет, правда, что ты имеешь в виду?

— Тут живут мартышки, которым Город очень не по нутру. Не уследи мы за ними, и они повредят пути. Вон видишь шкивы? Они бы их давно опрокинули, если бы не мы.

— Но они же помогали их ставить!

— Это те, которых мы наняли. А есть и много других, которых мы не нанимали.

— Иди-ка ты спать, сынок. Предоставь мартышек нам.

— И вы вдвоем с ними справитесь?

— Да, мы вдвоем и еще дюжина других, что стоят по всему гребню. Торопись к себе в постельку, сынок, и позаботься, как бы не получить стрелу меж глаз.

Я отвернулся и пошел прочь. Гнев во мне кипел и рвался наружу, и, задержись я на минуту дольше, я того и гляди набросился бы на кого-нибудь из них с кулаками. Я ненавидел эту якобы взрослую покровительственную манеру разговора, но в то же время чувствовал, что и сам сумел поддеть их. Два молоденьких стрелка с арбалетами никак не могли устоять против нападения, и они сами прекрасно все понимали, но для их самолюбия важно было, чтобы я об этом не догадался.

Отойдя достаточно далеко, чтобы они не услышали, я бросился бежать, но тут же споткнулся о шпалу. Я отошел чуть подальше от полотна и снова побежал. Мальчускин поджидал меня в хижине, и мы разделили очередную трапезу из все той же синтетической пищи.

6

Еще два дня работы с Мальчускиным — и настала пора моего первого отпуска. В течение этих двух дней путеец пришпоривал свою бригаду пуще прежнего, и мы кое-чего добились. Вообще говоря, укладывать новые пути было тяжелее, чем выкапывать старые шпалы, однако было тут и свое преимущество — мы видели конкретные плоды своего труда, полотно день ото дня вытягивалось все дальше. Прежде чем уложить шпалы, а на них рельсы, приходилось еще и копать ямы под бетонные основания. Но к северу от Города работали сразу три путевые бригады, протяженность проложенных ими путей была примерно одинакова, и волей-неволей возникало соперничество: кто сделает больше. Не без удивления следил я за тем, как эти, казалось бы, подневольные люди рвались обогнать друг друга и, напрягаясь до седьмого пота, еще и подтрунивали над теми, кто отставал.

— Два дня, — сказал Мальчускин перед тем, как отпустить меня в Город, — и ни минутой больше. Скоро начнется перемещение, на счету будет каждая пара рук.

— Через два дня я должен вернуться к вам?

— Это определит твоя гильдия… Впрочем, да, еще две мили ты проведешь со мной. Затем, на следующие три мили, тебя передадут в другую гильдию.

— А в какую именно?

— Не знаю. Это решат твои начальники.

В тот день мы закончили работу очень поздно, и я заночевал в хижине. Честно говоря, у меня была на то и еще одна причина: мне ничуть не улыбалось, проходя в сумерках через выемку, снова столкнуться со стражниками. В дневное время их почти не было видно, но Мальчускин рассказал, что ночные охранные патрули с каждым днем будут становиться все многочисленнее, а перед самым перемещением пути будут стеречь как зеницу ока.

Наутро я отправился вдоль путей вниз, в Город.

Теперь, когда я попал в Город на законном основании, разыскать Викторию оказалось несложно. В прошлый раз я не решился на активные поиски: ведь в глубине души я сознавал, что обязан как можно скорее вернуться к Мальчускину. Два долгих дня отпуска меняли дело — теперь уж никто не посмеет упрекнуть меня, что я уклоняюсь от своих обязанностей.

Впрочем, я все равно понятия не имел, как найти ее, и был вынужден унизиться до расспросов. Сперва я все время попадал не туда, но наконец меня направили в одну из комнат четвертого уровня, где Виктория и еще трое-четверо молодых людей корпели над чем-то под началом женщины-администратора. Заметив меня в дверях, Виктория шепнула ей несколько слов и подбежала ко мне. Мы вышли в коридор.

— Привет, Гельвард, — сказала она, затворяя за собой дверь.

— Привет… Но если ты занята, я могу зайти и попозже.

— Не беспокойся, все в порядке. Ты же в отпуске?

— Да.

— Тогда и я в отпуске. Пошли.

Она повела меня по коридору. Мы свернули в боковой проход, потом спустились по лесенке на полэтажа и очутились в узком коридорчике, по обе стороны которого тянулись двери. Одну из этих дверей она и открыла, поманив меня за собой.

Комната, куда мы попали, оказалась самым большим жилым помещением, какое я до сих пор видел в Городе. В глаза прежде всего бросалась широкая кровать, но была здесь и другая мебель, добротная и удобная, и еще оставалось на удивление много свободного места. У одной из стен примостились раковина и маленькая плита, а кроме того, в комнате стояли стол с двумя стульями, платяной шкаф и еще два кресла. Больше всего поразило меня то, что в комнате было окно.

Я тут же устремился к нему и выглянул наружу. Окно выходило во дворик и на противоположную стену со множеством других окон. Дворик был неширок, окно невелико — и что находилось по сторонам, видно не было.

— Нравится? — спросила Виктория.

— Какая большая комната! Она, что, твоя?

— Отчасти. Наша, как только мы поженимся.

— Ах, да, кто-то уже говорил, что мне положено отдельное жилье.

— Наверное, это и имелось в виду, — сказала Виктория. — Сейчас-то ты где живешь?

— Все еще в яслях. Но, честно говоря, я там не ночевал с самой церемонии.

— Ты уже работаешь вне Города?

— Я… Меня…

Я запнулся, не находя ответа. Вне Города? В самом деле, что сказать ей — ведь я связан клятвой…

— Я знаю, что ты выходишь за стены Города. Это не такой уж секрет.

— А что еще ты знаешь?

— Кое-что знаю. Но об этом потом, мы с тобой, можно сказать, еще и не разговаривали! Заварить тебе чаю?

— Синтетического?

Я тут же пожалел о неосторожном слове: меньше всего мне хотелось показаться невежливым.

— Боюсь, что да. Но я вскоре начну работать в цехе синтеза, и, может быть, удастся придумать что-нибудь, чтобы он стал получше на вкус.

Напряжение понемногу спадало. Первые полтора, а то и два часа разговор шел практически ни о чем, не выходя за рамки взаимного вежливого любопытства, но мало-помалу становился все более естественным — все же мы с Викторией не были совершенно чужими друг другу.

В разговоре, разумеется, мы не могли не вернуться к нашей жизни в яслях, и тут я почувствовал, что в глубине души у меня просыпается новая тревога. Пока меня не вывели из Города, я и понятия не имел о том, что там увижу. Уроки в яслях казались мне — как и большинству — сухими, отвлеченными и оторванными от действительности. В нашем распоряжении было несколько печатных книг, главным образом о жизни людей на Планете Земля, а в основном учителя рекомендовали нам тексты собственного сочинения. Мы узнали — или думали, что узнали, — многое о повседневных обычаях Планеты Земля, но нам сразу же разъяснили, что здесь, на этой планете, мы ничего подобного не встретим. Естественная детская любознательность немедля ставила вопрос, а что же мы встретим, но на сей счет учителя хранили гробовое молчание. И в наших знаниях образовался зияющий разрыв: с одной стороны, мы изучали по книгам жизнь в каком-то ином мире, отличном от нашего, с другой — напрягая воображение, строили догадки о жизни и обычаях Города.

Это противоречие рождало недовольство, подкрепленное избытком нерастраченной физической энергии. Но где, скажите на милость, было искать отдушину? Лишь коридоры да гимнастический зал позволяли нам как-то двигаться, и то со строгими ограничениями. Оставалось бунтовать — кто как мог: младшие ударялись в рев, отказывались повиноваться, старшие дрались, увлекались до фанатизма теми немногими видами спорта, что были возможны в крохотном зале, а на последних милях перед возрастом зрелости начинали всерьез интересоваться девочками.

Персонал яслей делал символические попытки пресечь непослушание, накинуть на нас узду, но скорее всего учителя знали нашим выходкам истинную цену. Так или иначе, я рос в яслях и принимал во всем этом не меньшее участие, чем остальные. Последние пятнадцать-двадцать ясельных миль я не отказывал себе в удовольствии провести время в обществе девочки, — какой именно почти не играло роли. Виктории среди моих приятельниц не было, но теперь, когда мы с ней готовились пожениться, оказалось, что прежние интрижки имеют значение, да еще какое!

Странно, но чем дольше мы с ней говорили, тем отчетливее мне хотелось похоронить призраки прошлого. Я гадал, не стоит ли исповедаться, рассказать ей о своих приключениях, как-то объяснить прежнее поведение. Однако она взяла инициативу в свои руки и ловко повела разговор так, чтобы он не царапал ни ее, ни меня. Возможно, у нее тоже были свои призраки. Она принялась рассказывать мне о повседневной жизни Города, и я, разумеется, слушал с искренним интересом.

От нее я узнал, что для женщины занять сколько-нибудь ответственную должность — дело редкое, и не обручись она со мной, ей бы не видать даже нынешней своей работы. Выйди она за негильдиера, участь ее была бы однозначна: производить на свет детей так часто, как только удастся, и отдать все свои дни возне на кухне, шитью и другим незамысловатым домашним заботам. Теперь же она приобрела известную власть над собственным будущим и со временем могла рассчитывать даже на пост старшего администратора. В настоящий момент она проходит обучение, в принципе сходное с моим. Разница только в том, что ее наставники делают упор в первую очередь не на практику, а на теоретические знания. Потому-то ей и удалось выяснить о Городе и о том, как он управляется, куда больше, чем мне.

Мой интерес к рассказу Виктории был тем более неподдельным, что я-то говорить о своей работе вне Города просто не имел права.

По словам Виктории, Город испытывал постоянную нехватку, с одной стороны, воды — это, положим, я уже знал и от Мальчускина, — а с другой — населения.

— Уж народу тут, кажется, пруд пруди, — заметил я.

— Да, но жизнеспособных детей всегда рождалось мало, а теперь и рождений, что ни год, все меньше и меньше. Хуже того, преобладающее большинство новорожденных — мальчики, девочек почти нет. И никто не понимает почему.

— Не иначе, как от синтетической пищи, — съязвил я.

— Может быть. — Она не уловила иронии. — До выхода из яслей у меня было смутное представление о Городе в целом, но я всегда считала, что все, кто живет в Городе, здесь и родились.

— А разве это не так?

— Нет, не так. В Городе есть временные жители, это женщины, их приводят сюда, чтобы повысить рождаемость. Вернее, в надежде, что они произведут на свет девочек.

Я подумал-подумал и сказал:

— А ведь моя мать тоже была не из Города.

— Правда? — Впервые с момента нашей помолвки Виктория казалась встревоженной. — Я и не знала…

— По-моему, это яснее ясного.

— Наверное, только я как-то не задумывалась…

— Да ладно, стоит ли об этом…

Виктория внезапно смолкла. В сущности, личность моей матери меня никогда не волновала, и я пожалел, что вспомнил о ней. Что оставалось делать? Я попросил:

— Расскажи мне про все это поподробнее.

— Стоит ли? Да мне больше почти ничего и не известно. Лучше расскажи о себе. Что делается в твоей гильдии?

— Там все в порядке, — отрезал я.

Мало того, что клятва прямо запрещала мне беседовать на подобные темы, я не испытывал и охоты говорить. Виктория оборвала свой рассказ так неожиданно, что у меня создалось вполне определенное впечатление: он далеко не окончен, но какое-то опасение помешало ей продолжить. В течение всей своей жизни, или, по крайней мере, сколько я себя помнил, отсутствие матери воспринималось мной как нечто само собой разумеющееся. Мой отец, когда ему случалось упоминать о ней, делал это спокойно, между прочим, и мне казалось, что тут нет никакой загадки. Действительно, многие мои однокашники были в таком же точно положении, как и я, а уж что касается девочек, то своих матерей не знали большинство из них. И пока этот вопрос не вызвал у Виктории такой странной реакции, я о нем, в сущности, и не задумывался.

