ГЛАВА XXVIII

Ночь была приятная, и месяц освещал нам дорогу. Под его лучами местность, где мы проезжали, казалась более привлекательной, чем при полном дневном свете, открывавшем всю ее наготу. Свет и тени, перемежаясь, придавали ей ложное очарование, и, как вуаль на некрасивой женщине, дразнили наше любопытство, привлекая его к предмету, не заключавшему в себе ничего занимательного.

Спуск между тем все продолжался, дорога поворачивала, извивалась и, уходя от просторных вересковых пустошей, сбегала по крутым откосам в ложбины, которые обещали как будто привести нас скоро к берегу ручья или реки — и наконец исполнили обещание. Мы очутились на берегу потока, похожего скорее на мои родные английские реки, чем на те, что я видел до сих пор в Шотландии. Он был узок, глубок, спокоен и не говорлив; неясный свет, мерцая на его тихих водах, показывал, что мы находились теперь среди высоких гор, образовавших его колыбель.

— А вот вам и Форт, — сказал бэйли с тем почтением, какое шотландцы обычно воздают, как я заметил, своим значительным рекам. Имена Клайда, Твида, Форта, Спея произносятся теми, кто живет на их берегах, всегда с уважением и гордостью, и мне известны случаи дуэлей из-за непочтительного отзыва о них. Но я, надо сказать, никогда не возражал против такого безобидного патриотизма. Сообщение моего друга я принял со всею серьезностью, какая, по его убеждению, подобала случаю. Да, по правде говоря, мне и самому отрадно было после долгой и скучной дороги добраться до более живописной местности. Мой верный оруженосец Эндрю держался, по-видимому, несколько иного мнения, ибо на торжественное сообщение: «А вот вам и Форт» — он отозвался:

— Хм! Если б нам сказали: «Вот вам и харчевня», — больше было бы проку.

Однако Форт, насколько позволял мне судить недостаточный свет, поистине заслуживал восторга своих бесчисленных поклонников. Красивый холм самой правильной округлой формы, поросший орешником, рябиной и карликовым дубом вперемежку с величественными старыми деревьями, которые высились кое-где над подлесьем и тянулись к серебряным лучам месяца раскидистыми голыми ветвями, казалось, охранял те источники, где брала начало река. Если верить повести моего спутника, которую он передавал мне, затаив дыхание и с робостью в голосе, хоть и прибавляя через каждое слово, что не верит в подобные вымыслы, этот холм, столь правильной формы, такой зеленый, увенчанный так красиво старыми деревьями и молодою порослью, по уверению окрестных жителей, укрывал в своих невидимых пещерах чертоги эльфов. Эльфы — это племя воздушных существ, составляющее промежуточную категорию между людьми и демонами; и хотя они прямо и не враждебны человеку, их все же следует избегать и опасаться, потому что они своенравны, злопамятны и раздражительны.

— Их зовут, — промолвил шепотом мистер Джарви, — Дуун-ши, что означает, насколько мне известно, «мирный народ»: этим хотят их задобрить. И мы тоже можем назвать их этим именем, мистер Осбалдистон. Не стоит, знаете, говорить дурно о лэрде, когда находишься в его владениях.

Но, завидев мерцавшие впереди огни, он добавил:

— Это все в конце концов просто дьявольское наваждение, и я не боюсь сказать о том напрямик, потому что теперь уже недалеко до христианского жилья: я вижу огни клахана Эберфойл.

Признаюсь, сообщение, сделанное мистером Джарви, меня порадовало — не столько потому, что оно развязывало ему язык и, как он полагал, позволяло спокойно высказать свои истинные взгляды на Дуун-ши, или эльфов, сколько потому, что обещало нам несколько часов отдыха: проехав пятьдесят миль, да к тому же в гору, и мы и лошади наши сильно в нем нуждались.

Мы переправились через Форт — у самого его истока — по старинному каменному мосту, очень высокому и очень узкому. Мой путеводитель, однако, сообщил мне, что обычная дорога из Горной Страны на юг шла на так называемый Фрусский Брод, где можно было перебраться через эту глубокую, полноводную реку и воздать ей подобающую дань почтения: переправа там всегда была затруднительна, а по большей части и вовсе невозможна. Ниже Фрусского Брода не было никакой переправы вплоть до Стерлингского моста, так что Форт образует как бы линию обороны между Верхней и Нижней Шотландией от своих истоков и почти до самого Фрита, узкого залива, где река впадает в океан. Последующие события, которым мы стали свидетелями, привели мне на память брошенное мистером Джарви крылатое слово: «Форт — узда на дикого горца».

