ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Всадники опять собрались вместе около дороги, и Чи оперся на седло большого чалого, усталый, чувствуя, как кольчуга давит на плечи и кружится голова. Тело, казалось, уменьшилось, свет стал более тусклым, вокруг звучали далекие и странные голоса, называвшие его милорд и говорившие очень вежливо и даже подобострастно. Кел, служившие ему, не удивились и не растерялись. Но некоторые из людей измерили разницу между старым и новым телом, увидели его юное лицо и безусловно замыслили предательство. Впрочем, если бы они подняли бунт, вокруг было достаточно много народа, преданного лично ему, и рядом был капитан всадников Скаррина, посланный чтобы защищать его, несмотря на нынешние слегка ироничные обстоятельства.
Их было немного больше сорока — все, что осталось от отряда, выехавшего из Морунда и набранных по дороге, и еще десять — солдаты Скаррина, которые присоединились к нему в воротах Теджоса. Остальные либо погибли, либо сбежали, либо были слишком сильно ранены, чтобы ехать дальше: надо было выделить не меньше дюжины человек, чтобы ухаживать за ранеными, но он оставил только шестерых, приказал им разбить лагерь и, несмотря на опасность нападения людей холмов, ждать, когда он поедет назад в Морунд. В отчаянном положении приходится прибегать к отчаянным мерам.
Это открытое небо — безумие, подумал Чи. Открытая голубая бесконечность над головой, земля, открытая любому взгляду, внутри все трясется, нервы обнажены, как если бы он лежит голым перед врагами, хотя он отлично помнит, как сражался здесь раньше, в те времена, когда люди заходили вглубь равнин.
Какой-то инстинкт внутри толкал его сразу в двух направлениях, страшное чувство, названия которому нет.
Большинство из тех, к кому он мог бы обратится за советом, находятся далеко отсюда, и когда он повернулся и посмотрел вокруг себя, то не увидел то лицо, которое когда-то изменилось, серебряные волосы превратились в рыжие, с золотым оттенком, как будто отразились в бурной воде: Пиверн. Джестрин. Брон. Тупая боль внутри, там, куда не может достичь ни один голос, в точке, в которой сходятся все воспоминания. Киверин-Гаулт-Чи, он одинок среди тех, кто скачет за ним, и мучительно стремится к родному крову, даже если природа прокляла его и осудила находиться между каменных стен и проклятых лесов…
Но его враги, его главные враги залегли где-то недалеко отсюда и не шевелятся, как солнце на воде пруда; но о нем, ней и самом себя, о мужчине, которым он стал, и о другом мужчине, которого он преследует, Чи вообще не мог думать ясно: это тоже самое, что смотреть на само солнце — видишь только сияние, а форму не разобрать.
— Войска из Манта идут на юг, чтобы встретить нас, — сказал он своим людям, пустив рыже-чалого жеребца по дороге, вдоль которой они выстроились. — Так утверждает капитан. Нам нужно подкрепление. И мы не будем приближаться к врагу, потому что теперь мы знаем, с чем имеем дело. — Рыжий конь дернулся, он осадил его, и опять начал ездить вперед и назад перед теми, кто слушал его, как с серебреными, так и с темными волосами, кел и людьми. — Есть и другие способы расправиться с ними. Я щедро награжу тех, кто будет верен мне. Рассчитывайте на это. Людям я подарю землю. Слышите меня? Но только тем, кто поедет за мной. Я дам вам земли тех трусов, которые сбежали. Вы все знаете, как я плачу за верность — и за дезертирство. Мы сами сделаем все, что необходимо, сделаем так, как мы захотим, и дадим представление войскам из Манта. Наши враги исчезли где-то здесь, среди холмов, они прячутся от нас; но они не знают местности — а мы знаем. Я хочу эту пару. Я очень хочу эту пару. Мне надо говорить что-нибудь еще?
— Я нашел место, — сказал Вейни, когда они опять встретились после того, как облазили все кругом, оставив серого жеребца и белую лошадь в укрытии по другую сторону холма. — Хорошо, — сказала Моргейн, вытирая лоб, — потому что в том направлении нет ничего подходящего.
Они взяли лошадей и перешли туда, где дожди вымыли яму под верхушкой холма, сложенного из песчаника, и где по песчаному ложу, окаймленному холмами, бежал ручеек, почти не видимый из-за колючих кустов и нескольких невысоких деревьев.
Невозможно представить себе лучшее укрытие!
