Глава 28

Дальше: Основные персонажи (Неполный список, персонажи определяются их ролью при первом появлении)

Новый первый министр Катая, который служил новому императору в его новой имперской столице Шаньтун у моря, часто гадал, не управляет ли всеми ими один покойник. А именно – его отец.

Хан Сень иногда представлял себе, что даже то, чем его подход к службе при дворе отличается от подхода отца, вполне возможно, намеренно формируется отцом. Старик был очень хитер: он мог сделать своего сына достаточно независимым, позволить думать, будто он имеет свое собственное мнение, но вложить в это мнение отцовскую волю и жизненный опыт.

Сень знал, потому что отец недвусмысленно объяснил ему тогда, что назначение Кай Чжэня на должность первого министра в период перед «Ханьцзиньским бедствием» само по себе было военной хитростью.

Слепой старик предчувствовал наступление этой катастрофы и не хотел, чтобы сын стал его преемником и вынужден был разбираться с ее последствиями. Сеня отослали на юг до того, как алтаи добрались до Еньлина и до поместья «Маленький Золотой Холм». До того, как его отец погиб там.

Сень не хотел уезжать, протестовал. Но позиция для него была выбрана точно, и когда принц прибыл в Шаньтун, он уже находился на юге, в этом самом городе. Фигура на шахматной доске.

Его пригласили ко двору еще до того, как возник настоящий двор императора, и попросили принять пост, который он сейчас и занимал. Чтобы взять на себя заботы нового правления вместе с августейшим и высочайшим императором Чжицзэном, которого раньше народ прозвал Принцем Цзэнем, в честь героя былых времен.

Людей легко обмануть. Всем нравятся легенды. Сень не считал этого императора героем, но вряд ли какой-нибудь первый министр когда-либо считал героем императора, которому служил. С другой стороны, он и себя не считал героем. Разве он не остался бы (и не погиб) в поместье «Маленький Золотой Холм» со своим отцом, если бы был героем?

И все же он делал все, что мог, чтобы сшить разорванную ткань империи. Можно сказать, что это трудно. Огромные пространства земли на севере разорены, повсюду голод. Алтаи на всем пути до Великой реки совершали набеги, пока не повернули обратно после чудесной, неожиданной победы.

Повсюду действовали бандиты, часто солдаты их собственных армий, которые превратились в разбойников и хищников вместо того, чтобы сражаться со степными всадниками. Голодные люди, бывшие обитатели ферм и сожженных деревень, чьи семьи голодали, иногда нападали друг на друга, как волки. О таком писали в хрониках далеких мрачных времен, а они жили в подобном времени сейчас.

У них не существовало ни налоговой базы, обеспечивающей какую-то стабильность, ни постоянных источников доходов. Сень очень тревожился по поводу налогообложения и государственных доходов, всегда тревожился. Можно назвать это одержимостью. Даже государственные монополии – на чай, соль, лекарства – пришлось создавать заново. Катай всегда держался на торговле, но как возродить торговлю в такое время?

Они потеряли контроль над севером, но варвары тоже его не контролировали, столкнувшись с волнениями, гневом и голодающими людьми, бродящими по сельской местности. Никто не мог помочь Хан Сеню в попытках наладить финансирование империи и сформировать ее политику. То, что он пытался сделать, было почти невозможным.

Перед ним также стояли трудности, с которыми, по его мнению, не сталкивался ни один другой советник императора. Он не мог найти никаких записей, соответствующих его ситуации, как и не мог ни с кем поговорить об этом. Данное обстоятельство было, по его мнению, уникальным. И он не считал такую уникальность везением.

Но истина заключалась в том, что его император, светлейший Чжицзэн, правит здесь, управляет тем, что люди уже стали называть Южной Двенадцатой династией, сидя на заново созданном Троне Дракона, а его отец и брат живы.

В таком случае истинный ли он император? Или всего лишь регент, хранитель этого нового трона, и его долг перед семьей и мандатом богов выкупить своего брата и отца любым способом, какие ему доступны, любой ценой?

А если он это сделает (или его первый министр найдет способ это сделать), что будет с ним? И наградят ли этого первого министра за его достижение? Или казнят?

Все, кто имел какое-то значение при дворе, знали, что Чжицзэн и его брат Чицзу не питали друг к другу особой любви, мягко выражаясь (так и следовало выражаться главному советнику, даже в собственных мыслях).

Сень часто разговаривал в мыслях со своим отцом. Часто находил ответы на вопросы, представляя себе его резкие, памятные интонации, но не на этот вопрос.

Чжицзэну явно нравилось быть императором Катая. И он не проявлял заметного желания перестать им быть. Младший сын, которого не замечали, игнорировали, а в конце сочли ненужным – его ведь отправили к алтаям в качестве заложника, не так ли?

Он заявлял со своего трона, как безмерно он горюет о печальной судьбе своих отца и брата в ссылке – и об остальных членах семьи, разумеется. Он молился и совершал обряды с примерным благочестием. «Катай, – заявлял он своим придворным, – слишком далеко отошел от правильного поведения». Он вслух, печальным голосом, задавал вопрос в тронном зале Шаньтуна: живы ли еще его любимые отец и брат?

Его первый министр, получивший очень хорошее образование, это понимал. Все понимал. Он понимал даже больше, принимая во внимание их беседы наедине, полные косвенных, но совершенно ясных намеков.

– В глубине души, – говорил ему император, когда они оставались одни в комнате или вечером на террасе, выходящей на Западное озеро, – в глубине души я опасаюсь, что они мертвы, министр Хан. Как может цивилизованное общество ожидать чего-то другого от варваров? Их увезли так далеко! За пределы нашей досягаемости. Вы знаете, как варвары их назвали?

