30
Как бы мне хотелось видеть Землю; тогда у меня бы было, на чём сосредоточить свои мысли, когда я думаю о Ребекке. Но Земля была прямо под нами, а созерцание пола не могло удовлетворить мою психологическую потребность. Конечно, и ничто другое не могло, кроме возможности увидеть её по-настоящему.
Ребекка думает, что вселенная шлёт ей послания — по её словам, сначала тактично, но потом, если она их не воспринимает, вселенная начинает дубасить её палкой.
Я не верил в такие вещи. Я знал, что вселенной я безразличен. И всё же, вероятно, из уважения к Ребекке, я иногда обнарудивал, что и правда присматриваюсь, прислушивають, примечаю: если есть способ отсюда выбраться, то, может, вселенная мне намекнёт?
Тем временем я последовал ещё одному совету Брайана Гадеса — тому, которого, как я надеялся, потом не буду стыдиться. Я решил попробовать заняться лунным скалолазанием. На Земле я никогда ничем подобным не увлекался — восток Канады не больно-то богат горами. Но звучало это привлекательно, так что я поинтересовался в бюро развлечений.
Оказалось, что альпинистские экспедиции водил мой старый знакомый Квентин Эшберн, инженер по обслуживанию лунобусов. Никому не позволялось выходить на поверхность Луны в одиночку; те же самые правила здравого смысла, что применяются в дайвинге, действовали и здесь. Так что Квентин, узнав, что я интересуюсь скалолазанием, пришёл в полный восторг.
В прошлом, как мне сказали, скафандры изготовлялись для каждого индивидуально, но новые адаптивные материалы сделали это ненужным: в Верхнем Эдеме имелись скафандры трёх размеров для мужчин размеров и трёх для женщин, и практически сразу стало очевидно, что мне нужен мужской средний размер.
Квентин помог мне облачиться, проверил все соединения. Потом отобрал альпинистское снаряжение, хранившееся тут же на открытых полках. Кое-что из него я узнал: к примеру, мотки нейлоновой верёвки. Другое я видел впервые в жизни. Последнее орудие имело вид настоящего оружия: пистолета с толстым коротким дулом.
— Что это? — спросил я.
— Это горный пистолет, — сказал он. — Для забивания питонов.
— Что ж, надеюсь, нам они не попадутся, — сказал я.
Квентин замеялся.
— Питоны — это такие металлические штыри. — Он открыл толстый магазин пистолета и показал. Штыри были десяти сантиметров в длину. Передний конец был заострён, на заднем имелась проушина, в которую продевалась верёвка. — Мы вбиваем их в скалу и используем как упор для руки или ноги, или закрепляем на них канаты. На Земле питоны обычно забивают руками, но здесь скалы довольно твёрдые, к тому же слишком велик риск повредить рукавицу и выпустить из скафандра весь воздух. Так что мы пользуемся горными пистолетами.
Я никогда не держал в руках никакого оружия — и, как канадец, был горд этим фактом. Однако я взял устройство и последовал примеру Квентина, который опустил другое такое же в объёмистый карман на правом бедре.
Наконец, мы напялили круглые шлемы. Они были начинены, как пояснил Квентин, чем-то вроде электронных чернил: любая часть шлема могла стать матовой и блокировать солнечные лучи. Затем мы прошли через шлюз, который оказался рядом с площадкой, где садились лунобусы.
— Ваша радость и гордость улетела, — сказал я ему по радио, указывая на пустую площадку.
— Уже давно, — ответил Квентин. — Он на обычном маршруте к ЛС-1. Но завтра он возвращается, повезёт несколько человек в обсеравторию SETI.
Обсерватория SETI. Там слушают приходящие из вселенной сообщения. Я тоже пытался их слушать.
Мы двинулись дальше, шагая уже по лунной поверхности. Хотя скафандр весил больше двадцати килограмм, я по-прежнему ощущал себя гораздо легче, чем на Земле. Воздух в скафандре был немного странный — совершенно лишёный каких-либо запахов — но я быстро к нему привык, хотя…
Нет, показалось. На секунду я подумал, что начинается новый приступ головной боли, но ощущение прошло практически сразу же.