Конечно все это означало холодную еду и едва подогретую воду, но это был отдых, передышка, после тяжелого пути и сражения, это была возможность для лошадей восстановить силы и придти в себя, хотя для него это означало походы за травой, потому что лошади должны были оставаться невидимыми.
Так он и сделал, потом вычистил их обоих до блеска, поправил подкову на левой задней ноге Сиптаха, а потом лег на солнце и уснул, пока Моргейн хлопотала над обносившейся сбруей лошадей. Потом они поменялись, она спала и он работал, а вечером они неторопливо, с удовольствием съели ужин из холодных сосисок, сыра и хлеба.
И разделили последние капли сладкого ликера из меда эрхендимов.
Уже ближе к ночи они сидели вместе и глядели, как солнце, скрытое белыми, нежными облаками садится за холмами, на землю легли золотистые сумерки; они опирались плечами друг о друга и смотрели, как лошади пьют из ручейка и едят траву, которую он сорвал в таких местах, где этого никто не заметит.
Он был доволен. Моргейн оперлась спиной о склон холма и улыбнулась ему одной из своих редких дружеских улыбок. Спокойный и ласковый взгляд ее прекрасных глаз заставил его сердце забиться так, как если бы их обоих заколдовали.
Сумерки коснулись высоких скул Моргейн, серых глаз и серебряных волос, краев кольчужных нарукавников, черной кожи, пряжек брони и — драконьего меча, лежавшего на камне позади ее. Рубиновые глаза бдительного духа-хранителя мелькнули злым красным светом.
Я здесь, казалось говорил он. Я никогда не сплю.
Но это был и его дух-хранитель, тоже. Как и Моргейн — ее молчание, маленькие изменения ее состояния, которые он мог читать или думал, что может — а сейчас он пытался прочитать ее ровный взгляд, в котором была тишина ночи, и умирающий свет танцевал в серых глазах кел и на каждой линии ее лица, которое он видел в самых сладких и самых ужасных снах.
— Как ты думаешь, — наконец спросила она, — сколько времени мы должны провести здесь?
Он нахмурился, потому что приходилась опять возвращаться к спору, в котором он победил. Во всяком случае он так думал. — Лио, не думай об этом. Никогда. Отдыхай, расслабляйся, не делай ничего. Не двигайся и не шевелись: пускай враг бегает за нами, вот что я советую.
— До зимы? — Ее глаза помрачнели.
— Несколько дней, да спасут нас Небес. Всего несколько дней. Пять. Я не знаю.
Он не хотел спорить с ней. Но обнаружил, что мышцы напряглись, дыхание ускорилось, а она недовольно ковырнула ногой камень, который полетел в маленький ручек, текущий у их ног.
Нетерпение и раздражение, вот что она такое. Она не может спокойно сидеть на месте, не умеет ждать и не может отдыхать, если у нее в голове крутятся другие мысли.
— Мы не можем ждать здесь до зимы.
— Бог в Небесах, лио, выслушай меня. Пускай они побегают. А мы посмотрим, что они могут сделать. Вот наша цель.
— А тем временем…
— Бог поможет нам. Завтра — завтра! — я разведаю местность вокруг.
— Мы разведаем.
— Но ты можешь оставаться в…
— Вместе мы сможем пройти несколько лиг на север. Это все. Если новый лагерь будет не таким удобным, мы сможем—
Он безнадежно уперся лбом в скрещенные руки. — Да.
— Вейни, я приняла твой совет — мы пойдем медленно. Мы дадим лошадям восстановиться. Но мы не можем отдаляться от ворот, до которых хотим добраться — совершенно непонятно, что этот лорд из Манта решит сделать.
— Ну и пусть! Пускай делает все, что захочет! Он придет сюда, за нами. Он попытается схватить нас. И не уйдет.
— Мы рискнем всем. И ты это знаешь.
— Ну почему? — спросил Вейни. — Скажи мне, почему этот лорд должен бросить свой народ и сбежать?
— Возможно, что они не его народ.
Он подумал, что должен понимать суть этой странной войны, протянувшейся из мира в мир, с изгибающимся горизонтом и звездами, число которых то увеличивалось, то уменьшалось, и лунами, появлявшимися и исчезавшими. Он попытался придумать умный ответ, чтобы она не решила, будто ничему не научила его.
— Ты имеешь в виду, что он может быть человеком в облике кел?
— Это имя, — ответила Моргейн.
— Скаррин? Не похоже на другие имена. Но есть множество кел с самыми странными именами.
— Это имя из очень старого языка. Я совершенно не представляю себе, где он мог услышать его. Хотя, возможно, это чистая случайность. Бывают же совпадения, и в языках. Но среди кел это имя связано с воротами, с миром ворот, и оно старше, чем кел. И значит это выживший — и очень опасный.