– Да, светлейший повелитель, – отвечал Сень каждый раз. Все это знали.

– Бестолковым правителем! Вдвойне бестолковым правителем! – восклицал император (каждый раз) со странной горячностью. «Словно пробует эти ужасные эпитеты на вкус», – думал Сень.

И неизменно в какой-то момент этих бесед император Чжицзэнь говорил:

– Первый министр, нам нужно быть очень осторожными с нашей армией на севере. Армии и их командующие опасны.

– Конечно, светлейший повелитель, – отвечал Хан Сень.

Их армия и главнокомандующий в это время выигрывали сражения.

Они так далеко унеслись на захваченных алтайских конях, что приближались к самому Ханьцзиню, судя по последнему докладу. В этом последнем послании от главнокомандующего Жэнь Дайяня, возглавляющего их войска выше реки Вай, императора Чжицзэна приглашали – со всем должным почтением – начать планировать переезд двора обратно в Ханьцзинь, как только он будет снова взят.

Поразительно, они предполагали сделать это еще до конца осени. Жэнь Дайянь так написал и послал письмо с почтовыми птицами, совершившими долгий полет на юг. Потом они двинутся дальше, как говорилось в письме, к Южной столице варваров, той самой, которую не удалось взять раньше, что и стало началом последовавшей катастрофы.

Командир Жэнь считал, что они смогут вернуть четыре из потерянных Четырнадцати префектур до новогодних праздников. Он закончил письмо выражением преданности Катаю и трону.

Ханьцзинь? До конца осени! Сейчас середина лета. Скоро ночи станут длиннее. Сень закрыл глаза и представил себе сильные, мстительные армии Катая, двигающиеся днем и ночью. Это была приятная картина. Можно ощутить гордость.

С другой стороны, императору Чжицзэню, как бы его ни заверяли в преданности, совершенно не хочется переселяться со своим двором. Он не собирался перебираться ближе к алтаям, которые держали его в заложниках, а потом гнались за ним, когда он спасался бегством. Они даже догнали его, что привело к ужаснувшей его схватке ночью на болоте. Такой опыт может определить судьбу человека.

Сень почти слышал голос отца, произносящего эти слова.

Первый министр, с предусмотрительностью, свойственной роли старшего советника, пока не показал императору это самое последнее письмо от главнокомандующего с полей сражений.

У Сеня были другие заботы, почти наверняка связанные с этими вестями. Посланник от алтаев уже направляется сюда на корабле вдоль побережья, что для них весьма необычно. Этот корабль уже дважды заходил в порт, под белым флагом. Посланник должен поверить, что он обогнал сообщение о своем прибытии. Конечно, это не так. Всадники до сих пор ничего не знали о птицах. «Это еще одна причина, – думал Хан Сень, – почему они остались варварами, с какой бы яростью ни совершали налеты на сельские районы и не сжигали беззащитные деревни».

Как бы жестоко они ни обходились со слепыми стариками.

Первый министр Катая чувствовал, что теперь положение еще больше осложнится. Их армия направляется к Ханьцзиню? Собирается снова вернуть его? Жэнь Дайянь намеревается оттуда двинуться на север?

Это было необычайно, это производило впечатление. Его отец знал бы, как с этим справиться, как преодолеть пороги стремительной реки, провести корабль между скалами.

Эти скалы стали еще острее, еще опаснее, когда прибыл посланник алтаев со своим переводчиком и попросил аудиенции наедине с императором и его первым министром. Их просьбу удовлетворили. Больше никого в комнате не было, кроме императорских стражников, находящихся вне пределов слышимости.

В зале приемов императора были произнесены некоторые вещи, и без особого такта. Варварам тактичность не свойственна. Предложения были сделаны императору Катая Вань’йэнем, военачальником алтаев.

Посланника отпустили, не дав ответа, но с должной учтивостью. Император и его главный советник вышли из зала приемов на террасу, в лучах позднего летнего солнца. Император поглядел вдаль.

– В Шаньтуне очень красиво, – произнес он. – Западное озеро, холмы, море. Нам очень нравится дворец, который мы здесь строим. Он нам подходит. Нам следует сделать то, что нужно сделать.

Он сказал только это. Этого было достаточно. Камни, острые, как клинки.

* * *

В поместье «Восточный склон» в конце лета уже не чувствуют опасности, осталась только печаль и бег времени. Поэт скрывал ото всех свое горе, как только мог, чтобы не взваливать на других свою ношу. Но они все его видят. Как можно не видеть? Шань кажется, что Лу Чэнь теперь передвигается медленнее, но она понимает, что, возможно, это ее чувства заставляют ее так думать.

Он по-прежнему почти каждый день выходит на прогулку вместе с братом к их скамейке над речкой, по-прежнему пишет в своем кабинете, иногда проводит ночи у священников на другом берегу речки. До нее доносится звон храмового колокола, когда ветер дует с востока.

Солдаты Цзыцзи провели у них много недель, пока весна не превратилась в лето. Они вместе с другими патрульными нашли и убили много алтайских воинов, застрявших на этом берегу реки, большинство не имело коней.

Рядовые жители этой части Катая – не бандиты, а фермеры, крестьяне, священники, прядильщики шелка, даже один мастер обрядов со своим мальчиком – включились в эту охоту. Дети этого района с удовольствием становились шпионами и разведчиками. Это стало чем-то вроде игры. Найди варваров.

