Вечером мы пришвартовались к высокому мрачному острову, именовавшемуся Сивл. Все мои познания о Сивле ограничивались тем, что здесь, по ее словам, родилась Сери, а также что это ближайший к Джетре остров и место нашей последней стоянки. Эта стоянка оказалась необычно долгой: здесь сошли на берег едва ли не все оставшиеся пассажиры, и было принято на борт много груза. Я мерил шагами палубу, горя нетерпением закончить свое долгое путешествие.

За время стоянки вечер превратился в ночь, но как только мы покинули гавань и обогнули темный гористый мыс, я увидел впереди на низменном побережье цепочку огней огромного города. Дул сильный холодный ветер, и нас изрядно качало.

Из салона не доносилось обычных для такого времени голосов, я был одним из очень немногих оставшихся на борту пассажиров.

Сзади послышались чьи-то шаги, они приблизились ко мне и замерли; я знал, кто это, даже и не глядя.

— Почему ты сбежал от меня? — спросила Сери.

— Я хотел вернуться домой.

Она обвила меня правой рукой и плотно ко мне прижалась. Ее била дрожь, возможно, от холода.

— Ты сердишься, что я тебя поймала?

— Нет, конечно же, нет. — Я повернулся, обнял ее и поцеловал в холодную щеку. На ней были юбка и легкий, не по погоде, блузон. — А как ты сумела меня найти?

— Я взяла билет на самый быстрый рейс до Сивла. Все корабли, идущие в Джетру, делают здесь остановку. Так что мне оставалось только ждать, пока придет нужный.

— Ну зачем тебе это все?

— Я хочу быть с тобой. Я не хочу, чтобы ты жил в Джетре.

— Но меня привлекает совсем не Джетра.

— Именно что она. Ну зачем ты сам себя обманываешь?

Городские огни стали ближе и ярче, к берегу размеренно катились грузные черные волны. Впереди и вверху облачное небо окрасилось в грязно-оранжевый цвет. Позади еще виднелось несколько островов — смутные, безликие очертания. Я чувствовал, что они ускользают, стряхивают путы моего восприятия.

— Здесь мой дом, — сказал я. — Здесь вся моя жизнь. А на островах я чувствую себя чужим.

— Но ты уже успел с ними сродниться. Ты не можешь просто вот так их бросить.

— Вот как раз это-то я и могу.

— Тогда ты бросишь и меня.

— Я уже принял решение. Я не хотел, чтобы ты ехала за мной следом.

Сери отпустила меня и отодвинулась. Я шагнул следом, взял ее за руку и попытался поцеловать, но она отвернулась.

— Сери, не нужно нагнетать обстановку. Я должен вернуться домой.

— Ты будешь разочарован. Ты окажешься в Джетре, а ведь это совсем не то, на что ты надеешься.

— Я знаю, что я делаю, — сказал я, думая о тройственной природе своей рукописи, о неизбежной безликости того, что будет.

До входа в гавань было еще далеко, но корабль уже лег в дрейф. К нам торопился лоцманский катер — черное пятнышко на фоне искрящегося отраженным светом моря.

— Питер, подумай лучше, остановись.

— Я пытаюсь, я должен найти одного человека.

— Кого?

— Ее звать Грация. Ты же читала мою рукопись.

— Остановись, так ты только причинишь себе лишнюю боль. Нельзя принимать все, что есть в этой рукописи, за чистую монету. Ты сам говорил в клинике, что все там написанное — это некие фантазии, выдумки. Грации не существует, Лондона не существует. Ты это все придумал.

— Однажды, — сказал я, — ты была со мною в Лондоне. Ты ревновала к Грации и говорила, что она выводит тебя из равновесия.

— Я никогда не покидала островов! — Она взглянула на сверкающий город, ветер трепал ее волосы и кидал их ей в глаза. — Я в жизни не бывала здесь, в Джетре.

— Я жил у Грации, и ты там тоже бывала.