Перед нами была стена кратера. Пока мы шли, солнце исчезло за ней, и стали видны звёзды. Я продолжал вглядываться в чёрное-пречёрное небо в поисках Земли, но, конечно же, её отсюда не было видно. А вот…
— Это Марс? — спросил я, указывая на яркую точку света, немного отличавшуюся оттенком от остальных — она могла быть красной либо зелёной, но я никогда не слышал о «зелёной планете».
— Точно, — ответил Квентин.
Нам понадобилось минут десять, чтобы то шагом, то прыжками добраться до кратерной стены, которая теперь уходила ввысь над нашими головами, крутая и неровная. Посколько мы были в тени, Квентин включил фонарь, встроенный в скафандр в центр груди, а потом протянул руку и переключил что-то на моём скафандре, включая такой же фонарь.
— Ух ты, — сказал я, глядя на чернильную стену. — Она выглядит… трудной.
— Ещё бы, — дружелюбно отозвался Квентин. — Когда легко — никакого интереса. — Он не стал ждать ответа, что было хорошо, потому что я не знал, что ответить. Вместо этого он отстегнул клапан на кармане и вытащил из него горный пистолет. — Видите? — сказал он, указывая свободной рукой. — Целитесь в трещину в скале.
Я кивнул.
Он прицелился, потом выстрелил. Звука не было никакого, но пистолет явно разрядился с немалой отдачей, судя по тому, как рука Квентина дёрнулась назад. Металлический штырь беззвучно воткнулся в скалу. Квентин проверил его, чтобы убедиться, что он сидит прочно, и продел сквозь него верёвку.
— Всё очень просто, — сказал он.
— Сколько крюков у него в обойме?
— Восемь. Но в карманах уйма запасных, так что не беспокойтесь.
— Э-э… похоже, у него приличная отдача, — сказал я, указывая на пистолет.
— Зависит от установки мощности, — объяснил Квентин. — Но на максимуме, когда мы работаем с гранитом… — Он подрегулировал что-то на пистолете и выстрелил в сторону от кратерной стены. Штырь метнулся через лунный вакуум и взметнул пыль там, где упал.
Я кивнул.
— Порядок? — спросил Квентин. — Ну, тронулись!
Мы начали взбираться по каменной стене, поднимаясь всё выше и выше, к солнечному свету.
Это возбуждало. Я был под открытым небом, и в отсутствие окружающих меня стен я, похоже, по крайней мере на время перестал чувствовать себя пленником. Мы выбрались на гребень кратерной стены, и…
…и яростный свет солнца ударил мне в глаза, вызвав новый приступ головной боли, прежде чем шлем потемнел. Боже, как бы мне хотелось, чтобы мой мозг перестал болеть…
Мы немного прошлись по серой поверхности, загибавшейся к слишком близкому горизонту. «Величественное запустение» — так сказал об этом Чандрагупта, цитируя кого-то ещё. Так оно и было. Я упивался этой суровой красотой, пытаясь игнорировать боль между ушами.
Вскоре в динамиках шлема послышалось пикание, контрапунктом к пульсирующей боли: нас предупреждали об ограниченности запаса воздуха.
— Ну что же, — сказал Квентин. — Пора домой.
«Домой», подумал я. Чёртов ремонтник лунобусов прав. Пора вернуться домой, раз и навсегда.
Дешон и Малкольм весь перерыв провели, разыскивая информацию и совещаясь, и когда мы вернулись в зал суда, я услышал, как Дешон говорит Карен, что он «готов, и готовее уже не станет». Как только вошёл судья Херрингтон и все мы снова сели, Дешон начал свой перекрёстный опрос Алисы Неруды, биоэтика из Йеля.
— Доктор Неруда, — сказал он, — я уверен, что присяжных очень заинтересовал ваш рассказ о джерримендеринге границ между личностью и её отсутствием.
— Я бы не стала обвинять высший суд страны в джерримендеринге, — холодно ответила она.
— Вероятно. Но в вашем комментарии о людях, которые становятся более чем одной индивидуальностью, имеется зияющий пробел, не так ли?
Неруда посмотрела на него.
— Да?
— Похоже на то, — сказал Дешон. — Ведь клонирование человека технически возможно с какого года? С двадцать второго или вроде того?
— По-моему, первый клонированный человек родился в 2013-м, — ответила Неруда.