Проехав после моста еще с полмили, мы остановились у ворот постоялого двора, где предполагали провести вечер. То была лачуга не лучше или даже хуже той, где мы обедали; но в маленьких окнах ее горел свет, из горницы доносились голоса, и все обещало ужин и ночлег — к чему мы были далеко не равнодушны. Эндрю первый заметил, что на пороге приоткрытой двери лежит очищенная от коры ивовая ветка. Он отшатнулся и посоветовал нам не входить.

— Уж наверное, — заметил Эндрю, — кто-нибудь из их вождей или важных лэрдов хлещет здесь асквибо и не желает, чтобы его беспокоили! Если мы ввалимся незваными гостями, нам продырявят башку, чтоб научить вежливости, или, что столь же вероятно, всадят нам кинжал в живот.

Я поглядел на мистера Джарви, и тот подтвердил шепотом, что «раз в год и кукушка прокукует не впустую».

Заслышав топот конских копыт, из корчмы и соседних хибарок высыпали между тем полуголые ребятишки и уставились на нас во все глаза. Никто с нами не здоровался, никто не предлагал взять наших лошадей, когда мы спешились, и на все наши расспросы мы могли добиться в ответ только беспомощного: «Ганиель сассенах» . Бэйли, однако, как опытный человек, нашел способ заставить их говорить по-английски.

— А если я дам тебе боби, — сказал он мальчугану лет десяти, кутавшемуся в лоскут истрепанного пледа, — ты будешь тогда понимать по-английски?

— Эге! Тогда буду, — отвечал пострел на очень приличном английском языке.

— Так пойди и скажи своей матери, милый, что приехали два сассенахских джентльмена и хотят с ней поговорить.

Между тем появилась и хозяйка с пылающей еловой лучиной в руке. От смолы, пропитывающей такого рода факелы (обычно их добывают на торфяных болотах), они горят искристо и ярко, так что горцы часто пользуются ими взамен свечей. Факел осветил хмурое и встревоженное лицо женщины, бледной, худой и довольно рослой, в грязном, рваном платье, которое даже вместе с пледом, или клетчатой шалью, с трудом могло отвечать требованиям приличия и уж никак не согревало. Черные волосы женщины, выбивавшиеся из-под чепца нечесаными прядями, и странный, растерянный взгляд, который она на нас остановила, — все это вызывало в уме представление о ведьме, потревоженной при свершении бесовских обрядов. Она наотрез отказалась впустить нас в дом. Мы взволнованно спорили, ссылаясь на дальность пути, на состояние наших лошадей, на тот неоспоримый факт, что мы не найдем ночлега ближе, чем в Калландере, а до него, по словам бэйли, оставалось семь шотландских миль. (Сколько это составляет в переводе на английскую меру, я никогда не мог в точности узнать, но думаю, надо считать приблизительно вдвое.) Упрямая хозяйка с пренебрежением отклонила наше требование. «Лучше проехать дальше, чем худо заночевать», — сказала нам она, изъясняясь на нижнешотландском наречии, так как была родом из Леннокса. Ее дом занят постояльцами, которым не понравится, если их потревожат посторонние. Она и сама не знает, что они за люди и кого они ждут к себе, — как будто красные куртки из гарнизона (последние слова она проговорила шепотом и очень выразительно).

— Погода превосходная, — продолжала она, — ночевка на вольном воздухе охладит вашу кровь. Вы можете лечь не раздеваясь, как спят многие джентльмены в походе; в кустах, если выбрать хорошее местечко, право, не так уж сыро, а лошадей можно выгнать на гору, никто вас за это не попрекнет.

— Послушайте, добрая женщина, — сказал я, пока бэйли вздыхал, не зная, на что решиться, — с тех пор, как мы обедали, прошло шесть часов, и за это время у нас не было во рту ни росинки. Я просто умираю с голоду, и мне вовсе не по вкусу ночевать, не поужинав, в здешних ваших горах. Я непременно должен войти в дом. Извинитесь как можете перед вашими гостями и скажите, что к ним прибавятся еще два-три путника. Эндрю, проводите лошадей в стойло.