— Ты у нас исключение, — сказал я, надеясь подобраться к той же теме только с другой стороны. — Твоя мама жила и живет в Городе.

— Угу, — отозвалась она.

На том и пришлось поставить точку. «Ну и пусть», — решил я. В конце концов, я и не собирался обсуждать с Викторией что бы то ни было, кроме наших собственных дел. Короткие два дня в Городе я хотел посвятить тому, чтобы узнать ее поближе, а вовсе не обсуждать проблемы генеалогии.

Но ощущение отчужденности, возникшее между нами, не проходило. Разговор угас.

— А что там? — спросил я, указывая на окно. — Можно туда выйти?

— Если хочешь. Пойдем, я покажу.

Вслед за ней я вышел из комнаты и направился по коридору к двери, выводящей наружу. Ничего интересного я в общем-то не увидел: открытое пространство оказалось всего-навсего узким проулком между двумя жилыми кварталами. Проулок заканчивался возвышением, туда вела деревянная лестница. Но сначала мы дошли до противоположного его конца, где была еще одна дверь, ведущая обратно в Город; затем, вернувшись, поднялись по ступенькам и очутились на площадке, где стояло несколько скамеек и еще оставалось немного свободного места. С двух сторон площадку ограждали высокие стены, с третьей — там, откуда мы поднялись, — взгляд упирался в проулок, обрамленный крышами жилых помещений. Но с четвертой стороны, где не было никаких построек, открывался вид на окружающую местность. Я испытал некоторое облегчение: условия клятвы вроде бы предполагали, что даже право выглянуть за пределы Города предоставлено лишь гильдиерам.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросила Виктория, опускаясь на скамейку лицом к лесу и холмам.

Я сел с нею рядом.

— Мне нравится.

— Ты был там?

— Был.

Ответ дался мне с трудом, — в самом деле, как ответить, не нарушая клятвы? Как рассказать Виктории о своей работе, не преступая пункт за пунктом взятых на себя обязательств?

— Нам не часто разрешают подниматься сюда, — сказала она. — Мало того, что двери на замке по ночам, их открывают только в определенное время суток. Иногда вообще не открывают по нескольку дней подряд.

— И тебе неизвестно почему?

— А тебе?

— Ну, быть может, это имеет какое-то отношение к работам, которые ведутся снаружи.

— И о которых ты не хочешь ничего рассказать.

— Не хочу, — признался я.

— Почему не хочешь?

— Не могу.

Она смерила меня взглядом.

— Ты сильно загорел. Работаешь на солнце?

— Бывает и так.

— Когда солнце поднимается над головой, площадку закрывают. Я видела только, как его лучи касаются самого верха зданий.

— Да там и смотреть не на что, — сказал я. — Солнце такое яркое, что глядеть на него в упор просто нельзя.

— Я хотела бы убедиться в этом своими глазами.

Я сменил тему.

— А чем ты занимаешься в настоящий момент? Я имею в виду — у себя на работе?..

— Составлением рационов.

— Это еще что такое?

— Мы разрабатываем сбалансированную диету. Необходимо убедиться, что синтетическая пища содержит достаточно белков и что люди получают все нужные им витамины. — Она запнулась, тон ее выдавал отсутствие интереса к теме. — Ты знаешь, что солнечный свет содержит в себе витамины?

— Серьезно?

— Витамин D. Он вырабатывается в организме, когда солнечные лучи падают на кожу. Это очень полезно знать, если никогда не видишь солнца.

— Но витамины можно синтезировать, — заметил я.

— Можно. Так мы и поступаем. Хочешь, вернемся в комнату и выпьем еще чаю?..

Я промолчал. Трудно сказать, чего я ждал, когда разыскивал Викторию, но такого я, во всяком случае, не предвидел. В тяжкие дни, проведенные с бригадой Мальчускина, я раздразнил себя романтическим идеалом, а время от времени еще и тешил себя надеждой, что, может быть, мы с ней сумеем приспособиться друг к другу; но уж, во всяком случае, мне и в голову не приходило, что с места в карьер возникнут какие-то тайные обиды. Мне мечталось, что мы рука об руку будем стремиться к тому, чтобы превратить помолвку, решенную за нас родителями, в подлинную близость, придать ей окраску дружбы и, не исключается, даже любви. Чего я никак не предполагал, так это того, что Виктория сможет взглянуть на нас обоих как бы с птичьего полета, что я для нее гильдиер, которому раз и навсегда даны запретные для нее привилегии…

Мы остались на площадке. Предложение Виктории вернуться в комнату было не лишено иронии, и я оказался достаточно восприимчивым, чтобы уловить это. На деле мы оба, я чувствовал, предпочитали площадку комнате, хоть и по разным причинам: я — потому, что работа с Мальчускиным привила мне вкус к свежему воздуху и мне стало теперь тесно и неуютно в городских стенах; Виктория, вероятно, потому, что площадка была для нее единственно возможным способом как бы выйти из Города. И все равно — холмистый пейзаж невольно напоминал нам обоим о той дистанции, которой мы прежде не осознавали и которая вдруг разъединила нас.

— Ты могла бы попросить о переводе в гильдию, — предложил я под влиянием минуты. — Уверен, что…

— Я ношу юбку, — резко перебила она. — Ты что, до сих пор не заметил, что гильдиеры — сплошь мужчины?

— Нет…

— Не нужно долго напрягать мозги, чтобы взять в толк простую истину, — продолжала она с жаром, в котором отчетливо проступала горечь. — Я сталкивалась с этим всю мою жизнь, просто не задумывалась толком: отец вечно в отъезде, мать занята по горло городскими делами — питанием, отоплением, ликвидацией отходов, короче, всем, что мы привыкли получать на дармовщинку. Только теперь до меня наконец-то дошло, что к чему. Женщины для Города — слишком большая ценность, чтобы рисковать ими, выпуская наружу. Они нужны здесь, в этих стенах, потому что они рожают детей и их можно заставить рожать снова и снова. Зато женщины, которых приводят в Город, произведя на свет ребенка, при желании могут потом уйти. — Опять та же скользкая тема, но на сей раз Виктория не запнулась. — Знаю, что кто-то должен работать за стенами Города, знаю, что эта работа связана с риском… но меня же ни о чем не спросили! Лишь потому, что я женщина, я обречена сидеть в этих проклятых стенах, изучать увлекательные секреты изготовления синтетической пищи и — рожать и опять рожать, как только сумею…

— Ты что, не хочешь выходить за меня?

— У меня нет выбора.

— Большое спасибо.

Она встала со скамейки и гневно шагнула назад к лестнице. Я последовал за ней вниз и дальше по коридору, но в комнату не вошел, а остался в дверях. Она стояла, повернувшись ко мне спиной, и смотрела в окно на узкий проулок между строениями.

— Хочешь, чтобы я ушел?

— Да нет… Войди и закрой дверь.

Я послушался — она не шевельнулась. Наконец, предложила:

— Давай я сварю еще чаю.

— Свари.

Вода в кастрюльке еще не успела остыть и через минуту вновь закипела.

— Нас никто не заставляет жениться, — произнес я.

— Какая разница — не ты, так кто-то другой. — Она обернулась и села подле меня, держа в руках чашку с синтетическим пойлом. — Пойми, Гельвард, я ничего не имею против тебя лично. Нравится нам это или нет, и моей и твоей жизнью распоряжается система. Система гильдий. Тут уж ничего не попишешь.

— Почему? Систему можно и изменить.

— Но не эту. Она слишком крепко укоренилась. Гильдиеры закрыли Город на замок — по каким причинам, я, наверное, никогда не узнаю. Только сами гильдиеры могли бы изменить систему, а они этого никогда не сделают.

— Ты говоришь очень убежденно, — заметил я.

— А я и впрямь убеждена в том, что говорю. Убеждена по очень простой причине. Ведь системой, которая управляет моей жизнью, в свою очередь управляет жизнь за стенами Города. И точно так же, как я никогда не выйду за эти стены, я никогда не смогу предпринять ничего, чтобы распорядиться собой.

— И все-таки ты могла бы добиться чего-то… через меня.

— Ты же не хочешь говорить о себе.

— Не могу.

— Почему?

— И об этом я тоже не вправе сказать.

— Тайны! Кругом тайны!..

— Если угодно, — согласился я.

— И даже сидя здесь со мной, ты связан этими тайнами по рукам и ногам.

— А что мне делать? — ответил я попросту. — Меня заставили принести клятву…

И тут я осекся, вспомнив, что само существование клятвы оговорено в ней как тайна. Выходит, я уже нарушил ее и нарушил так легко и естественно, что это наверняка случалось не раз и раньше.

Как ни удивительно, Виктория приняла мои слова совершенно спокойно.

— Стало быть, система гильдий сама себя охраняет. Ну что ж, в этом есть свой резон.

Я допил чай.

— Наверное, мне лучше уйти.

— Ты сердишься на меня? — спросила она.

— Да нет. Просто…

— Не уходи. Извини, что я не сдержалась… ты тут ни при чем. Ты сказал недавно, что с твоей помощью я смогу распорядиться своей судьбой. Что ты имел в виду?

— Да в общем-то сам не знаю. Быть может, у тебя как у жены гильдиера — а я рано или поздно стану им — появится больше возможностей…

— Для чего?

— Ну, как бы это сказать… для того, чтобы с моей помощью уловить смысл всей системы.

— Но ты же дал клятву ничего не говорить мне.

— Ах, да…

— Значит, гильдиеры все предусмотрели заранее. Система требует сохранения тайны, иначе ей несдобровать.

Откинувшись на кровать, она прикрыла глаза.

Я был очень смущен и сердит на себя. Прошло всего десять дней ученичества, а я формально уже заслужил смертный приговор. Странную эту логику было трудно принять всерьез, но память подсказывала мне, что в момент принесения клятвы угроза звучала вполне убедительно. Но главное — и это усугубляло мое замешательство, — Виктория невольно усложнила и без того неясные обязательства, принятые нами по отношению друг к другу. Я не мог не посочувствовать ей — и не в силах был ничего изменить. Я еще не забыл свою собственную жизнь в яслях и подспудное раздражение отлученностью от всего остального Города; а уж если позволить человеку участвовать в городских делах, но лишь до определенного предела, который ему никогда не переступить, раздражение не только сохранится, но и неизмеримо возрастет. Однако проблема-то для Города никак не нова — мы с Викторией не первые, кого женят тем же порядком. И до нас были другие, кто наталкивался на ту же преграду. Неужели все они попросту принимали систему, как она есть?..

Я вышел из комнаты и направился в сторону яслей. Виктория сидела не шевелясь.

Едва я расстался с невестой, как противоречивые чувства, одолевавшие меня в ее присутствии, да и ее заботы, сразу же отошли на задний план, зато, и с каждой минутой сильнее, меня стала терзать тревога о собственном моем положении. Если принимать клятву всерьез, то оброни Виктория одно слово любому встречному гильдиеру — и меня казнят. Мыслимо ли, чтобы мое невольное клятвопреступление оказалось столь ужасным?

Но может ли Виктория передать кому-нибудь то, что я ей говорил? Как только я задал себе этот вопрос, первым моим побуждением было броситься к ней обратно и умолять о молчании — но это значило бы лишь придать и ее негодованию и моему клятвопреступлению еще больший вес.

Остаток дня я провел, лежа у себя на койке и мучительно размышляя о создавшемся положении. Вечером поужинал в одной из городских столовых и был благодарен судьбе, что она уберегла меня от новой встречи с Викторией.

А среди ночи Виктория пришла ко мне в каюту. Сквозь сон я услышал, как скрипнула дверь, а раскрыв глаза, увидел ее темный силуэт подле самой постели.

— Кто тут?

— Тсс… Это я.

— Чего тебе?

Я протянул руку, нащупывая выключатель, но она перехватила мое запястье.

— Не надо света. — Она опустилась на край постели, и я, приподнявшись, очутился рядом с ней. — Извини меня, Гельвард. Вот и все, что я хотела сказать.

— Да ладно, чего уж там…

Она рассмеялась.

