3.
ТОЧКА ОТСЧЕТА: СЕГОДНЯ.
ВРЕМЯ «ИКС»: ПЛЮС ДЕВЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ
Ожидая на крыльце дома на ранчо начала ежемесячного заседания Комитета Сопротивления, Полковник уговаривал себя не спать. Но в последнее время его сознание слишком легко соскальзывало из мира солнечного света в царство теней и обратно, и когда он сидел тут, медленно покачиваясь в кресле-качалке и затерявшись в водовороте грез, было трудно различить, где сон, а где явь.
Стоял яркий апрельский день, на редкость ясный и сухой после одного из самых сырых сезонов дождей. Теплый воздух, казалось, трепетал, и холмы покрывала высокая, сочная трава, которой совсем скоро предстояло поблекнуть от летнего зноя.
Плохи дела, так много густой травы. Осенью, когда она высохнет, могут начаться большие пожары. Пожары… Пожары…
Дремлющее сознание Полковника заскользило назад сквозь годы, к тому дню, когда из-за появления Пришельцев в Лос-Анджелесе бушевали пожары. Сцена, которую он видел по телевизору: мрачное, красноватое небо, яростные языки пламени, поднимающийся к небу гигантский, ужасающе черный столб дыма. Дома взрываются, как шутихи,— бим! бам! бум! — квартал за кварталом. И хрупкие маленькие самолеты парят над пожарищем, пытаются подлететь поближе, чтобы сбросить груз воды или химикатов.
Майк на борту одного из этих самолетов… Майк…
Прямо над бушующим пламенем, сражается с ветром и восходящими потоками горячего воздуха…
Будь осторожен, Майк… Пожалуйста, Майк…
— Все в порядке, деда. Я здесь.
Полковник открыл глаза и заморгал. Видение исчезло. Нет пожара, нет дыма, нет маленького самолета, летящего над огнем. Только широкое безоблачное небо, зеленые холмы вокруг и высокий симпатичный подросток с длинным красным шрамом на щеке. Сын Энса, вот кто это. Милый мальчик. Полковник заметил, что обмяк в своем кресле, и раздраженно подтянулся.
— Я что-то говорил, мальчик?
— Ты звал меня. «Майк! Будь осторожен, Майк!»,— вот что ты сказал. Но я ничего такого не делал, просто ждал, пока ты проснешься. Тебе приснился сон?
— Наверно. Так, грезы. Сколько времени?
— Половина первого. Отец послал меня сказать тебе, что заседание вот-вот начнется.
Полковник проворчал что-то в знак понимания и согласия. Но не шелохнулся.
Спустя некоторое время появился сам Энс и медленно побрел к ним по широкому, выложенному плитами патио. Сегодня он хромает больше обычного, подумал Полковник. Иногда он задавался вопросом, не показное ли это, хромота Энса, просто ради того, чтобы под этим предлогом позволить себе пропустить лишний стаканчик. Но Полковник своими глазами видел обломок белой кости, торчащий из плоти Энса, когда тот три года назад упал с лошади на крутой тропе, ведущей к роднику. Не забыл он и то, как они с Ронни очищали рану и соединяли сломанные кости, два хирурга-дилетанта, и притом вынужденные действовать без всякой анестезии.
— Что происходит? — резко спросил мальчика Энс— Разве я не велел тебе отвести дедушку на заседание?
— Ну, деда уснул, и я не решился будить его.
— Не уснул,— возразил Полковник,— просто задремал.
— А мне показалось, что ты спишь. Тебе приснился сон, и ты произносил мое имя.
— Не его,— объяснил Полковник Энсу.— Майка. Я сегодня весь день думаю о пожаре. Вспоминаю.
— Он имеет в виду своего брата,— в свою очередь объяснил Энс сыну.— В честь которого назвали тебя.
— Знаю,— ответил мальчик.— Он погиб, сражаясь с Пришельцами.
— Он погиб случайно, сражаясь с пожаром, возникшим, когда приземлились Пришельцы,— поправил его Полковник.— Это не одно и то же.
Однако он знал, что это бесполезно. Раз возникнув, легенда с годами лишь крепла. Пройдет двадцать, тридцать лет, и никто не отличит факты от вымысла. Ну, ему наплевать, что будет через двадцать лет.
— Пошли,— сказал Энс и протянул отцу руку.— Пошли в дом, па.
Полковник отклонил его руку и поднялся самостоятельно, со всей быстротой, на которую был способен.
— Сам справлюсь,— буркнул он, прекрасно отдавая себе отчет в том, насколько раздраженно это прозвучало.
В последнее время он слишком часто говорил таким тоном, однако ничего не мог с этим поделать. Ему было семьдесят четыре, но он частенько чувствовал себя еще старше. Слишком неожиданно для него. Он всегда чувствовал себя моложе своих лет. Но теперь не было медицины, которая могла для стареющего человека повернуть время вспять, как это было пятнадцать-двадцать лет назад, и практикующие доктора по большей части нигде не учились, а просто прочли те медицинские книги, которые смогли достать, и надеялись на лучшее. Так что теперь семьдесят четыре означало уже настоящую старость, близость к пределу.
Они медленно двинулись к дому, старик, у которого все тело закостенело, и прихрамывающий мужчина помоложе, окруженный, словно аурой, запахом алкоголя.
— Нога сильно беспокоит? — спросил Полковник.
— То лучше, то хуже. Сегодня не самый хороший день.
— И выпивка помогает, наверно? Думаю, из старых запасов немного осталось.
— Хватит еще на несколько лет,— ответил Энс.
Полковник знал, что как-то утром, после того, когда Великий Мор наконец закончился, его сыновья спустились в опустевшую Санта-Барбару — город-призрак, вот во что превратилась Санта-Барбара, все ее население теперь состояло из нескольких вселившихся в чужие дома пришлых — и опустошили те заброшенные винные склады, которые сумели найти.
— Когда ничего не останется, можно будет раздобыть еще. Если, конечно, доживу до этого дня,— с кривой улыбкой закончил Энс.
— Тебе не следует столько пить, сын. Мне хотелось бы, чтобы ты подумал об этом.
Энс ответил не сразу, и Полковник знал, что он борется со злостью. В последнее время злость очень легко овладевала им, но он, похоже, справлялся с ней лучше, чем когда-либо.
— А мне хотелось бы, чтобы многое происходило по-другому, но почему-то так не получается,— в конце концов отрывисто бросил Энс— Каждый делает, что может, чтобы справиться со всем этим… Осторожно, вот дверь, па. Сюда. Иди сюда.
Члены Комитета Сопротивления — они изменили название несколько лет назад; показалось, что Армия Освобождения звучит слишком уж претенциозно,— собрались в столовой. При появлении Полковника все встали — дань уважения доблестному старому председателю. Однако доблестный старый председатель ныне стал жалок, пора его сдавать в архив. Большую часть работы теперь делали Энс и Ронни. Но Полковник все еще оставался председателем, по крайней мере номинально. Он сделал вид, что принимает эту дань уважения за чистую монету, холодно улыбнулся и кивнул каждому.
— Джентльмены… Садитесь, пожалуйста…
Сам он на некоторое время остался стоять. Это еще ему вполне удавалось. С ровными плечами и прямой спиной. Стоя перед ними, он чувствовал себя не стариком, сонно клюющим носом на крыльце, а военным стратегом прошлых десятилетий, энергичным и проницательным, настоящим лидером, врагом самообмана, отсутствия внутренней дисциплины и всех прочих видов мерзкой моральной неряшливости.
Глядя на Энса, Полковник спросил:
— Все здесь?
— Все, кроме Джекмана, который прислал сообщение, что не смог получить разрешение на выезд из Эл-Эй из-за того, что его неожиданно перевели на другую работу. И еще Кварлеса. Его сестра, похоже, завела себе дружка-квислинга, и поэтому он посчитал, что приходить на сегодняшнее заседание рискованно.
— Сестра знает, что Кварлес участвует в Сопротивлении?
— Он не уверен,— ответил Энс— Видимо, хочет сначала выяснить это, прежде чем снова возвращаться к нашим делам.
— Как бы то ни было, кворум у нас есть.— Полковник сел рядом с Энсом.
Присутствовали еще десять членов Комитета. Оба его сына, Энс и Ронни, зять Дуг Геннет и племянник Поль. Ранчо Кармайклов, вознесенного над всеми ужасами прокатившегося по миру мора, почти не коснулись изменения, произошедшие за последние десять лет с заметно сократившимся населением Земли. Ничего удивительного, что местный Комитет Сопротивления в значительной степени состоял из представителей этой семьи.
Конечно, существовали и другие Комитеты Сопротивления, в Калифорнии и за ее пределами, и Армии Освобождения, и Подполье, и прочее в том же духе. Но даже внутри того пространства, которое когда-то называлось Соединенными Штатами, связь была настолько хаотична и непредсказуема, что трудно было поддерживать стойкий контакт с маленькими, неуловимыми группками, а потому с легкостью развивалась иллюзия, будто вы и вот эти несколько человек, сидящие тут вместе с вами, чуть ли не единственные люди на Земле, все еще верящие в сказку о том, что в один прекрасный день Пришельцы будут изгнаны.
Заседание началось. Собрания этой группы проходили в жестком формате — отчасти ритуал, отчасти торжественная обедня.
Обращение к Богу, прежде всего. Такой порядок установился как бы сам собой три-четыре года назад, и никто не выражал желания менять его. Джек Гастингс нараспев произносил молитву: в прошлом деловой партнер Ронни из Сан-Диего, незадолго до Вторжения он испытал нечто вроде религиозного преображения и был — или, по крайней мере, производил такое впечатление — искренне верующим человеком.
Гастингс поднялся. Сложил вместе кончики пальцев, торжественно склонил голову.
— Отче наш, взирающий с Небес на наш несчастный мир, мы молим Тебя помочь нам изгнать из Твоего мира создания, которые лишили нас его.
Слова всегда были одни и те же, ни малейшего сектантского привкуса, и никто против них не высказывался, хотя Ронни дал Полковнику понять, что религия Гастингса была очень странным вариантом неоапокалиптической христианской секты с соответствующими атрибутами — якобы умение говорить на любом языке, изгнание дьявола и все такое прочее.
— Аминь,— громко произнес Ронни.
Вслед за ним то же самое повторили Сэм Бэкон и остальные, включая Полковника. Полковник никогда не проявлял формальной религиозности, даже во Вьетнаме, где похоронные мешки приносили ежедневно; но он ни в коей мере не был атеистом и к тому же понимал ценность формальных ритуалов для сохранения самой структуры жизни в кризисные времена.
После молитвы настала очередь доклада об успехах или, правильнее было бы сказать, доклада об отсутствии успехов. Обычно его делали Дан Кантелли или Энди Джекман. Это был отчет о том, что сделано (или не сделано) со времени прошлого заседания, в особенности в сфере проникновения в компьютерные системы Пришельцев и получения новой информации, которая могла оказаться полезной, если когда-нибудь все же будет предпринята попытка нападения на завоевателей.
В отсутствие Джекмана сегодня докладывал Кантелли. Это был невысокий, полноватый, неунывающий человек лет пятидесяти, который до Вторжения разводил оливы в Долине Санта-Инес и сейчас продолжал заниматься тем же. Вся его семья — родители, жена и пятеро или шестеро детей — погибла во время Великого Мора; он, однако, вскоре женился снова, на мексиканской девушке из Ломпока, и уже обзавелся четырьмя детьми.
В этом месяце, как обычно, достижения состояли в практически полном отсутствии достижений.
— В Сиэтле, насколько мне известно, в этом месяце занимались разработкой средств доступа к особо секретным внутренним сообщениям Пришельцев, с тем чтобы получить возможность скачивать их в компьютерные центры Сопротивления. К сожалению, этот проект потерпел полную неудачу из-за деятельности парочки предателей-боргманнов, которые создали для Пришельцев программное обеспечение, защищающее от попыток проникновения. Хакеры из Сиэтла были обнаружены и уничтожены.
— Боргманны! — с горечью пробормотал Ронни.— Программа, которая будет обнаруживать и уничтожать «их»,— вот что нам нужно!
Полковник недоуменно наклонился к Энсу и прошептал:
— Боргманны? Что еще за боргманны, черт побери?
— Квислинги,— ответил Энс— Самые худшие из всех предателей, потому что они не просто работают на Пришельцев, но оказывают им по-настоящему существенную помощь. И даже подстрекают.
— Компьютерщики, ты имеешь в виду?
Энс кивнул.
— Компьютерные асы. Они показали Пришельцам, как шпионить за нами, и научили их бороться с нашими хакерами. Ронни говорит, это название произошло от фамилии какого-то типа в Европе, который первым сумел проникнуть в систему Пришельцев и предложил им свои услуги. Он показал им, как связать наши личные компьютеры с их большими, чтобы они могли управлять нами более эффективно.
Полковник грустно покачал головой.
Боргманны. Предатели. Они всегда существуют, какую историческую эпоху ни возьми. Неискоренимый порок человеческой природы. Он постарался запомнить это слово.
Сейчас в ходу появляются все новые и новые словечки. Так же как Вьетнам породил слова вроде «хутч», «узкоглазые» и «Виктор и Чарли», которые теперь и не помнил никто, кроме стариков вроде него, так и Вторжение создало целую серию особых словечек. Пришельцы. Боргманны. Квислинги. Хотя последнее, припомнилось ему, возникло во времена Второй мировой войны, но недавно было вытащено на свет и снова пущено в оборот.