— Ничего не понял. Что ты сказала — старше чем кел? Кто старше?
— Старше, чем любая катастрофа, которую помнят кел. Разве я не рассказывала тебе о всех этих событиях?
Вейни промолчал. Он почти ничего не понял, когда Моргейн рассказывала ему о первой катастрофе, о том, как кел сделали ворота и заставили время течь не туда, пока Небеса не вмешались и не направили его опять вперед, как оно должно течь, и только ворота остались живыми и могущественными, и продолжали изливать свою магию (свою силу, настаивала Моргейн, не будь суеверным) в миры, где жили кел.
— Ты не понимаешь.
Вейни печально кивнул. — Да, не понимаю.
— Я не знаю точно, — сказала она. — Но меня волнует имя. На том, древнем, языке Скаррин означает чужой. Иноземец.
Уже сгустилась темнота. На небе появились первые звезды. Содрогнувшись, он сделал знак, оберегающий от злых духов.
— Таким был мой отец, — внезапно сказала Моргейн.
Он посмотрел на нее, как если бы перед ним открылась пропасть, в глазах все потемнело. Однажды она назвала имена своих товарищей, погибших еще до того, как родились он, его отец, и отец его отца.
Но она никогда не говорила о своих родственниках. Она всегда переводила разговор на непогоду, лунный свет или говорила о его собственном народе.
Я не кел, да, это она повторяла все время. И однажды сказала: Я халфлинг.
— Ты говоришь, что этот Скаррин — из твоего рода?
— Нет, я не знаю.
— А твой отец, кто он?
— Враг. — Не глядя на него она бросила еще один камень в потемневшую воду. — Все это было не в твоем мире. И он мертв. Давай спать.
Но он не хотел сходить с этого пути.
— Он был кел, с твоей точки зрения, — неохотно продолжала Моргейн. — Пускай покоится с миром. Сейчас это не имеет никакого значения. Его звали Энджурин. Ты услышал его имя. А теперь забудь, навсегда. Я ничего не знаю об этом Скаррине, но мое имя может насторожить его, заставить изменить свои планы.
Он задохнулся, потом опять глубоко вздохнул, крутя в своих пальцах стебельки травы, и уставился на свои руки. Долгое время никто из них не произносил ни слова.
Наконец он пожал плечами. — Завтра я разведаю местность, — сказал он, возвращая мир, чтобы ей стало легче, насколько возможно. — Когда пойду за травой для лошадей. Быть может есть что-то за этими холмами.
— Да, — сказала она и, подвинувшись, оперлась плечом о его спину. Он облегченно вздохнул и подставил ей всю спину. — Но лучше мы оба…
— Я. Неужели мы должны пугать любую птицу или кролика между собой и Мантом? — Опять знакомое чувство нависшей катастрофы сжало горло, заставило содрогнуться, и он почувствовал, что должен идти. — Я пойду.
— Пешком?
— Нет, поскачу прямо по ручью. — Он вздохнул, невольно хмурясь под весом ее тела в кольчуге, и посмотрел на первые звезды, появившиеся на небе. — Мы должны отдохнуть, — угрюмо сказал он.
— Ты злишься?
Он опять задохнулся, и повернулся к ней лицом. Да, вот что он хотел сказать. Но она глядела на него серьезно и ласково — очень редкий взгляд! — и он заколебался, не желая обидеть ее.
Она никогда не изменялась, всегда беспокойная, неспособная отдыхать, как будто какая-то темная сила всегда гнала ее вперед.
И она всегда прорывалась через все преграды, иногда чудом — всегда быстрее, чем ожидали ее враги, всегда раньше и не там, где они ее ждали.
Она может свести с ума самого нормального человека.
— Вейни? — спросила она.
— Что еще? — резко спросил он.
На какое-то время она замолчала, потом подвинулась обратно и посмотрела на него раненым взглядом, который прострелил его насквозь и смешал все мысли.
Небеса знают, она посмотрела не на мир, нет. На него. Только на него. Он стал для нее всем миром.
Вейни встал на ноги, срезал несколько цветов, росших радом с ним, опустился на колено и церемонно предложил ей бедный букет, все цветы на ночь закрыли бутоны. Только что срезанные, они сильно пахли травой и весенними лилиями, запах, который — Небеса знают почему — напомнил ему детские скачки на коричневом пони.
Она посмотрела на него в упор. Уголки рта изогнулись, она осторожно взяла цветы, пальцы погладили его руку. — Это все, что ты мне предлагаешь?