— Ты что, еще не проснулся?

— Не знаю. Может, и сплю.

Она склонилась ко мне, слегка подталкивая в грудь, и вдруг, подняв руки, сомкнула их у меня на шее, и я почувствовал на губах ее губы.

— Не говори ничего, — шепнула она. — Просто мне очень жаль, что мы поссорились.

Мы снова поцеловались, и теперь она обняла меня по-настоящему крепко.

— Я чуть было сам к тебе не пришел, — признался я. — Я сделал ужасную, непростительную ошибку. Я боюсь.

— Чего?

— Я сболтнул лишнего… сказал тебе, что меня заставили принести клятву. Ты была права — гильдиеры опутывают посвященных сетями тайны. Когда меня принимали в ученики, то заставили поклясться во многом и, в частности, в том, что я никому не скажу о существовании самой клятвы. А я сказал тебе — и, значит, нарушил ее…

— Не все ли равно?

— Кара за нарушение клятвы — смертная казнь.

— Но сначала они должны еще узнать об этом.

— А вдруг…

— А вдруг я проболтаюсь? Но с какой стати?

— Ну, откуда я знаю. Ты такое днем говорила, ты оскорблена, что тебе не дали распорядиться своей судьбой. Я думал, ты используешь мою неосторожность против меня.

— До этой самой минуты я и не догадывалась, в чем дело. Да и теперь промолчу. В конце концов, зачем жене предавать собственного мужа?

— Ты все еще не раздумала выходить за меня?

— Нет.

— Хотя наш брак и решен против нашей воли?

— Это хорошее решение, — сказала она.

Потом мы перешли в комнату Виктории, и она спросила:

— Ты расскажешь мне, что делается за стенами Города?

— Да не могу я!

— Из-за клятвы?

— Вот именно.

— Но ведь ты уже нарушил ее. Какая теперь разница?

— Да и рассказывать, в сущности, нечего, — заявил я. — Десять дней надрывался на черной работе, а к чему, зачем — сам толком не знаю.

— А что это была за работа?

— Виктория, не надо… не выспрашивай меня.

— Ну ладно, расскажи мне про солнце. Почему тем, кто заперт в Городе, не разрешают смотреть на него?

— Понятия не имею.

— С ним что-нибудь не в порядке?

— Да нет, не думаю…

Виктория задавала мне вопросы, какие я должен был бы задать себе сам, но не задал. В сумбуре новых впечатлений у меня не оставалось время на то, чтобы запомнить, что именно я видел, не говоря уже о том, чтобы осмыслить увиденное. Но как только эти вопросы были поставлены передо мной, они потребовали ответа — а был ли у меня ответ? Может, с солнцем действительно что-то не ладно и это угрожает безопасности Города? А если так, то угрозу не следует разглашать? Но я же видел солнце своими глазами, и…

— Да нет, с солнцем все в порядке, — ответил я. — Только выглядит оно не так, как я думал…

— Солнце — шар.

— Ничего подобного. Или, по крайней мере, оно не похоже на шар.

— А на что оно похоже?

— Мне наверняка не следовало бы говорить об этом.

— Раз уж начал, продолжай.

— Да это, должно быть, и неважно.

— Важно.

— Ну, ладно. — Я уже и так сказал слишком много, но что мне оставалось делать? — Днем его как следует не разглядишь, оно чересчур яркое. Но на восходе и на закате на него можно смотреть, хоть и не подолгу. По-моему, оно имеет форму диска. Но это не просто диск, и я не нахожу слов, чтобы описать его. Понимаешь, из центра диска кверху и книзу торчит какое-то острие.

— И острие тоже часть солнца?

— В том-то и штука. Что-то вроде волчка. Только его трудно разглядеть толком — солнце такое яркое даже в эти минуты. В прошлую ночь я вышел на улицу, небо было ясное, светила луна. И представь, луна имеет такую же форму. Но до конца ее было тоже не разглядеть — луна была неполная.

— Ты не шутишь?

— Я видел это своими глазами.

— Ведь нас учат совсем по-другому.

— Знаю, что по-другому, — ответил я. — Но что я видел, то видел.

Больше я ничего не сказал. Виктория так и сыпала вопросами, но я ушел от них, утверждая, что не знаю ответов. Тогда она предприняла еще одну попытку выяснить характер моей работы, но я, сам не знаю как, ухитрился промолчать. Потом я, в свою очередь, стал расспрашивать о ее жизни, и мало-помалу мы ушли от опасной для меня темы. Конечно, ушли не навсегда, но я по крайней мере выиграл время, чтобы подумать.

Поутру Виктория приготовила завтрак, а после завтрака забрала мою форму и унесла в стирку, оставив меня в комнате одного. Воспользовавшись ее отсутствием, я помылся и побрился, а затем завалился на кровать и лежал, пока она не вернулась.

Я вновь надел форму: она холодила и хрустела на сгибах, будто недавно вовсе и не была закаменевшей вонючей тряпкой, в какую превратилась за десять дней работы вне Города.

Мы провели вместе весь день, и Виктория вызвалась показать мне Город. Он оказался обширнее и запутаннее, чем представлялось. В сущности, до сих пор я видел лишь жилые и административные строения, а оказывается, было еще и множество других помещений. Я поймал себя на мысли, что здесь не трудно и заблудиться, однако Виктория обратила мое внимание на планы, вывешенные в определенных местах на каждом этаже.

Было заметно, что планы не единожды переделывались, а один из них буквально приковал меня к себе. Мы находились на каком-то из нижних уровней — и тут возле новенького, недавно вывешенного плана уцелел старый, прикрытый листком прозрачной пластмассы. Заинтересовало меня прежде всего то, что надписи на плане были сделаны на нескольких языках, из которых, помимо английского, я узнал только французский.

— А остальные что за языки? — осведомился я у Виктории.

— Вот это немецкий и итальянский. А это, — она указала на необычные вычурные знаки, — китайский.

Я присмотрелся к плану внимательнее, сравнивая его с новым, висящим по соседству. Некоторое сходство прослеживалось, но обращали на себя внимание значительные изменения в планировке Города.

— Но почему так много языков?

— Мы происходим от группы людей разных национальностей. По-видимому, английский стал в Городе общепринятым языком тысячи миль назад — и все же так было не всегда. Моя семья, например, французского происхождения.

— Да, наверное, — отозвался я.

На том же уровне Виктория привела меня на фабрику синтеза. Именно здесь из древесины и растительного сырья получали заменители белков и другие органические вещества. Здесь стоял резкий, неприятный запах, и люди, работавшие на фабрике, были в масках. Мы с Викторией быстро перешли в следующие помещения, где велись исследования по улучшению состава продуктов и их вкуса. Тут-то, как еще раз подчеркнула Виктория, ей и предстояло работать.

Позже она вновь принялась жаловаться на свои разочарования, нынешние и будущие. Но я уже был как-то подготовлен к этому и сумел ее утешить. «Посмотри на свою маму, — говорил я, — она занята с утра до вечера, и кто посмеет утверждать, что ее жизнь лишена смысла…» Пришлось пообещать — под нажимом, — что я буду шире посвящать Викторию в свои дела, и еще, что, став полноправным гильдиером, приложу все силы, чтобы сделать систему в целом более открытой. Все это вместе взятое, видимо, успокоило Викторию, и вечер, а затем и ночь прошли в мире и согласии.

7

Мы с Викторией решили, что поженимся при первой же возможности. Она взялась в течение ближайшей мили выяснить, какие надо выполнить формальности; если удастся, хотелось бы покончить с ними в дни моего следующего отпуска или, на худой конец, еще через десять дней. Но пока мне предстояло вернуться к своей работе у Мальчускина.

Едва я выбрался из-под городских стен, мне бросились в глаза перемены, происшедшие в мое отсутствие. В окрестностях Города не осталось никаких следов работы путевых бригад. Ни одной хижины-времянки, ни одного электромобиля в пунктах перезарядки, — не иначе, все они укатили вперед за гребень. Но самой большой новостью для меня явились пять канатов на земле подле путей: они начинались от северной стены Города и исчезали за тем же гребнем. Пути охранялись: вдоль них выхаживали взад и вперед несколько стражников.

Заподозрив, что у Мальчускина сейчас дел невпроворот, я ускорил шаг. Едва я добрался до вершины, мои подозрения подтвердились: в отдалении, там, где рельсы обрывались, суетилось множество людей, особенно вокруг правого внутреннего пути. Еще дальше две, если не три бригады рабочих возились у каких-то металлических конструкций, но чем именно они заняты, с такого расстояния не было видно. Я почти бегом устремился вниз под уклон.

Расстояние оказалось даже большим, чем я предполагал: самый длинный из рельсовых путей протянулся теперь на полторы мили с лишним. Солнце уже поднялось высоко, и, прежде чем разыскать Мальчускина с его бригадой, я порядком взмок.

Сам Мальчускин почти не обратил на меня внимания, я просто скинул форменную куртку и присоединился к остальным. Нам предстояло дотянуть правый внутренний путь до той же отметки, что и остальные, но задача осложнялась тем, что нам попался участок с твердой скальной подпочвой. Правда, отпадала нужда в бетонных основаниях, но каждую шпалу приходилось заглублять в грунт с огромным трудом.

Я взял кирку со стоящего рядом грузовичка и приступил к работе. И вскоре запутанные проблемы, с которыми я столкнулся в Городе, отступили куда-то далеко-далеко.

В минуты отдыха я узнал от Мальчускина, что, не считая нашего участка пути, все практически готово к перемещению: опоры установлены, канаты протянуты. Подведя меня к одной из опор, он показал мне стальные балки, вкопанные глубоко в почву как якоря; к балкам крепились толстые канаты. На трех окончательно готовых опорах канаты были уже закреплены, на четвертой все шло к тому же, да и пятая была почти собрана.

Гильдиеры, руководившие установкой опор, казались взвинченными до предела, и я не мог не поинтересоваться у своего наставника, что бы это значило.

— Время не ждет, — ответил он. — С предыдущего перемещения прошло уже двадцать три дня. Если не произойдет ничего непредвиденного, мы проведем новое перемещение завтра. Значит, двадцать четыре дня, так? Город передвинется менее чем на две мили, но оптимум-то переместился за это время на две с половиной! Выходит, даже в лучшем случае мы окажемся еще на полмили дальше от оптимума, чем в прошлый раз.

— И этого нельзя наверстать?

— Наверное, можно, но не сразу. Вчера вечером я толковал с движенцами, — по их мнению, ближайшее перемещение должно быть совсем коротким, зато потом последуют два длинных. Их беспокоят те дальние холмы…

Он неопределенно махнул рукой в северном направлении.

— А разве холмы нельзя обойти? — спросил я. Мне чудилось, что на северо-западе холмы вроде бы пониже.

— В принципе можно, но кратчайший путь к оптимуму всегда лежит строго на север. Любое угловое отклонение означает, что придется преодолевать большее расстояние.

Я не совсем понял Мальчускина, но чувство безотлагательности нашей работы начало захватывать и меня.

— Одно хорошо, — продолжал наставник. — Завтра мы распростимся с этой бандой мартышек. Разведчики обнаружили на севере крупное поселение, и тамошние жители отчаянно нуждаются в работе. Вот таких я люблю. Чем они голоднее, тем старательнее — в первую неделю по крайней мере.

Работа шла весь день, да и вечером мы вкалывали до самого заката. Мальчускин и другие гильдиеры-путейцы подгоняли рабочих все более злыми и забористыми ругательствами. Признаться, у меня не оставалось ни сил, ни времени хотя бы обернуться на ругань: гильдиеры и сами, и я вслед за ними трудились не покладая рук. К тому часу, когда мы добрались до хижины, я был совершенно измотан.

Утром Мальчускин поднялся ни свет ни заря, наказав мне вывести Рафаэля и всю бригаду на работу так рано, как только получится. Прибыв на место, мы застали Мальчускина и трех других путейцев ожесточенно спорящими с гильдиером, ответственным за канаты. Как мне и было велено, я поставил Рафаэля с его подчиненными работать на путях, хотя спор возбудил во мне любопытство. Но Мальчускин, вернувшись, не обмолвился на этот счет и словом, а с яростью набросился на очередной рельс, покрикивая на бригадира. Пришлось дожидаться неблизкого перерыва, чтобы выяснить, в чем дело.