Некоторые дети погибли. Некоторые фермеры и их семьи были убиты. В середине лета с десяток алтаев попытались прорваться на другой берег руки, подкупив паромщика на переправе. Их ожидали, река здесь была под наблюдением. Варваров прикончили пятьдесят человек. На этот раз это сделали бандиты. Паромщик умер, как и два его сына.

До них доходили известия с севера, где алтаи совсем распоясались. Рассказы об ужасах из тех мест, где начинался Катай, в пойме Золотой реки. Они раньше были северным народом, катайцы. Шань гадает, не изменится ли это теперь.

Она плохо спит в летние ночи. Она видит светлячков, чувствует запах ночных цветов, наблюдает смену фаз луны. Она пишет Дайяню, не зная (она никогда не знает), смогут ли письма найти его там, где он находится, за реками и разоренными землями.

Как лотос красный призрачно красив.
Рассеялся чуть слышный аромат.
Я в облаках ищу твое письмо.
На север гуси скоро полетят,
И над моей напишут головой
Тот иероглиф призрачный: вернись.
Вот в комнате моей взошла луна
Во все окно.

Цветы недвижно плавают в пруду.
Ручей на север тянется, туда,
Где ждет его далекая река.
И тело, и душа моя болит
Здесь, в этом тихом, мирном далеке,
Они хотят быть там, где ты сейчас.
Зажмурилась от лунного луча, но мое сердце
Пылает как огонь.

* * *

У них нет возможности начать осаду Ханьцзиня.

Даже учитывая всех тех, кто убежал до прихода алтаев в прошлом году, и всех, кто умер, в городе оставалось еще больше полумиллиона людей вместе с тридцатью тысячами степных всадников, которые его удерживали.

Армия Дайяня почти в два раза больше. У него есть лучники, пешие солдаты, а теперь, после победы на реке, и кони – их собственная кавалерия.

Алтаи могли попытаться прорваться. Им бы это не удалось.

Но ужас еще одной осады, затянувшейся в зиму, один голод за другим падет на их собственный народ. Варвары заберут всю еду в Ханьцзине, потом прибегнут к каннибализму перед тем, как убьют своих коней. Он заставил себя признать это. Такое уже случалось.

Поэтому он не может начать осаду, повторить то, что произошло здесь в прошлом году. К счастью, им не придется этого делать.

Это рискованно, и у них, вероятнее всего, будет только один шанс. Ему необходимо все продумать, выбрать подходящую ночь, подготовить людей в городе, предупредить их. Но это можно сделать: они могут войти в город тем же путем, каким вышли в канун нового года. Существовало два туннеля, и они могли воспользоваться обоими.

Ему необходимо, чтобы нужные люди прошли вместе с ним под стенами, бесшумно поднялись по лестницам из подвалов. А потом вырвались на ночные улицы, убили стражников у южных и западных ворот и открыли эти ворота – и в город ворвется армия освободителей Катая, а люди в Ханьцзине будут их приветствовать, присоединятся к ним, и алтаи попадут в ловушку в тесном городе, где кони им не помогут, и они умрут.

Он намеревался отпустить несколько человек, чтобы они вернулись на север и принесли это известие, вызвали ужас в степях, в их городах.

А он последует за ними быстро, иногда месть должна быть быстрой, и после гибели такого количества всадников Южная столица новой степной империи падет, и часть потерянных Четырнадцати префектур наконец-то снова будет принадлежать им.

Это была мечта, развернувшаяся, как знамя на ветру. Он был одинок среди армии и все время чувствовал себя усталым, но ведь он рожден в этот мир ради ее осуществления.

Они ждали новолуния. Через три ночи. Это могло быть излишней предосторожностью, но любой солдат вам скажет, что легче проскользнуть ночью в переулок, когда отсутствие освещения помешает охранникам заметить приближение гибели. Они ехали так далеко и были уже очень близко. Он не допустит, чтобы задуманная операция провалилась из-за того, что он проявил нетерпение в конце.

Их военачальник Вань’йэнь находится в городе. Нельзя сознательно увеличивать риск, когда знаешь, что твой противник – талантливый человек. Нельзя бояться врага, но необходимо уважать то, на что он способен.

Рассказывали о победоносных катайских генералах, о том, как к ним приводили пленных вождей варваров, связанных, раздетых донага, чтобы они могли сами их убить, или смотреть, попивая вино, как это делают другие.

Дайяня это не интересовало. Он не стал бы доказывать этим свое превосходство над всадником. Военачальника мог убить стрелой или клинком любой катайский солдат, встретивший его. Он мог даже не знать, кто он такой, убивая его. Такое случается, особенно ночью. Но алтаи бы знали. Всадники лишились бы сил и надежды, если бы он погиб.

На этом заканчивались мысли Дайяня об этом человеке. Речь шла об империи, а не о его собственном конфликте с каким-то всадником с окраин степи.

Им необходимо напомнить, чем был Катай, и чем он должен был снова стать. Их необходимо заставить бояться, иначе они вернутся.

И это последнее, знал он (он действительно знал), было тьмой на той дороге, по которой они шли. Он заставил себя гнать эту мысль, снова вернуться к стенам Ханьцзиня. Спланировать следующие шаги, удостовериться, что все правильно выполнили. Он был всего лишь солдатом. Сановники, дающие советы императору, должны продумать то, что будет потом, так происходило почти всегда.

Рано утром на следующий день над западными воротами они увидели белый флаг. Двое алтаев выехали к ним. Один говорил по-катайски. Они высказались прямо. Это им свойственно. Они предложили сдать город и обещали уйти на север, если им дадут заложников, чтобы гарантировать, что армия Катая не нападет на них, когда они достигнут Золотой реки и будут готовиться к переправе. После переправы через реку они смогут уйти от любого преследования.