Кантелли закончил доклад. Теперь его сменил Ронни, который занимался образовательной программой подполья, чьей целью было исподволь внушать молодому поколению стремление к возрождению человеческой цивилизации. Акция была нацелена на развитие того, что Полковник называл «внутренним сопротивлением»,— возрождение былых патриотических традиций, веры в Провидение Божье, ощущение американских ценностей в прежнем духе, чтобы, когда с Пришельцами в конце концов будет покончено, у молодежи сохранились воспоминания о том, что и как было до появления чужеземцев.
Подумать только! Ронни возглавляет проект, опирающийся на такие концепции, как Провидение Божие и возрождение старых американских традиций. Ну не ирония ли судьбы? Но у Полковника больше не хватало энергии, чтобы справляться с этой работой самому, да и Энс, казалось, не был способен взвалить на себя такое дело, а Ронни вызвался добровольно, демонстрируя энергию и подозрительный энтузиазм. Сейчас он красноречиво рассказывал о том, какие материалы с инструкциями были посланы во вновь организованные группы в Сакраменто, Сан-Франциско и Сан-Диего. И ведь как убежденно говорит, подумал Полковник. Будто и в самом деле верит в то, что все это имеет смысл.
А оно имеет. Имеет! Даже в этом странном новом мире боргманнов и квислингов, где люди, казалось, страстно желают сотрудничать с Пришельцами. Даже в такой ситуации нужно делать то, что считаешь правильным, подумал Пол ковник. Точно как во времена той далекой, уже почти забытой войны. На фундаментальном уровне ее необходимо было вести, потому что, сколь бы бестолковыми ни оказались наши действия во Вьетнаме, они преследовала цель помешать расползанию коммунизма по всему миру.
Заседание продолжалось своим чередом. Теперь выступал Поль, занимающийся вопросами нового бизнеса. Полковник, мысли которого затерялись в 1971 году, в какой-то момент глянул на племянника и нахмурился, только сейчас впервые осознав, что Поль больше не выглядел молодым человеком. Чувство было такое, точно Полковник не видел его давным-давно, хотя последние десять лет Поль жил здесь же, на ранчо. Долгие годы он был поразительно похож на своего отца, Ли, но не теперь: густые волосы подернулись сединой, от лба вверх уходили большие залысины, овальное лицо вытянулось, щеки прорезали глубокие складки — всего это у Ли никогда не было — и, главное, глаза, прежде сияющие жаждой знаний, ныне утратили свой блеск.
Мальчик выглядел таким постаревшим, таким потрепанным жизнью, усталым! Мальчик! Какой мальчик? Полю сейчас по крайней мере сорок. Ли погиб в тридцать девять, навсегда оставшись в памяти Полковника молодым.
Поль говорил что-то о текущих делах Сопротивления: о расписании дежурств, о всемирной переписи, а также о данных, которые собрал о Пришельцах его бывший коллега по работе в университете, где Поль когда-то был блестящим специалистом в области компьютерных наук. Этот коллега из ячейки Сопротивления в Сан-Диего — Полковник прослушал его имя, но это не имело значения — на протяжении последних восемнадцати месяцев собирал, отсеивал, сравнивал и анализировал все донесения о Пришельцах из самых разных уголков мира и пришел к выводу, что в общем и целом на Земле сейчас было…
— Прошу прощения,— Полковник почувствовал, что запутался, когда племянник затараторил что-то об относительности полученных результатов.— Так сколько всего Пришельцев, Поль?
— Девятьсот плюс-минус некоторое количество на данный момент. Конечно, речь идет о больших цилиндрических, пурпурного цвета, с пятнами по бокам, поскольку все согласны в том, что именно они представляют доминирующий вид. Количество двух других, Призраков и Бегемотов, как их называют, мы считать не пытались, хотя, похоже, их гораздо больше…
— Постой,— прервал его Полковник.— С моей точки зрения, это абсурд. Как можно утверждать, будто знаешь точное количество Пришельцев, если они большую часть времени проводят на своих территориях и пока не разработан способ отличить одного от другого?
В комнате зашелестели голоса.
— Я только что подчеркнул, дядя Энсон,— голос Поля звучал на удивление мягко,— что это приблизительное количество, результат главным образом вероятностного анализа, который, однако, базируется на очень тщательных наблюдениях за перемещением Пришельцев между их территориями. Число, которое я назвал, не совсем точное — ты, наверно, упустил, когда я упоминал, что, возможно, их еще от пятидесяти до ста — но мы уверены, что оно достаточно близко к действительности. Все сходятся на том, что их никак не больше тысячи.
— И тысяча Пришельцев захватила Землю?
— Похоже на то. Согласен, в самом начале казалось, будто их гораздо больше. Но, очевидно, это была всего лишь иллюзия. Они умышленно ввели нас в заблуждение.
— Не верю я этим подсчетам,— упрямо произнес Полковник,— Разве такое возможно?
Заговорил Сэм Бэкон, тем же мягким, терпеливым тоном, что и Поль.
— Суть в том, Энсон, что даже если тут есть ошибка в два, пусть в три раза, все равно получается, что на планете не больше нескольких тысяч Пришельцев доминирующего вида. И это наводит на мысль, что, может быть, имеет смысл перейти к тактике личного террора, с тем чтобы со временем уничтожить их всех…
— Личного террора? — ошеломленно повторил Полковник и вскочил со своего кресла, словно подброшенный.
— Партизанская война, да. Отстреливать их одного за Другим снайперским огнем, пока…
— Постой, постой,— перебил его Полковник.— Подожди минутку,— внезапно его пробрала дрожь, а пол, казалось, ушел из-под ног. Покачнувшись, он крепко вцепился в плечо Энса.— Вы что, всерьез подумываете о начале кампании… кампании…
Он запнулся. Все неотрывно смотрели на него, явно испытывая неловкость. Возникло смутное впечатление, что этот вопрос поднимался уже не в первый раз.
Неважно. Он должен помешать им. Полковник услышал легкий шепоток, но это его не остановило.
— Давайте на некоторое время отвлечемся от этой дискуссии,— продолжал он, собрав все оставшиеся у него силы,— Факт то, что никто и никогда, насколько нам известно, не сумел убить хотя бы одного Пришельца, а мы тут рассуждаем о том, чтобы уничтожить целую команду,— пиф-паф, и нету. Может, прежде чем браться за это дело, стоит выслушать мнения генералов Брекенбриджа и Ком-стока?
— Брекенбридж и Комсток мертвы, па,— Энс говорил все тем же сверхтерпеливым тоном, каким все обращались к нему сегодня.
— Думаешь, я забыл об этом? Умерли во время Мора, они оба, а Мор, позвольте напомнить вам, явился следствием последнего нападения на Пришельцев и, насколько мне известно, его единственным результатом. А теперь вы собираетесь одного за другим отстреливать Пришельцев на улицах, так я понимаю? Не задумываясь о том, что они предпримут после первого же убийства? Я всегда был против такого подхода и теперь снова буду против него. Если в последний раз они уничтожили половину мира, то что сделают сейчас?
— Всех не убьют, Энсон,— послышался чей-то голос из дальнего конца комнаты. Гастингс или Хал Фалькенбург, кто-то из них.— В тот раз, когда они наслали Мор, это было предостережение нам, чтобы мы не пытались и дальше развлекаться подобным образом. Ну мы и не пытаемся. Но теперь они не поступят с нами так, как тогда, даже если мы снова нанесем им удар. Мы слишком нужны им. Мы их рабочая сила. Не сомневаюсь, они сделают нам какую-нибудь пакость. Но это будет не та пакость, что в прошлый раз.
— И ты можешь это уверенно утверждать? — настаивал на своем Полковник.
— Не могу. Но еще один Мор просто сотрет нас с лица Земли. Не думаю, что именно этого им хочется. Тут есть элемент риска, согласен, но мы-то не остановимся перед тем, чтобы уничтожить их всех. Всего девятьсот, говорит Поль, может быть, тысяча. Перестреляем их одного за другим и освободим Землю. Если не сейчас, то когда?
— Они ведь откуда-то прилетели,— возразил Полковник.— Мы уничтожим тех, что здесь, а они пришлют новых.
— До их планеты лететь сорок с чем-то световых лет, так, кажется? Ну, наверняка это дело не быстрое,— сейчас определенно говорил Фалькенбург, владелец ранчо из Санта-Марии, с квадратной челюстью, холодными глазами и вспыльчивым нравом.— А мы тем временем подготовимся к их следующему визиту. И когда они появятся…
— Безумие…— опустошенно произнес Полковник и рухнул в кресло,— Абсолютно безумный план. Вы ничего не понимаете в нашей подлинной ситуации.
Он просто трясся от ярости, в левом виске пульсировало. Комнату затопила тишина — особенная, звенящая, наэлектризованная.
Потом ее нарушил голос с другой стороны комнаты.
— В таком случае, у меня к вам вопрос, Энсон…— Полковник вгляделся. Кантелли, вот кто это.— У меня к вам вопрос, сэр: можно ли нас называть движением Сопротивления, если мы так никогда и не осмелимся оказать это самое сопротивление?
— Слушайте! Слушайте! — это снова Фалькенбург.
Полковник открыл было рот, но внезапно понял, что не знает правильного ответа, хотя, без сомнения, он должен существовать. Он не произнес ни слова.
— В душе он всегда был пацифистом,— пробормотал кто-то, издалека, неразличимо. Полковник не понял, кому принадлежал этот голос— Ненавидит Пришельцев, но еще больше ненавидит воевать. И даже не замечает этого противоречия. Какой он солдат в таком случае?
Нет, хотелось закричать Полковнику, хотя он по-прежнему молчал. Нет! Это неправда!
— Его обучали как надо,— сказал кто-то другой.— Просто он прошел Вьетнам. Проигранная война меняет людей.
— Не думаю, что дело в этом,— произнес третий голос-Просто он слишком стар. Для него все сражения закончились.
Они в самом деле говорят все это, вот так громко, в его присутствии? Или ему это просто кажется?
— Эй, постойте, подождите немного!
Полковник попытался снова встать на ноги, но это ему не удалось. Он почувствовал поддерживающую его руку, потом другую. Энс и Ронни, с обеих сторон.
— Па…— начал Энс тем же мягким, успокаивающим, приводящим в ярость тоном.— Немного свежего воздуха, а? Это всегда взбадривает, верно?
Они вышли на улицу. Теплый весенний воздух, сочная зелень холмов. Немного свежего воздуха, да. Хорошая идея. Это взбадривает.
Голова у Полковника кружилась, он нетвердо стоял на ногах.
— Успокойся, па. Через минуту все придет в норму.
Ронни. Хороший мальчик, Ронни. Такой же надежный, как Энс, может, даже больше, в теперешние дни. Он неважно начал, но в последние годы круто изменил свою жизнь. Конечно, решающую роль тут сыграла Пегги. Заставила его остепениться, помогла исправиться.
— Не беспокойся обо мне,— сказал Полковник.— Возвращайся в дом, Рон. Проголосуй за меня на заседании. Пусть они не забывают, что за всяким ударом последуют ответные репрессии.
— Хорошо, хорошо. Присядь вот здесь, па…
В голове чуть-чуть прояснилось.
Гиблое дело все это. За всеми их логическими рассуждениями стояла слепая решимость. Старая, старая история: они увидели — или воображают, что увидели,— свет в конце туннеля. И собираются повторить денверскую ошибку снова, какие бы аргументы он ни приводил. И породят еще одну катастрофу.
И тем не менее, тем не менее… В словах Кантелли был смысл: можно ли называть себя Сопротивлением, если никак не сопротивляться? К чему тогда эти бесконечные и бесполезные заседания? Разве не такова их цель — освободить мир от таинственных захватчиков, которые, словно воры в ночи, без всяких объяснений украли у людей сам смысл их существования?
Да. Цель именно такова. Убить их всех и возродить наш мир.
К чему тогда тянуть? Не лучше ли прямо сейчас начать борьбу? Разве мы с годами станем сильнее? Или, может, Пришельцы станут слабее?
Мимо него пронесся колибри, яркая вспышка зеленого и красного, лишь чуть побольше бабочки. Высоко над головой кружили два ястреба, просто темные контуры на фоне ослепительно яркого неба. Откуда-то выбежали двое малышей, мальчик и девочка, и молча уставились на него. Лет шести-семи. В первое мгновение Полковник подумал, что это Поль и Элен, но потом напомнил себе, что Поль и Элен давно уже выросли. Мальчик был самым младшим его внуком, сыном Ронни. Последняя модель Энсона Кармайкла: пятый носитель этого имени. А девочка? Джилл, дочь Энса? Нет, та постарше. Это, наверно, дочь Поля. Как ее зовут? Кассандра? Саманта? Что-то причудливое, вроде этого.
— Важно,— сказал Полковник таким тоном, точно продолжая разговор, прервавшийся совсем недавно,— чтобы вы никогда не забывали: американцы когда-то были свободными людьми. И когда вы вырастете и обзаведетесь собственными детьми, вы должны научить их этому.
— Только американцы? — спросил мальчик, юный Энсон.
— Нет, и другие тоже. Но не все. Некоторые люди так никогда и не узнали, что такое свобода. Но мы знали. И сейчас нам следует думать прежде всего об американцах. Остальные должны обрести свободу собственными силами.
Они глядели на него широко распахнутыми глазами, удивленные, сбитые с толку. Не понимая смысла его слов. Да он и сам был не очень-то уверен, что они имеют смысл.