— Питер, мы встретились в Мьюриси, я работала тогда на Лотерею.

— Нет, — сказал я, — теперь я все могу вспомнить.

Сери взглянула на меня, и я почувствовал что-то недоброе.

— Если бы это было действительно так, ты не стал бы разыскивать Грацию. Ты бы знал, что в действительности Грация умерла! Она покончила с собой два года назад, когда вы с ней поссорились, еще до того, как ты уехал из города и взялся за свою рукопись. Когда она умерла, ты не хотел признавать, что хоть как-то с этим связан. И все равно ты горевал, ты чувствовал себя виноватым. Но из того, что в твоей рукописи написано, что она все еще жива, совсем не следует, что так оно и есть.

Ее слова меня потрясли. Не было сомнений, что они сказаны вполне искренне.

— Но ты-то, — удивился я, — ты-то откуда это знаешь?

— От тебя. Ты рассказал мне это еще в Мьюриси, до того как мы поплыли на Коллаго.

— Но я же не могу помнить этого времени. Его нет в рукописи.

— Вот видишь, — воскликнула Сери, — значит, ты не все можешь вспомнить! Ближайший корабль на Коллаго отходил через несколько дней, так что нам пришлось подождать. Ты снимал номер в гостинице, а у меня была там квартира, и потом ты ко мне переехал. Я знала, что случится, когда с тобою проведут все эти процедуры, а потому выспрашивала у тебя все о твоем прошлом. Ну, ты и рассказал мне… о Грации. Она покончила с собой, и тогда ты снял у знакомого дом, поселился там и взялся за рукопись, надеясь встряхнуться, вывести свои переживания вовне, изжить их.

— Я ничего этого не помню, — сказал я и развел руками. Лоцманский катер уже подошел, и к нам на борт поднимались два человека в форме. — А Грация — это ее настоящее имя?

— Это единственное имя, какое ты мне сказал. То же самое, что и в рукописи.

— А я говорил тебе, куда уехал, чтобы ее писать?

— В Мьюринанские горы. Это где-то рядом с Джетрой.

— А знакомый, который сдал мне этот дом, его звали Колан?

— Да, Колан.

Одна из ее поправок, карандашом над машинописной строчкой. Под именем Колана зачеркнутые карандашом слова: Эдвин Миллер, друг семьи. А между этими двумя именами — пробел, пустота, окрашенная белым комната, ощущение пейзажа, волнами разбегающееся сквозь белые стены, полный островов океан.

— Я знаю, что Грация жива, — сказал я с несокрушимой уверенностью. — Знаю, потому что каждая строчка моего повествования говорит о ней, проникнута ею. Я писал все это для нее, потому что хотел найти ее снова.

— Ты писал все это потому, что винил себя в ее смерти.

— Сери, я послушался тебя и пришел на острова, но они меня разочаровали, и мне пришлось тебя отвергнуть. Ты сказала, что я должен покориться островам, что иначе мне не найти себя. Я так и сделал, и я от них свободен. Я выполнил твое желание. — (Но Сери, похоже, не слушала. Она глядела мимо меня, через вздымающиеся волны, на береговые мысы и на чернеющие за городом пустоши.) — Грация все еще живет, потому что живешь ты. Пока я могу тебя ощущать, могу тебя видеть, Грация будет жить.

— Питер, ты лжешь самому себе. Ты знаешь, что это неправда.

— Я различаю правду, потому что однажды я ее нашел.

— Такой вещи, как правда, попросту нет. Ты живешь в своей рукописи, а в ней все ложно.

Теперь мы вместе смотрели на Джетру, разделенные определением.

Последовала небольшая задержка, на корабле поднимали другой флаг, но в конце концов мы двинулись дальше, половинным ходом, тщательно выбирая курс, обходя затаившиеся под водой камни и мели. Мне не терпелось сойти на берег, познакомиться с городом.

Сери отошла от меня и села на одну из палубных скамеек, лицом к борту. Я стоял на носу, глядя на приближающийся берег.