— Да, — сказал он, выведенный из равновесия собственной глупостью: она всегда была лучше его в том, что касалось слов. Но, внезапно подумал он, она же не восприняла его букет, как шутку — а может наоборот, он запутался и уже не знал, что думать; как всегда между ними. В отчаянии он пожал плечами и, заведомая чушь, сказал — Если хочешь, я могу найти другие, получше, если пойду вдоль ручья. Тогда я могу принести тебе целую охапку.
Ее глаза сверкнули, потом стали серьезными, она медленно встала на колени, обняла его за шею, и мир стал таким же легким и воздушным, как запах цветов.
— Сделаешь это завтра, — сказала она после долгого мгновения молчания, и начала медленно расстегивать пряжки его брони, как делала сотни раз с самыми разными целями.
Подменыш соскользнул со своего места и с грохотом упал туда, где лежали их плащи и одеяла. Моргейн не глядя протянула руку и положила драконий меч позади них, рукояткой к себе, и освободила волосы, сняв костяную заколку.
Он взял свой собственный меч и положил его с другой стороны. Они никогда не забывали делать это. Слишком много засад была на их пути, чтобы они могли об этом забыть.
Рассвет. Все вокруг покрыто холодной росой, надо готовиться к отъезду. Но Вейни, не открывая глаз и завернувшись в одеяло, сидел опираясь спиной на колено Моргейн, которая тщательно и не спеша расчесывала его волосы, прежде чем завязать косу: высшее удовольствие, которое леди может сделать для своего воина. Он вдыхал в себя спокойствие и наслаждение.
В этот ранний час не происходило ничего плохого, в мире все было хорошо и правильно, и быстрые умелые касания пальчиков Моргейн почти усыпили его.
Он не открыл глаза и тогда, когда она подтолкнула голову немного вперед и начала плести косу, сидел со склоненной головой, пока она перевязывала ее, закалывала и вязала простой узел у основания шеи.
Наконец она закончила. Пришло время подумать о том, что предстоит сделать сегодня. Он опять положил голову ей на колени и вздохнул, когда почувствовал, как тонкие пальцы стали играть его волосами на висках. — Ты собираешься когда-нибудь завязать и их? Или пускай растут так, как им вздумается?
— Делай с ними, что хочешь. — Волос самой лио не касалась ни одна бритва, за исключением той, которую держал он сам, когда становился цирюльником. А эти волосы на висках уже резали и вырывали, но все равно они упрямо вырастали вновь и, откровенного говоря, часто лезли в глаза. — Отрежь их, — нервно сказал он. Его Каршская половина пришла в ужас. Но в клане Кайа меньше заботились о волосах, а именно Кайа вернули ему честь, и он уже давно доказал, что он — настоящий Кайа, хотя по крови только наполовину. Он повернулся к ней лицом и оперся на одну руку, а она достала клинок чести и обрезала один клок волос, потом еще и еще.
Он уже было открыл рот, чтобы запротестовать, но потом передумал, закрыл глаза, чтобы в них не лезли волосы и прикусил губу.
— Остался еще один.
— Да, — сказал он, решив не поддаваться суевериям. Он приготовился увидеть, как она отбрасывает волосы в сторону, и не собирался ни разыгрывать из себя дурака, ни заставить ее считать себя простаком.
Зато она откровенно играла с ним, как делала частенько, и, как делали в Карше, вложила все волосы в его руку.
Оставлять волосы на земле — плохое предзнаменование. У них не было огня, и Вейни бросил их в бегущую воду, чтобы никто не мог повредить его душе.
Потом он повернулся, встал на оба колена, как если бы хотел обратиться к госпоже с официальной просьбой.
— Лио…
— У меня есть имя.
Еще до него у нее был любовник. Он знал это, совершенно точно. Но не хотел даже спрашивать. Глупо смотреть назад, в высшей степени глупо, и против всех ее советов—
Как мало у них общего, того, что она могла разделить с ним. По меньшей мере из ее целей.
— Моргейн, — сказал он, нет прошептал. Ее имя. Плохое предзнаменование. Оно горит в легендах королей и волшебников, и с ним связано слишком много смертей. Моргейн Энджурин это совсем другая женщина, не та, которую он любил. Женщина, которую он знал, вообще не имела имени. Но он попытался найти подходящее обращение, и взял обе ее руки в свои. Он стоял на коленях, а она сидела на камне, как какая-нибудь высокая королева на троне, под несколькими последними звездами. — Послушай, госпожа—
— Не стой на коленях, — резко сказала она и сжала руки, которые он по-прежнему держал. — Сколько раз я говорила тебе об этом?