— На самом деле я не знаю, как это должно произойти, — продолжал он.— Но мы никогда не должны забывать, что это непременно должно произойти, когда-нибудь, так или иначе. Способ должен существовать, хотя пока мы и не нашли его. Сейчас время еще не пришло, но вы не должны допустить, чтобы сама идея свободы оказалась забыта. Да, именно вы, дети. Нужно всегда помнить, кем и чем мы были когда-то. Вы слышите меня?
Озадаченные, непонимающие взгляды. Они ничего не поняли, это ясно. Слишком малы, может быть? Нет. Нет. Ничего сложного тут нет, они вполне в состоянии понять. Он, во всяком случае, понимал своего отца, когда был в их возрасте, а тот объяснял ему, зачем стране понадобилась война с Кореей. Но эти двое знали только тот мир, который был сейчас. Им не с чем сравнивать, нет того мерила, с помощью которого можно оценить само понятие «свобода». А раз так, то, как только старики уйдут, и их место займут эти дети, это понятие окажется утраченным.
Неужели? Неужели так и будет?
Да, так и будет, если никто и никогда не осмелится даже пальцем тронуть Пришельцев. Нужно что-то делать. Что-то. Что-то. Но что?
Прямо сейчас, наверно, ничего. Он много раз повторял: наш мир — игрушка в руках Пришельцев. Они всемогущи, а мы слабы. И такая ситуация будет сохраняться до тех пор, пока мы каким-то образом — каким именно, он не знал — не окажемся способны изменить положение вещей. Тогда, после долгого ожидания, когда мы будем готовы нанести удар, мы его нанесем и одолеем их.
Случится ли это когда-нибудь?
Над дверью ресторана все еще можно было разглядеть следы букв — если знать, что искать,— бледные зеленоватые очертания слов, когда-то раскрашенных ярким золотом: «Дворец монгольского хана». Старая вывеска, прежде покачивающаяся над дверью, тоже валялась тут, среди груды треснувших чашек, прохудившихся кастрюль и разбитой посуды.
Но сам ресторан больше не существовал, став жертвой Великого Мора, так же как жалкий, грустный Халим Хан, вечно усталый маленький смуглый человечек, который за десять лет каторжной работы посудомойщиком в Лионе скопил пять тысяч фунтов, а потом вернулся в Англию, где тогда еще была королева, Елизавета ее звали, и вложил эти деньги в скромный маленький ресторан в надежде, что он избавит его вместе с семьей от нужды. Халим умер спустя четыре дня после того, как Мор добрался до Солсбери. Но даже если бы Мор не убил его, это очень скоро сделал бы туберкулез, которым он страдал. А также шок, позор и печаль из-за страшной смерти его дочери Джасмины, случившейся двумя неделями раньше, на Рождество, сразу после того, как она произвела на свет незаконнорожденного ребенка от этого долговязого английского парня, Ричи Бека, будущего изменника, будущего квислинга.
Вторая дочь Халима, малышка Лейла, тоже умерла во время Мора, спустя три месяца после смерти отца и за два дня до своего шестого дня рождения. Что касается старшего брата Джасмины, Халида, он к этому времени был уже два года как мертв; еще в Смутные Времена как-то субботним вечером его забила до смерти банда длинноволосых парней, охваченных возвышенным английским негодованием из-за того, что чужеземцы захватили Землю, и решивших излить это негодование своим излюбленным способом — избиением пакистанцев на улицах города.
Из всей семьи, таким образом, уцелела одна Аисса, стойкая и неутомимая вторая жена Халима. Она тоже болела во время Мора, но оказалась одной из тех счастливиц, кто сумел побороть болезнь и выжить. Хотя, может, для нее лучше было бы умереть, чем оказаться в новом, преображенном и почти обезлюдевшем мире. Но одной ей содержать ресторан было не под силу, да и в любом случае, учитывая, что три четверти населения Солсбери умерли во время Мора, в пакистанском ресторане отпала нужда.
Аисса была из тех, кто на свои руки всегда найдет муки. Она продолжала жить в комнатах постепенно хиреющего здания, в котором прежде располагался ресторан. Национальная валюта сейчас утратила всякий смысл, сменившись чем-то вроде циркулирующих по стране необычных новых Денег, и, чтобы не умереть с голоду, Аиссе пришлось перебиваться случайными заработками. Она стирала и убиралась в домах тех людей, которые еще нуждались в таких услугах. Готовила еду престарелым, слишком слабым, чтобы обслуживать себя. Когда удавалось, подрабатывала на заводе Пришельцев, построенном за пределами города. Сплетала вместе цветные провода в тоненькие пряди, тем самым принимая участие в изготовлении сложных механизмов, природу и назначение которых она не понимала.
А когда не было совсем никакой работы, Аисса оказывала кое-какие услуги водителям проезжающих через Солсбери грузовиков, раздвигая свои мощные мускулистые ноги в обмен на продуктовые талоны, или новые бумажные деньги, или какие-то вещи, служившие заменой денег. Будь у нее выбор, она не стала бы этим заниматься. Но, если уж на то пошло, будь у нее выбор, Пришельцы никогда не вторглись бы на Землю, и муж не умер бы так рано, и Лейла с Халидом остались бы живы, и Джасмине не пришлось бы пройти через то тяжкое испытание, которое выпало на ее долю в каморке под крышей. Но никто не спрашивал мнение Аиссы по поводу всего этого, а чтобы выжить, нужно есть; вот и приходилось продавать себя водителям грузовиков, когда нельзя было заработать другим способом.
Но почему, собственно говоря, она так хотела выжить в мире, казалось бы, потерявшем для нее всякий смысл и отнявшем всякую надежду? Отчасти выживание ради выживания было заложено у нее в генах, но в гораздо большей степени из-за того, что она была не одна в этом мире. На развалинах семьи у нее на руках остался ребенок, которого нужно было поднять,— ее внук, сын падчерицы, Халид Халим Бек, дитя позора. Халид Халим Бек тоже выжил во время Мора. Такова ирония судьбы! Этот Мор, явившийся актом мести со стороны Пришельцев в ответ на денверскую лазерную атаку, почему-то, как правило, щадил детей младше полугода. В результате появилось огромное количество здоровых, но лишенных родительской опеки малышей.
Он рос здоровым и крепким, Халид Халим Бек. Несмотря на все лишения этих мрачных дней, нехватку еды, топлива и всякие мелкие неприятности, которые прежде никто и вообразить-то не мог, он рос высоким, стройным и сильным. От матери он унаследовал гибкость, а от отца длинные ноги и грацию танцора. У него была кожа приятного золотисто-коричневого оттенка, яркие голубовато-зеленые глаза и блестящие, густые, вьющиеся волосы удивительного бронзового цвета — признак евроазиатского происхождения. Среди всех горестей и потерь он стал для Аиссы единственным чудесным маяком, разгоняющим мрак вокруг.
Никаких школ как таковых не существовало, и Аисса сама учила маленького Халида, насколько это было в ее возможностях. По правде говоря, ей и самой не пришлось много учиться, но она умела читать и писать, объяснила ему, как это делается, и выпрашивала и выменивала для него книги при каждом удобном случае. Она нашла женщину, знающую арифметику, и мыла у нее полы в обмен на занятия с Халидом. Еще в южном конце города жил старик, знающий Коран наизусть, и Аисса, хотя и не слишком религиозная сама, раз в неделю отсылала к нему Халима, чтобы старик обучал его исламу. В конце концов, мальчик был наполовину мусульманином. За его христианскую часть Аисса ответственности не ощущала, но она не хотела, чтобы он вошел в мир, понятия не имея, что где-то — где-то! — есть бог, известный под именем Аллах, бог справедливый, сострадательный и милосердный, которому он обязан повиноваться и пред которым, как и все люди, когда-нибудь предстанет в Судный День.
— А Пришельцы? — спросил ее Халид; ему было тогда шесть.— Они тоже предстанут перед Аллахом?
— Пришельцы не люди. Они джинны.
— Их создал Аллах?
— Аллах создал все на Небесах и на Земле. Нас он создал из гончарной глины, а Пришельцев из бездымного огня.
— Но Пришельцы принесли нам зло. Зачем Аллах делает такие злые вещи, если Он милосердный бог?
— Пришельцы…— начала Аисса, испытывая известное смущение от сознания того, что и более умные головы пасуют перед этим вопросом.— Пришельцы творят зло, да. Но сами они не злые. Они просто орудия в руках Аллаха.
— Кто прислал их сюда делать нам зло? — продолжал допытываться Халид.— Что это за бог, которые насылает зло на Своих собственных людей, Аисса?
Ей было нелегко поддерживать такой разговор, но терпения с мальчиком хватало.
— Пути Аллаха неисповедимы и недоступны нашему пониманию, Халид. Он Бог, а мы перед ним ничто. Если он решил, что на нас нужно наслать Пришельцев, значит, и в самом деле нужно, и мы не должны докапываться, зачем и почему.
А также болезни, подумала она, и голод, и смерть, и английских парней, которые посреди улицы убили твоего дядю Халида, и даже того английского мальчика, который засунул тебя в живот твоей матери, а потом сбежал. Аллах посчитал, что все это необходимо наслать в мир тоже. Но потом она напомнила себе, что если бы Ричи Бек не прокрался тайно в их дом, чтобы переспать с Джасминой, этот чудесный ребенок не стоял бы сейчас перед ней. Выходит, и зло может иногда породить что-то хорошее. Кто мы такие, чтобы требовать объяснений у Аллаха? Может быть, даже Пришельцы, в конечном счете, были посланы сюда для нашего же блага.
Может быть.
Об отце Халида все это время не было известно ничего. Поговаривали, будто он вступил в армию, воюющую с Пришельцами, но Аисса ни разу не слышала о существовании в мире такой армии.
Потом, незадолго до седьмого дня рождения Халида, вернувшись в середине дня со своих четверговых занятий Кораном со старым Искандером Мустафой Али, он застал дома сидящего с бабушкой неизвестного белого человека, с массой неопрятных светлых вьющихся волос и худым, треугольным, почти лишенным плоти лицом. Холодные, острые, голубовато-зеленые глаза смотрели с этого лица, словно в прорези маски. Кожа у него была такая белая — почти как мел,— что Халид недоуменно задался вопросом, есть ли вообще в его теле кровь. Этот странный человек сидел в бабушкином кресле, а бабушка выглядела такой, какой Халид никогда ее не видел,— очень раздраженной, с бисеринками пота на лбу и плотно поджатыми губами.
Белый человек откинулся в кресле, скрестив ноги, длиннее которых Халиду тоже не приходилось видеть.
— Ты знаешь, кто я такой, парень?
— Откуда ему знать? — вмешалась бабушка.
Белый человек перевел взгляд на Аиссу.
— Я сам с ним поговорю, если не возражаешь,— а потом он снова обратился к Халиду: — Подойди-ка сюда, парень. Встань передо мной. Хорош, нечего сказать. Как тебя зовут?
— Халид.
— Халид. Кто дал тебе это имя?
— Мама. Она умерла. Так звали моего дядю. Он тоже умер.
— Чертовски много людей умерло, это точно. Ну, Халид, а меня зовут Ричи.
— Ричи,— повторил Халид очень тихо, потому что до него уже начал доходить смысл этого разговора.
— Ричи, да. Ты когда-нибудь слышал о человеке, которого зовут Ричи? Ричи Бек.
— Это мой… отец,— теперь уже совсем еле слышно.
— Правильно! Гран-при тебе за это, парень! Ты не только красивый, но и умный. Ха, а чего еще можно ожидать? Ну, я и есть твой давным-давно потерянный отец! Подойти сюда и награди своего давным-давно потерянного отца поцелуем.
Халид неуверенно взглянул на бабушку. Ее побледневшее лицо все еще блестело от пота. Вид у нее был совсем больной. И все же она кивнула, еле заметно.
Он сделал полшага вперед, и мужчина, который был его отцом, с силой обхватил его за талию и притянул к себе. Никаких поцелуев на самом деле не было, он просто прижался щекой к лицу Халида. Его щека оказалась такой твердой, что мальчику стало больно.
— Ну вот, парень. Я вернулся, понимаешь? Меня не было целых семь чертовски долгих лет, но теперь я вернулся. И собираюсь жить с тобой и быть тебе отцом. Можешь называть меня «па» и на ты.
Халид недоуменно заморгал глазами.
— Давай-ка, попробуй. Скажи: «Я очень рад, что ты вернулся, па».
— Па,— смущенно повторил Халид.
— И остальное тоже, будь любезен.
— Я очень рад…— он запнулся.
— … что ты вернулся…
— … что ты вернулся…
— …па.
Халид заколебался.
— …па.
— Вот хороший мальчик! Со временем дело пойдет легче. Скажи-ка, ты когда-нибудь думал обо мне, а?
Халид снова посмотрел на Аиссу, и снова она исподтишка кивнула.
— Иногда,— хрипло ответил он.
— Иногда? Только и всего?
— Ну, сейчас мало кто имеет отца. Но иногда я встречал того, у кого он есть, и тогда думал о… тебе. Думал — интересно, где он сейчас? Аисса сказала, что ты сражаешься с Пришельцами. Это правда, па? Ты воевал с ними? Убил кого-нибудь из них?
— Не задавай глупых вопросов. Скажи мне вот что. Какая у тебя фамилия, Хан или Бек?
— Бек. Халид Халим Бек.
— Называй меня «сэр», если не говоришь «па». Скажи: Халид Халим Бек, сэр.
— Халид Халим Бек, сэр… па.