Геката поглядела на меня в изумлении и воскликнула:

— Когда человек упрям, что с ним поделаешь! Если он хочет лезть черту на рога — пусть лезет! И какие же они чревоугодники, эти англичане! Он съел сегодня полный обед, а готов скорее поступиться жизнью и свободой, чем остаться без горячего ужина! Поставьте жаркое и пудинг по ту сторону Тофетской ямы, и англичанин прыгнет через нее, чтоб достать их. Я умываю руки. Идите за мной, сударь, — обратилась она к Эндрю, — я покажу вам, где поставить коней.

Признаюсь, я был несколько смущен речами хозяйки, очевидно предупреждавшими о близкой опасности. Однако, высказав уже свое решение, я не желал отступать и отважно вошел в дом. Едва не переломав ноги о корзину с торфом и бочку с засолом, стоявшие по обеим сторонам в узком проходе, я отворил обветшалую, полуразвалившуюся дверь, сделанную не из досок, а из прутьев, и, сопровождаемый почтенным бэйли, вступил в главный зал этого шотландского караван-сарая.

Вид его казался довольно необычным для глаз южанина. Посредине, питаемый пылающим торфом и валежником, весело полыхал огонь; но дым, не находя иного выхода, кроме отверстия в крыше, вился у стропил и висел черными клубами на высоте пяти футов от пола. Нижняя часть комнаты довольно основательно очищалась бесчисленными струями воздуха, тянувшегося к огню сквозь щели изломанной плетенки, заменявшей дверь, сквозь два четырехугольных проема, служивших, очевидно, окнами и завешенных один — платком, а другой — разодранной юбкой, но главным образом — сквозь различные малозаметные щели в стенах лачуги: сложенные из булыжника и торфа и сцементированные глиной, стены эти пропускали воздух в бесчисленные трещины.

За старым дубовым столом, стоявшим у огня, сидели три человека, очевидно, постояльцы, которые невольно привлекали к себе внимание. Двое были в одежде горцев. Один, маленький смуглый человек с живым, переменчивым и раздраженным выражением лица, был в трузах — узких штанах из особой клетчатой вязаной ткани. Бэйли шепнул, что это, вероятно, «важная персона, потому что в трузах ходят здесь только дунье-вассалы , и нелегко соткать их по вкусу горцев».

Другой горец был очень высокий, сильный мужчина, рыжеволосый, веснушчатый, с резкими скулами, с длинным подбородком — карикатура на типичного шотландца. Его плед отличался от пледа его спутника: в нем было много красного, тогда как у того преобладали в клетке черные и темно-зеленые тона. Третий, сидевший за тем же столом, был одет в городское платье — смелый, крепкий с виду человек, с уверенным взглядом и осанкой военного; кафтан его был богато и пышно расшит золотым позументом, а треуголка отличалась устрашающими размерами; шпага и пара пистолетов лежали перед ним на столе.

Каждый из горцев воткнул перед собою в доску стола свой кинжал — в знак того, как мне объяснили впоследствии (странный знак! ), что их собеседование не должна нарушить ссора. Большая оловянная кружка, содержавшая около английской кварты асквибо — напитка, почти такого же крепкого, как водка, который горцы гонят из солода и пьют, не разбавляя, в изрядном количестве, — красовалась посреди стола перед достойными мужами. Щербатый кубок на деревянной ножке служил бокалом для всех троих и переходил из рук в руки с быстротой почти непостижимой, если принять в соображение крепость напитка. Эти люди говорили между собой громко и страстно, когда по-гэльски, а когда и по-английски. Еще один горец, закутанный в плед, растянулся на полу, положив голову на камень, прикрытый только пучком соломы, и спал или делал вид, что спит, безразличный ко всему, что творилось вокруг. Он тоже, по всей вероятности, был случайным путником, потому что лежал одетый, с мечом и щитом — обычное дорожное снаряжение его соплеменников. Койки различных размеров стояли по стенам — одни из трухлявых досок, другие из ивовых прутьев или переплетенных веток; на них спала семья хозяев — мужчины, женщины, дети; место их отдыха скрывала только темная завеса дыма, клубившегося сверху, снизу и вокруг.