— Движенцы, черт их побери! — зло сказал он. — Им не терпится начать перемещение прямо сейчас, хотя пути еще не уложены.

— Как же так?

— А вот так. Мол, пройдет не меньше часа, прежде чем Город поднимется на гребень, а за это время можно докончить последний участок. Мы воспротивились их затее.

— Почему? Вроде бы вполне логично.

— Логично-то логично, только нам пришлось бы работать под канатами. А канаты натянуты как струны, особенно когда Город тащат на подъем.

— Ну и что?

— Тебе пока еще не случалось видеть, как лопается канат? — Вопрос был явно риторический: до сей поры я и не ведал, что город тащат на канатах. — Раздается звук, как от выстрела, и тебя перерезает пополам прежде, чем ты этот звук услышишь, — закончил Мальчускин мрачно.

— И что же вы решили?

— Нам дали час, чтобы закруглиться, а потом они начнут перемещения, невзирая ни на что.

Оставалось уложить три плети рельсов. Мы дали людям еще несколько минут отдыха, а затем возобновили работу. Поскольку на небольшом участке теперь сосредоточились усилия четырех гильдиеров и их бригад, дело двигалось быстро, и все равно прошел почти час, прежде чем мы закрепили последний стык. Мальчускин с удовлетворенным видом дал движенцам отмашку, что все в порядке. Мы собрали свои инструменты и отнесли их в сторону.

— Что теперь? — поинтересовался я.

— Теперь будем ждать. Я пойду в Город передохнуть. А завтра начнем все сначала.

— А мне что делать?

— На твоем месте я бы остался здесь посмотреть. Тебе будет интересно. Кроме того, надо заплатить рабочим. Попозже я пришлю сюда кого-нибудь из меновщиков. Пригляди за ними, пока он не подоспеет. Утром я вернусь.

— Хорошо, — сказал я. — Что еще?

— Да в общем ничего. Во время перемещения вся власть здесь принадлежит движенцам, так что, если они прикажут тебе прыгать, прыгай. Может, им понадобится какая-то помощь на путях — будь под рукой. Но, думаю, с путями все в норме. Их уже проверяли.

Покинув меня, он двинулся к своей хижине. Вид у него был очень усталый. Наемные рабочие разбрелись по баракам, и вскоре я оказался предоставленным самому себе. Брошенная Мальчускиным вскользь фраза о лопающихся канатах встревожила меня, и я уселся на землю на расстоянии, какое счел безопасным.

Вокруг опор не осталось почти никого. Канаты, закрепленные на всех пяти опорах, вяло свисая, тянулись по земле параллельно рельсам. Затем к опорам подошли два движенца, видимо, для последнего осмотра.

Из-за гребня холма появился отряд строем по два, двигавшийся в нашу сторону. С такого расстояния было не разобрать, кто это, но через каждые сто ярдов от него отделялось по человеку, который замирал подле путей. Чуть позже до меня дошло, что это стражники, к тому же при арбалетах. Когда отряд добрался до опор, от строя осталось лишь восемь человек, которые встали вокруг них, изображая полную боевую готовность. Через несколько минут один из стражников направился ко мне.

— Ты кто такой? — рявкнул он.

— Ученик Гельвард Манн.

— Что ты тут делаешь?

— Мне приказано присутствовать при перемещении.

— Ладно, оставайся здесь, только не подходи близко. Много здесь мартышек?

— Думаю, десятков шесть.

— Это те, что работали на путях?

— Те самые.

Он усмехнулся.

— Ну, эти слишком выдохлись, чтобы вредить. Но если они все-таки затеют какую-нибудь пакость, дай знать.

Он отошел и присоединился к своим коллегам. Какую такую пакость могли затеять наемные рабочие, было мне совершенно неясно, но самое большое недоумение вызывало отношение к ним стражников. Оставалось только предположить, что когда-то кто-то из «мартышек» каким-то образом повредил пути или канаты. Но чтобы люди, с которыми мы работали бок о бок, пошли против нас? В это я при всем желании не мог поверить.

Стражники, стоявшие вдоль путей, несомненно находились в опасной близости к канатам, но, казалось, не обращали на это внимания. Они терпеливо вышагивали взад-вперед, и каждый вымеривал свой отрезок рельсов, не заходя на соседний.

Тем временем два движенца, закончив осмотр, укрылись за железными щитами, поставленными позади опор. Один держал в руках большой флаг, другой поднял к глазам бинокль и неотрывно глядел на гребень. Там, у конструкций с колесами-шкивами, появился еще один человек. По примеру движенцев я тоже устремил взор на него. Насколько я мог судить на расстоянии, он стоял к нам спиной — и вдруг повернулся лицом и взмахнул флагом. Его взмахи были широкими и ритмичными, флаг описывал полукруги над землей. Движенец, тоже с флагом, вышел из-за щита и повторил сигнал.

Еще секунд десять — и я заметил, как канаты медленно-медленно поползли по земле в сторону Города. Шкивы на гребне начали вращаться, выбирая слабину. Потом канаты один за другим напряглись и замерли, хотя почти не приподнялись над почвой. Вероятно, они прогибались под собственной тяжестью — ведь у самых опор они теперь висели в воздухе.

— Даю добро! — закричал человек у опор, и тотчас же его коллега взмахнул флагом над головой. Человек на гребне повторил сигнал, затем стремительно бросился куда-то вбок и пропал из виду.

Я ждал, гадая, что будет дальше… Но, как я ни старался, разглядеть ничего не мог. Стражники все так же вышагивали вдоль путей, канаты все так же оставались натянутыми. Я решил подойти поближе к движенцам: быть может, от опор лучше видно. Но едва я сделал несколько шагов, как человек, прежде державший флаг, отчаянно замахал на меня руками:

— Не подходи!

— В чем дело?

— Канаты под максимальной нагрузкой!..

Я отступил.

Минуты шли за минутами — все без перемен. Потом я вдруг осознал, что канаты натянулись еще сильнее и поднялись над землей почти на всем своем протяжении. Я бросил взгляд на юг — и вовремя: из-за гребня показался Город. С того места где я сидел, виден был лишь уголок одной из головных башен. Но еще минута, и из-за осыпей и раскиданных по гребню валунов выползла вся башня целиком, а за ней и вторая.

Я перебежал по широкой дуге, держась подальше от канатов, и встал за опорами, глядя на Город вдоль рельсовых путей. С мучительной неспешностью он поднимался по скрытому от меня склону, пока расстояние между ним и пятью шкивами, перебрасывающими канаты через гребень, не сократилось до считанных футов. Тогда Город остановился, и движенцы обменялись сигналами еще раз.

Далее последовала долгая, кропотливая операция по демонтажу шкивов: конструкции разбирали поочередно, предварительно ослабив канат. Я следил за демонтажем первого шкива, потом мне это наскучило, к тому же я проголодался и решил, что не пропущу ничего интересного, если отлучусь. Я вернулся в хижину и подогрел себе еду. Мальчускина не было, хотя почти все его пожитки валялись на обычных местах.

Ел я не торопясь, поскольку рассчитал, что перемещение возобновится не ранее чем через два часа. После напряжения вчерашней, да и утренней работы приятно было побыть наедине с собой и никуда не спешить.

Внезапно я вспомнил опасения стражников и направился к баракам. Большая часть бригады расселась прямо на земле, лениво глазея на суету у шкивов. Несколько человек разговаривали друг с другом, потом громко заспорили о чем-то, размахивая руками, однако, на мой взгляд, стражники усмотрели угрозу там, где ее не было и в помине.

Я вернулся на свой наблюдательный пункт. По высоте солнца я определил, что недалеко и до заката. Вероятно, теперь, как только закончится демонтаж шкивов, перемещение надолго не затянется — оставшаяся часть пути вела под уклон.

Наконец, с разборкой было покончено, все пять канатов вновь натянулись. Еще мгновение — и по сигналу гильдиера у опор Город медленно двинулся через гребень и вниз в мою сторону. Я, собственно, ожидал, что он просто покатится — уклон представлялся вполне благоприятным для этого, — но зрение убеждало меня, что канаты по-прежнему натянуты и что Город все так же вынужден тащить себя. По мере того как он подходил все ближе, движенцы понемногу успокаивались, хотя напряженность все еще чувствовалась. Надвигающаяся на нас громада Города отнюдь не располагала к беспечности.

Наконец, когда эта громада подползла к последнему стыку — оставалось ярдов десять свободного пути, — сигнальщик поднял флаг над головой. Во всю ширину передней башни шло огромное окно, и один из тех, кто стоял за ним, тоже поднял флаг. И через четыре-пять секунд Город остановился.

Прошло еще минуты две, и на площадке передней башни, почти нависшей над нашими головами, появился человек.

— Все в порядке, тормоза закреплены, — крикнул он сверху. — Можно отпускать канаты.

Два движенца вышли из-за железных щитов и дружно потянулись. Что и говорить, последние несколько часов они провели в напряжении, и все же их реакция показалась мне преувеличенной. Один из движенцев направился прямиком к городской стене, ухватился за навесную лесенку и стал карабкаться вверх, пока не добрался до площадки. Его товарищ побрел вдоль канатов, которые опять провисли, и исчез в тени под Городом. Стражники, правда, не покинули своих постов вокруг опор, но и они, казалось, испытывали облегчение оттого, что перемещение уже позади.

Представление окончилось. Признаться, меня охватило искушение самому отправиться в Город, такой заманчиво близкий, но я сомневался, имею ли на это право. К кому, в самом деле, я мог пойти в Городе? Только к Виктории, а она наверняка занята. А кроме того, Мальчускин велел мне присмотреть за рабочими, и вряд ли я был вправе его ослушаться.

Я потащился к хижине — и тут ко мне обратился человек, по-видимому только что вышедший из Города:

— Ученик Манн?

— Я самый.

— Джеймс Коллингс из гильдии меновщиков, — представился он. — Путеец Мальчускин сообщил мне, что тут есть наемные рабочие, с которыми надо расплатиться.

— Совершенно верно.

— Сколько их?

— В нашей бригаде пятнадцать. Но она не одна.

— Жалобы есть?

— Какие жалобы? — не понял я.

— Ну, например, на непослушание, отлынивание от работы.

— Вообще-то они с ленцой, и Мальчускин нередко орал на них.

— Но выходить на работу они не отказывались?

— Нет.

— И на том спасибо. Знаешь ли ты, кто у них бригадир?

— Малый по имени Рафаэль. Он немного понимает по-английски.

— Ну что ж, веди меня к нему.

Мы вместе подошли к баракам. Завидев Коллингса, рабочие разом смолкли.

Я указал на бригадира. Коллингс заговорил с ним на его родном языке, но разговор почти сразу же прервал яростный крик одного из рабочих. Рафаэль, правда, не поддержал крикуна, обращаясь исключительно к Коллингсу, но даже мне стало ясно, что обстановка накаляется. Снова раздался чей-то выкрик, его подхватили все остальные. Вокруг Коллингса и Рафаэля собралась толпа, и кто-то, бросившись в гущу тел, с разбегу толкнул меновщика.

— Вам нужна помощь? — обратился я к Коллингсу, но тот не расслышал. Подобравшись поближе, я повторил вопрос.

— Приведи четверых стражников, — ответил меновщик по-английски. — Только предупреди, чтобы не спешили драться.

Я еще раз взглянул на спорящих и поспешил прочь. Вблизи канатных опор по-прежнему расхаживали несколько стражников, и я направился к ним. Да они и сами, очевидно, заслышали шум — их головы были уже повернуты к баракам. А когда они поняли, что я бегу к ним, то шестеро сами устремились мне навстречу.

— Он просил четверых, — прохрипел я, задыхаясь.

— Четверых будет мало. Предоставь это нам, сынок.