— Да, но я так привык. — Он начал было вставать, но потом опять уселся и упрямо выпятил челюсть. — Я — илин.
— Ты давно свободный человек.
— Да, но разве я делаю то, что хочу? И поскольку ты мой лорд, миледи-госпожа, то я дай- юио, в лучшем случае, и я могу воззвать к своей госпоже стоя на коленях, если считаю, что это самое подходящее и благопристойное положение. И я прошу тебя—. — Она начала было что-то говорить, но он крепко сжал ее руки. — Когда я уйду, не волнуйся, не иди за мной и — ради любви Небес — верь в меня, сколько бы времени это не заняло. Если я повстречаю врагов, то буду ждать, пока они не уйдут. Если я не буду точно знать, что ты здесь, мне придется что-то изобретать. Так что жди здесь и наберись терпения. Никто из нас не должен тревожится, ты поняла меня?
— Да, — тихо сказала она. — Но внимательно гляди по сторонам. Следующий поиск — мой.
— Лио…
Но этот спор он уже проиграл. Он встал, отряхнул пыль с коленей и пошел седлать Эрхин.
За разбитым ими лагерем местность изменилась — меньше леса, больше полян и лугов. Он знал это заранее, потому что уже был здесь, когда выбирал место для лагеря.
Он ехал очень внимательно, стараясь найти места пониже, в которых можно укрыться, и ехал скорее на восток, чем на север. Главным образом он старался следовать вдоль ручья, который оставался самой большой надеждой и самым большим страхом: в подобной местности люди инстинктивно тянутся к воде, и враги тоже, и по этому ручью Гаулт мог так же легко найти их, как и они Дорогу.
Около одного из холмов он спешился, забрался на верхушку, лег на живот и со своей наблюдательной точки самым тщательным образом изучил всю травянистую местность внизу, вплоть до кроличьей норы и последнего птичьего гнезда, проверил полет всех птиц, прислушался — и слушал до тех пор, пока звуки местности не стали говорить с ним, пока не стал понимать гул насекомых и чириканье птиц в лесу и лугах.
Он был один. Вокруг не было никого: он был уверен в этом настолько, насколько можно быть уверенным в чем-то, имея дело с незнакомым врагом.
И тем не менее — он не нашел безопасного пути через равнину, во всяком случае днем: только ночью можно было рискнуть и поехать на восток вдоль ручья, хотя и тогда за ними останется след, по которому на следующий день любой ребенок сможет их найти.
И это совсем не хорошо. Если они так и поступят, то, делать нечего, опять придется ехать как можно быстрее, и чего они добились?
Чума побери ее нетерпение и ее спешку. Его подбородок лежал на руке, солнце нагревало спину через броню, а он снова и снова искал способ так рассказать ей о местности, чтобы она поняла, что нужно подождать еще по меньшей мере день и только потом идти, но не прямиком на север, куда она стремилась, а сначала на восток.
Хотя она и рассердится, когда он заговорит о ее безопасности, ему все равно — за исключением того, что его госпожа, преследуя свою цель, скорее всего отправится туда, куда захочет, заставив его следовать за ней; а значит придумывать любые соображения — как разумные, так и безумные — напрасная трата сил, и на самом деле у него нет никакой возможности остановить ее, а если он попытается остановить ее силой, то это будет означать не только нарушение всех клятв — от клятвы илина до клятвы юиона, но и разрыв тех глубоких связей, которые существуют сейчас между ними, и все равно не спасет их жизней, пока она считает, что права.
И пускай Небеса помогут им обоим, потому что она чаще всего права, даже когда явно не в себе, или, по меньшей мере, исправляет свои ошибки лучше всех, кого он знал; и он по-прежнему не уверен, прав ли он был, когда убедил ее действовать вопреки инстинктам. Сомнение грызло внутренности, постоянно мучало все то время, когда он ехал один, без нее, хотя он и утешал себя тем, что она находится в хорошо укрытом месте, где, скорее всего, не привлечет к себе внимания, и легко сможет защищаться, если кто-нибудь все-таки наткнется на нее.
Вот так между ними все и происходит, подумал он; вся эта неразбериха заставляет его беспричинно тревожится. Со всеми своими клятвами они согрешили перед Небесами, и нет священника, и он безусловно нарушил десять тысяч маловажных законов — потому что надо быть сумасшедшим, чтобы соблюдать их, когда на нем и так слишком много кровавых грехов.