— Или то, или другое. Но не вместе.
Ричи Бек поднялся с кресла — словно раскладываясь по частям, все выше, и выше, и выше. Он был потрясающе высок и очень строен. Халид, тоже не маленький для своего возраста, чувствовал себя рядом с ним карликом. У него возникла дикая мысль, что это не его отец и вообще не человек, а какой-то демон или, может быть, выпущенный из бутылки джинн, как в сказке, которую рассказывал Искандер Мустафа Али. Но, конечно, Халид промолчал.
— Хорошо,— сказал Ричи Бек.— Я рад. Сын должен носить имя отца. Но вот вторая часть — Халид Халим… Начиная с этого момента тебя будут звать… м-м-м… Кендал. Коротко Кен.
— Халид…
— …имя твоего дяди, да. Ну, теперь дядя мертв. Практически все мертвы, Кенни. Кендал Бек, хорошее английское имя. Кендал Гамильтон Бек. Чем плохо, а, парень? До чего же ты хорошенький, Кении! Подожди, я кое-чему научу тебя. Сделаю из тебя человека.
«Ну, я и есть твой давным-давно потерянный отец!»
Халид понятия не имел, что это такое, когда у тебя есть отец, и даже не очень задумывался над этой идеей. Прежде он понятия не имел, что такое ненависть, потому что Аисса была спокойной, уравновешенной, терпимой женщиной, слишком трезвой, чтобы тратить время и ценную энергию на такие вещи, как ненависть, и в этом Халид был похож на нее. Но Ричи Бек, который открыл Халиду, как это — иметь отца, заставил его понять и что такое ненависть.
Ричи занял спальню Аиссы, отослав ее в ту комнату, которую прежде занимала Джасмина. Там давным-давно никто не убирался, но они немного привели ее в порядок — разогнали пауков, разбитое стекло заменили в окне промасленной бумагой и приколотили пару досок на полу. Аисса сама перетащила сюда свой низкий шкаф для одежды, расставила на нем фотографии умерших близких и с помощью старых сари, которые давно не носила, задрапировала темные пятна на стене, там, где облезла краска.
Это было более чем странно — то, что Ричи жил с ними. Полный переворот, пугающее вторжение чужеродной формы жизни, в каком-то смысле не менее шокирующее, чем появление Пришельцев.
Большую часть дня он отсутствовал, работал в Винчестере, куда ездил на допотопном коричневом автомобиле. Халид в Винчестере никогда не был и, конечно, не знал, что именно туда его мать ездила за таблетками, которые должны были исторгнуть его из ее лона. Халид никогда не бывал за пределами Солсбери, даже не видел Стонхендж. Сейчас это место стало центром бурной деятельности Пришельцев, а не зрелищем для туристов. В эти дни мало кто из жителей Солсбери покидал город. Очень немногие имели автомобили — достать бензин было почти невозможно,— но у Ричи, казалось, с этим никогда не возникало проблем.
Иногда Халид задавался вопросом, где работает отец, но спросил только раз. Едва слова сорвались с его губ, как длинная рука отца взметнулась и ударила его по лицу, повредив нижнюю губу и оросив кровью подбородок.
Халид ошеломленно сделал шаг назад. Никто никогда до сих пор не бил его.
— Никогда больше не смей спрашивать об этом! — отец возвышался над ним, словно гора. Его холодные глаза стали еще холоднее от злости,— Тебя не касается, чем я занимаюсь в Винчестере, понял, парень? Это мое личное дело. Мое… личное… дело.
Трогая языком разбитую губу, Халид в смятении смотрел на отца. Удар был не слишком силен; но шок, но удивление… Эти чувства еще долгое время спустя эхом отдавались в его сознании.
Больше он не спрашивал отца о работе, нет. Но удары получал неоднократно, с удивительной регулярностью. Таким образом Ричи изливал свое раздражение, а предугадать, что именно вызовет его раздражение, было почти невозможно. Хотя… Похоже, такую реакцию вызывало любое вторжение в то, что он считал сугубо личным, своим. Однажды, разговаривая с отцом в его спальне и рассказывая о том, как стал свидетелем кровавой драки двух мальчишек, Халид без всякой задней мысли положил руку на гитару, всегда стоящую прислоненной к стене рядом с постелью, и лишь чуть-чуть тронул струну — то, что ему месяцами хотелось сделать; и тут же, не успел затихнуть звук, Ричи размахнулся и ударом отшвырнул Халида к стене.
— Держи подальше от этого инструмента свои грязные лапы!
И Халид, конечно, в дальнейшем так и делал. В другой раз Ричи ударил его за то, что тот полистал оставленную отцом на кухонном столе книгу, где были картинки с обнаженными женщинами. А еще был случай, когда Халиду досталось за то, что он слишком долго пялился на бреющегося перед зеркалом отца. Так Халид понял, что лучше держаться от отца подальше, но, увы, это не избавило его от побоев, иногда и вовсе беспричинных. Удары редко бывали так сильны, как тот, самый первый, и никогда больше не вызывали ощущения такого шока. Но это были удары, и память о них откладывалась в каком-то тайном уголке его души.
Иногда Ричи бил и Аиссу тоже — если обед запаздывал, или если она слишком часто подавала на стол приправленную карри баранину, или если ему чудилось, что она в чем-то не согласна с ним. Это было для Халида похуже, чем самому получить удар. Как это, кто-то осмеливается поднять руку на Аиссу? В первый раз, когда это случилось как-то во время обеда, рядом с Халидом на столе лежал большой кривой нож, до которого он запросто мог дотянуться. И он, возможно, так и сделал бы, если бы не Аисса. Несмотря на негодование, унижение и боль, она прочла мысли Халида и с помощью одного-единственного яростного взгляда запретила ему даже и думать о таких вещах. И в дальнейшем он сдерживал себя всякий раз, когда Ричи бил Аиссу. Это Халид умел — сдерживать себя; навык, унаследованный от терпеливых, способных вынести все на свете дедушки с бабушкой, которых он никогда не знал, и длинной вереницы более ранних предков, угнетенных азиатских крестьян. Совместная жизнь с Ричи позволила Халиду довести этот навык до уровня чистого искусства.
Друзей у Ричи было немного, по крайней мере таких, которых приглашают в дом. Халид знал всего троих.
Иногда заходил мужчина по имени Арчи, уже довольно старый, с сальными кольцами волос, ниспадающих по сторонам большой лысины. Он всегда приносил бутылку виски, они с Ричи уединялись в комнате последнего, плотно закрывали за собой дверь, разговаривали на пониженных тонах или пели хриплыми голосами. На следующее утро Халид находил на полу в коридоре пустую бутылку из-под виски. Он хранил их, выстраивая в ряд за домом посреди мусора, сам не зная, зачем это делает.
Второго мужчину звали Сид. Он был плосконосый, с Удивительно толстыми пальцами, и от него так воняло, что Халид чувствовал этот запах в доме даже на следующий день. Однажды, когда Сид был у них, Ричи вышел из своей комнаты, окликнул Аиссу, увел ее к себе и закрыл дверь. Она все еще была там, когда Халид пошел спать. Он никогда не расспрашивал ее о том, что происходило в комнате Ричи. Какой-то инстинкт подсказывал ему, что лучше этого не знать.
Третьей была женщина: Венди, так ее звали, высокая, крупная и очень некрасивая, с длинным «лошадиным» лицом, скверной кожей и спутанными рыжеватыми волосами. Однажды она пришла во время обеда, и Ричи тем вечером велел Аиссе приготовить чисто английский обед, жаркое из ягненка или говядины, и никаких пакистанских приправ, будь любезна. После еды Ричи с Венди удалились в комнату Ричи и в этот вечер больше не выходили. Оттуда доносились звуки гитары, смех, а потом негромкие крики, стоны и мычание.
Однажды посреди ночи, когда Венди была у них, Халиду понадобилось в туалет как раз в тот момент, когда она тоже направлялась туда. Он столкнулся с ней в коридоре — совершенно обнаженная, высокая призрачная фигура, залитая лунным светом. До этого ему никогда не приходилось видеть обнаженных женщин в жизни, только на картинках в журнале Ричи; но он спокойно поднял на нее взгляд, с тем глубоко въевшимся отсутствием проявления каких бы то ни было эмоций на лице, которое выработалось у него с тех пор, как появился Ричи. Вот так, внешне почти равнодушно, он осмотрел ее сверху донизу, начиная с длинных тонких ног, все выше и выше. На мгновение его взгляд остановился на треугольнике волос у основания плоского живота, потом скользнул еще дальше вверх, к округлым, небольшим, торчащим в стороны грудям, и, наконец, добрался до лица, с которым лунный свет неожиданно сотворил маленькое чудо, сделав Венди почти миловидной, хотя прежде она казалось Халиду отталкивающе безобразной. Похоже, это разглядывание не вызвало у нее неудовольствия. Она улыбнулась, подмигнула, послала ему воздушный поцелуй, почти кокетливым движением провела рукой по своим спутанным волосам и проскользнула мимо него в туалет. Это был единственный случай, когда человек, имеющий отношение к Ричи, ассоциировался для Халида с чем-то хотя бы отчасти приятным: человек, который, по крайней мере, заметил его.
Но жизнь с Ричи была чревата не только неприятностями; имелись у нее и свои хорошие стороны.
Одна из них состояла в близости к такому мощному источнику силы и энергии: то, что Халид мог бы назвать мужественностью, если бы знал это слово. Все предыдущие годы своей коротенькой жизни он провел среди людей, которые склонили головы перед судьбой, вели себя тихо и покорно. Такими, как терпеливая, трудолюбивая Аисса, которая безропотно принимала все, что выпадало на ее долю, и никогда не жаловалась. Или усохший старый Искандер Мустафа Али, убежденный, что все мы в руке Аллаха и у нас нет иного выбора, кроме как повиноваться ему. Или тихие англичане, жители Солсбери, с плотно поджатыми губами, пережившие Вторжение, Великое Молчание, Смутные Времена, Мор; все это подготовило их к тому, чтобы очень, очень по-английски реагировать на любые ужасы, ожидающие их в дальнейшем.
Ричи был другой, совсем другой. В нем не было никакой пассивности.
— Мы сами формируем свою жизнь, парень,— частенько повторял он.— Сами пишем себе тексты. Жизнь — это всего лишь дьявольское телевизионное шоу, понимаешь, Кенни?
Это было пугающе ново для Халида: что можно управлять своей собственной судьбой, что можно сказать «нет» в одном случае, и «да» в другом, и «не сейчас» в третьем, и что если очень сильно чего-то хотеть, то можно этого добиться. Пока Халид ничего не хотел, но сама идея зачаровывала его.
И потом, вот еще что. При всей грубости манер Ричи, при той легкости, с которой, выпив лишнее, он мог обругать или ударить, было в нем что-то привлекательное, даже обаятельное. Он частенько сидел с ними, играл на гитаре, учил словам песен, подбадривал петь вместе с ним, хотя ни Халид, ни, похоже, Аисса понятия не имели, о чем эти песни. Пение — это развлечение, а на долю Халида выпало очень мало развлечений. Ричи гордился внешним видом Халида, его живой, спортивной грацией и хвалил мальчика за это; это было что-то, чего никто никогда не делал прежде, даже Аисса. И хотя Халид каким-то образом понимал, что, поступая так, Ричи в некотором роде хвалит самого себя, он был благодарен ему за это.
Позади дома Ричи учил его играть в мяч. А иногда на поле на окраине города происходили крикетные матчи; время от времени Ричи тоже участвовал в них и в этих случаях брал Халида с собой в качестве зрителя. Позже, дома, он показывал мальчику, как держать биту и как защищать воротца.
Ну и еще иногда были поездки на автомобиле. Они воспринимались как редчайшая и величайшая удача. Но случалось, что в одно из солнечных воскресений Ричи говорил:
— Как насчет того, чтобы покататься на старой развалюхе, а, Кенни?
И они отправлялись в зеленый пригород, обычно не в какое-нибудь определенное место, а просто так, туда и обратно по узким дорогам, и Халид удивленно таращился на новый для него мир за городом. Голова у него приятно кружилась, когда он воочию убеждался, что мир не заканчивается за чертой Солсбери и что он полон чудес и красоты.
От всего этого его ненависть к Ричи не исчезла, но, по крайней мере, была не такой давящей, поскольку он видел, что присутствие в доме отца приносит некоторую выгоду. Не слишком большую. Некоторую.
Как-то Ричи взял его с собой в Стонхендж. Или, точнее говоря, настолько близко, насколько теперь это стало возможно для людей. Халиду как раз недавно исполнилось десять: особый подарок ко дню рождения.
— Видишь, что там стоит на равнине, парень? Вон те большие камни? Их построили доисторические чудики, которые раскрашивали себя в разные цвета, голые плясали вокруг и били в барабаны, а в полночь устраивали жертвоприношение на большом Каменном алтаре. Много, много лет назад. Тысячи лет… Давай, вылезай, посмотрим поближе.
И Халид смотрел. Огромные серые плиты, установленные в два ряда, позади них плиты поменьше, из голубого камня, выстроенные в форме треугольника, и большой камень в середине. На некоторых серых плитах сверху лежали еще какие-то камни. Все это сооружение окружала завеса мерцающего красновато-зеленого света, поднимающаяся из скрытых в земле отверстий на высоту почти в два человеческих роста. Зачем кому-то понадобилось строить все это? Пустая трата времени, больше ничего.