Тот, кто произнес эту фразу, вероятно старший по рангу, громким свистом подозвал подмогу. Еще четверо стражников, покинув свои посты под стенами Города, бросились к нам. К месту столкновения они подбежали вдесятером — я плелся в хвосте.

Без промедления, ни о чем не спрашивая Коллингса, который был все так же в центре толпы, стражники накинулись на рабочих, пользуясь своими арбалетами, как дубинками. Меновщик обернулся, попытался остановить расправу окриком, но кто-то схватил его со спины и повалил наземь, и толпа надвинулась на него, пиная ногами.

Стражникам, по-видимому, было не привыкать к таким потасовкам — они действовали быстро и умело, орудуя импровизированными дубинками с завидной ловкостью. Понаблюдав за ними, я и сам бросился в гущу схватки в надежде добраться до Коллингса. Но кто-то из рабочих вцепился мне в физиономию, зажав пальцами глаза. Я попробовал высвободиться — не тут-то было: на помощь одному нападавшему пришел другой. И вдруг я почувствовал, что свободен, и увидел обоих своих обидчиков распростертыми на земле. А стражник, который спас меня, будто и не обратив на это внимания, продолжал наносить жестокие удары направо и налево.

Толпа росла — к сражающимся примкнули рабочие из других бригад. Не придав этому значения, я снова ринулся вперед, упорно стараясь пробиться к Коллингсу. Прямо передо мной возникла чья-то узкая спина в белой рубахе — тонкая ткань прилипла к потной коже. Не долго думая, я вцепился в торчащую над спиной шею, оттянул ее вместе с головой назад и с силой стукнул сбоку. Человек упал. За ним открылась новая спина, и я вознамерился повторить прием, но не успел нанести удар, как меня пнули ногой и я упал.

Сквозь чащу ног я увидел Коллингса, распростертого на земле. Его все еще били, он лежал лицом вниз, защищая руками голову. Я попытался проползти к нему, и тогда принялись бить и меня. Чья-то нога съездила мне по скуле, и я на миг потерял сознание. Правда, в следующее мгновение я снова пришел в себя, вероятно, от зверских ударов, сыплющихся со всех сторон. По примеру Коллингса я прикрыл голову руками и все-таки продолжал ползти туда, где видел его в последний раз.

Вокруг вздымались ноги, валялись тела, голоса слились в сплошной бессмысленный гул. Приподняв на секунду голову, я вдруг буквально рядом увидел Коллингса и, извиваясь, подобрался к нему вплотную. Тут я попробовал встать, но меня опять опрокинули. К величайшему моему изумлению, я понял, что Коллингс в сознании: когда я повалился на него, его рука обхватила меня за плечи.

— По моей команде, — прохрипел он мне прямо в ухо, — вставай! — Прошло еще несколько секунд, и его рука сжала мне плечо сильнее. — Ну!..

Совместным усилием мы кое-как поднялись на ноги, и тотчас же Коллингс, отпустив меня, взмахнул кулаком и впечатал его одному из противников в челюсть. Я был гораздо ниже меновщика и сумел лишь пихнуть кого-то локтем в живот, но в ответ немедленно получил по шее и снова упал. Кто-то подхватил меня и рывком поставил на ноги. Это оказался все тот же Коллингс.

— Держись! — Он стиснул меня обеими руками и притянул к себе. Я попытался в свою очередь обнять его, но руки не слушались. — Все образуется, — утешал он меня, — только держись…

Мало-помалу потасовка приутихла, а затем и вовсе прекратилась. Нападавшие отступили, и я повис на руках у Коллингса.

Очень кружилась голова. Сквозь застилающий глаза красный туман я еще разглядел, что стражники выстроились полукругом, наведя арбалеты на отступавших рабочих. И все вокруг померкло.

Сознание вернулось ко мне минуту спустя. Я лежал навзничь, и надо мной склонился один из стражников.

— Очухался, — произнес он и отошел прочь.

Преодолевая боль, я перекатился на бок и увидел неподалеку Коллингса вместе со старшим стражником. Они яростно спорили. Остальные стражники стояли ярдах в пятидесяти, окружив кучку наемных рабочих.

Я попробовал встать. Со второй попытки мне это удалось. Спор Коллингса со старшим стражником еще продолжался. Впрочем, через минуту тот направился к арестованным, а Коллингс подошел ко мне.

— Ну, как ты, жив?

Я хотел ответить усмешкой, но моему распухшему лицу сделать это не удалось, у гильдиера скула была украшена огромным синяком, один глаз почти закрылся. Я заметил, что он держится за бок.

— Ничего, — сказал я.

— У тебя кровь идет.

— Где?

Я коснулся шеи, которая саднила больше всего, и ощутил на пальцах что-то теплое и липкое. Коллингс осмотрел меня.

— Просто сильная ссадина. Хочешь, отправим тебя в Город подлечиться?

— Не надо. Но что тут, черт возьми, произошло?

— Стражники перестарались. Мне казалось, я велел тебе привести четверых.

— Они не послушались.

— Понятно. Это на них похоже.

— Но что же все-таки случилось? Я работал с этими людьми не день и не два, и они никогда нас не трогали.

— И все равно в душе они были озлоблены. Главное, у троих из них жены остались в Городе. Они не хотели уходить отсюда без них.

— Как же так? Эти люди, они что, из Города? — я не мог поверить своим ушам.

— Да ничего подобного. Я сказал только, что их жены в Городе. А сами они местные, из деревушки неподалеку.

— Я так и думал. Но в таком случае, что делают в Городе их жены?

— Мы их купили.

8

Ночь я провел беспокойно. Оставшись один в хижине, я разделся и тщательно осмотрел себя. Грудь с одной стороны была вся в кровоподтеках, а кроме того, я обнаружил несколько глубоких и болезненных ссадин. Рана на шее перестала кровоточить, но я все равно промыл ее и смазал мазью, которую нашел в аптечке у Мальчускина. Оказалось также, что в потасовке я сорвал себе ноготь, да и челюсть побаливала, едва я пытался ею шевельнуть.

Снова мелькнула мысль, не вернуться ли в Город, как предлагал Коллингс, — в конце концов от Города меня отделяли какие-то двести-триста ярдов, — но, поразмыслив, я решил воздержаться от этого. Мне не слишком-то улыбалось появиться в чистоте городских коридоров в таком виде, словно я только что вылез из пьяной драки. В общем, подобное предположение было не очень далеко от истины, но, так или иначе, я предпочитал зализывать свои раны без посторонней помощи.

Заснуть мне толком так и не удалось — стоило задремать на пять-десять минут, как я просыпался. Утром я встал пораньше. Я не испытывал никакого желания встречаться с Мальчускиным, пока не почищусь и не приведу себя в порядок. Тело ныло. Каждое движение давалось с трудом.

Наставник мой вернулся в дурном настроении.

— Я уже в курсе, — заявил он с порога. — Не трудись ничего объяснять.

— Я сам до сих пор не понимаю, что случилось.

— Ты способствовал тому, чтобы началась драка.

— Драку начали стражники, — вяло возразил я.

— Да, конечно, но тебе следовало бы уже понять, что стражников к рабочим и близко подпускать нельзя. Миль десять назад наши вояки потеряли несколько человек и теперь рады случаю свести счеты. Дай им любой предлог — и эти идиоты сразу начинают размахивать своим дубьем.

— Коллингс был в беде, — вставил я. — Надо было что-то предпринять.

— Ладно, это действительно не только твоя вина. А теперь твой Коллингс утверждает, что обошлось бы без столкновения, если бы ты не впутал сюда стражников… Впрочем, он признает, что сам велел тебе привести их.

— Вот именно.

— Я сказал — ладно, но впредь думай получше.

— Что же нам теперь делать? — спросил я. — Мы остались без рабочих.

— Сегодня доставят новых. Поначалу они, разумеется, будут ковыряться как черепахи, нам придется учить их каждому пустяку. Зато и бунтовать не станут, и работать будут старательнее. Неприятности начнутся потом, когда они сообразят, что к чему.

— Но почему они нас так не любят? Мы же платим им за их труд.

— Да, платим — когда и сколько хотим. Это нищие края. Земли здесь бедные, еды всегда не хватает. Город проходит мимо, предлагает им то, в чем они нуждаются, и они вынуждены брать. Но долговременной-то выгоды они не получают, да мы, пожалуй, и даем им меньше, чем берем.

— Мы могли бы давать больше.

— Наверное, могли бы. — Мальчускин вдруг потерял интерес к разговору. — Не наша это забота. Наше дело — укладывать рельсы.

Новых рабочих пришлось ждать несколько часов. За это время мы с Мальчускиным осмотрели бараки, покинутые бригадой, и вычистили их. Прежних обитателей стражники выселили еще ночью, хотя и дали им какое-то время на то, чтобы собрать пожитки. Впрочем, в бараках оставалось немало всякого барахла, превратившейся в лохмотья одежды, мусора. Мальчускин посоветовал мне смотреть в оба, не обнаружится ли где-нибудь в укромном уголке послание новым рабочим: но ни он, ни я ничего подобного не отыскали. А все, что нашли, вытащили из бараков наружу и сожгли.

Примерно в полдень прибыл представитель меновщиков с известием, что в наше распоряжение вот-вот поступят новички. Нам были принесены формальные извинения за вчерашний инцидент, и мы узнали также, что после долгих споров принято решение на ближайшее время усилить охрану. Мальчускин выразил свое неудовольствие по этому поводу, но меновщик и не думал спорить: решение приняли вопреки его мнению.

Мое отношение к такому повороту событий было двойственным. С одной стороны, я не жаловал стражников, а с другой — если их присутствие оградит нас от повторных беспорядков, с ними придется мириться, как с неизбежным злом.

Задержка беспокоила Мальчускина, он не находил себе места. Я подумал было, что его, как обычно, заботит необходимость наверстывать отставание, но оказалось, что дело не только в этом.

— Оптимум мы начнем догонять уже при следующем перемещении, — пояснил он. — Нас задержала вон та холмистая гряда. Теперь она позади, а дальше на много миль земля почти ровная. Но вот состояние путей позади Города…

— Их же охраняют стражники, — сказал я.

— Никакие стражники не в силах предохранить рельсы от вспучивания. Это главная опасность, и она возрастает с каждой минутой.

— Почему?

Мальчускин бросил на меня пристальный взгляд.

— Потому что мы порядочно отстали от оптимума. Понимаешь, что это значит?

— Нет, не понимаю.

— Ты еще не бывал в прошлом?

— Как это — в прошлом?

— Далеко на юг от Города.

— Нет, не бывал.

— Когда побываешь, сам увидишь, что там творится. А сейчас поверь мне на слово. Рельсы к югу от Города нельзя оставлять на долгий срок, не рискуя привести их в негодность.

Наемных рабочих было по-прежнему не слышно и не видно, и Мальчускин, покинув меня, отошел побеседовать с двумя путейцами, только что явившимися из Города. Вернувшись, он сообщил:

— Подождем еще час. Если не дождемся, мобилизуем людей из других гильдий и примемся за работу сами. Промедление смерти подобно.

— А разве у нас есть право мобилизовать людей из других гильдий?

— Наемный труд — это роскошь, Гельвард. В далеком прошлом прокладкой путей занимались сами гильдиеры. Перемещение Города — задача номер один, и ее необходимо решать во что бы то ни стало. Если понадобится, мы выведем на пути все население Города до последнего человека.

Неожиданно он успокоился, лег на землю и закрыл глаза. Солнце стояло почти прямо над головой, и было жарче обычного. На северо-западе у горизонта я приметил полоску черных туч, воздух давил безветрием и влажной духотой. Но на солнце не набежало пока ни облачка, тело мое ныло от вчерашних побоев, и мне самому куда приятнее было бы поваляться в безделье, чем опять браться за кирку.

Через пять минут Мальчускин внезапно сел и взглянул на север. Вдалеке показалась большая группа людей во главе с пятью гильдиерами-меновщиками при плащах и регалиях.

— Ну, вот и прекрасно, — провозгласил мой наставник, — теперь за дело!