Мы вошли так тихо, а участники попойки, описанные мною, были так страстно увлечены разговором, что несколько минут они не замечали нас. Но я видел, что горец, лежавший у огня, приподнялся на локте, когда мы переступили порог, и, прикрыв пледом нижнюю половину лица, две-три секунды всматривался в нас; потом опять растянулся и, казалось, снова погрузился в сон, прерванный нашим появлением.

Мы подошли к огню (как приятен был его вид в горах! ) и, кликнув хозяйку, впервые привлекли внимание постояльцев. Хозяйка подошла, поглядывая опасливо то на нас, то на другую компанию, и нерешительно ответила на нашу просьбу подать какую-нибудь еду.

— Право, не знаю, — сказала она, — едва ли в доме что-нибудь найдется. — И тут же смягчила свой отказ, уточнив: — То есть что-нибудь подходящее для таких гостей.

Я уверил ее, что нам лишь бы какой-нибудь ужин — привередничать не будем, поискал глазами, куда бы примоститься, и, не найдя ничего более удобного, приспособил старую клетку для кур вместо стула для мистера Джарви, а сам, опрокинув поломанную кадку, уселся на нее. Едва мы сели, вошел Эндрю Ферсервис и стал у меня за спиной. Туземцы, как я могу их назвать, глядели на нас неотрывно, точно растерявшись перед нашей самоуверенностью, а мы, или по крайней мере я, старались скрыть под напускным безразличием всякое подобие тревоги по поводу приема, какой окажут нам те, чье право первенства мы так бесцеремонно нарушили.

Наконец тот горец, что был поменьше ростом, обратившись ко мне, сказал на превосходном английском языке и тоном крайнего высокомерия:

— Вы, я вижу, расположились тут как дома, сэр?

— Как и всегда, — отвечал я, — когда захожу в гостиницу.

— А она не видаль, — сказал высокий горец, — не видаль по белому посоху на пороге, что дом заняли шентльмены для себя?

— Я не притязаю на знание обычаев этой страны, но пусть мне объяснят, — возразил я, — каким образом три человека получают право лишить всех остальных путешественников единственного пристанища на много миль вокруг, где можно подкрепиться и найти ночлег.

— У вас нет никакого права, — сказал бэйли. — Мы никого не хотим обидеть, но нет такого закона и права! Однако если графин хорошей водки разрешит спор, мы народ миролюбивый и готовы…

— К черту вашу водку, сэр! — сказал третий и свирепо поправил на голове треуголку. — Нам не нужны ни ваша водка, ни ваше общество.

Он встал со скамьи. Его товарищи тоже встали, переговариваясь вполголоса, оправляя пледы, фыркая и раздувая ноздри, как обычно делают их соплеменники, когда хотят сами себя распалить.

— Я вас предупреждала, джентльмены, что добра не будет, — сказала хозяйка, — а вы не послушались. Уходите прочь из моего дома, не учиняйте мне здесь беспорядка! Не бывать тому, чтобы в доме у Джини Мак-Алпайн потревожили джентльмена и чтоб она смолчала. Бездельник англичанин шатается по дорогам в ночную пору и вздумал беспокоить честных джентльменов, когда они мирно пьют у очага!

В другое время я вспомнил бы латинский стих:

Dat veniam corvis, vexat censura columbas-

но не было времени на классические цитаты, потому что, по всей вероятности, схватка была неизбежна, и я был так возмущен негостеприимным и дерзким приемом, что ничего против нее не имел бы, если б меня не смущала забота о мистере Джарви, который ни по званию своему, ни по телосложению не годился для подобных похождений.

Однако, видя, что те встают, я тоже вскочил и, скинув с плеч свой плащ, приготовился к защите.

— Нас трое на трое, — сказал малорослый горец, примериваясь взглядом к нашей компании. — Если вы порядочные люди, докажите это!