— Не так давно все это выглядело совсем иначе. Когда появились Пришельцы, они переставили камни на свой лад. Не сами, конечно, рабочих пригнали. И вот эту светящуюся разноцветную стену тоже Пришельцы сделали. Это не лампы и не прожекторы, ничего подобного. Если попытаться пройти сквозь это свечение, то умрешь, сгоришь, как москит в пламени свечи. Раньше большие камни стояли тут кружком, а те голубые вон там… Эй, парень, смотри-ка! Ты когда-нибудь видел раньше Пришельцев?
Халид видел их, дважды, но никогда с такого близкого расстояния. Первый раз Пришелец как-то в полдень объявился прямо в центре города, спокойно стоял у входа в собор, как будто им овладело настроение пойти в церковь: огромное пурпурное создание с оранжевыми пятнами по бокам и большими желтыми глазами. Но Аисса ладонью закрыла Халиду лицо, помешав ему толком разглядеть что-либо, и потащила его по улице прочь от собора, так быстро, как только он мог идти. Тогда Халиду было около пяти. Много месяцев подряд после этого случая ему снился Пришелец.
Второй раз, спустя год, он был с друзьями, играл неподалеку от скоростной автотрассы, как вдруг на ней появилась странная машина, которая не ехала на колесах, а плыла над дорогой. В ней стояли два Пришельца и, проплывая мимо ребят, посмотрели прямо на них. В тот раз Халид смог разглядеть лишь верхнюю часть их голов: глаза, под ними что-то вроде кривого клюва и огромную V-образную щель рта, похожую на лягушачью. Они очаровали его, хотя одновременно вызвали отвращение, потому что были такие необычные, такие чудные, эти странные чужеземные существа, эти враги рода человеческого, а он знал, что ему полагается презирать и ненавидеть их. Но он был и очарован тоже. Очарован. Хотелось бы ему разглядеть их получше.
Сейчас он получил возможность удовлетворить свое любопытство. Пришельцев было трое. Они вылезли из чего-то, похожего на дверь в земле, на дальнем конце древнего монумента, и принялись расхаживать среди огромных камней, словно хозяева, осматривающие свои владения, не обращая никакого внимания на высокого мужчину и маленького мальчика, стоящих около автомобиля, припаркованного сразу за светящимся барьером. Халид пораженно смотрел, как они, покачиваясь, ходили вокруг на своих коротеньких, похожих на щупальца ногах, поддерживающих огромные цилиндрические тела, и при этом сохраняли равновесие, не падали и не разбивались.
И еще его потрясла их красота. Он и раньше чувствовал ее, по прежним мимолетным встречам с ними, но сейчас их великолепие поразило его с силой удара.
Светящиеся золотисто-оранжевые пятна на гладкой, мерцающей пурпурной коже — точно пылающие огни. И эти огромные глаза, такие яркие, такие проницательные: в них светились мощный разум и сильная душа. Их взгляды обдавали потоком света. Казалось, будто сам воздух вокруг Пришельцев впитал в себя часть их красоты, испуская бирюзовое сияние.
— Вот они какие, парень. Наши господа и хозяева. Ну и страшилища, правда?
— Страшилища?
— Но ведь красавцами их не назовешь?
Халид уклончиво пробормотал что-то. Ричи, как всегда во время воскресных экскурсий, был в хорошем настроении. Но Халид никогда не забывал, какое наказание последует, если возразить ему хоть в чем-нибудь. Поэтому он просто молча глядел на Пришельцев, охваченный восторгом и благоговением перед великолепием этих странных гигантских созданий, но никак не проявляя своего восхищения их изяществом и величественностью.
Ричи продолжал воодушевленно:
— Ты слышал… ну, я знаю, тебе говорили, что, покинув Солсбери еще до твоего рождения, я вступил в армию, которая собиралась сражаться с ними. Тогда я хотел одного — убивать Пришельцев. Христос Всемогущий, как я ненавидел этих ублюдков, от которых просто бросает в дрожь! Явились нежданно-негаданно, захватили наш мир. Но, должен сказать тебе, я достаточно быстро понял, что к чему. Послушал планы этих людей из подпольной армии о том, как они собираются сбросить иго Пришельцев, и меня разобрал такой смех! Да, я просто обхохотался. Мне было совершенно ясно, что никакой надежды избавиться от Пришельцев нет. А ведь это было еще до того, как они наслали на нас Великий Мор. Я все понял, чертовски хорошо понял. Они могущественны, как боги. Если кто-то желает сражаться с целой ватагой богов, удачи ему. Я ушел из подполья. Я по-прежнему ненавижу этих чужеземных уродов, не заблуждайся насчет этого, но мне ясно, что глупо даже мечтать о том, чтобы одолеть их. Нужно просто найти способ приспособиться к ним, вот и все. Пусть внутри у тебя будет свой мир, а они пусть идут своим путем. Потому что всякий другой подход — чистой воды идиотизм.
Халид внимательно слушал. Слова Ричи имели смысл. Халиду было понятно его нежелание воевать с богами. Ему также было понятно, что возможно одновременно и ненавидеть кого-то, и продолжать жить с ним, не выражая никакого протеста.
— Ничего, что они видят нас? — спросил он.— Аисса говорит, что иногда, увидев человека, они могут высунуть из груди такие длинные языки, схватить его, затащить к себе и делать с ним ужасные вещи.
Ричи резко хохотнул.
— Такое случается, да. Но они не коснутся Ричи Бека, парень, и они не коснутся сына Ричи Бека, стоящего рядом с ним. Это я тебе гарантирую. Мы в полной безопасности.
Халид не стал спрашивать, почему. Он просто надеялся, что это правда.
Спустя два дня, на выходе с рынка, куда Аисса послала его купить кусок ягненка на обед, он столкнулся с двумя мальчиками и девочкой, примерно такого же возраста, как и он, или на год-два старше, с которыми был едва знаком. Они окружили его сзади, держась на расстоянии, чтобы он не мог дотянуться до них, и затянули нараспев тонкими, гнусавыми голосами:
— Квислинг, квислинг, твой отец квислинг!
— Как вы его назвали?
— Квислинг.
— Нет, никакой он не квислинг.
— А вот и да! А вот и да! Квислинг, квислинг, твой отец квислинг!
Халид понятия не имел, кто такой «квислинг», но чувствовал, что это что-то скверное. Ровно в той степени, в какой он сам ненавидел отца, он не мог допустить, чтобы кто-то обзывал его. Ричи не раз учил его: «Никогда не позволяй насмехаться над собой, парень». Он имел в виду насмешки над Халидом по поводу его пакистанского происхождения; но Халиду очень мало приходилось с этим сталкиваться. Может, квислингом называют того, кто сам англичанин, но имеет ребенка от пакистанской женщины? Может быть. Но с какой стати это должно волновать каких-то чужих детей или вообще кого бы то ни было?
— Квислинг, квислинг…
Халид отшвырнул пакет с мясом и бросился на ближайшего мальчика. Тот увернулся и убежал. Халид схватил за руку девочку, но девочек он никогда не бил и просто толкнул ее на второго мальчика, который отлетел к стене рыночной лавки. Халид навалился на него, одной рукой прижал к стене, а другой залепил пощечину.
Двое других ребят, похоже, не были готовы к такому отпору. Но они продолжали выкрикивать с безопасного расстояния и еще более гнусаво, чем раньше:
— Квис-линг, квис-линг, твой отец квис-линг!
— Замолчите! — закричал Халид,— Вы не имеете права!
Каждое слово он сопровождал ударом. У мальчишки, которого он прижимал к стене, потекла кровь из носа и уголка рта. Он явно был напуган.
— Квис-линг, квис-линг…
Они не умолкали, но и Халид не останавливался. Однако потом он почувствовал на шее сзади руку, большую руку взрослого человека, который рывком оттащил его назад и отшвырнул в сторону. Над Халидом навис крупный, крепкий мужчина, землекоп, судя по его виду.
— Что у тебя на уме, грязное пакистанское отродье? Ты чуть не убил мальчика!
— Он говорит, что мой отец квислинг!
— Ну, значит, так оно и есть. Чтобы больше этого не было, парень! Не смей драться, понял?
Он в последний раз толкнул Халида, развернулся и ушел. Халид с угрюмым видом оглянулся в поисках своих мучителей, но они уже убежали. И пакет с мясом прихватили с собой.
Этим вечером, пока Аисса готовила импровизированный обед из вчерашнего риса и жесткого цыпленка, Халид спросил ее, что значит «квислинг». Она так резко обернулась к нему, точно он обругал Аллаха. Ее лицо просто полыхало от злости; зрелище, которого ему до сих пор видеть не доводилось.
— Никогда не произноси это слово в нашем доме, Халид! Никогда! Никогда!
И больше никаких объяснений он от нее не получил. Ему пришлось самому выяснять, что же это за квислинг такой. И когда вскоре это произошло, он понял, почему отец вел себя так бесстрашно в тот день, когда они были в Стонхендже и стояли около огненной завесы, отделяющей их от Пришельцев, расхаживающих среди огромных камней. И понял также, почему те трое детей дразнили его. «Нужно просто найти способ приспособиться к ним, вот и все». Да, вот оно. Вот в чем дело… Способ приспособиться к ним.
Полковник, покачиваясь, сидел на крыльце ранчо. Тень набежала на солнце, стало немного прохладнее. Он вздрогнул, словно очнулся, и понял, что, наверно, опять задремал. Дочка Поля ушла куда-то, но второй ребенок, маленький Энсон, все еще оставался здесь, сосредоточенно разглядывая его с таким видом, словно недоумевал, как это такой старый человек еще ухитряется находить в себе силы дышать.
Потом из дома вышел Ронни, и мальчик тут же побежал к нему. Ронни подхватил его, подбросил в воздух, поймал и снова подбросил. Мальчик визжал от радости. Полковник тоже радовался — ему нравилось смотреть, как Ронни играет с сыном. Сама мысль о том, что у Ронни есть сын, доставляла ему удовольствие, равно как и то, что он женился на такой замечательной женщине, как Пегги, и что он вообще остепенился. Ронни очень сильно изменился после Вторжения. Отказался от прежних дурных занятий, стал таким ответственным. Да, что ни говори, одно хорошее дело из всех этих Драматических событий все же получилось, подумал Полковник.
Ронни поставил сына на землю и повернулся к Полковнику.
— Ну, па, заседание закончилось. Тебе, я думаю, понравится, как повернулось дело.
— Заседание?
— Заседание Комитета Сопротивления,— мягко пояснил Ронни.
— Да, конечно. Какое другое может быть заседание? Ты что, думаешь, будто я совсем одряхлел, да, мальчик? Нет, не отвечай. Расскажи лучше о заседании.
— Мы только что проголосовали. Ты победил.
— Проголосовали.
Он напряг память, пытаясь вспомнить, какой вопрос обсуждался. Мысли текли медленно, еле-еле, словно черная патока. Бывали дни, когда он все еще чувствовал себя Полковником Энсоном Кармайклом III, США, в отставке. Или профессором Энсоном Кармайклом, известным авторитетом в области южноазиатской лингвистики и психологии незападных народов. Но сегодня был не такой день. Случались и другие дни, похожие на сегодняшний, когда ему с трудом верилось, что когда-то он был полным сил, энергичным, умным человеком. И такие дни бывали теперь все чащеи чаще.
— Да, было голосование,— сказал Ронни.— По вопросу о программе личного террора против Пришельцев.
— Конечно…— теперь Полковник вспомнил, о чем идет речь.— И что, они проголосовали против? Не верю своим ушам. Почему они передумали?
— Ну, дискуссия продолжалась, и все склонялись к тому, чтобы проголосовать за программу индивидуального отстрела Пришельцев, но тут Дуг сообщил кое-какую новую информацию, о которой непонятно почему умалчивал до сих пор, как это частенько у него бывает. Эту информацию он получил из Ванкувера, а те от хакеров из Сиэтла, незадолго до того, как боргманны выдали их Пришельцам,— Ронни остановился, с сомнением глядя на Полковника.— Ты следишь за моей мыслью, па?
— Да, конечно. И эта информация из Ванкувера…
— Ну, получается, что снайперские нападения на Пришельцев вряд ли возможны. Оказывается, такие попытки уже предпринимались по крайней мере трижды, одна в южной части Соединенных Штатов, вторая во Франции, а третья еще где-то, я забыл, где точно. Они провалились, все три. Снайперам ни разу не удалось сделать даже одного-единственного выстрела. Пришельцы могут телепатическим путем обнаруживать враждебные им мысли и эмоции. Как только снайпер оказывался поблизости, они просто дотягивались до него и Подталкивали с такой силой, что он падал мертвым. Во всех трех случаях дело происходило именно так.
— На каком расстоянии действует их ментальное поле?
— Никто не знает. Очевидно, достаточно далеко, раз им удалось уловить мысленное излучение снайпера, находящегося в пределах выстрела.
— Телепатия, да…— Полковник на мгновение закрыл глаза и медленно покачал головой.— На их планете, наверно, животные и те более развиты, чем мы. Даже домашние животные… Значит, Дуг выложил все это на заседании, и ваш план разлетелся в пух и прах?