Дайянь посмотрел на Цзыцзи, стоящего рядом с ним. Цзыцзи ответил ему взглядом, лицо его было лукавым. Они предвидели, что это произойдет. Всадники не хотели застрять здесь на всю зиму. Они не ожидали, что Дайянь последует за ними так далеко, так быстро. Они ничего такого не ждали, начиная с разгрома на Великой реке и после него. Они хотели домой. И хотели перегруппироваться там, а потом вернуться.

Дайяню нужно было убить этих всадников и сжечь на погребальных кострах, а не отпустить их невредимыми на север, чтобы они вернулись. Это нужно было Катаю. Для этого здесь необходимо было устроить бойню. Ты не можешь быть командиром на войне, если хочешь, чтобы мир был нежным, как цветы сливы.

– Каких заложников вы предлагаете? – спросил Цзыцзи. Голос его мог звучать устрашающе, когда он этого хотел.

Тот всадник, который говорил на их языке, посмотрел на другого, постарше, и перевел. Старший посмотрел прямо на Дайяня и заговорил, первый снова перевел.

– Нам нужен только ваш командующий. Его отпустят, как только мы переправимся через реку.

– Понятно. А что в качестве гарантии? – спроси Цзыцзи. – Его голос был холодным, как зима, но это предложение не было неожиданным.

– Мы оставим нашего военачальника, – ответил алтай. – Потом обменяем их. Так будет правильно.

– Вовсе нет, – возразил Цзао Цзыцзи. – Но мы подумаем над тем, что вы сказали. Вы можете вернуться на закате за ответом. А сейчас уезжайте.

Интонации человека, командующего армией, на стороне которой преимущество.

Всадники повернули коней и поскакали назад, в Ханьцзинь через западные ворота. В те ворота, которые Дайянь намеревался открыть для своей армии через две ночи.

Они смотрели им вслед. Цзыцзи тихо сказал:

– Я все-таки считаю, что они убили бы тебя и позволили ему умереть.

– Возможно. Возможно, для нас это выгодный обмен. После смерти обоих братьев я не уверен, что алтаи…

– Прекрати! – оборвал его Цзыцзи. – Хватит. Ты ошибаешься. У них есть десяток военачальников, которые заменят этих двоих. А у нас нет.

Дайянь пожал плечами. Он был не согласен, но ему также не слишком хотелось умереть у Великой реки, чтобы проверить свое убеждение. У него были причины жить, ради Катая, ради себя.

Шань прислала ему стихи в письме с курьером из Цзиньсяня. «Мое сердце пылает как огонь».

На закате два всадника вернулись. Цзыцзи сказал им, что им нужна еще одна ночь, чтобы обдумать предложение. Он спросил, не может ли кто-нибудь другой стать заложником до реки. Он объяснил, что главнокомандующий Жэнь очень дорог императору Чжицзэну и назначить его на такую роль невозможно без риска прогневать императора. Алтаи, сказал он, несомненно, это поймут. В конце концов, Чжицзэнь сам был заложником, освобожденным Жэнь Дайянем.

Произнося эти слова, он позволил себе улыбнуться.

Алтаи вернулись в город. В намерения Цзыцзи входило продолжать это обсуждение, тянуть время до новолуния. Он высказал идею атаковать завтра ночью. Тонкий серп луны не помешает, сказал он. Дайянь покачал головой.

– Они не любят, когда луна не светит. Ты это знаешь. Через две ночи мы закончим этот этап войны.

– А потом? – спросил Цзыцзи.

Дайянь снова пожал плечами. Они стояли возле его палатки, красное солнце садилось в осеннем небе.

– В зависимости от того, сколько человек мы потеряем, а мы потеряем людей, мы отправимся на север сразу же или подождем весны и подкрепления. Но мы это сделаем.

Вскоре после этого, вспоминал потом Цзыцзи, они увидели небольшую группу всадников, приближающуюся к ним с юга. Их освещало низкое солнце, и они ехали по широкой дороге по направлению к бывшей имперской столице Двенадцатой династии. Первая звезда еще не взошла.

Он помнил, как наблюдал за их приближением, и это был для него последний момент уверенного понимания мира.

Дайянь увидел, что это Фуинь. Их друг, бывший главный судья, теперь губернатор Цзиньсяня. Они проезжали его город, остановясь на ночь по дороге на север. Цзинсянь, как он и ожидал, не подвергался нападению зимой. Алтаи грабили деревни, поселки, фермы, но не решились на еще одну осаду. После ухода всадников весной, Ван Фуиня вызвали из отставки в город, где он был судьей много лет назад. Честные люди повинуются зову императора. Дайянь поднял руку в знак приветствия. Фуинь тоже поднял руку и улыбнулся.

Он хорошо знал этого человека. Его улыбка была принужденной. Губернатор остановил коня перед ними. Его охрана осталась на некотором расстоянии, за ними пристально наблюдали телохранители Дайяня.

– Вы лучше держитесь в седле, чем во времена нашего первого знакомства, – сказал Дайянь.

– Я похудел. И я практиковался, – Фуинь махнул рукой в сторону стен. – Вы проделали долгий путь очень быстро.

– Мы собираемся взять город, – сообщил Дайянь. – Можете остаться и посмотреть.

– Вы и сами проделали долгий путь, – заметил Цзыцзи. Он не улыбался. – Что случилось?

Фуинь заколебался.

– Давайте немного отъедем в сторону, – предложил он. – Мы втроем.