Он всегда глупел, когда думал о ней, и поэтому сделал то, что клялся никогда не делать: разрешил себе подумать о том, что могло бы произойти между ними при свете дня, и как он мог бы использовать то взаимопонимание, которое установились между ними — и как он делает одну вещь за другой, которые поклялся не делать с ней. И как она сделает так, что тяжесть решения ляжет на его плечи, хотя из них двоих он не был самым умным…
Если бы он был в земле Маай, подумал он, в те времена, когда его кузены охотились на него, он мог бы спуститься к подножию холма, где оставил Эрхин, и пролежать там целый день. Он заметил бы все, что двигалось, полет любого сокола, шевеление любого листа. И вернулся бы только ночью. Но сзади осталась озабоченная Моргейн; и он не думал, что убедил ее ждать весь день — откровенно говоря он бы и сам не выдержал, если бы она пошла на разведку; в лучшем случае она могла оставаться спокойной до полудня, а потом наверняка вообразит, что столкнулся с какой-нибудь опасностью.
Врагам придется потратить уйму времени, чтобы обыскать все ручейки в округе.
Но долгие усилия приносят плоды, если они, конечно, достаточно долгие.
Обдумав все это один раз, а потом еще трижды, он понял, больше не в состоянии лежать и вообще находится далеко от нее. Он осторожно спустился вниз по склону холма и взял поводья Эрхин, которая все время оставалась на маленькой поляне, со всех сторон окруженной кустами, и повел ее по руслу сухого ручья, по которому поднимался на холм.
Русло сливалось с другим, еще более узким, тоже прорезанным водой, по которому он и приехал сюда из лесистых холмов.
Здесь он сел на лошадь и не торопясь поехал обратно тем же путем, которым приехал сюда, дальше и дальше в холмы, пока не доехал до того места, где сухое русло соединялось с ручейком.
Какое-то время он ехал по самому ручейку, вода которого едва покрывала копыта Эрхин, но смывала следы.
Действительно смывала, что не помешало ему почти мгновенно увидеть признаки того, что здесь проехал всадник.
Кое-где тростник наклонился и вымок, как будто на него наступило копыто лошади. Он стал мучительно вспоминать, не оступилась ли где-нибудь Эрхин, когда утром он проезжал здесь.
Нет, подумал он, и кровь начала холодеть в жилах. Нет. Не оступилась. И в любом случае не здесь. Они ехали совершенно прямо, не оставляя следов. Он отлично помнил эти тростники. И помнил место, где вышел на берег — маленький плоский камень, скатившийся с холма.
Он проследил след до того, как он вышел из камышей — одинокий всадник.
Неужели Моргейн? Она никогда не нарушила бы свое слово без причины. Он безоговорочно верил в это. Она никогда не поехала вслед за ним, если бы не случилось что-то очень плохое.
Были и другие следы, вниз по течению, где ручеек мгновенно и предательски становился глубже и всадник должен был держаться ближе к берегу. Он сам так делал, и всадник, тоже, и оставил на берегу след подковы, совсем другой, чем у Сиптаха и направленный в другом направлении.
Вот теперь он испугался по настоящему. И внимательно осмотрел все холмы кругом.
Если бы он опять оказался в земле Маай в то время, когда родственники искали его, чтобы насадить голову на копье, он сделал бы то, что предлагал Моргейн: зарылся бы где-нибудь в землю и лежал до тех пор, пока охотники не прошли бы мимо. Неделю, две, больше, не имеет значения.
Но тогда у него не было женщины, которая ждала его прямо там, куда ехал всадник, и лагерь был разбит прямо на берегу ручья, как на берегу дороги, и охотники там, а не здесь. Конечно она не будет сидеть сложа руки: они договорились, что она заберется на вершину холма и будет смотреть оттуда. Но Сиптах совсем другое дело — лошадь труднее спрятать, и следы на земле остаются, чтобы с ними не делать. Если кто-то проедет мимо, глядя на берег искушенным взглядом, то, конечно, заметит хоть что-нибудь, и никогда нельзя быть уверенным, что все в отряде Гаулта дураки, хотя один из них и оказался настолько беспечным, что оставил видимый след.
Вейни заставил Эрхин скакать быстрее. По дороге он не забывал оглядываться кругом, в поисках следов, но нашел их только однажды, на перемычке между двух холмов, когда, судя по траве, всадник присоединился к достаточно большому отряду.
Дальше следы шли вдоль ручью, берег был хорошо утоптан, в грязи отчетливо были видны следы подковы более чем двадцати лошадей.