— Ну, не совсем так. Его придется отложить. Учитывая все эти фокусы с телепатией, а также возможные репрессии, мы пришли к выводу, что пока нет смысла затевать что-либо против них. Согласились все, кроме Фалькенбурга, но потом и он признал нашу правоту. Прежде чем предпринимать попытки каких бы то ни было враждебных действий, нужно собрать как можно больше информации о том, как работает их мозг. А сейчас мы не знаем практически ничего. Если бы удалось каким-то образом нейтрализовать это ментальное поле, например…
— Правильно,— Полковник захихикал. Сейчас его мозг работал с удивительной ясностью.— Хороший метод решения проблемы, а? Его можно назвать методом Санта-Клауса. Может, на следующее Рождество он подарит нам нейтрализатор ментального поля Пришельцев. А может, и нет. В любом случае, я рад, что голосование закончилось с таким результатом. Мне было очень не по себе. Все просто жаждали кинуться убивать Пришельцев, хотя ни у кого в целом мире нет ни малейшей уверенности, что это вообще достижимо. Я думал, с нами покончено. Я думал, мы на грани того, чтобы расстрелять самих себя.
Позднее этой ночью, когда Ронни проходил по комнатам заднего флигеля, выключая везде свет, он заметил Энса, одиноко сидящего в одной из маленьких комнат, примыкающих к библиотеке. Перед ним на небольшом столе стояла бутылка. В эти дни очень часто бывало, что где Энс, там и бутылка. Стыд какой, подумал Ронни, ну почему Энс нашел именно такое решение своих проблем после того, как сломал ногу. Энс долгие годы боролся со своей тягой к спиртному. И вот теперь… Вы только посмотрите на него, с грустью думал Ронни. Только посмотрите на него.
— Выпьешь стаканчик на ночь, братишка? — окликнул его Энс.
— Конечно,— ответил Ронни. Почему бы и нет? — Что пьем?
— Граппу.
— Граппу,— Ронни сморщил нос— Ну, ладно, Энс. Согласен.
Это было что-то вроде итальянского бренди, очень терпкий напиток, не совсем в его вкусе. У них был целый ящик этого вина, добытый среди прочего в опустевшем городе внизу. Похоже, Энс готов пить что угодно.
Энс разлил. Они чокнулись, и Ронни отпил глоток. Только за компанию. Неприятно видеть Энса, напивающегося в одиночку. Вот же ирония судьбы, подумал он. Полковник всегда считал Энса столпом стабильности, надежности и добродетели, а его, Ронни, необузданным язычником с дурной репутацией и замашками аристократа. А что теперь? Энс оказался тайным пьяницей, всю свою сознательную жизнь отчаянно борющимся со страстной тягой к спиртному, а он, Ронни, возможно, именно из-за своих аристократических замашек, никогда не имел со спиртным никаких проблем.
Энс поставил пустой стакан, взял бутылку и принялся внимательно разглядывать ее с таким видом, словно на этикетке были начертаны все тайны вселенной.
В конце концов молчание начало тяготить Ронни, и он спросил:
— Все в порядке, братец?
— Все прекрасно. Прекрасно.
— Но не совсем, да?
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего я не имею в виду. Это был длинный день. Терпеть не могу думать после десяти вечера, а иногда и раньше… Что тебя гложет, Энс? Волнуешься за старика? С ним все в порядке. Конечно, не то, что было, но ведь никто из нас не вечен, верно? Однако он заметно приободрился, когда я рассказал ему о результатах сегодняшнего голосования.
— Еще налить? — спросил Энс.
— Спасибо, нет. У меня пока есть.
— Не возражаешь, если я?…
Ронни пожал плечами. Энс наполнил стакан практически до краев.
— Дерьмо, вот что такое это заседание,— проглотив новую порцию граппы, угрюмо сказал Энс— Все Сопротивление дерьмо, Ронни.
— Ты о чем?
— Это притворство! Жалкое идиотское притворство! Мы проводим бесконечные заседания, но все ограничивается пустыми жестами. Бряцаем оружием, работаем на холостом ходу — разве не понятно? Учреждаем комитеты, организуем учения, составляем грандиозные планы, рассылаем о них по e-mail сообщения по всему миру, таким же абсолютно беспомощным людям, как и мы сами. Это и есть Сопротивление? Что, Пришельцы уже отступают перед нашим доблестным натиском? И Земля вот-вот будет свободна? Разве мы делаем хоть что-нибудь, чтобы это в самом деле произошло? Никакое это не Сопротивление, вот что я тебе скажу. Мы просто делаем вид, что это так.
— До тех пор пока мы будем притворяться, что это так, сама идея освобождения не умрет. Полковник повторяет это снова и снова. Но если мы перестанем хотя бы делать вид, мы обречены на вечное рабство.
— Ты на самом деле веришь во все это дерьмо, братец?
Всухую отвечать на такой вопрос не хотелось. Ронни постарался сделать глоток, отключив вкусовые ощущения.
— Да,— сказал он, пытаясь поймать ускользающий взгляд налитых кровью глаз Энса.— Да, брат, на самом деле верю. И вообще не считаю, что это дерьмо.
Энс рассмеялся.
— Поразительно искренне у тебя получается.
— Я и говорю искренне.
— Ладно, ладно. Ты говоришь искренне, даже чересчур… Ты по-прежнему обманщик в душе, верно, братец? Всегда был им и всегда будешь. И очень хороший.
— Выбирай выражения, Энс.
— А разве это неправда, братец? Ты можешь сколько угодно твердить, будто веришь во все эти сказки старика, но не проси меня, чтобы я тебе верил. Я знаю тебе цену… Ладно, ладно. Давай еще выпьем. Доставь себе удовольствие. Промочи свое искреннее горло, чтобы легче было заливать и дальше.
Он протянул бутылку Ронни. Тот некоторое время молча смотрел на нее, пытаясь справиться с волной захлестнувшей его ярости, вызванной пьяными издевательскими обвинениями Энса и, в особенности, тем, что они в немалой степени соответствовали действительности; а также дряхлостью Полковника, ощущением собственной смертности, год от года становившимся все острее, и тем, что Пришельцы по-прежнему на Земле, никуда не делись. Потом Энс ткнул бутылку чуть ли ему не в лицо, и Ронни с размаху отпихнул ее с такой силой, что она вылетела из руки Энса, ударила того по губе, подбородку и упала; граппа выплеснулась на пол. Энс в бешенстве зарычал, вскочил с кресла, одной рукой схватил Ронни за плечо, пытаясь дотянуться другой, чтобы ударить.
Ронни уперся кулаком в грудь брата, не подпуская к себе, и одновременно попытался оттолкнуть его в кресло. Энс, с горящими от ярости глазами, зарычал и снова замахнулся на Ронни, но с прежним результатом. Ронни с силой оттолкнул его. Энс тяжело рухнул в кресло, и тут в комнату вошла испуганная Пегги.
— Эй, мальчики, что такое?
Ронни посмотрел на жену. Лицо его вспыхнуло от смущения, а весь гнев куда-то улетучился.
— Мы обсуждали сегодняшнее заседание, вот и все.
— Ну-ну,— она подняла упавшую бутылку, с отвращением понюхала ее и бросила в мусорную корзину.— Стыдись, Рон. Вы словно дети малые. Дети, которым удалось залезть в буфет, где отец держит вино.
— Все не так просто, Пег.
— Наверняка,— она посмотрела на Энса, который сидел, опустив голову и закрыв руками лицо.— Эй, что с тобой, Энс?
Он плакал. Из его груди вырывались громкие, мучительные рыдания. Пегги наклонилась над ним, положив руку ему на плечо, а другой яростно сигналя Ронни, чтобы он вышел из комнаты.
— Эй, Энс! — мягко сказала Пегги,— Ну же, Энс…
Раз или два в месяц, а иногда и чаще, если удавалось раздобыть бензин, Стив Геннет спускался с ранчо по склону горы и по разрушенной, захламленной дороге, бывшей когда-то скоростной трассой 101, ехал в Вентуру, где около Миссии Сан-Буэнавентура его поджидала Лиза. Они пересаживались в ее машину и ехали по побережью Тихого океана в парк Мугу. Такой у них был договор — он ведет машину до Вентуры, а Лиза остальную часть пути. Это было по-честному, учитывая, как трудно теперь достать бензин.
Стив все еще не мог привыкнуть к тому, что у него есть постоянная девушка. Он такой нескладный, неловкий, простоватый парень, толстый и неуклюжий, неумеха во всем, кроме компьютеров; правда, в них он разбирался хорошо. Как и его отец Дуг, он в полной мере так и не сумел вписаться в семью Кармайклов, в этот клан жестких, сильных, решительных людей с холодными глазами. Даже проявляя слабость — к примеру, как Полковник сейчас, когда он стал стар и немощен, или Энс, который прикладывается к бутылке всякий раз, когда думает, что за ним не наблюдают,— они все равно каким-то образом оставались сильны. И одаривали его взглядами своих типичных для всех Кармайклов голубых глаз, точно говоря: «За нами длинная вереница наших предков-солдат. Мы понимаем, что значит слово "дисциплина". А ты толстый, неряшливый и ленивый, и единственное, на что ты способен, это возиться с компьютерами». Даже его кузены, двойняшки Майк и Чарли, бросали на него точно такие же взгляды, а ведь они совсем еще малыши.
Но Стив и сам был наполовину Кармайкл и вдобавок уже прожил на ранчо несколько лет; в конце концов то, что он унаследовал от них, начало проявляться. Кроме того, жизнь на свежем воздухе, чистый горный воздух, необходимость ежедневно физически трудиться по крайней мере несколько часов в день — все это придало ему сноровки. Медленно, но верно толстый увалень сгорал в нем. Улучшилась координация движений, он научился бегать, не расшибая лицо о землю, карабкаться по деревьям, водить машину. По сравнению с кузенами он всегда выглядел более тяжеловесным и менее энергичным, непокорные волосы всегда торчали лохмами, рубашка всегда высовывалась из брюк, и глаза так и остались серовато-коричневыми, как у отца, а не льдисто-голубыми, как у Кармайклов. И все же годам к пятнадцати он настолько изменился, что это чрезвычайно удивляло даже его самого.
Первым признаком этих изменений стало то, что дочь Энса Джилл позволила ему кое-какие сексуальные вольности.
Ему тогда уже исполнилось шестнадцать, но он все еще чувствовал постоянную неуверенность в себе. Она была на два года младше, спортивного сложения, очень живая. То, что произошло между ними, было совершенно ново для Стива. С какой стати такая великолепная девушка — и к тому же его кузина — вдруг заинтересовалась им? Прежде она почти не замечала его, всегда держалась холодно и отстранение Для нее он был всего лишь простоватый кузен Стив или, точнее говоря, никто, просто еще один человек, живущий рядом с ней на ранчо. Но потом, однажды, жарким летним днем, когда он в одиночестве бродил по горам и забрался в свое любимое местечко позади фруктового сада, где ему нравилось сидеть и размышлять, внезапно, точно из ниоткуда, появилась Джилл.
— Я шла за тобой. Было интересно взглянуть, где ты проводишь время, когда гуляешь сам по себе. Не возражаешь, если я тоже тут присяду?
— Садись.
— Тут хорошо,— продолжала она.— Тихо. Спокойно. По-настоящему уединенное местечко. А вид какой!
Тот факт, что она хоть в какой-то степени проявила любопытство, куда он может отправиться, когда «гуляет сам по себе», поразил и сбил его с толку. Она уселась рядом на плоскую каменную плиту, откуда видна была практически вся долина. Ее близость смущала его. На ней ничего не было, кроме лифчика и шорт, и от нее исходил сладковатый, мускусный запах.
Стив никак не мог сообразить, что сказать. И просто промолчал.
Спустя некоторое время она неожиданно сказала:
— Можешь дотронуться до меня, если хочешь.
— Дотронуться до тебя?
— Если хочешь.
У него глаза на лоб полезли. Что это? Она серьезно? С любопытством, будто исследуя неизведанную землю, он положил руку на ее голое колено, на мгновение легко сжал его кончиками пальцев, а потом, поскольку она не возражала, заскользил рукой вверх подлинной ноге до округлого бедра. Ему никогда не приходилось ощущать под пальцами что-нибудь столь же гладкое. Добравшись до края шорт, он остановился и испуганно втянул воздух, не уверенный, что ему будет позволено продолжить движение.
— Не здесь,— сказала она, как будто немного раздосадованно.
Стив перевел на нее взгляд. И замер как громом пораженный. Оказывается, она расстегнула лифчик, и он соскользнул до талии. У нее были красивые груди, белые, как молоко, и задорно торчащие чуть в стороны. Он уже видел их прошлым летом, как-то ночью подглядывая за ней в окно, но тогда она находилась от него на расстоянии пятидесяти ярдов. Сейчас он просто остолбенел от изумления, а Джилл выжидательно смотрела на него. Он придвинулся к ней поближе и поднял руку, таким образом, что гладкая, упругая правая грудь наполнила ладонь, точно чашу. Джилл негромко втянула воздух сквозь полустиснутые губы, явно от удовольствия. Он чуть плотнее сжал пальцы. Ужасно хотелось дотронуться до соска, но он не осмеливался, боясь повредить его, такой нежный с виду. Не пытался он и поцеловать ее или сделать что-нибудь еще в том же духе, хотя тело готово было взорваться от желания.
Так они просидели довольно долго. Он чувствовал, что она испугана не меньше него, а еще больше смущена тем, что могло последовать дальше. В конце концов она оттолкнула его руку, снова надела лифчик и сказала:
— Я, пожалуй, пойду.
— Пойдешь?
— Думаю, так будет лучше. Но мы можем потом повторить это.
И они повторяли, и не раз. Уходили высоко в горы, стараясь выбирать нехоженые тропы. Начав с того, что происходило в первый раз, он продолжил исследование ее тела, всего, вплоть до малейших уголков. А потом она изучала его тело, а потом, однажды, изумительным осенним утром, он на несколько восхитительных секунд проник в нее. Все завершилось похожим на взрыв упоительным экстазом, а спустя двадцать минут более долгим, менее неистовым повторением того же самого.