Дайянь первым двинулся в сторону рощи, куда выходил туннель от западных ворот. Но он не поехал так далеко. Он не хотел привлекать внимания к этому лесу. Он остановился на возвышении под сосной. Солнце висело низко, его свет придавал ландшафту яркость и глубину. На востоке блестели стены Ханьцзиня. Легкий ветерок, в нем намек на надвигающийся холод.

– Что случилось? – еще раз задал вопрос Цзыцзи.

Они были одни. Телохранители Дайяня последовали за ними, но остановились поодаль, окружив их широким кольцом. Их главнокомандующий имел слишком большое значение, чтобы остаться без охраны на открытой местности.

Волосы Фуиня поседели с тех пор, как он уехал из столицы, и он действительно похудел. Это было видно по его лицу, по морщинам на шее, под глазами. Он неуклюже слез с коня, так как проделал долгое путешествие в седле. И то, что губернатор, их друг, сам приехал к ним, конечно, говорило о многом.

– Можно сначала задать вопрос? – спросил Фуинь.

Дайянь кивнул. Он тоже спрыгнул на землю, и Цзыцзи тоже.

– Конечно.

– Вы действительно надеетесь взять город?

– Через две ночи, – ответил Дайянь. – Они предложили нам их пропустить, но я не собираюсь позволить тридцати тысячам всадников уехать на север. Они у нас в ловушке.

– Многие погибнут, – сказал Ван Фуинь.

– Да, – согласился Дайянь.

– Я имею в виду наших людей.

– Я понял, о ком речь.

Фуинь кивнул.

– А если бы вы позволили им отступить?

– Тридцать тысяч всадников вместе с теми, которых они наберут в свое войско, вернутся следующей весной.

Фуинь снова кивнул. Он посмотрел в сторону, на сияющие стены вдалеке.

– Говорите, – пробормотал Дайянь. – Вас прислали потому, что это трудно сказать.

Фуинь снова повернулся к нему.

– Наши жизни были бы совсем другими, если бы я не послал за вами в тот день, чтобы вы стали моим телохранителем, правда?

– Такова жизнь, – ответил Дайянь. – Говорите, друг. Я знаю, что вы – всего лишь посланник. Вас прислал двор?

– Двор, – тихо сказал Фуинь. – Они прислали мне сообщение почтовым голубем, чтобы я нашел вас как можно быстрее.

– И вы нашли.

Фуинь кивнул. Он вздохнул и заговорил официальным тоном:

– Светлейший император Чзицзэн приветствует своего военачальника Жэнь Дайяня и приказывает ему увести войска от Ханьцзиня и отправить их на юг от реки Вай, немедленно. Вам самому надлежит явиться в Шаньтун и объяснить императору, почему вы увели наши армии так далеко без его приказа.

Дул ветер. Где-то к западу от них пела птица.

– Почему вы? Только для того, чтобы передать это? – это спросил Цзыцзи. Было видно, как он потрясен.

Такое же отчаяние было написано на лице Фуиня.

– Они боялись, что вы можете не повиноваться. Я должен был вас заставить, одержать верх над вами.

– Они действительно этого опасались? – спросил Дайянь. Из всех троих он казался самым спокойным, по крайней мере не показывал своих чувств. – А вы? Что вы думали?

Фуинь долго смотрел на него.

– Я – плохой слуга моего императора. Я всю дорогу сюда старался решить, какого решения мне бы от вас хотелось.

– Разве у меня есть выбор? – мягко спросил Дайянь.

Его друзья смотрели на него. Никто не ответил.

Этот момент на открытой местности, незадолго до заката, можно описать по-разному. Звездная река из катайских легенд лежит между смертными и их мечтами. На небе пока не видно было звезд в тот осенний день, но поэт мог бы поместить их там.

Дайянь повторил:

– Разве у меня есть выбор?

Птица продолжала петь к западу от них. Ветер шелестел в ветвях одинокой сосны.

Цзыцзи сказал:

– У тебя есть шестьдесят тысяч воинов, которые тебя любят.

– Да, – подтвердил Ван Фуинь. – Есть.

Дайянь взглянул на него и спросил:

– Договор уже подписан? Вам сообщили?

Фуинь отвел глаза и тихо ответил:

– Река Вай станет границей. Мы признаем их превосходство. Наш император будет младшим братом их императора. Мы будем платить дань, шелк и серебро, вдоль границы откроют четыре пункта торговли.

– И серебро вернется обратно через торговлю, – голос Дайяня был едва слышен.

– Да. Как прежде. Им нужен шелк, и чай, и соль, и лекарства. Теперь даже фарфор.

– У нас всего этого много.

– И продукты. Мы можем продавать рис, с этой новой системой выращивания урожаев на юге.

– Это правда, – согласился Дайянь. – Река Вай? Мы отдаем им все земли до реки?

Фуинь кивнул.

– Ради мира.

– Император понимает, что они отступали с тех пор, как мы разбили их весной? Алтаи предлагают сдаться нам здесь, если мы только позволим им уйти домой.

Лицо Фуиня было мрачным.

– Обдумайте положение, Дайянь. Будьте больше, чем солдатом. Что произойдет, если они сдадутся? Что мы можем потребовать в обмен?

Долго пела лишь одна птица, потом к ней присоединилась другая, к северу от них.

– А! – произнес, наконец, Дайянь. – Конечно. Я понимаю. Значит, я был глупцом?

– Нет, – ответил Фуинь. – Не были.

– Объясните мне! – воскликнул Цзыцзи. И прибавил: – Пожалуйста!

– Его отец и брат, – ответил Дайянь. – Вот в чем все дело.