И, вынув палаш из ножен, он двинулся на меня. Я стал в оборонительную позицию и, сознавая превосходство своего оружия — рапиры, нисколько не опасался за исход борьбы. Бэйли проявил неожиданный пыл. Увидев перед собой великана-горца, обнажившего против него клинок, он схватился за эфес своей сабли, как он ее называл, и рванул раз, другой, но, убедившись, что сабля не склонна разлучиться с ножнами, с которыми ее прочно связали ржавчина и долгое бездействие, он схватил вместо оружия раскаленный докрасна резак, заменявший в хозяйстве кочергу, и стал орудовать им так успешно, что с первого же выпада подпалил на горце плед и тем вынудил противника отойти на почтительное расстояние, чтоб загасить на себе огонь. Эндрю же, которому пришлось драться с воителем из Нижней Шотландии, — говорю об этом с прискорбием, — исчез в самом начале сражения. Но его противник, крикнув: «Играем честно!» — решил, как видно, благородно воздержаться от участия в драке. Таким образом, когда мы вступили в поединок, в смысле численности стороны были равны. Я ставил себе целью выбить у противника оружие из рук, однако остерегался подойти к нему вплотную, боясь кинжала, который он держал в левой руке, отводя им удары моей рапиры. Между тем почтенному бэйли, несмотря на успех первого натиска, приходилось круто: тяжесть его оружия, собственная дородность и самая горячность быстро исчерпали его силы; он пыхтел в тяжелой одышке, и уже его жизнь почти зависела от милости победителя, когда спавший горец вскочил с полу, где лежал с обнаженным мечом в одной руке, со щитом в другой, и ринулся между изнемогшим бэйли и его противником со словами:

— Я сам ел городской хлеб в Гласко, и, честное слово, я буду драться за судья Шарви в клахан Эберфойл, непременно!

И, подкрепляя слова делом, неожиданный помощник наполнил свистом своего меча уши великана-земляка, который, ничуть не растерявшись, с лихвой платил за каждый выпад. Но так как оба ловко принимали удары на круглые деревянные щиты, обтянутые кожей и покрытые медными бляхами, борьба сопровождалась только лязгом и звоном, не угрожая серьезными последствиями. В самом деле, все это оказалось скорее бравадой, чем серьезной попыткой причинить нам вред. Джентльмен из Нижней Шотландии, который, как я упоминал, в начале схватки отошел в сторону за неимением противника, теперь соблаговолил взять на себя роль арбитра и миротворца.

— Руки прочь! Руки прочь, довольно! Драка не насмерть. Пришельцы показали себя людьми чести и дали подобающее удовлетворение. Нет на свете человека, который так заботился бы о своей чести, как я, но напрасного кровопролития я не люблю.

У меня, разумеется, не было особого желания продолжать борьбу. Мой противник также, по-видимому, склонен был вложить меч в ножны; бэйли, все еще не отдышавшегося, можно было считать hors de combat ; а наши два гладиатора прекратили состязание с той же готовностью, с какой вступили в него.

— А теперь, — сказал достойный джентльмен, разыгравший роль посредника, — будем пить и беседовать, как честные люди; в доме хватит места для всех. Пусть этот славный маленький джентльмен, который, кажется, едва переводит дух после происшедшей здесь, как я сказал бы, легкой ссоры, закажет чарку водки, я поставлю другую в виде арчилоу , и мы будем пить по-братски, в складчину.

— А кто саплатит са мой новый добрый плед? — сказал высокий горец.

— В нем прожгли такую дыру, что можно просунуть в нее кочан капусты. Где это видано, чтобы достойный шентльмен срашался кочергой?

— Не извольте беспокоиться, за этим дело не станет, — сказал бэйли, который уже отдышался и, довольный сознанием, что проявил достаточную отвагу, отнюдь не склонен был разрешать новый спор тем же многотрудным и сомнительным способом. — Если я ушиб кому голову, — сказал он, — я же дам и пластырь. Вы получите новый плед самого лучшего качества и цветов вашего клана, любезный, — скажите только, куда вам прислать его в Глазго.

— Мне излишне называть свой клан — я, как всякому известно, из клана короля, — сказал горец, — но вы можете взять для образца лоскут от моего пледа, — фу ты, он пахнет паленой бараньей головой! Один шентльмен, мой двоюродный брат, когда повезет на продажу яйца из Гленкро, зайдет к вам за новым пледом на Мартынов день или около того — вы только укажите, где живете. Но все же, мой добрый шентльмен, в следующий раз, когда вы станете драться, вы из уважения к противнику бейтесь вашим мечом, раз уж вы его носите, а не резаком и не кочергой, как дикий индеец!