В тот год они делали это пять или шесть раз, а потом на протяжении двух лет от случая к случаю, в общей сложности раз десять-двенадцать. Всегда по ее инициативе, никогда по его. И на этом все кончилось.
Риск стал слишком велик. Не составляло труда представить себе, что сказал или сделал бы Полковник, или ее отец, или отец Стива, если бы она забеременела. Конечно, они всегда могли пожениться; но и он, и она наслушались ужасных рассказов о том, какими бедами оборачиваются браки между двоюродными братьями и сестрами; да у Стива и не было никакого желания жениться на Джилл. Он не любил ее, в том смысле, в каком понимал это слово; даже не испытывал к ней особого влечения, только благодарность за то чувство уверенности в своей мужественности, которое она дала ему.
Когда между ними все кончилось, он испытал некоторое разочарование, хотя, в принципе, и не надеялся, что это продлится долго. Теперь он уже понимал, что привело к нему Джилл тогда, в самый первый раз. Дело было вовсе не в его привлекательности — нет, конечно, нет. Но тело ее созревало, в нем началась буйная пляска гормонов, а, кроме него, на ранчо никого подходящего не было — единственный мужчина моложе сорока, но не ее брат и не малыш Энсон. Стив не сомневался, что она просто использует его, не питая к нему никаких чувств. Он подвернулся под руку, вот и все. Практически ее устроил бы почти любой. То, что, отдаваясь ему, она удивительным образом преобразила всю его жалкую жизнь, произошло совершенно случайно. И уж, конечно, она не ставила перед собой такой задачи; фактически ей вообще было наплевать на него.
Не слишком лестная мысль; и все же, и все же… Каковы бы ни были ее мотивы, неизменным оставался тот факт, что они это делали, что он удовлетворял ее потребности, а она его, и что именно она сделала его мужчиной, за что он будет ей вечно благодарен.
Однако ту силу, которую разбудила в нем Джилл, нелегко было обуздать вновь. Стив начал выезжать за пределы ранчо, подыскивая себе подругу. В семье все понимали, чем он занимается, и никто не возражал, хотя эти поездки сжирали много драгоценного топлива. Среди всех кузенов и кузин своего поколения — он, Джилл, Майк, Чарли, Кассандра, сын Рона Энсон — Стив первым достиг возраста зрелости. Единственный способ избежать кровосмешения внутри их обосновавшегося на вершине горы клана состоял в том, чтобы обратить интерес его членов за пределы замкнутого пространства ранчо.
Когда же он в конце концов нашел девушку, выяснилось, что она живет в Вентуре; в этом было определенное неудобство. Однако на обезлюдевшем побережье и выбирать-то было не из кого, и даже этого нового, уверенного в себе Стива Геннета опытным сердцеедом никто бы не назвал. Вряд ли он мог заявиться в какое-нибудь ближайшее местечко наподобие Саммерленда или Карпинтерии, где было не более пяти-шести одиноких девушек, и невозмутимо объявить, что он, великий Стиверино, объявляет конкурс на вакантное место своей подружки. Вот он и рыскал по окрестностям, забираясь все дальше и дальше, но долгое время не находил никого.
А потом он нашел Лизу Клайв — но вовсе не во время этих своих странствий, а способом, гораздо более отвечающим его натуре: через электронную почту, в последнее время работающую более-менее регулярно и охватывающую все побережье. Она называла себя Гвиневера — имя, как объяснил Стиву дядя Рон, героини одной очень известной старой истории.
— Назови себя Ланселот,— посоветовал дядя Рон.— Это привлечет ее внимание.
Стив так и сделал. На протяжении полугода они общались на расстоянии, обменивались колкостями, задавали друг другу вопросы, связанные с программированием, рассказывали небольшие и тщательно завуалированные фрагменты своих биографий. Конечно, имя еще ничего не означало; она могла оказаться любого пола. Но Стив улавливал в ее посланиях что-то определенно юное, женственное и приятное. В конце концов он осторожно приоткрыл завесу тайны над тем, кто он и откуда, рассказал, что живет неподалеку от Санта-Барбары, и намекнул, что хотел бы встретиться с ней где-нибудь поблизости. Она сообщила, что живет на побережье, недалеко от Лос-Анджелеса. Они договорились встретиться в Вентуре, у здания Миссии. Он предположил, что это где-то на полпути между ними. Как выяснилось впоследствии, тут он ошибся: Лиза как раз и жила в Вентуре.
Они прогуливались вдоль океана, и она сообщила ему, что ей двадцать четыре, то есть она на три года старше него. Он обманул ее, сказав, что ему тоже двадцать четыре; позднее он узнал, что на самом деле ей было двадцать шесть, но в их возрасте это не имело значения. Она была хорошенькая, не такая красивая, как Джилл, но очень привлекательная. Немного крупноватая, может быть? Ну, он тоже был не из мелких. У нее были прямые, очень мягкие каштановые волосы, округлое жизнерадостное лицо, полные губы, чуть вздернутый нос и яркие, живые, теплые, дружелюбные глаза. Карие. После всех этих лет среди голубоглазых Кармайклов он мог полюбить ее за один лишь цвет глаз.
Она рассказала Стиву, что живет с отцом и двумя братьями. Все они работали в телефонной компании, занимались программированием. Возникло ощущение, что ей не хочется вдаваться в детали, и он не настаивал. Он рассказал ей, что его отец до Вторжения был программистом и что он сам тоже кое-что понимает в этом деле. Показал ей свой имплантат. У нее тоже было такое устройство. Еще он рассказал, что вся их семья живет на земле его деда, военного офицера в отставке. Естественно, об участии Кармайклов в Сопротивлении не было сказано ни слова.
Почему-то ему было очень нелегко перейти от слов к физической близости, и в конце концов ей пришлось взять инициативу на себя, точно так, как это в свое время происходило с Джилл. После трех встреч он не был способен ни на что большее, кроме как на прощальный поцелуй; но в четвертый раз, теплым летним днем, Лиза предложила поехать в парк, который, по ее словам, ей очень нравился. Это оказался парк Мугу, еще дальше по побережью. Миновав нескольких последних сооружений Пришельцев, больших, сверкающих, немного похожих на копны, водруженные на вершинах холмов, они свернули в парк, он вел машину, она указывала дорогу. В конце концов они оказались в уединенной дубовой роще, где, как предположил Стив, она бывала уже не раз. Землю покрывал толстый слой опавших прошлогодних листьев, в ароматном воздухе ощущался сладковатый мускусный запах палой листвы.
Они начали целоваться. Ее язык проскользнул между его губ. Лиза тесно прижималась к нему, медленно вращая бедрами. И так, шаг за шагом, она повела его вперед, пока не настал момент, когда никакое руководство ему уже не требовалось.
Груди у нее оказались тяжелее, чем у Джилл, и мягче. Живот был более округлый, бедра полнее, руки и ноги короче; по сравнению с ней фигура Джилл вспоминалась почти как мальчишеская. И когда Лиза позволила ему войти в себя, она сделала это тоже не так, как Джилл,— подтянула колени практически к груди. Поначалу все эти отличия казались странными и очаровывали Стива; но потом он уже ничего не замечал и тем более не сравнивал. Очень скоро Лиза стала для него воплощением женственности, единственным истинным мерилом любви. То, что происходило с
Джилл, превратилось в постепенно меркнущее воспоминание, юношеские забавы, эпизоды древней истории.
Они занимались любовью при каждой встрече. И она, казалось, жаждала этого не меньше него.
И до, и после они разговаривали — о компьютерах, программах, контактах с хакерами в дальних уголках захваченного чужаками мира. Сравнивали свои имплантаты, обменивались маленькими информационными хитростями. Она научила его кое-каким трюкам с имплантатом, о которых он прежде и понятия не имел; кое-чему и он научил ее. По молчаливому согласию они не торопились знакомиться с семьями друг друга и не строили планов будущей совместной жизни. Однако прошло шесть, семь, восемь месяцев, а они так и не приблизились к тому, чтобы привести друг друга домой и познакомить с родными. Каждый раз повторялось одно и то же: они встречались около Миссии, ехали в парк, в дубовую рощу, и лежали на ковре из опавших листьев.
Однажды ранней весной она сказала, вроде бы ни с того ни с сего:
— Слышал? Они строят стену вокруг Лос-Анджелеса.
— На дорогах, ты имеешь в виду?
Он знал, что скоростную трассу 101 наполовину перегородили стеной бетонных блоков, чуть-чуть подальше Саусенд-Окс.
— Не только на дорогах. Везде. Огромная стена вокруг всего города.
— Шутишь!
— Хочешь взглянуть?
С тех пор как их семья перебралась на ранчо десять лет назад, самым близким местом к Лос-Анджелесу, где Стиву приходилось бывать, был вот этот самый парк. Просто не возникало случая отправиться в Эл-Эй. Вдобавок, чтобы сделать это, теперь требовалось получить разрешение от ЛА-КОН, административного учреждения, действующего в городе от имени Пришельцев. Кроме того, ходили слухи, будто Лос-Анджелес превратился в огромные перенаселенные трущобы, отвратительные и крайне опасные; все необходимые контакты с группами Сопротивления в городе поддерживались через электронную связь; конечно, из соображений секретности все сообщения тщательно кодировались.
Но стена вокруг Лос-Анджелеса, если они и в самом деле ее строят? Это было что-то новое, и в этом непременно следовало разобраться, чтобы сообщить на ранчо. Существующие ограничения на вход и выход носили чисто бюрократический характер и сводились в проверке документов на специальных контрольных пунктах. Но реальная, осязаемая стена стала бы неприятным сюрпризом, свидетельствующим о новом уровне контроля Пришельцев над жизнью людей. Вызывало недоумение, почему ни Энди Джекман, ни какой-либо другой агент Сопротивления в городе даже не заикнулись об этом.
— Давай посмотрим,— ответил Стив.
Лиза вела машину. Это был трудный, медленный процесс. Пришлось добираться горными дорогами, из-за давнишней преграды на скоростной трассе 101 и совсем недавно возникших проблем на тихоокеанской скоростной трассе, перед самым Малибу, связанных с прошедшими недавно сильными дождями. Они вызвали оползни, а дороги теперь никто не убирал. Пришлось попетлять по узким, изрытым канавами дорогам, мимо редких поселений, разбросанных по высокогорной местности, быстро скатывающейся к примитивному состоянию. Так продолжалось до тех пор, пока они не выбрались на скоростную трассу 101 уже за Агорой и оказались в зоне, где возводилась стена. Стив ломал голову, зачем Пришельцам понадобилось обносить Лос-Анджелес стеной, когда туда и без того не так-то просто проникнуть.
— Еще немного. Новая стена прорезает бульвар каньона Топанга,— сказала Лиза, но это название ни о чем не говорило Стиву.
Теперь они ехали на восток через безбрежную холмистую местность по широкому шоссе в относительно хорошем состоянии. Дорожное движение практически отсутствовало. Бросалось в глаза, что когда-то этот район, по-видимому, был густо заселен. По обеим сторонам дороги то и дело попадались развалины торговых центров, больших и маленьких, и длинные кварталы жилых домов, тоже в полуразрушенном состоянии.
Доехав до места, обозначенного как аллея Калабасас, Лиза резко остановилась и посмотрела на Стива.
— Прости. Впереди контрольный пункт. Я совсем забыла об этом.
— Контрольный пункт?
— Ну да. Ничего страшного. У меня есть пропуск.
Дорогу перед ними блокировали ветхие деревянные козлы. По сторонам дороги сидели два патрульных офицера из ЛАКОН. Когда Лиза подъехала, один из них поднялся и подошел к машине, направив на нее сканер. Лиза открыла окно и приложила свой имплантат к сканирующей пластине. Вспыхнул зеленый огонек, и патрульный взмахом руки показал, чтобы они проезжали между зигзагообразно расставленных козел и дальше на открытое шоссе. Рутинная процедура.
— А теперь,— спустя несколько минут сказала Лиза,— посмотри вон туда.
Она указала вперед. И он увидел стену, возвышающуюся там, где боковая дорога, обозначенная как бульвар каньона Топанга, под прямым углом пересекала шоссе, по которому они ехали.
Стена состояла из прямоугольных бетонных блоков, вроде тех, которые на трассе 101 отрезали Саусенд-Окс от Агоры. Но здесь стена не просто перекрывала шоссе шириной около сотни футов. Это было гигантское сооружение, тянущееся в обе стороны насколько хватало взгляда. Она огибала местность, уходя на север, в район когда-то густонаселенного пригорода, а с другой стороны по дуге тянулась на юг, исчезая в направлении побережья.
На вид стена около дюжины футов в высоту, подумал Стив, сравнив ее с ростом рабочих, копошившихся вокруг. О толщине можно было лишь гадать, но сооружение производило впечатление весьма фундаментального; возможно, в ширину стена была еще больше, чем в высоту. Трудно даже предположить, зачем кому-то мог понадобиться такой поразительно массивный барьер.
— Она тянется до самого побережья и вдоль него примерно до Редондо-Бич,— объяснила Лиза.— Потом уходит от побережья вглубь, на восток, мимо Лонг-Бич — и там заканчивается. Но я слышала, что они собираются продолжить ее до Пасадены, а потом замкнуть круг. Похоже, это только начальная стадия. Я имею в виду то, что мы видим здесь. К северу отсюда она выше уже в два, а то и в три раза. Стив присвистнул.