Он ушел один, на запад. Другие двое отпустили его. Телохранители Дайяня явно забеспокоились, но Цзыцзи жестом приказал им оставаться на месте. Солнце уже стояло низко, и Цзыцзи, ища его взглядом, нашел вечернюю звезду. Скоро наступят сумерки. Он повернулся к Фуиню.

– Что бы произошло, если бы вы приехали через три дня? Если бы мы уже были в городе?

Ван Фуинь покачал головой.

– Не знаю, друг мой.

– Это было нелегко. Приехать сюда сейчас.

– Да.

– Есть что-то такое, о чем вы нам не сказали?

Фуинь опять покачал головой.

– Возможно, есть что-то такое, о чем они мне не сказали.

– Мы можем притвориться, что вы еще не приехали? Что вас задержали, и… – голос его замер.

Фуинь грустно улыбнулся.

– Только в том случае, если вы убьете сопровождавших меня людей.

– Я мог бы это сделать.

– Нет, не мог бы, – возразил Ван Фуинь.

Цзыцзи отвел глаза.

– Очень хорошо. Если алтаи сдадутся и попросят о мире, император должен потребовать вернуть отца и брата. Я это понимаю. Так пускай он это сделает!

– Представьте себе, что он это сделал. Что произойдет?

– Не знаю. Я всего лишь солдат. Скажите мне.

– Чицзу убьет его, как только вернется домой.

– Что?

– Младший брат, который уже посидел на троне? Прославленный «Принц Цзэнь», который спас империю, вызволил своего брата-неудачника, заставил варваров сдаться? Конечно, он будет убит!

Цзыцзи открыл рот, потом закрыл, ничего не сказав.

– Нашему другу нужно принять решение, – произнес Фуинь. – Мы сейчас переживаем одну из самых старых историй Катая.

– Что вы имеете в виде? Императорскую семью?

– Нет. Армия и двор. Если он откажется уйти, это будет открытый мятеж с его стороны. И со стороны всех вас. Страх перед нашими собственными солдатами, ставший реальностью.

Цзыцзи посмотрел на него.

– А если он согласится, мы отдадим половину Катая.

– Да, это так, – согласился Фуинь. – Вероятно, не только это. Радуйтесь, что мы не на месте Дайяня.

Он поймал себя на том, что опять думает об отце. Странно, а возможно, и не так уж странно, сколько дорог могут привести твои мысли к дому.

Он не получал вестей из Шэнду, от отца, почти два года. Что неудивительно, учитывая время и расстояние. Он писал. Рассказывал им, где находится, что делает, зная, что когда письмо прочтут, оно уже сильно устареет.

В последнем письме, которое до него дошло, отец писал, что у них все хорошо и что он польщен тем, что все еще сохранил свою должность секретаря в управе при новом супрефекте.

Он был старшим секретарем, Дайянь это знал, и без него в управе не было бы порядка, но отец никогда бы так не написал. Вероятно, он никогда не позволял себе так думать.

Должно быть, он сильно изменился теперь. Стал стариком? Год состарил Фуиня, что же сделала с отцом череда этих бурных лет? Он вдруг вспомнил, как отец клал ладонь на его голову, а потом легонько дергал за волосы, нетерпеливо, с любовью.

Он был мальчишкой, когда уехал из дома. Уехал дальше от дома, чем когда-либо в жизни. На коне! До самой деревни семейства Гуана, где кого-то убили! Он мог вызвать в себе то возбуждение, которое тогда охватило его, страх опозорить себя, свою семью. Отца.

Ты проживаешь жизнь, следуя учению Мастера, что ни в коем случае нельзя опозорить родителей. Жэнь Юань так жил, со свойственным ему от природы чувством ответственности.

Он надеялся, что его умный младший сын станет ученым, и они все будут так им гордиться. Он платил деньги, которые доставались с таким трудом, учителю, чтобы юный Дайянь получил возможность найти свою судьбу, которая – кто может знать? – приведет его к экзаменам. Возможно, когда-нибудь он будет стоять в присутствии императора, пусть и на большом расстоянии от него. Отец сможет с радостью уйти к своим предкам, если будет знать, что он сделал все возможное для своего сына.

Дайянь поднял взгляд. Он пробыл здесь уже долго, погрузившись в мысли, слепо глядя на траву и поздние полевые цветы. Солнце уже докатилось до самого края горизонта, готовясь зайти за него и принести темноту. Звезда Царицы-матери Запада горела выше него, яркая, всегда яркая, когда она стоит на террасе своего дома и смотрит, сверкая, на мир.

На западе и его дом. На западе его отец.

Он был тем, кем его воспитали. Твой путь по жизни (через болота, через холмы, через столько рек), возможно, вынуждал делать вещи, которыми нельзя гордиться. Но ты знал – он знал, – кем он был, каким хотел его видеть Жэнь Юань до своих последних дней.

Фуинь сказал, что не знает всего о только что заключенном договоре. Дайянь думал, что догадывается о другой части договора. Иногда его удивляло, как много он может понять. Возможно, он все-таки не просто солдат с луком и мечом. Он вспомнил старого первого министра в поместье «Маленький Золотой Холм», искру, которая проскочила между ними. Узнавание? Может ли слепой человек узнать тебя?

«Тот мог», – подумал он.

Нужно быть таким же холодным, каким был Хан Дэцзинь, жестким, уверенным в себе. Нужно хотеть власти и, возможно, прежде всего верить, что никто, кроме тебя, не может распорядиться ею должным образом. Ты можешь быть или не быть добрым человеком, жить достойно или нет, но ты должен очень сильно желать стоять рядом с троном.

Или сидеть на нем.

Каждая династия, каждая, основана солдатом, даже Двенадцатая, которая так сильно боялась своей армии и пала.