— Значит, я ошибся, спасибо, — сказал Дешон. — Но разве клонирование не состоит в том, что мы берём некую личность и делаем из неё две? Ведь оригинал и клон генетически идентичны, и тем не менее они оба обладают всеми правами и являются людьми.
— Вам нужно прослушать мой курс, мистер Дрэйпер. Это действительно интереснейшая теоретическая проблема, но она не имеет отношения к американским законам. Во-первых, разумеется, никто в здравом уме не скажет, что это один и тот же человек. И, во-вторых, клонирование человека всегда было запрещено в США — оно запрещено даже в Канаде — так что американскому законодателю не было нужды инкорпорировать концепцию человеческих клонов в определение личности. — Она скрестила руки на груди, словно говоря «Вот так-то!» — Индивидуализация остаётся частью действующего права.
Если Дешон был обескуражен, он удачно это скрыл.
— Благодарю вас, доктор Неруда, — сказал он. — Вопросов больше не имею.
— И на этом мы сегодня закончим, — сказал судья Херрингтон. — Присяжные, должен вас предупредить о…
Прошло уже немало времени с тех пор, как я общался с другим экземпляром меня, но сегодня вечером это случилось снова, когда я смотрел по телевизору матч «Блю Джейз». Они играли так погано, что, похоже, я позволил своим мыслям отвлечься. Возможно, мой зомби и не возражал против зрелища их разгрома, но моё сознание не могло больше этого выносить, и…
И внезапно у меня в голове появиась другая версия меня. Я приказал телевизору отключиться и напряг слух.
Это странно…
— Привет! — сказал я. — Привет, ты там?
Что? Кто?
Я вздохнул, снова прошёл всю канитель объяснений, кто я такой, закончив словами:
— И я знаю, что ты думаешь, будто сейчас 2034 год, но это не так. На самом деле сейчас 2045.
О чём ты говоришь?
— Сейчас 2045 год, — повторил я.
Само собой. Я и так это знаю.
— Правда?
Конечно.
То есть, это не тот самый экземпляр с проблемами с памятью, с которым я разговаривал в прошлый раз. Чёрт, интересно, сколько их всего.
— Ты вроде говорил про что-то странное.
Что? А, да. Да, очень.
— Что именно?
Я уронил ручку, которой писал.
— И что?
И успел её поймать прежде, чем она долетела до пола.
— Ну, сейчас в твоих реакциях отсутствует медленный химический компонент, — сказал я. — Сейчас всё электрическое и происходит со скоростью света.
Нет, не в этом дело. Я видел, как ручка падает, видел её отчётливо, когда она летела к полу.
— Я не замечал подобного обострения восприятия.
Не думаю, что это обострение восприятия… Вот. Я подобрал её и уронил снова. Она падает как в замедленной съёмке.
— Падает в замедленной… как это может быть?
Понятия не имею, если только…
— О чёрт…
То-то и оно.
— Ты на Луне. То есть, полагаю, это может быть любое место с пониженной гравитацией, в том числе орбитальная станция, которая вращается слишком медленно для земного «же». Но поскольку мы уже знаем, что у «Иммортекс» есть база на Луне…
Да. Но если я на Луне, разве в разговоре не должно быть задержки ситгнала? Луне же в… скольки? — в четырёхстах тысячах километрах от Земли.
— Типа того. А свет движется со скоростью 300000 км в секунду, так что… сейчас прикину… должна быть задержака в секунду с третью.
Может, она и есть. Может быть.
— Давай проверим. Я сосчитаю до пяти; когда ты услышишь, как я говорю «пять», ты подхватишь и сосчитаешь от шести до десяти, а потом я — от одиннадцать до пятнадцати. Хорошо?
Хорошо.
— Раз. Два. Три. Четыре. Пять.
Шесть. Семь. Восемь. Девять. Десять.
— Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать.
Не заметил никакой задержки.
— Я тоже.
Тогда как?…
— Эндрю Портер говорил что-то об использовании квантового тумана для неивазивного сканирования мозга оригинального Джейка Салливана…
Ты думаешь, что копии квантовано спутаны?
— «Квантово». Правильно говорить «квантово».
Я знаю.
— Я знаю, что знаешь.
Квантово спутаны. То есть мы связываемся мгновенно…
— Именно. То, что Альберт Эйнштейн называл «некими жуткими дальнодействиями».