Он не скрывал своей радости, хотя, прежде чем действительно приступить к делу, нам предстояло еще многое другое. Новичков надо было разбить на четыре группы, найти и назначить бригадиров, понимающих по-английски. В бараках каждый получил по жребию койку и сложил в уголок свое нехитрое имущество. Но, несмотря на эти новые задержки, Мальчускин уже не терял оптимизма.

— Судя по их виду, они здорово голодны, — шепнул он мне. — Ничто в целом свете не может так сплотить их в работе, как надежда пожрать.

Выглядели новички действительно ротой оборванцев. Разномастная одежонка, почти все босиком, волосы и бороды не стрижены месяцами. Глубоко запавшие глаза, раздутые от скверной пищи животы. Двое из новичков прихрамывали, а у одного была изувечена рука.

— Тоже мне работнички, — тихо сказал я.

— Да, — согласился Мальчускин, — не из лучших. Но несколько дней поучим, подкормим, и все придет в норму. Большинство мартышек, попадавших прежде ко мне в руки, не отличались от этих.

Меня состояние наших помощников повергло в ужас, и я понял, что Мальчускин, описывая условия жизни туземцев, ничуть не преувеличивал. Но если так, то вполне понятно, отчего они с течением времени неизбежно должны возненавидеть нас, горожан. Вне всякого сомнения, в уплату за наемный труд Город предлагал нечто, о чем здесь раньше и представления не имели, а попутно еще и доказывал, что возможна иная, более сытая, более устроенная жизнь. А потом? Город следовал дальше, взяв у этих людей единственное, что они могли дать, а они вынужденно возвращались к прежнему примитивному существованию…

Еще одна отсрочка — людей слегка покормили, однако Мальчускин по-прежнему пребывал в хорошем настроении.

Наконец все было готово. Рабочих разбили на четыре бригады с гильдиерами во главе. Затем их отвели под стены Города, выбрали для них четыре тележки, и все мы бодро покатили по рельсам на юг. По обеим сторонам пути стражники продолжали вымеривать шагами участки, переданным им под охрану, а перевалив гребень, мы сразу же увидели, что внизу, в недавно покинутой нами долине, стража окружила амортизаторы, замыкающие рельсы, сплошным кольцом.

Четыре команды, работающие на параллельных путях, — такая ситуация создавала явные предпосылки для соперничества, какое мне однажды уже довелось наблюдать. Быть может, сегодня еще слишком рано, но как только новички освоятся, между ними неизбежно начнется соревнование — нам на пользу.

Мальчускин подогнал тележку вплотную к амортизатору и объяснил старшему по бригаде, мужчине средних лет по имени Хуан, что делать. Хуан перевел приказ своим подчиненным, и те согласно закивали в знак понимания.

— Ручаюсь, они не поняли ни шиша, — усмехнулся Мальчускин. — Но ни за что в этом не признаются…

Первая задача была разобрать амортизатор, затем перевезти его на новое место и заново смонтировать под стенами Города. Но только мы с Мальчускиным принялись показывать основные операции при разборке, как солнце скрылось за тучами и повеяло холодком. Мальчускин взглянул на небо и объявил:

— Будет гроза.

После этого заявления он больше не удостаивал погоду вниманием, и мы продолжали работать как ни в чем не бывало. Через две-три минуты до нас долетели отдаленные раскаты грома, а вскоре на землю упали первые капли дождя. Рабочие с тревогой принялись оглядываться, но Мальчускин не позволил им отвлекаться. Еще несколько минут — и гроза обрушилась на нас во всю мощь: блистали молнии, гром достиг такой силы, что я поневоле испытывал страх. Мы промокли до нитки, но работа не прекращалась, а поднявшийся было ропот удалось — через Хуана — подавить в зародыше.

Когда мы водрузили разобранный амортизатор на тележку и погнали ее обратно к Городу, гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. Снова выглянуло солнце, кто-то запел, остальные подхватили песню. Я еще ни разу не видел Мальчускина таким счастливым. Дневное задание завершилось тем, что мы воздвигли новый амортизатор в непосредственной близости к Городу; другие бригады также поставили точку, как только справились с той же задачей.

На следующий день мы начали спозаранку. Мальчускин был по-прежнему в приподнятом настроении, но выразил твердое пожелание, чтобы мы максимально ускорили ход работ. И, едва мы принялись снимать рельсы с самого южного участка, я убедился, что для такой спешки были серьезные основания. Костыли, крепящие рельсы к шпалам, погнулись, и их приходилось вытаскивать вручную, а значит, уродовать еще больше и выбрасывать. Давление погнутых костылей на шпалы привело к тому, что древесина пошла трещинами, хотя Мальчускин клялся, что шпалы удастся использовать еще раз; потрескались и многие бетонные основания. К счастью, сами рельсы оставались годными к дальнейшему употреблению; опять-таки по словам Мальчускина, они тоже слегка прогнулись, но их можно было выправить без особого труда. После краткого совещания с другими путейцами было решено, повременив с загрузкой тележек, бросить все силы на разборку пути, пока он не пришел в полную негодность. Действительно, нас отделяли от Города без малого две мили, на каждый рейс тележки ушли бы десятки драгоценных минут — нет, положительно такое решение имело смысл.

К концу дня мы, приближаясь к Городу, добрались до точки, где прогибание костылей было уже едва заметным. Мальчускин и его коллеги объявили вслух, что удовлетворены итогами смены, и мы, повалив на тележки столько рельсов и шпал, сколько те могли выдержать, отправились на отдых.

Так пошло изо дня в день. К тому времени, когда для меня настала пора очередного отпуска, разборка путей продвинулась сверх всяких ожиданий, бригады новичков работали дружно и слаженно и к северу от Города засверкали нити свежеуложенных рельсов. Расставаясь с Мальчускиным, я не чувствовал угрызений совести: он был доволен ходом дел и два дня мог спокойно обойтись без меня.

9

Виктория поджидала меня в своей комнате. Синяки и ссадины — память о потасовке — почти сошли, и я решил, что рассказывать об этом не стану. Виктория, по-видимому, ни о чем не слыхала, во всяком случае, вопросов она не задала.

Я вышел из хижины утром, в тот приятный ранний час, когда солнце еще не начало припекать. До Города было рукой подать, и первое, что я сделал, — предложил Виктории подняться на площадку.

— Боюсь, что в это время дверь на запоре. Впрочем, погляжу…

Она отсутствовала считанные секунды и вернулась с известием, что ее опасения подтвердились.

— Наверное, откроют после полудня, — предположил я, прикинув, что к тому моменту солнце успеет скрыться за окружающими площадку постройками.

— Сними-ка свою форму, — сказала Виктория. — Ее опять придется стирать.

Я начал раздеваться, но тут она стремительно подошла ко мне и обняла. Мы поцеловались, вдруг осознав, что очень рады видеть друг друга.

— Ты явно поправился, — заявила она, стащив с меня куртку и легонько пробежав пальцами по моей груди.

— Это все от занятий физическим трудом, — ответил я.

Виктория отнесла мою форму в прачечную, оставив меня нежиться в постели.

Когда мы, наконец, позавтракали, выяснилось, что выход на площадку открыт. Мы перебрались туда, но оказались там не одни: туда уже успели подняться два администратора из службы просвещения. Оба они помнили нас по яслям, и нам волей-неволей пришлось поддерживать вежливую беседу о том, как складывается наша жизнь после выпуска. По выражению лица Виктории я понял, что ей это в тягость не меньше, чем мне, но обрывать разговор самим было неловко. В конце концов старшие попрощались и вернулись к своим городским делам.

Виктория подмигнула мне, потом расхохоталась:

— Какое счастье, что мы выбрались из-под их опеки!

— Еще бы! А ведь когда они нас учили, мне казалось, что они интересные люди…

Мы уселись рядышком на скамейке и уставились на открывшийся перед нами ландшафт. С той точки, где мы находились, просматривались только дали, а под стены Города было не заглянуть; я прекрасно знал, что путевые бригады перевозят рельсы с юга на север мимо нас, но сознание этого отнюдь не помогало увидеть их.

— Гельвард, скажи… зачем Город движется?

— Мне это неизвестно. По крайней мере, точно не известно.

— Вам, гильдиерам, наплевать, что мы, остальные, думаем, — взорвалась она. — Никто из вас не обмолвится об этом и словом, а ведь довольно подняться сюда, чтобы убедиться, что Город на новом месте. Но если посмеешь обратиться к кому-нибудь с вопросом, то услышишь, что администраторов это не касается. Мы что, не вправе даже задавать вопросы?

— Вам совсем-совсем ничего не говорят?

— Ни словечка. Пару дней назад я поднялась сюда и вдруг вижу — Город переместился. Правда, до того площадка была заперта два дня подряд и поступило распоряжение убрать или закрепить все мелкие предметы. Отчего, почему — нам не объясняли.

— Слушай, — отозвался я, — ты сказала любопытную вещь. Выходит, когда Город движется, вы этого и не замечаете?

— Нет… вроде бы нет. Учти, я поняла, что Город переместился, уже потом. Я пыталась припомнить, не ощущала ли я чего-нибудь накануне, но так и не вспомнила ничего необычного. Я ведь никогда не выходила из Города и, наверное, пока росла, привыкла к тому, что он время от времени куда-то едет. А как он едет — по дороге?

— По рельсам.

— А зачем?

— Ей-ей, я не вправе отвечать.

— Но ты же обещал! Да и какой, право же, вред от того, что ты сказал, как он движется, — ведь и ребенку ясно, что он не стоит на месте…

Снова все та же дилемма, однако на сей раз возражения Виктории показались мне разумными, хоть и толкающими меня на клятвопреступление. Да, по правде говоря, я и сам стал сомневаться в целесообразности формального соблюдения клятвы — неспроста она была на деле почти невыполнимой.

— Город движется к какой-то точке под названием оптимум, расположенный на севере. В настоящий момент нас отделяют от оптимума три с половиной мили.

— Значит, мы скоро остановимся?

— Нет, не остановимся… это-то мне и непонятно. Город не сможет остановиться, даже достигнув оптимума, потому что оптимум в свою очередь все время уходит дальше.

— Тогда какой же смысл стремиться к нему?

Ответить на этот вопрос я при всем желании не сумел.

А Виктория продолжала напирать, и я не выдержал — рассказал ей о работе на путях. Я старался свести подробности к минимуму и все-таки не мог отделаться от мысли, что беспрерывно нарушаю клятву, если не по существу, то по форме. И вообще я поймал себя на том, что не в состоянии забыть эту чертову клятву, о чем бы мы ни говорили. Кончилось тем, что Виктория сама предложила:

— Знаешь, давай оставим эту тему. Ты же явно не хочешь продолжать.

— Я просто сбит с толку, — ответил я. — Мне запрещено говорить, а ты заставила меня понять, что я не вправе скрывать от тебя свою жизнь, свои наблюдения.

Виктория помолчала минуту-другую.

— Не знаю, как ты, — произнесла она наконец, — а я за последние дни возненавидела всю эту систему гильдий всерьез.

— Не ты одна. Что-то я не замечал, чтобы у нее было много поклонников.

— Тебе не кажется, что главы гильдий тщатся сохранить систему, которая отжила свое и уже не нужна? Система зиждется на том, чтобы утаивать правду. Не понимаю зачем. Мне это очень не по нутру, и не только мне.

— А может, я и сам примкну к приверженцам системы, когда стану полноправным гильдиером?

— Надеюсь, этого не случится, — сказала она и рассмеялась.

— Есть одно занятное обстоятельство. Когда я задаю Мальчускину — гильдиеру, под началом которого я работаю, — вопросы такого же рода, как ты мне, он отвечает, что я сам все пойму со временем. Звучит это так, словно у системы гильдий есть разумные основания и они каким-то образом связаны с причинами, по которым Город должен постоянно перемещаться. До сих пор мне известно лишь одно — Город должен двигаться. Когда я выхожу наружу, мне надо вкалывать до седьмого пота, и на вопросы просто нет времени. Но ясно, что движение Города воспринимается всеми вокруг как абсолютная необходимость.