Он поскакал дальше, со страхом вспоминая каждый камень и каждую примету разбитого ими лагеря. Внезапно ему пришло в голову, что это даже хорошо, что их много — такая большая группа не может ехать тихо. Небеса знают, что они не слишком хорошо чувствуют себя в лесу, иначе не держались бы вместе, и Моргейн с ее оружием может легко справиться со всеми ними, особенно действуя из засады. Она должна опасаться только одного: не попадет ли в опасность ее единственный спутник.
Только — он вспомнил о маленьком ящичке, который носил около сердца и с обычным холодом подумал о мече-воротах — если это люди Гаулта. Это мог быть и кто-нибудь другой, например из Манта.
Даже если и нет, она должна десять раз подумать, прежде чем использовать свое главное оружие, из страха, что таким образом она предупредит Мант, который может послать на юг целую армию, чтобы найти их—
Или через ворота Теджоса, и тогда на них нападут с двух сторон.
И только Небеса знают, сколько их всего.
И если один из них действительно тот, кого они так опасались, он сможет овладеть силой ворот, скрытой в Подменыше, и исказить ее так, что Подменыш станет непредсказуемым и опасным для всех, кто окажется поблизости, и для того, кто его держит: Вейни вспомнил одного из эрхендимов, стража ворот, храбро сражавшегося в той войне — и погибшего — и это зрелище часто навещало его, особенно тогда, когда меч был в его руках.
Но подарок, лежавший около сердца, был способом найти ее, светом в темных местах: он мог испугать невежественного врага, но не был оружием — и никогда не будет, особенно для того, кто своим телом защищал Моргейн Энджурин.
Вейни не осмелился использовать его сейчас, даже для того, чтобы предупредить ее. Свой меч он отдал Чи и не забрал назад — в результате остался почти полностью безоружным.
Только лук.
И небеса знают, насколько он опоздал.
Все время, пока он скакал по центру ручейка к лагерю, Вейни напряженно вслушивался. Он оставил Эрхин за кустами, которые полностью скрывали ее, соскользнул на землю, и какое-то время стоял не шевелясь, пока не смог услышать все, вплоть до самого слабого шелеста ветерка.
Птица пела долгую радостную песню, но даже это не успокоило его. На болотистом грязном берегу были отчетливые следы, оставленные несколько часов назад.
Теперь надо было принимать трудное решение. Это место больше не было безопасным, значит и все остальные тоже. Он решил рискнуть и свистнул птицей: я здесь, говорил этот свист, и ничего другого.
Ответа не было.
Он яростно закусил губу, стреножил Эрхин, взял лук и колчан стрел, и скользнул через кусты к подножию холма. Он не боялся, еще нет. Могло быть все, что угодно. Например она могла услышать его, но не ответить, боясь обнаружить себя.
Он пошел к лагерю так, как ходят охотники, часто останавливаясь и прислушиваясь. Когда он вышел на берег ручья, то опять увидел следы, а когда вышел на место, где, под холмом, был лагерь, то с первого взгляда понял, что Сиптах исчез.
Отлично, сказал он себе, она забрала его, и ускакала.
Но повсюду следы лошадей врага, слишком уж их много, они перекрывают следы Эрхин и Сиптаха, и тут уже не имеет значения, насколько хорош всадник, потому что как только любой хороший следопыт найдет начало следа, дальше он пройдет по нему до конца.
Она должна повести их вокруг холма, вот что она должна была сделать. И вести их до тех пор, пока они не угодят в одну из ее засад.
Но отсюда, судя по следам, уехало слишком много всадников, во все стороны, стирая любые следы, которые мог оставить серый жеребец, следы, по которым он мог бы пойти. Значит ему надо выбираться за пределы истоптанной области — и исследовать все вокруг, рискуя нарваться на засаду.
Самое лучшее, решил он, пока исследовать то, что произошло здесь.
Склонившись так, чтобы его не было видно, он стал медленно изучать местность, потом пошел вдоль склона холма, среди камней, постоянно останавливаясь и прислушиваясь. И не слышал ничего, кроме ветра.
Потом взлетела птица, на востоке, сзади от него.
Он застыл на месте, и долго стоял, только изредка шевелясь, чтобы не свело мышцы.
А потом птица позвала, прямо перед ним.
Он спокойно и тщательно оглядел склоны холмов, и те точки, где можно было укрыться, так далеко, как только мог, не выходя на открытое место, и не допуская в себя никаких чувств, ни страха, ни самоупреков в том, что он мог сделать, но не сделал; сейчас надо было сделать только одно: уйти из-под склона холма и найти врага, не обращая внимания на то, что происходит сзади. Иначе ему никогда не найти ее.