Войдя в устье реки, мы миновали длинный бетонный волнолом, и вода вокруг нас стала гладкой как зеркало. Я услышал звяканье машинного телеграфа, после чего корабль пошел самым малым ходом. Мы скользили, не приближаясь ни к одному, ни к другому берегу, в почти полной тишине. Я крутил головой то направо, то налево, всматривался в здания и причалы, пытаясь подметить хоть что-нибудь знакомое. С воды города выглядят совсем иначе.

— Это всегда будет Джетра, — сказала сзади Сери.

Чувствовалось, что мы вошли в настоящий океанский порт, ничем не сходный с примитивными гаванями, к которым я привык на островах. Оба берега были сплошь уставлены огромными складами и подъемными кранами; океанские суда, пришвартованные у многочисленных причалов, не подавали признаков жизни; судя по всему, их команды сошли на берег. Как-то раз я увидел через случайный просвет между зданиями кусочек шоссе, по нему бесшумно катились машины — вспышки фар, скорость, устремленность к какой-то цели. Потом мы миновали залитый ярким светом жилищно-гостиничный комплекс, выстроенный рядом с гигантской лодочной пристанью, у которой стояли сотни маленьких и средних яхт; слепящие прожектора всех цветов спектра казались направленными прямо на нас. На бетонных набережных стояли люди; они безразлично смотрели на наш корабль, который бесшумно, с почти застопоренными машинами скользил мимо них по реке.

Потом река стала шире, на одном из ее берегов был прогулочный парк. Гирлянды и цветные лампочки на деревьях, многоцветный дым, пробивающийся между ветвей, костры и люди вокруг них. Большой, подсвеченный софитами помост с массой танцующих. И все это беззвучно, призрачно, словно во сне.

Корабль развернулся и пошел к берегу. Впереди виднелась светящаяся вывеска пароходства и обширная, ярко освещенная прожекторами парковочная площадка. В дальнем конце площадки стояло несколько машин, но ни в них, ни рядом с ними никого не было, так что никто нас здесь не ждал.

На мостике звякнул машинный телеграф, и буквально через секунду палуба перестала дрожать. Точность лоцмана граничила с чудом: лишенный управления корабль скользил прямо к причальной стенке; к тому моменту, как он коснулся старых покрышек и веревочных амортизаторов, скорость упала практически до нуля.

На корабле не было слышно ни звука; казалось, что город накрыл нас своим молчанием. Городские огни сияли слишком ярко, чтобы можно было их рассмотреть; щедро рассыпая свет, они не давали освещения.

— Питер, пережди здесь вместе со мной. Утром корабль отплывает обратно.

— Зачем эти бессмысленные разговоры? Ты же знаешь, что я сойду на берег.

Я повернулся и взглянул на Сери, она так и сидела на скамейке, ежась от свежего речного ветра.

— Если ты даже найдешь Грацию, она тебя отвергнет — точно так же, как ты отвергаешь меня.

— Так ты признаешь, что она не умерла?

— Это ты мне сказал, что она умерла, а теперь тебе помнится иначе.

— Я непременно ее найду.

— Тогда я тебя потеряю. Разве это тебе безразлично?

Ее горестное лицо было залито светом города.

— Что бы ни случилось, — сказал я, — ты всегда будешь со мной.

— Это ты сейчас так говоришь, чтобы меня успокоить. И как же теперь наши с тобой совместные планы?

Я смотрел на нее, не в силах что-либо сказать. Конечно, Сери сотворила меня на Коллаго, но за год до этого, в белой комнате, я сотворил ее. У нее не было жизни, отдельной от моей, но ее отчаяние казалось вполне реальным, в нем была горестная правда.