— Если ты когда-нибудь выяснишь, в чем дело, ты поделишься со мной?

Я задумался.

— Обещать заранее не могу.

Виктория резко встала и отошла к дальнему краю площадки. Стоя у перил, она смотрела поверх городских теснин на дальние просторы. Я даже не пытался подойти к ней — возникла какая-то неразрешимая ситуация. Я и так сказал слишком много, а она настаивала, чтобы я сказал еще больше, и взваливала на мои плечи непосильную ношу. И все же я не мог порицать ее.

Минуту-две спустя она сама вернулась ко мне и села рядом.

— Я узнала, как нам пожениться.

— Что, еще одна церемония?

— Да нет, все гораздо проще. Мы подпишем заявление в двух экземплярах, а потом каждый передаст экземпляр старшему из своих наставников. Бланки заявлений у меня внизу, разобраться в них легче легкого.

— Стало быть, можно подписать их не откладывая?

— Можно. — Она взглянула на меня пристально. — А ты не раздумал?

— Разумеется, нет. А ты?

— Я тоже нет.

— Несмотря ни на что?

— Как тебя понять?

— Несмотря на то, что мы с тобой то и дело натыкаемся на темы, которые я не могу или не хочу обсуждать, и несмотря на то, что ты порицаешь меня за молчание.

— Тебя это тревожит?

— Очень.

— Можно и повременить с женитьбой, если тебе так больше нравится.

— А что это изменит?

Мне было совершенно неясно, какие последствия могло бы иметь расторжение нашей помолвки. Поскольку мы были обручены при всех и в церемонии участвовали представители гильдий, вправе ли мы теперь заявить, что вовсе не намерены сочетаться браком, и не будет ли такое заявление расценено как вызов? С другой стороны, с того дня, как мы формально стали женихом и невестой, нас никто не торопил. Что разделяло нас? По-видимому, только досада на ограничения, навязанные нам клятвой. Если бы не она, мы превосходно бы ладили.

— Давай пока оставим этот разговор, — предложила Виктория.

Позже, когда мы вернулись к ней в комнату, атмосфера заметно потеплела. Мы толковали о том, о сем, старательно избегая проблем, которые, как мы убедились, могут привести к размолвке — и к ночи от разногласий не осталось и следа. Проснувшись утром, мы без долгих размышлений заполнили заявления и передали их руководителям. Правда, Клаузевица не оказалось в Городе, но я нашел гильдиера-разведчика, который принял заявление от имени главы гильдии. Все вроде бы были довольны нашим решением, а мать Виктории в тот день долго сидела у нас, рассказывая, какими новыми правами мы обладаем теперь как муж и жена.

Прежде чем уйти из города обратно к Мальчускину, я забрал из яслей последние свои пожитки и окончательно перебрался к Виктории.

Мне было шестьсот пятьдесят две мили от роду, и я стал женатым человеком.

10

Еще несколько миль — и в моей жизни установился новый, по большей части вполне определенный порядок. Когда я попадал в Город, моя жизнь с Викторией была полна комфорта, счастья и любви. Она подробно рассказывала мне о своей работе, и благодаря ей я узнал, как организована повседневная городская жизнь. Иногда она возобновляла расспросы о том, что и как я делаю за стенами Города, но то ли ее любопытство приутихло, то ли она научилась сдерживать себя, только ее обиды уже не заявляли о себе с той же настойчивостью, как поначалу.

А ученичество мое шло своим чередом. И чем шире я участвовал в разнообразных трудах гильдиеров вне Города, тем яснее сознавал, что его неустанное движение — результат объединенных усилий всех гильдий.

Когда я завершил третью и последнюю милю с Мальчускиным, меня по приказу Клаузевица перевели к стражникам. Это был неприятный сюрприз: я почему-то вообразил себе, что после стажировки у путейцев сразу же приступлю к работе в собственной гильдии разведчиков будущего. Оказалось, однако, что мне предстоит провести по три мили с каждой из верховных гильдий.

Мне было жаль расставаться с Мальчускиным: его простодушная преданность тяжкому труду путейца внушала искреннее уважение. Как только мы перевалили тот гребень, класть рельсы стало гораздо легче, новая бригада наемных рабочих не предъявляла пока никаких жалоб, и всегдашнее его ворчливое недовольство жизнью явно смягчилось.

Прежде чем отправиться к стражникам, я разыскал Клаузевица. Я вовсе не жаждал преувеличенного внимания к своей персоне — и все же спросил, в чем смысл принятого решения.

— Это стандартная практика, Манн, — ответил глава гильдии.

— Но, сэр, я полагал, что уже достаточно подготовлен к тому, чтобы встать в ряды разведчиков будущего.

Клаузевиц сидел за столом спокойно, почти расслабленно — мой робкий протест его ни в коей мере не взволновал. Вероятно, в таком протесте и не было ничего необычного.

— Мы должны заботиться о боеготовности наших рядов. Подчас возникает необходимость в интересах безопасности Города пополнить число наших защитников за счет других гильдий. И тогда уже нет времени на обучение новичков. Каждый полноправный гильдиер отслужил положенный срок у стражников, и теперь твоя очередь.

Спорить было не о чем, и на следующие три мили я превратился в арбалетчика второго класса.

Эти три мили я вспоминал с отвращением и досадой — досаду вызывала и бесполезная трата времени и непомерная тупость тех, с кем меня вынудили общаться. Конечно, моя нелюбовь к стражникам если и повредила кому-то, то только мне самому: не прошло и суток, как я прослыл самым неуживчивым из новобранцев. Единственным моим утешением было то, что рядом со мной стажировались еще два ученика — один от меновщиков, второй от движенцев, — и они, казалось, разделяли мои взгляды. Но при всем при том они, очевидно, способны были легче приспосабливаться к новому окружению, а потому страдали меньше, чем я.

Казармы стражников располагались в самом низу Города, по соседству с конюшней. Казармами именовались две огромные комнаты, где мы жили, ели и спали в тесноте и в грязи. В дневные часы мы бесконечно тренировались, совершая марш-броски по пересеченной местности; нас учили обороняться без оружия, переплывать реки, взбираться на деревья, питаться травами и корешками и множеству других бесполезных вещей. К концу трех миль я наловчился стрелять из арбалета, а также защищаться голыми руками. Еще я нажил себе изрядное число личных врагов и понял, что разумнее будет в ближайшем будущем не попадаться им на пути. Впрочем, я твердил себе, что время покажет.

После этого меня перевели к движенцам, и мне сразу полегчало. По правде сказать, с этого дня и до последней минуты моего ученичества оно протекало вполне успешно и даже приятно.

Людей, ответственных за движение Города, отличали спокойствие, трудолюбие и рассудительность. Они не выносили спешки, но уж если брались за работу, то выполняли ее на совесть.

Операции, какие мне довелось видеть при перемещении Города, составляли лишь малую долю их обязанностей. Движенцы отвечали еще и за многие внутренние городские дела.

Я узнал, что в центре Города, на самом нижнем уровне, находится ядерный реактор. Именно он дает Городу энергию, и, кроме того, дежурные у реактора управляют системами связи, водоснабжения и очистки. В гильдии движенцев немало инженеров-сантехников, и не случайно: весь Город пронизывает сложная система труб с насосными станциями, рассчитанная на то, чтобы вода до последней капли использовалась вновь и вновь. В частности, синтезаторы пищи, как я обнаружил не без ужаса, работают на базе очистных устройств, и хотя управляют ими администраторы, количество (а в известной мере и качество) пищи в конечном итоге зависит от работы насосных станций, подконтрольных движенцам. Разумеется, реактор питает энергией и лебедки, наматывающие канаты при перемещении, но эта его функция по сравнению со всеми прочими казалась почти второстепенной.

Лебедок было шесть, они располагались в ряд на массивной стальной раме, пересекающей Город поперек над самым днищем. Правда, включали одновременно только пять лебедок, а шестая, вращающаяся вхолостую, тем временем подвергалась тщательному осмотру. Серьезную тревогу внушало состояние подшипников, которые за много тысяч миль пути были, естественно, сильно изношены. В дни, когда я стажировался у движенцев, среди них развернулась целая дискуссия: не стоит ли вести перемещение Города на четырех лебедках, расширяя фронт работ ремонтных бригад, или, напротив, на шести, уменьшая износ? Сошлись, по-видимому, на том, чтобы оставить все как есть; во всяком случае, никаких нововведений не последовало.

Одной из самых изнурительных работ, входивших в программу практики, оказался осмотр канатов. Их осматривали постоянно — они были столь же древними, как и лебедки, и лопались гораздо чаще, чем хотелось (хотелось бы, конечно, чтобы они не лопались никогда). Каждый из шести канатов неоднократно реставрировали, и каждая реставрация множила число истертых и слабых жил. Перед каждым перемещением канаты приходилось проверять фут за футом, чистить, смазывать и латать, сращивая мелкие обрывы и цементируя потертости.

Все разговоры — как в чреве Города, в реакторном зале, так и снаружи — сводились к одному и тому же: как наверстать отставание и приблизиться к оптимуму, как усовершенствовать лебедки, как обновить канаты. Гильдиеры-движенцы так и сыпали проектами и идеями, причем это было отнюдь не пустым прожектерством, оторванным от грешной земли. Они не брезговали и повседневными бытовыми заботами Города: только в дни моей практики приступили к сооружению дополнительных баков для хранения запасов воды.

Приятной особенностью этой стадии моего ученичества было и то, что все ночи я проводил дома, с Викторией. Правда, я возвращался с работы поздно потный и грязный, однако, пусть недолго, но мог наслаждаться и благами семейной жизни и сознанием, что занимаюсь стоящим делом.

Однажды, когда подошла пора очередного перемещения и электромобили тащили канаты к отдаленным опорам, я осведомился у опекавшего меня гильдиера про Джелмена Джейза.

— Это мой давний друг, ученик вашей гильдии. Вы его знаете?

— Он твой ровесник?

— Чуть постарше.

— Миль десять-пятнадцать назад у нас было двое учеников. Имен я не помню, но могу выяснить, если хочешь.

Я дорого дал бы за то, чтобы потолковать с Джейзом. Мы не виделись уже целую вечность, и как было бы здорово обсудить свои впечатления с кем-то, кто прошел через те же тернии, что и я! Ближе к вечеру мне сказали, что одного из упомянутых учеников действительно звали Джейзом. Я, конечно же, поинтересовался, где его найти.

— Его нет и не будет здесь довольно долгое время.

— Где же он?

— Далеко. Отправился в прошлое.

Практика у движенцев пролетела, как мне почудилось, даже слишком быстро, и на следующие три мили меня передали меновщикам. Я выслушал приказ не без горечи — я ведь уже разок столкнулся с меновщиками и не забыл, что из этого вышло. К своему удивлению, я узнал, что мне предстоит работать под началом Коллингса, и уж вовсе был поражен, когда выяснилось, что он сам настоял на этом.

— Услышал, что тебя направили к нам на три мили, — объяснил он мне при встрече, — вот и подумал: надо бы доказать парню, что миссия меновщика не только в том, чтобы усмирять взбунтовавшихся мартышек…

У Коллингса, как и у каждого гильдиера, была комната в одной из городских башен. Пригласив меня к себе, он вытащил длинный бумажный свиток, на котором был вычерчен какой-то план.

— На большинство обозначений можешь пока не обращать внимания. Это карта местности, лежащей впереди, ее составили твои коллеги-разведчики. — Коллингс показал мне, как наносятся горы, реки, долины, крутые откосы, — короче, все сведения, жизненно важные для тех, кто выбирает, каким маршрутом двигаться Городу в его бесконечной гонке за оптимумом. — Черными квадратиками обозначены поселения. Вот это уже наша с тобой забота. Сколькими языками ты владеешь?

Я ответил, что в яслях языки мне всегда давались плохо и что я могу, пожалуй, объясниться по-французски, да и то с трудом.

— Ладно, в конце концов, ты в нашей гильдии временно. Способность к языкам — главное оружие меновщика.