Он подождал достаточно долго, чтобы заставить их поволноваться, потом спокойно, не оглядываясь, вышел из-под укрытия из кустов и камней.
По всей видимости они думали, что он пойдет к лошади. Наверняка они нашли Эрхин и устроили там засаду, ожидая что он должен пойти туда, если не хочет убегать пешим.
Где же она? постоянная мысль сверлит голову. Вся местность превратилась в засаду, повсюду следы врагов и не малейшего признака Моргейн.
Если она услышала крик птицы, то, по меньшей мере, предупреждена.
Он сел на землю за камнем и стал ждать, что они сделают, и не было слышно ни единого звука, даже шевеления.
И ветер затих.
Потом покатился булыжник, где-то на голом плече холма над ним. Кто-то шагнул по камням и опять затих.
Вейни аккуратно вынул из колчана три стрелы, одну наложил на тетиву, устроился поудобнее и ждал, не сгибая лук: перед стрельбой не надо напрягать руку.
Шаги раздались опять, ближе, со лба побежали струйки пота, одна покалывающая дорожка, потом другая.
Звук прекратился, потом опять возобновился, человек шел к камню, но запутался в кустах.
Вейни выдохнул, быстрым плавным движением согнул лук, вскочил, обернулся и навел стрелу на человека в блестящей кольчуге, который увидел его и скользнул за раскрошенный камень. Но стрела Вейни по-прежнему глядела ему в лоб.
— Вейни, — выдохнул Чи, вставая из-за камня и делая шаг к нему. — Ради бога — я шел за тобой. Я все время шел за вами. На что вы надеялись, прогнав меня? Положи лук!
— Где она?
— Не здесь. Положи лук, Вейни, ради бога, я видел, как они прошли мимо. Я пошел за ними, но ничего не мог сделать…
— Где она?
— Север, они увезли ее на север.
Его сердце превратилось в лед. Тем не менее он повелительно махнул луком, не опуская его. — Прочь с дороги.
— И меня ты тоже убьешь? — Глаза Чи раскрылись и загорелись бешенным огнем. — Вот как вы поступаете с друзьями!
— Прочь с дороги.
— С друзьями, Вейни, — повторил Чи, и нырнул за камень, из-за которого выскочил. — Ты знаешь это слово? Вейни!
Вейни отвернулся от Чи и побежал вперед, хорошо помня свист, который услышал снизу, хотя и видел лучников, стоявших на его пути. В то же мгновение что-то ударило его сзади в спину между лопатками и сбило на землю.
Он покатился вниз, к подножию холма, больно ударяясь спиной о мешанину из брони, лука и колчана. Шлем слетел, лук потерялся, а он все катился и катился вниз по травянистому склону, переворачиваясь с бока на бок.
Он вскочил, почти ничего не видя, и вырвал из ножен клинок чести. Звуки торопливых шагов, скрежет оружия, смутные фигуры, собравшие на склоне холма, выше и ниже его.
— Живым! — крикну кто-то. — Только живым! Шевелись!
Он закричал, выбрал цель и бросился вперед, прямо на кел, пробил его оборону: стальной клинок вошел в тело, прорвав кожаный панцирь. Но нога поскользнулась на мокрой от крови траве, и еще один враг бросился на него, а потом еще и еще. Покачнувшись, он восстановил равновесие, голова наконец-то заработала, он хладнокровно защищался от их атак, уловив ритм их движений и колебаний. Но тут вторая группа налетела с другой стороны и он потерял с таким трудом обретенный ритм.
Человек, падая, схватил его за ногу. Он покачнулся, все остальные бросились на него, не обращая внимания на клинок и стараясь схватить его за руки; он потерял равновесие и упал, на него свалилась скользкая куча тел.
Они все скатились к камню. Он ударил человека, державшего его, достал локтем в живот второго, потом огрел кулаком третьего, высвободился и вскочил на ноги, едва не упал на неровном склоне и попытался вырвать свой нож из руки удивленного человека, вцепившегося в него.
Опять шаги, тень затмила солнце справа и сзади, множество рук схватили его и ударили о камень. Кончик меча уткнулся в подбородок и заставил голову откинуться назад.
Из кровавого тумана вынырнуло лицо Чи, перекошенное усмешкой, чем-то похожее на волчье, за его спиной толпилось с полдюжины кел и людей.
— Ах, — издевательски сказал Чи, — очень близко, друг. Но не настолько.