— Ты думаешь, — сказала она, — что меня в действительности нет, что я живу только для тебя. Некое приложение, дополнение… Я прочитала это в твоей рукописи. Ты сделал мне жизнь, а теперь пытаешься ее отрицать. Ты думаешь, что знаешь, кто такая я, но ты не знаешь и не можешь знать ни на йоту больше того, что я в тебя вложила. Я любила тебя, когда ты был беспомощным, когда ты зависел от меня, как ребенок. Я рассказала тебе о нас, рассказала, что мы любили друг друга, но ты прочитал свою рукопись и поверил в нечто иное. Каждый день я видела тебя и вспоминала, каким ты был прежде, и горевала о том, что я утратила. Питер, поверь ты мне хоть сейчас… Сколь бы ни был хорош твой вымысел, в нем нельзя жить! Все, о чем мы говорили до того, как ты сбежал…

Сери заплакала, и я ждал, пока она успокоится, глядя сверху на ее макушку, обнимая ее худенькие плечи. В ночи ее волосы казались темнее, ветер их растрепал, а соленые брызги скрутили в завитки. Уже не всхлипывая, она взглянула на меня широко раскрытыми глазами, в которых стояла знакомая мне боль.

На мгновение мне стало понятно, кто она такая в действительности, кого она заместила, и я обнял ее еще крепче, нещадно коря себя за ту боль, что ей причинил. Но когда я поцеловал ее в затылок, она резко развернулась и посмотрела мне прямо в лицо.

— Питер, ты меня любишь?

Сери страдала из-за нежности, исторгнутой мною из нее. Я знал ее как продолжение моих желаний, материализацию моих ошибок с Грацией. Я знал, что любить ее — это любить себя, а отринуть ее — это без нужды умножить боль. Я медлил, собираясь с силами для неправды.

— Да, — сказал я, и мы поцеловались.

Ее губы соприкасались с моими, ее гибкое тело прижималось ко мне. Она была реальна, как реальны были оставшиеся позади острова, как корабль, на чьей палубе мы стояли, как сияющий город, ждавший нас впереди.

— Тогда останься со мной, — сказала Сери.

Но мы сходили на корму, нашли мой саквояж, а затем прошли по гулким пустым коридорам к месту, откуда на берег были спущены сходни. Мы сошли на берег, ступая по рифленым деревянным ступенькам, поднырнув по дороге под один из стальных тросов, крепивших корабль к причалу.

Мы пересекли парковочную площадку, пробрались сквозь строй припаркованных машин, поднялись по ступенькам и вышли на улицу. Беззвучно проехал трамвай.

— Слушай, — сказал я, — а ты знаешь хоть примерно, где мы находимся?

— Нет, но этот трамвай идет в центр.

Я знал, что это Джетра, и знал, что она изменится. Мы пошли в том же направлении, что и проехавший трамвай. По грязной, плохо освещенной припортовой улице вовсю разгуливал ветер; слава еще богу, что ночь хоть отчасти скрадывала ее убожество. Мы шли довольно долго и в конце концов оказались на обширной площади, в дальнем конце которой, за идеально подстриженным газоном, стояло беломраморное здание с колоннадой.

— Это Сеньория, — сказала Сери.

— Я знаю.

А как же мне было не знать. В давние времена здесь была резиденция правительства, затем Сеньор переехал за город, и Сеньория стала туристической достопримечательностью, затем началась война, и она стала ничем. И всю мою жизнь в Джетре она оставалась ничем, красивым мраморным зданием, не имевшим никакого значения.

Рядом с дворцом был общественный парк, его наискось рассекала широкая, освещенная фонарями аллея. Туда я и свернул, желая сократить дорогу. Аллея шла вверх и вскоре привела нас на плоскую верхушку расположенного в центре парка холма, оттуда была видна большая часть города.

— Вот здесь я купил лотерейный билет, — сказал я.

Это воспоминание было слишком ярким, чтобы утратиться. Тот день, деревянный ларек, молодой солдат в парадной форме, с жестким фиксирующим ошейником. Теперь тут было пустынно, я смотрел поверх крыш и дальше, на во тьме терявшееся море. Где-то там был Сказочный архипелаг: нейтральная территория, простор для странствий, место, куда можно бежать, раздел между прошлым и настоящим. Я чувствовал, как затихает зов островов, чувствовал, что Сери это тоже чувствует. Она всегда отождествлялась с островами; если этот зов замрет окончательно, станет ли она обыкновенной, будничной?