— По чести скажу, — ответил бэйли, — каждый выходит из положения как может. Моя шпага не видела света со времени дела у Босуэл-бриджа, когда ею препоясался мой отец, упокой Господь его душу! И я не знаю хорошенько, пришлось ли ей и тогда выйти из ножен, потому что битва длилась совсем недолго. Во всяком случае, клинок так присосался к ножнам, что мне не под силу оказалось его вытащить; вот я и схватился за первое, что могло бы заменить мне оружие. Понятно, дни сражений для меня миновали, но я тем не менее не люблю покорно сносить обиду. Где же, однако, тот честный малый, который так добросердечно вступился за меня? Я разопью с ним чарку водки, хотя бы мне вовек не пришлось потом выпить другую.

Но воителя, которого судья искал глазами, давно уже не было. Он ушел, не замеченный мистером Джарви, как только окончилась драка, но все же я успел узнать его: это дикое лицо, эти косматые рыжие волосы принадлежали, конечно, нашему старому знакомцу Дугалу, беглому привратнику глазговской тюрьмы. Я шепотом сообщил о своем открытии бэйли, и тот ответил, также понизив голос:

— Хорошо, хорошо. Я вижу, известный вам человек сказал очень правильно: у бездельника Дугала есть некоторые проблески здравого ума. Посмотрю, подумаю, нельзя ли что-нибудь сделать для него.

С этими словами он сел к столу и, раза два глубоко вздохнув, как будто бы в одышке, подозвал хозяйку:

— А теперь, голубушка, когда я убедился, что брюхо у меня не продырявлено, — чего я с полным основанием мог опасаться, судя по тем делам, какие творятся в вашем доме, — для меня, я полагаю, самое лучшее будет чем-нибудь его наполнить.

Хозяйка, обратившись в воплощенную услужливость, как только грозу пронесло, тотчас принялась готовить нам ужин. И, право, ничто меня так не удивляло во всей этой истории, как чрезвычайное спокойствие, с каким она и вся ее челядь отнеслись к разыгравшемуся в доме сражению. Милая женщина только крикнула кому-то из своих помощников:

— Держите двери, двери держите! Хоть убей, не выпущу никого, пока не заплатят за постой!

А чада и домочадцы, спавшие на тянувшихся вдоль стен нарах, предназначенных для семьи, только приподнялись каждый на своей постели, как были, без рубах, поглядели на драку, закричали: «Ох-ох!» — на разные голоса, соответственно их полу и возрасту, и снова крепко заснули — чуть ли не прежде, чем мы вложили клинки в ножны.

Теперь, однако, хозяйка хлопотала вовсю, чтобы приготовить какую-нибудь снедь, и, к моему удивлению, очень скоро принялась жарить нам на сковороде вкусное блюдо из мелко нарубленной оленины, которое она состряпала так хорошо, что оно вполне могло удовлетворить если не эпикурейца, то проголодавшегося путешественника. На столе между тем появилась водка, к которой горцы, при всем пристрастии к своим спиртным напиткам, отнюдь не выказали отвращения — скорее даже наоборот; а джентльмен из Низины, когда чаша свершила первый круг, пожелал узнать, кто мы такие и куда держим путь.

— Мы обыватели города Глазго, коль угодно вашей чести, — сказал бэйли с напускным самоуничижением, — едем в Стерлинг собрать кое-какие деньжата у тех, кто нам должен.

По глупости я был недоволен, что он вздумал представить нас в таком скромном свете; но, памятуя свое обещание молчать, позволил спутнику вести дело по его собственному разумению. И правда, Уилл, когда я вспомнил, что почтенный человек не только пустился в далекое путешествие, что и само по себе было для него затруднительно (учтите, он был тяжел на подъем), но еще и оказался на волоске от смерти, — как я мог отказать ему в этой поблажке? Оратор противоположной партии, потянув носом, презрительно подхватил:

— Только вам и дела, торговцам из Глазго, только вам и дела, что тащиться с одного конца Шотландии в другой и донимать без зазрения совести честных людей, которые, может быть, вроде меня случайно просрочили платеж!

— Если б наши должники были такие честные джентльмены, каким я считаю вас, Гарсхаттахин, — возразил бэйли, — по совести скажу, мы не стали б утруждаться, потому что они бы сами приехали нас навестить.