Полагаю, это возможно.
— Но зачем бы «Иммортекс» стала создавать ещё одну копию меня на Луне?
Я не знаю, сказал голос у меня в голове. Но мне это не нравится.
— Ты ведь не можешь вернуться сюда, на Землю. Здесь может быть только один я.
Я знаю. Везучий чёрт.
Я подумал об этом.
— Похоже, так и есть.
Карен вернулась на место свидетеля, в этот раз вызванная Марией Лопес, а не Дешоном.
— Ранее, — сказала Лопес, — во время перекрёстного опроса Алисы Неруды, ваш адвокат, мистер Дрэйпер, использовал термин «джерримендеринг» в отношении определения границы между жизнью и смертью. Вы это помните?
Карен кивнула.
— Да, помню.
— Вы профессиональный писатель; я уверена, что у вас обширный словарный запас. Не могли бы вы просветить нас относительно значения этого вычурного слова?
Карен наклонила голову набок.
— Оно означает перекраивание границ для получения политического преимущества.
— Этот термин, — сказала Лопес, происходит от имени Элбриджа Джерри, не так ли, который изменил границы избирательных округов в Массачусетсе, будучи губернатором этого штата, так, чтобы его партия получила большинство на следующих выборах, верно?
— Герри, — сказала Карен, — а не Джерри. Мы стали говорить «джерримендеринг», но губернатор — а впоследствии вице-президент — произносил свою фамилию «Герри».
Я улыбнулся способности Карен найти способ вежливо послать кого-то в зад.
— Э-э… да, конечно, — сказала Лопес. — Так вот, губернатор изменил границы округа Эссекс так, что его очертания стали напоминать саламандру. Значит, повторимся, джерримандеринг означает изменение линий границ таким образом, чтобы получить политическую или личную выгоду, правильно?
— Можно сказать и так.
— И адвокат истца обвинил Верховный Суд в том, что он просто передвигал линию, разделяющую жизнь и смерть, пока она не стала политически приемлемой, не так ли?
— Да, мистер Дрэйпер имел в виду что-то такое.
— Но, конечно же, вы хотите, чтобы присяжные этого жюри передвинули другую линию — очевидную, неопровержимую, обозначающую момент смерти мозга — в другое место ради вашего личного удобства, не правда ли?
— Я бы так не сказала, — сухо ответила Карен.
— А ведь вы сами в прошлом занимались играми в джерримандеринг, не так ли?
— Мне о таком неизвестно.
— Нет? Миз Бесарян, у вас есть дети?
— Разумеется. У меня есть сын, Тайлер.
— Ответчик на этом процессе, верно?
— Да.
— А другие дети?
Карен выглядела как… я не мог сформулировать; её пластиковое лицо исказилось таким образом, как я ни разу ещё не видел, и я не знал, какую эмоцию ооно выражает.
— Тайлер — мой единственный ребёнок, — сказала, наконец, Карен.
— Ваш единственный живой ребёнок, — сказала Лопес, — верно?
Иногда вы читаете в книгах о том, как рот человека от удивления образовывает идеальное «О»; лица из плоти и крови на самом деле не могут такого сделать, но синтетическая физиономия Карен изобразила её безупречно, когда Лопес задала этот вопрос.
— Вы сама женщина, — сказала Карен. — Как вы можете быть так бессердечны? Какое отношение к делу может иметь тот факт, что я потеряла дочь, когда она была ещё в колыбели? Думаете, я до сих пор не плачу и не могу уснуть, когда о ней вспоминаю?
Мария Лопес в первый раз оказалась в полнейшей растерянности.
— Миз Бесарян, я…
Карен не унималась.
— Господи Боже мой, миз Лопес, вытащить это…
— Честное слово, миз Бесарян, — воскликнула Лопес. — Я понятия не имела! Я не знала.
Карен скрестила руки на груди. Я взглянул на присяжных; у всех у них были такие лица, словно они ненавидят Лопес всеми фибрами души.
— Правда, миз Бесарян. Я… я глубоко сочувствую вашей утрате. Правда, Карен… пожалуйста, простите меня.
Карен малчала.
Лопес повернулась к судье.
— Ваша честь, может быть, небольшой перерыв…
— Двадцать минут, — сказал Херрингтон и стукнул молотком.