Она может вернуться, разумеется. Они могут сражаться с всадниками и победить. Он верил, что сможет это сделать, он знал, что сможет.

Или они могут попытаться построить достаточно долгий мир, чтобы родились дети, ничего не знающие о войне, чьи отцы ничего не знают о войне, которые никогда не ложились спать ночью, страшась услышать стук копыт в темноте, а потом увидеть огонь.

Он стоял там, глядя на запад. Солнце село. Теперь взошли и другие звезды. Он подумал о том, увидит ли снова отца.

Он вернулся к двум остальным и велел Цзыцзи отдать армии приказ быть готовыми утром двинуться на юг. Они получили приказ от императора. Честь и долг вынуждают их повиноваться.

Ясная ночь, осень. Звездная река над головой, одновременно туманная и яркая, делит небо на две части. Что бы ни случилось на земле между мужчинами и женщинами – жизнь и смерть, слава и радость, горе и конец горя – звезды не меняются. Если не считать случайно пролетевшей кометы, которая иногда ненадолго появляется, очень яркая, потом тускнеет, а потом исчезает.

Глава 29

Холодает, ночью уже были морозы. Листья павловний опали с деревьев у дорожки, как и листья вязов и дубов. Яркие листья ветер гоняет кое-где по лугу. Дети сгребли их в кучи и играют в них, прыгают и хохочут. По утрам в комнате Шань горит очаг, чтобы прогнать холод, когда она встает из-под стеганого одеяла, набитого пухом уток и селезней.

В поместье «Восточный склон» по-прежнему не соблюдают никакого ритма и порядка трапез, но она старается утром пить чай вместе с Лу Чэнем, если он проводит ночь дома, а не за рекой.

Проснувшись, она идет из женского дома в главный, молится у алтаря, потом ждет в библиотеке, прислушиваясь к его шагам, и входит в столовую одновременно с ним. Она знает, что его не обманывают эти якобы случайные встречи; но она также знает, что он рад ее видеть.

Она может немного отвлечь и занять его. Они обсуждают форму «цы»: она считает, что поэт отрицает ее естественность, пытается сделать больше похожей на «правильный» стих. Он напоминает, что это первое, о чем Шань ему тогда сказала. «Как будто мне нужно напоминать», – отвечает она.

В это утро она спрашивает о царстве Чу, ненадолго появившемся на западе до возникновения их собственной династии. Это было одно из многих маленьких, воинственных царств, поглощенных Двенадцатой династией. В здешней библиотеке она прочла труды историков, обвинявших последнего правителя Чу (и его советников, разумеется) в том, что он допустил слишком больше влияние при дворе поэтов и музыкантов, и это сделало двор распутным и обрекло на поражение. Существует песня времен Чу, которую она любит: «Когда музыка еще играла, горе охватило нас». Ей хочется знать, что Лу Чэнь обо всем этом думает.

Он пьет маленькими глотками чай и начинает отвечать, когда в дверях появляется один из старых работников фермы, Лон Пей. В «Восточном склоне» не слишком придерживаются правил, но это необычно.

Кажется, среди их могил утром замечен какой-то мужчина. Пей не знает, кто это. Нет, он не подошел к нему и не расспросил. Он пришел прямо сюда.

У этого человека меч.

Она знает, что это должен быть Дайянь, это он. Нет никаких причин в такой ее уверенности, он никак не может оказаться здесь (один!), ведь он командует их войсками на севере. До них дошли слухи из двора императора о возможном перемирии и договоре, но пока без подробностей.

Поэт поднимается по склону рядом с ней, под голыми деревьями. Она идет его шагом, заставляя себя не спешить. Ясное, солнечное утро с ветерком. Караван диких гусей над головой. Несколько мужчин из домашних слуг идут вслед за ними, вооруженные всем, что смогли найти. Пей упомянул меч, и Шань ничего не сказала, хотя ее сердце стремительно бьется.

Она видит его у могилы Лу Ма, под кипарисом. Он оборачивается, когда они подходят. Кланяется поэту, потом ей. Они оба отвечают ему тем же.

– Я переправился через реку ночью. Боялся разбудить ваших людей, явившись так рано, поэтому решил сначала отдать долг памяти.

– В нашем доме встают рано, – говорит Лу Чэнь. – Мы очень вам рады, командир Жэнь. Вы окажете нам честь и зайдете в поместье? Там есть еда и утренний чай, или вино, если предпочитаете.

Дайянь выглядит усталым. Он выглядит другим. Он говорит:

– Простите меня за сына. Я все же считаю, что это моя…

– Я вам не разрешаю так думать, – решительно прерывает его поэт. Потом добавляет: – Это говорит его отец.

Молчание. Стоящие позади них мужчины расслабились, увидев, кто это.

– Дайянь, почему ты здесь? – спрашивает Шань. Она посмотрела ему в глаза. – Что случилось? – она нетерпеливый человек, всегда была такой. Что-то меняется с годами, что-то нет.

Он им рассказывает, стоя на кладбище «Восточного склона» при свете утра. Шань охватывает смешанное чувство надежды и страха. Его слова подтверждают слухи о наступлении мира. В это почти невозможно поверить, но глаза Дайяня говорят о большем.

– Все до самой реки Вай? – тихо спрашивает поэт.

Дайянь кивает головой.

– Так нам сказали.

– Мы отдаем огромное количество людей.

– Да.

– А вы бы…

Страдание на его лице, которое он не может скрыть. Но отвечает он официально:

– Я бы сделал только то, что мне приказывает мой император и его советники.

Поэт долго смотрит на него.