— Э… Что? Как? — воскликнул тот, кого он назвал по имени. — Не есть мне хлеба (хватит с нас говядины и водки), если это не мой старый друг, Никол Джарви, лучший человек, когда-либо ссужавший деньги под расписку джентльмену в нужде! Уж не в наши ли края вы держите путь? Не собирались ли вы заехать в Эндрик к Гарсхаттахину?

— Нет, по совести — нет, мистер Галбрейт, — ответил бэйли, — у меня другие заботы. А я думал, вы спросите, не приехал ли я поразведать, как у нас дела с выплатой аренды с одного клочка земли, перешедшего ко мне по наследству.

— Да ну ее, аренду! — сказал лэрд тоном самого сердечного расположения. — Черт меня подери, если я позволю вам говорить о делах, когда мы встретились тут, так близко от моих родных мест! Но смотрите, до чего же рейтузы и кафтан всадника меняют человека, — не узнал я моего старого, верного друга декана!

— С вашего позволения — бэйли, — поправил мой спутник. — Но я знаю, почему вы ошиблись: земля была отказана моему покойному отцу, а он был деканом; и его звали, как и меня, — Никол. Сдается, после его смерти ни основная сумма, ни проценты мне не выплачивались, отсюда, понятно, и получилась ошибка.

— Ладно, черт с ней, с ошибкой, и со всем, чем она вызвана! — ответил мистер Галбрейт. — Но я рад, что вас избрали в магистрат. Джентльмены, наполним кубок за здоровье моего замечательного друга, бэйли Никола Джарви! Двадцать лет я знал его отца и его самого. Выпили все? Полную чашу? Нальем другую! За то, чтоб он стал в скором времени провостом — вот именно, провостом! Выпьем за лорда-провоста Никола Джарви! А тем, кто станет утверждать, что в Глазго можно найти более подходящего человека на этот пост, тем я, Дункан Галбрейт из клана Гарсхаттахин, посоветую молчать об этом при мне, только и всего!

На этом слове Дункан Галбрейт воинственно схватился рукой за шляпу и с вызывающим видом заломил ее набекрень. Водка, вероятно, показалась горцам лучшим оправданием для этих лестных тостов, и оба выпили здравицу, не вникая в ее смысл. Затем они завели разговор с мистером Галбрейтом на гэльском языке, которым тот владел вполне свободно: как я узнал позднее, он был родом из соседних с Горной Страной мест.

— Я отлично узнал шельмеца с самого начала, — шепотом сказал мне бэйли, — но когда кровь кипела и были обнажены мечи, кто мог сказать, каким порядком вздумает он уплатить должок? Не так-то скоро заплатит он его обычным способом. Но он честный малый, и сердце у него отзывчивое: он не часто показывается в Глазго на Рыночной площади, но посылает нам немало дичи — оленины и глухарей. Я о деньгах своих не печалюсь. Отец мой, декан, очень уважал семью Гарсхаттахинов.

Так как ужин был теперь почти готов, я стал искать глазами Эндрю Ферсервиса, но с той минуты, как начался поединок, верного моего оруженосца нигде не было видно. Хозяйка, однако, высказала предположение, что наш слуга пошел на конюшню, и предложила проводить меня туда со светильником. Ее молодцы, сказала она, сколько ни старались, так и не уговорили его отозваться, и, право же, ей неохота идти на конюшню одной в такой поздний час. Она женщина одинокая, а всякому известно, как Брауни в Бенйи-гаске обошел арднагованскую кабатчицу. «Мы давно знаем, — добавила она, — что Брауни повадился к нам на конюшню, потому-то и не уживается у нас ни один конюх».

Все же она проводила меня к жалкому сараю, куда поставили наших злосчастных коней, предоставив им угощаться сеном, каждый стебель которого был толст, как черенок гусиного пера; и тут я тотчас убедился, что у нее были совсем другие основания увести меня от прочих гостей, нежели те, какие она приводила.

— Прочтите, — сказала она, когда мы подошли к дверям конюшни, и сунула мне в руки клочок бумаги. — И слава тебе Господи, что я это сбыла с рук! Тут тебе и королевские солдаты, и англичане, и катераны, и конокрады, грабежи и убийства — нет, честной женщине спокойней бы жить в аду, чем на границе Горной Страны.

С этими словами она передала мне светильник и вернулась в дом.