— Но зачем все это? Пришельцы и так могут делать с нами, что захотят. Зачем прикладывать такие титанические усилия, выстраивая эту идиотскую стену вокруг Лос-Анджелеса?
— Ну, трудятся-то не они,— Лиза рассмеялась.— Разве кто-нибудь понимает, что у Пришельцев на уме? Ты же знаешь, они не объясняют ничего. Просто Подталкивают нас, и мы делаем то, к чему нас Подтолкнули, вот и все.
— Да-да, понимаю.
Они довольно долго просидели в машине, ошеломленные размахом разворачивающейся перед их глазами непостижимой гигантской стройки. Сотни рабочих копошились вокруг стены, словно крошечные муравьи; с помощью мощных кранов они поднимали новые блоки, устанавливали их на место и скрепляли известкой. Какова будет окончательная высота стены? Двадцать футов? Тридцать? А ширина? Сорок? Пятьдесят футов?
Но зачем? Зачем?
Эта поездка заняла так много времени, что отправляться в уединенную дубовую рощу было уже некогда, поскольку Стив не хотел возвращаться на ранчо слишком поздно. Но они все равно занялись любовью, прямо в машине, припарковавшись в стороне от дороги. Было очень тесно, Лизе пришлось закинуть ноги на спинку сиденья — неистовое, не слишком комфортное совокупление, но для Стива было просто немыслимо вернуться домой без этого. До ранчо он добрался в десять вечера, измятый, усталый и какой-то немного… расстроенный. А ведь прежде никогда не бывало, чтобы он возвращался со свидания с Лизой в плохом настроении.
Когда Стив сидел за поздним обедом, вошел дядя Рон, подмигнул ему и сделал такое движение руками, точно качает насос. Не слишком пристойное движение, явно с намеком.
— Ну и длинный же денек у тебя сегодня выдался, парень. Уехал до рассвета, вернулся в темноте. Наверно, трахнул ее лишнюю пару раз, а?
Стив залился краской.
— Хватит, Рон. Оставь меня в покое.
Но в глубине души ему льстило, что Рон разговаривает с ним на равных, как мужчина с мужчиной, признавая тот факт, что его толстый, лохматый племянник уже не девственник.
Какое-то время назад Стив пришел к выводу, что из всей семьи больше всех ему нравится веселый, стильный дядя Рон, несмотря на всю его сомнительную репутацию. До Стива, конечно, доходили слухи, что в молодости Рон слегка сбился с пути, ударившись в хитроумные и, скорее всего, незаконные финансовые операции. Но сейчас, похоже, он ничем таким не занимался, да и при нынешних обстоятельствах это едва ли было вообще возможно.
Как казалось Стиву, именно Рон был реальным центром семьи: умный, трудолюбивый, образованный лидер Сопротивления, может быть даже мирового масштаба. Теоретически их группу возглавлял сейчас Энс, как старший по возрасту после неудержимо стареющего Полковника, который формально все еще считался председателем. Но Энс пил, а работал Ронни. С помощью компьютерщиков Дуга, Поля и Стива он постоянно поддерживал контакт с группами Сопротивления по всему миру, координировал их действия, направлял все движение к далекой цели освобождения человечества. И он интересный собеседник, думал Стив. Совсем не такой, как унылый Энс или вечно хмурый, лишенный чувства юмора отец.
— Ты знаешь, что они строят стену вокруг Лос-Анджелеса? — не прекращая жевать, спросил Стив.
— Да, ходили такие слухи.
— Это правда. Я видел ее. Лиза отвезла меня туда. Эта новая стена пересекает шоссе 101 около бульвара каньона Топанга. Настоящий монстр. Что-то потрясающее, Рон,— высота, ширина, то, как она уходит в обе стороны все дальше и дальше.
Холодные голубые глаза испытующе уставились на Стива, как будто Рон таким образом пытался проникнуть в его мысли.
— Там же контрольный пункт ЛАКОН, между Агорой и Калабасас. Как ты сумел пройти через него, парень?
— Тебе известно о нем? — удивился Стив.— Значит, ты знаешь и о стене? И не просто по слухам.
Рон пожал плечами.
— Мы стараемся быть в курсе всего, что происходит. У нас везде есть люди… Ну, как же ты прошел через контрольный пункт, Стив?
— У Лизы был пропуск. Она приложила свой имплантат к сканирующей пластинке патрульного и…
— Она… что? — внезапно лицо Ронни напряглось, на лбу набухли вены.
— У нее пропуск был записан в имплантате. Господи Иисусе, Рон, что с тобой? Испугаться можно.
— Твоя девушка живет в Вентуре?
— Да.
— Пару месяцев назад все пропуска в Лос-Анджелес для жителей Вентуры и дальше были отменены ЛАКОН. Исключение составляют лишь люди, работающие на Пришельцев и вынужденные из-за этого регулярно ездить в город, а также члены их семей.
— Исключение… Кто работает на…
— Бог мой! — воскликнул Рон. Стив почувствовал, что взгляд голубых глаз буквально ввинчивается в него; это было почти невыносимо.— Понял, что у тебя за подружка, парень? Она квислинг. И разбирается в компьютерах, верно? Спорю, самый настоящий боргманн. И вся семейка у них наверняка такая же. Ох, мальчик, мальчик! Что ты наделал? Что ты наделал?!
После того как Ричи жестоко избил Аиссу, а потом сделал и кое-что похуже — изнасиловал ее,— Халид отбросил все сомнения и окончательно решил убить какого-нибудь Пришельца.
Не Ричи. Именно Пришельца.
То, что Ричи так жестоко обошелся с Аиссой, стало поворотным пунктом во взаимоотношениях Халида с отцом, а также в жизни самого Халида и огромного числа жителей Солсбери и Англии в целом. Конечно, Ричи и прежде обращался с Аиссой скверно. Если уж на то пошло, он со всеми обращался скверно. Но что касается Аиссы… Он ворвался в ее дом и завладел им, словно своим собственным. Превратил ее в служанку, обязанную выполнять все его приказания, и жестоко избивал ее, чуть что не так. Она готовила, убиралась в доме; а когда ему приспичивало — теперь Халид понимал это,— Ричи уводил ее к себе в спальню, чтобы поразвлечься самому или доставить удовольствие своему дружку Сиду, а то и обоим вместе.
И ведь ни слова жалобы с ее стороны. Она делала все, что он пожелает, не выказывая ни малейших признаков гнева или хотя бы возмущения; она полностью вверила свою судьбу воле Аллаха. Однако Халид пока не нашел убедительных доказательств существования Аллаха и потому не был готов занять такую же позицию. Но Аисса научила его искусству принимать неприемлемое. Он знал, что это лучше, чем пытаться изменить то, что изменению не поддается. Поэтому он просто продолжал жить рядом с Ричи, терпел его так, как терпят стихийное бедствие, понимая, что дождь ни при каких обстоятельствах не может лить снизу вверх.
Но теперь, однако, Ричи зашел слишком далеко.
Вот как все было. Он пришел домой пьяный, с красным лицом, злой как черт неизвестно из-за чего, бормоча что-то себе под нос. В качестве приветствия обрушил на Аиссу проклятия, а на Халида тумаки, причем без какого бы то ни было повода с их стороны. Потребовал немедленно подавать обед. Получив его, выразил неудовольствие. Аисса мягко оправдывалась, объясняя, почему именно сегодня не смогла достать говядину. Ричи начал вопить, что в доме Ричи Бека говядина должна быть всегда, и никаких разговоров.
До сих пор все не выходило за рамки поведения, характерного для тех дней, когда у Ричи бывало скверное настроение. Даже то, что он скинул со стола блюдо с бараниной и разбил его, забрызгав все вокруг густым коричневым маслянистым соусом.
Но потом Аисса подавленно сказала, оглядывая самое лучшее из своих уцелевших сари, забрызганное соусом:
— Ты испачкал мою одежду.
И Ричи вышел из себя. Взорвался. Озверел. Впал в ярость, абсолютно несоразмерную с нанесенной ему обидой, если тут вообще можно было говорить о какой-то обиде.
Взревев, словно зверь, он набросился на Аиссу, принялся трясти и колотить ее. Он даже бил ее кулаком. В лицо. В грудь. Сорвал с нее сари и разодрал его в клочья, осыпая ими Аиссу. Она попятилась от него, дрожа от страха, прикладывая ладонь к рассеченной нижней губе, из которой сочилась кровь, а другой рукой прикрывая бедра.
Халид в ужасе и ярости смотрел на все это, не зная, что предпринять.
— Испачкал, да! — заорал Ричи.— И еще испачкаю! Я тебя всю вываляю в грязи!
Ухватив за руку, он сорвал с Аиссы остатки одежды, все, абсолютно все, прямо тут, в столовой. Халид прикрыл руками лицо. Его собственная бабушка, сорока лет от роду, скромная, уважаемая женщина, и вдруг стоит тут перед ним обнаженная — разве он может смотреть на это? Но, с другой стороны, как он может вообще терпеть все происходящее? Ричи потащил ее к себе в спальню, не потрудившись даже закрыть дверь. Швырнул Аиссу на постель, упал на нее и…
Захрюкал, точно свинья, свинья, свинья…
Я не должен допускать этого.
Халида захлестнула волна ненависти: холодной, почти бесстрастной ненависти. Ричи был не человек, джинн. Одни джинны безвредны, другие злы; Ричи, конечно, относился к злым джиннам — к демонам.
Его отец. Злой джинн.
Но что сделало его таким? Что? Что? Что? Что?
Халид, позабыв о запретах, не боясь получить взбучку, пошел в спальню Ричи. Увидел, как тот резкими толчками движется туда-сюда между ног Аиссы — рубашка задралась, брюки спущены, голая задница то и дело взмывает в воздух. Когда Аисса над плечом Ричи увидела замершего в дверном проеме Халида, ее лицо превратилось в застывшую маску ужаса и стыда: она сделала ему жест рукой, показывая, чтобы он ушел, не смотрел и уж конечно не вмешивался.
Он выбежал из дома и съежился среди мусора на заднем дворе, там, где валялись старые кастрюли, разбитые тарелки и его собственная коллекция пустых бутылок из-под виски, оставленных Арчи. Когда спустя час он вернулся, Ричи сидел в своей комнате, сердито дергая струны гитары и фальшиво напевая что-то низким пьяным голосом. Аисса уже оделась и убиралась в столовой, двигаясь медленно, с убитым видом, и тихо всхлипывая. Когда Халид вошел, она не произнесла ни слова и даже не взглянула на него. Губа у нее была заклеена пластырем, опухшие щеки украшали синяки. Она полностью ушла в себя, отгородившись от всего мира, даже от Халида.
— Я убыо его,— негромко произнес Халид.
— Нет. Ты не сделаешь этого,— голос у нее звучал глухо и странно отдаленно, словно доносился со дна моря.
Аисса дала ему поесть — холодной баранины и немного вчерашнего риса — и отослала в его комнату. Он несколько часов пролежал без сна, прислушиваясь к звукам в доме — бесконечному гудению пьяных песен Ричи и едва слышным всхлипываниям Аиссы. Утром о вчерашнем не было сказано ни слова.
Халид понимал, что, несмотря на всю свою ненависть, не сможет убить собственного отца. Но Ричи должен быть наказан за то, что сделал. И для того чтобы наказать его, Халид решил убить Пришельца.
Пришельцы — это совсем другое дело. Дичь, на которую разрешена охота.
Теперь, если у Ричи случались хорошие дни, он возил Халида на машине по пригородам Солсбери и в тех случаях, когда выполнял свои квислинговые задачи, собирал для Пришельцев интересующую их информацию и передавал им ее каким-то совершенно непонятным Халиду способом. К этому времени Халид уже столько раз видел Пришельцев, что почти не обращал внимания на их присутствие.
И в отличие от большинства людей, которых пугали эти ужасные чужеземные монстры, не испытывал страха перед ними; для Халида они по-прежнему оставались невероятно красивыми созданиями. Красивыми, точно… боги. Как можно бояться кого-то столь прекрасного? Как можно бояться бога?
Его они, конечно, не замечали. Иногда Ричи подходил к одному из них и некоторое время молча стоял перед ним; по-видимому, в эти моменты между ними происходило какое-то общение. Халид просто стоял рядом, глядя на Пришельца, изучая его, восхищаясь его красотой. Ричи не давал никаких объяснений по поводу этих встреч, а Халид не задавал вопросов.
С каждым разом Пришельцы казались ему все прекраснее. Он мог бы, наверно, даже поклоняться им. У него было чувство, что Ричи воспринимает их примерно так же, что их чары захватили и его, что он был бы счастлив упасть перед ними ниц и поклониться до самой земли.
И тогда решение пришло.
Я убью одного из них, подумал Халид.
Потому что они так прекрасны. Потому что мой отец, который работает на них, наверняка любит их не меньше самого себя; вот я и убью того, кого он любит. Он говорит, что ненавидит их, но, по-моему, это не так. По-моему, он любит их и именно поэтому работает на них. Или, может быть, он одновременно и любит, и ненавидит их. Наверно, он и самого себя одновременно и любит, и ненавидит. Но я вижу, какой свет вспыхивает в его глазах всякий раз, когда он смотрит на них.
Я убью одного из Пришельцев, да. Потому что, убивая одного из них, я убью какую-то часть «его» И кто знает? Может, от этого будет и еще какая-нибудь польза.