От Коллингса я узнал, что местные жители говорят по-испански; поскольку лиц испанского происхождения в Городе не оказалось, ему и его коллегам пришлось выучить язык по книжке, отыскавшейся в городской библиотеке. С задачей этой они кое-как справились, хотя то и дело возникали осложнения, связанные с диалектами.

Еще он рассказал мне, что из шести верховных гильдий лишь путейцы постоянно прибегают к наемному труду. Иногда кратковременной помощи требуют мостостроители, но в общем и целом задачи меновщиков сводятся к тому, чтобы нанимать рабочих для путевых бригад и еще обеспечивать так называемое «освежение».

— Это еще что такое? — не замедлил поинтересоваться я.

— То самое, из-за чего нас так не любят, — ответил Коллингс. — Город ищет поселения, где голодают и нищенствуют. К нашему счастью, мы идем сейчас по бедным, слаборазвитым районам и можем рассчитывать на выгодные сделки. Мы предлагаем туземцам пищу, технику для сельскохозяйственных работ, лекарства, электроэнергию, а в обмен просим выделить мужчин, способных к физическому труду, и одолжить несколько молодых женщин. Женщины переселяются в Город на тридцать, иной раз на сорок миль — на срок, достаточный для того, чтобы дать жизнь новым горожанам.

— Я слышал об этом, — отозвался я. — Слышал, но не верил.

— Почему же не верил?

— Но разве это… — я запнулся. — Разве это не аморально?

— Что же аморального в том, чтобы Город оставался населенным? Без свежей крови мы бы вымерли за два-три поколения. Ведь в Городе рождаются почти исключительно мальчики.

Я припомнил, из-за чего началась драка.

— Но ведь случается, что женщины, которых переселяют в Город, уже замужем?

— Ну, и что же? Все, что от них требуется, — родить одного ребенка. Потом они, если хотят, могут вернуться домой.

— А ребенок?

— Если это девочка, она остается в Городе и воспитывается в яслях. Если мальчик, мать может забрать его с собой или оставить здесь, как пожелает…

Только тут до меня дошло, почему Виктория избегала этой темы: моя мать тоже была привезена в Город извне, а потом оставила его, не пожелав взять меня с собой. Она меня бросила. Но осознание этого факта далось мне без горечи.

Меновщики, как и разведчики, выезжали в свои экспедиции на лошадях. Меня никогда не учили ездить верхом, и когда мы с Коллингсом впервые отправились в путь, я шел с ним рядом, держась за стремя. Позже он выучил меня основам верховой езды: ведь мне, пояснил он, все равно не обойтись без этого, когда я попаду наконец в гильдию своего отца. Езда осваивалась медленно — сперва я боялся лошади и никак не мог совладать с ней. Лишь постепенно до меня дошло, что лошадку мне подобрали кроткую и послушную, я обрел уверенность в себе, и она, словно почувствовав это, начала повиноваться мне.

В первый раз мы не стали отлучаться далеко от Города. К северо-востоку лежали две деревушки, и мы побывали в обеих. Нас встречали с любопытством, но, по мнению Коллингса, ни в той ни в другой жители не так уж и нуждались в товарах и услугах, какие Город мог им предложить, и в переговоры мы не вступали. Да и надобности особой не возникало: наемными рабочими Город был в настоящее время обеспечен, переселенных женщин пока хватало.

Путешествие наше заняло девять дней, и все девять дней мы жили без удобств и ночевали, где придется. А вернувшись, узнали, что Совет навигаторов дал добро на строительство моста. Если я правильно понял Коллингса, Город мог выбрать один из двух маршрутов. Первый отклонялся от прямой на северо-запад, шел в обход глубокой расселины, но затем выводил на резко пересеченную местность с обнажениями скальных пород; второй вел по более ровной местности, но требовал возведения моста через расселину. Совет проголосовал за второй маршрут, и теперь все трудовые ресурсы временно передавались в распоряжение гильдии мостостроителей.

Поскольку мост превратился теперь во внеочередную проблему, Мальчускин и еще один путеец вместе со своими бригадами были освобождены от обычных работ, им в помощь мобилизовали почти половину стражников, а движенцы выделили контролеров за точностью укладки рельсов на мосту. Ответственность за его конструкцию и надежность, естественно, лежала на самих мостостроителях, и они запросили у меновщиков дополнительно пятьдесят наемных рабочих. Коллингс с коллегами тут же покинули Город и разъехались по деревням; а меня тем временем отправили на север в распоряжение мостостроителя Леру, отца Виктории.

Когда мне довелось взглянуть на расселину своими глазами, я понял, что возведение моста действительно представляет собой серьезную инженерную задачу. Расселина была широкой — в месте, что выбрали для моста, ярдов шестьдесят, — а грунт по краям выветрился и грозил осыпями. По дну расселины бежала быстрая речка. В довершение всех бед северный край расселины был футов на десять ниже южного, и, следовательно, с северной стороны приходилось пристраивать наклонную эстакаду.

Гильдия мостостроителей приняла решение сделать мост подвесным. На сооружение арочного или консольного моста не доставало времени, а простейший метод — заложить расселину деревянными брусьями-подпорами — исключался из-за непрочности грунта.

Первым делом начали возводить четыре опорные башни — по две на северной и южной стороне. Башни, свинченные из стальных труб, казались неправдоподобно хрупкими. Один из монтажников сорвался с верхушки башни и разбился насмерть. Работы даже не приостановились. Вскоре после этого мне разрешили очередной двухдневный отпуск, и я очутился в Городе в момент перемещения. Впервые я сидел в городских стенах, заведомо зная, что вся исполинская махина ползет вперед по рельсам, и с интересом отметил про себя, что движение в сущности не ощущается, лишь где-то вдалеке чуть слышен легкий шум, наверное, от моторов лебедок.

Именно в дни этого отпуска Виктория сообщила мне, что ожидает ребенка. Ее мать встретила известие с восторгом, да и я обрадовался и едва ли не впервые в жизни выпил лишнего и начал валять дурака. Впрочем, это никого как будто не обидело и не удивило.

Через два дня, вновь выйдя из городских теснин, я убедился, что укладка путей и протяжка канатов продолжаются, как обычно, невзирая на нехватку рабочей силы, и что до моста, — вернее, до места, где должен подняться мост, — остается всего-навсего две мили. От знакомого из движенцев, с которым мне удалось поговорить по дороге, я узнал, что Город остановился в данный момент в полутора милях от оптимума.

Истинный смысл сказанного дошел до меня не сразу: выходит, все это время мост и я вместе с ним находились к северу от оптимума!

Началась полоса бесконечных проволочек и задержек. Мост поднимался медленно, слишком медленно. После несчастного случая были введены строгие правила безопасности. Леру со своими коллегами без конца проверяли конструкцию на прочность. Правда, нам было известно, что и путевые работы идут черепашьими темпами; с одной стороны, нас это устраивало, поскольку до завершения моста было еще далеко, с другой — внушало серьезную тревогу. Каждая минута, потерянная в нескончаемой гонке за оптимумом, грозила обернуться бедой.

И вот однажды моих ушей достигла весть, что мост находится в самой точке оптимума. Новость заставила меня оглядеться вокруг с утроенным любопытством, но я так и не обнаружил ничего необычного. Вновь и вновь я раздумывал о роли этой таинственной точки, но по мере того, как оптимум неосязаемо уходил все дальше на север, он постепенно покинул и мои мысли.

Все ресурсы Города были теперь сосредоточены у моста — о продолжении ученической практики обычным порядком не могло быть и речи. Правда, каждые десять дней мне, как и другим гильдиерам, предоставляли очередной отпуск, но о том, чтобы планомерно закончить ознакомление с деятельностью всех шести гильдий, нечего было и мечтать. Мост нарушил все установления, оттеснил все остальное на задний план.

Впрочем, другие работы шли своим чередом. В десяти ярдах к югу от моста возвели канатные опоры и вплотную к ним подтянули рельсы. Пробил час — и Город переместился к самой расселине и встал над нею, выжидая, когда же, наконец, ему откроют дорогу на противоположную сторону.

Самой сложной и каверзной частью задачи оказалось навешивание несущих цепей между южными и северными башнями, а затем оттяжек, на которых держалось путевое полотно. Шли дни, и Леру, как и его коллеги, откровенно мрачнел: ведь по мере того как оптимум удалялся на север, конструкции моста подвергались все большему риску — они тоже могли вспучиться подобно рельсам, какие показывал мне Мальчускин к югу от Города. Вообще-то, по расчетам, мост мог сопротивляться изгибу, но до определенного предела; оттягивать дело до бесконечности было никак нельзя. Теперь работу продолжали и по ночам при свете мощных дуговых ламп, получающих ток из Города. Отпуска были отменены, ввели систему круглосуточных смен.

Как только к оттяжкам подвесили плиты полотна, Мальчускин с бригадой уложили поверх плит рельсы. Одновременно на северной стороне расселины, сразу же за уже построенной эстакадой, поднялись новые канатные опоры.

Город был так близко от нас, что все мы ночевали у себя в комнатах, и каждый вечер мне бросалась в глаза очевидная разница между нервной, напряженной обстановкой у моста и спокойным, размеренным ритмом повседневной жизни в городских стенах. Мое поведение, надо думать, отражало тревогу моих наставников, потому что Виктория вдруг возобновила свои вопросы: чем это мы так заняты целые дни напролет?

И вот мост объявили готовым. Еще день, еще отсрочка, пока Леру и другие мостостроители не провели серию скрупулезных испытаний. Лица их продолжали оставаться напряженно сосредоточенными и тогда, когда они сообщили во всеуслышание, что мост выдержит. За ночь Город подготовили к перемещению. И едва забрезжил рассвет, по сигналу одного из движенцев серая громада с беспредельной осторожностью, дюйм за дюймом поползла вперед.

Я выбрал себе наблюдательный пункт на одной из несущих башен с южной стороны расселины; передние колеса Города вкатились на мост, цепи приняли на себя нагрузку, башня завибрировала — и устояла. В слабом свете восходящего солнца я все же не мог не заметить, как под исполинским весом опустились и натянулись цепи, как под чудовищной тяжестью прогнулось само железнодорожное полотно. Я посмотрел на гильдиера из мостостроителей, который притулился на той же башне в двух-трех ярдах от меня. Все его внимание было поглощено прибором, присоединенным к цепям над нашими головами, который измерял нагрузку. Никто из наблюдавших, что толпились по сторонам, не шевелился и не произносил ни слова, будто малейший звук мог нарушить непрочное равновесие всей системы. А Город все катился вперед, и вскоре мост принял на себя его вес целиком.

Тишина оборвалась внезапно. С оглушительным треском — крутые стены расселины отозвались громоподобным эхом — лопнул один из тяговых канатов. И с дикой силой хлестнул прямо по цепи охранявших мост стражников. По конструкциями моста пробежала крупная дрожь, а из недр Города донесся истошный визг лебедки, вдруг избавленной от напряжения. Визг оборвался: движенцы у пульта управления отключили мотор. Теперь Город продолжал ползти на четырех лебедках, еще медленнее, чем раньше. На северной стороне расселины лежал, свернувшись, лопнувший канат, а под ним — пять убитых стражников.

Наконец, самые рискованные минуты остались позади. Город протиснулся меж северных башен и лениво заскользил по эстакаде к канатным опорам. Затем он затормозил, но никто не нарушил молчания — ни криков торжества, ни вздохов облегчения. Трупы стражников подняли на носилки и прикрыли, прежде чем унести в Город. Да и Город — был ли он хоть теперь в безопасности? Строительство моста вызвало длительную задержку, и от оптимума нас отделяли четыре с половиной мили. А сколько еще предстояло сделать: снять рельсы, латать разорванный канат, демонтировать несущие башни и цепи и сберечь их для возможных будущих нужд…

Но скоро, неизбежно скоро Город двинется в путь опять — все дальше и дальше на север, вслед за оптимумом, который тем не менее всегда ухитряется ускользнуть от нас, убежав на несколько миль вперед.

Назад: ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Дальше: ЧАСТЬ ВТОРАЯ