Я взглянул на нее, на ее осунувшееся лицо и встрепанные ветром волосы, на тоненькую фигурку, на широко раскрытые глаза.

Через несколько минут мы пошли дальше, спустились с холма и попали прямо на один из бульваров, проходивших через центр Джетры. Здесь движение было оживленнее. По полосам, отделенным заграждениями от трамвайных путей, спешили экипажи и автомобили. Тишина рассеивалась. Я услышал звон трамвая, а затем скрежет железных ободьев колес по брусчатке. Рывком распахнулась дверь какого-то бара. На улицу выплеснулись яркий свет и обрывки звуков. Я услышал звон бутылок и стаканов, звяканье кассового аппарата, женский смех, монотонный долбеж поп-музыки.

Грохоча на стыках, промчался трамвай.

— Может, зайдем поесть, — предложил я, проходя мимо кафе. Запахи пищи притягивали с почти неодолимой силой.

— Как хочешь, — сказала Сери, и мы пошли дальше.

Я не имел представления, где мы и куда мы идем. Мы подошли к еще одному перекрестку, смутно мне знакомому, и тут, не сговариваясь, остановились. Я устал, тяжелый саквояж оттягивал мне руку. С ревом проносящиеся машины заставляли нас говорить, повышая голос.

— Даже не понимаю, зачем я хожу за тобой, — сказала Сери. — Ты же все равно меня бросишь, верно?

Она выглядела такой усталой и несчастной, что я боялся ответить.

— Я должен найти Грацию, — сказал я в конце концов.

— Грации нет.

— Я должен в этом убедиться.

Где-то здесь был Лондон, а где-то в Лондоне была Грация. Я знал, что найду ее в белой комнате, где по полу разбросаны листы неисписанной бумаги, похожие на островки неприкрашенной истины, предвещающие то, чему суждено быть. Она будет там, и она увидит, что я выбрался из своей фантазии. Теперь я был полон.

— Питер, распростись с этой верой. Возвращайся со мной на острова.

— Нет, я не могу. Я должен ее найти.

Сери помолчала, глядя на загаженный тротуар.

— Ты бессмертник, — сказала она, и было видно, что сказано это в отчаянии, как последний довод. — Ты понимаешь, что это значит?

— Теперь, к сожалению, это не значит для меня ничего. Я больше не верю, что это случилось.

Сери подняла руку и потрогала меня за ухом. Это место все еще оставалось чувствительным, и я непроизвольно отдернулся.

— На островах ты будешь жить вечно, — сказала она. — А покинув острова, ты станешь обычным. Острова вечные, и ты будешь там свободен от времени.

— Нет. — Я упрямо затряс головой. — Я больше не верю, Сери. Все это не мое, мне там не место.

— Значит, ты считаешь, что я тебе лгу.

— Нет, я так не считаю.

Я попытался обнять Сери, но она меня оттолкнула.

— Я не хочу, чтобы ты ко мне прикасался, — сказала она. — Иди ищи свою Грацию.

Она плакала. Я стоял в нерешительности. Мне было страшно, что Лондона здесь нет, и что Грация исчезнет.

— Сери, — спросил я, — я смогу найти тебя снова?

Сможешь, сказала она, когда поймешь, где искать.

Поздно, слишком поздно я понял, что она от меня удаляется. Я бросился прочь от нее и остановился на краю тротуара, ожидая просвета в движении. Мимо меня проносились экипажи и трамваи. Затем я заметил, что здесь есть подземный переход, и спустился в него, потеряв Сери из виду. Я припустил бегом, взлетел, спотыкаясь, по лестнице и оказался на другой стороне. На мгновение место показалось мне знакомым, но когда я оглянулся