– Вы были у стен Ханьцзиня, когда они приказали вам отступить?

– Да.

Лицо Лу Чэна сейчас выражает главным образом сострадание.

– Пойдем, – в конце концов, произносит он. – Прошу вас, побудьте с нами, командующий. Вы сможете ненадолго задержаться перед тем, как ехать в Шаньтун?

– Я думаю, смогу, – отвечает Дайянь. – Спасибо. Я очень устал.

Все-таки здесь кроется что-то еще. Шань это чувствует. Что-то такое, о чем он не говорит.

Шань приходит в голову мысль в тот вечер, что вряд ли во всем Катае (в том, что от него осталось) найдется комната, где собралось бы больше мудрости, чем в любой из комнат «Восточного склона», когда в ней находятся оба брата. Это экстравагантная мысль, даже неприличная, но она может себе это позволить, правда?

Именно Чао произносит за вином после трапезы:

– Ко двору императора в конце лета по морю прибыл посол.

– Мы об этом знаем, – говорит его старший брат.

– Но теперь мы также знаем, – говорит Чао, – что он должен был сказать в беседе без свидетелей, чтобы добиться перемирия.

– А! Да, знаем, – подтверждает поэт. – Кто-то из алтаев умен.

– Я не знаю, – говорит Шань. – Я не знаю, что мы знаем. Скажите мне.

«“Восточный склон”, – часто думала она, – был бы раем и для отца тоже». Она мысленно видит, как он поворачивает настороженное любопытное лицо от одного говорящего к другому, наслаждаясь мудрой беседой.

Чао оглядывается. Сейчас в комнате только они вчетвером, другие женщины удалились и его сыновья тоже. Женщины поместья примирились с тем, что Шань на особом положении. Ма тоже был бы здесь.

– Госпожа Линь, – говорит Чао, – в их руках отец-император и сын, ставший его преемником. И если они отпустят их обоих…?

Он берет свою чашку, пьет, оставляет Шань время догадаться. На столе мерцают свечи.

На это у нее уходит несколько мгновений. Зачем алтаям отпускать заложников? Разве это было бы умным ходом? Разве пленники-императоры не оружие? Не способ угрожать Катаю и новому императору? Разве император Чжицзэнь не обязан сделать все, что в его силах, чтобы…

– О! – произносит она. А потом: – Кто станет законным императором, если Чицзу вернется? В этом дело?

За такие слова человека могут убить, даже того, кто их всего лишь услышал.

Лу Чао кивает головой.

– Да, в этом, – тихо произносит он. – И мы знаем ответ на этот вопрос. И Чжицзэн знает.

Дайянь молчит, но она видит, что он все это уже понял. Вероятно, с самого начала, потом обдумал это во время долгого пути на юг от Ханьцзиня. Он путешествовал не один, конечно. Только переправился в одиночку на пароме ночью, чтобы заехать сюда. Его сопровождающие явились позже в тот же день. Цзыцзи нет с ним. Он командует армией, которая – по приказу императора – теперь находится на этом берегу реки Вай.

Все, что лежит к северу от нее, отдадут. Или предадут?

Ей кажется, что она теперь понимает выражение лица Дайяня. Кажется, он был готов вот-вот взять Ханьцзинь. Он сказал, что после они хотели отправиться на север, воевать на территории алтаев.

Снова сражения, снова гибель солдат и людей, попавших между солдатами армий. Но он хотел уничтожить всадников, угрозу с их стороны, позволить Катаю стать тем, чем он был когда-то. Быть большим, чем он был в их время.

Он приходит к ней позже, незаметно, хотя теперь нечего стыдиться и нет необходимости скрываться. Не в «Восточном склоне».

Он измучен и подавлен. Их движения во время любовных объятий нежные и медленные. Словно он внимательно изучает ее тело и составляет для себя его карту. Чтобы вернуться? Мрачная мысль. Шань гонит ее прочь.

В тот момент он над ней. Она крепче сжимает в пальцах его волосы и целует его так крепко, как может, втягивает его в свое тело, внутрь всей себя.

Потом, лежа рядом с ней, держа ладонь на ее животе, он говорит:

– Я могу представить тебя в жемчугах и перьях зимородка.

– Дайянь, перестань. Я не богиня.

Он улыбается. Говорит:

– Этот дом, безусловно, самое лучшее место на свете для тебя.

Его тон пугает ее. Она отвечает:

– Лучшее, не считая любого места на свете, где есть ты.

Он поворачивает голову и смотрит на нее, почти вплотную приблизив лицо. Она оставила зажженной лампу, чтобы видеть его. Он говорит:

– Я этого не заслуживаю. Я всего лишь…

– Перестань, – повторяет Шань. – Ты когда-нибудь видел, как смотрят на тебя твои друзья и свои солдаты? Как Чэнь на тебя смотрит? Лу Чэнь, Дайянь!

Некоторое время он молчит. Меняет позу и кладет голову ей на грудь.

– Он слишком щедр. Не знаю, что все они видят во мне.

Тогда она сильно дергает его за волосы.

– Перестань, – в третий раз повторяет она. – Дайянь, они видят добродетель, подобную свету маяка, и славу Катая. А в мире недостаточно и того, и другого.

На этот раз он не отвечает. Она слегка поворачивается и обнимает его обеими руками.

– Прости, если я сделала тебе больно, – говорит она, имея в виду его волосы. – Я знаю, что ты нежный, как шелк.

Он коротко смеется.

– Моя мать так делала, – говорит он. Потом произносит еле слышно, как будто выдыхает: – Я был так близок, когда Фуинь привез мне приказ отступить. Я был очень близок, Шань.

– К чему? – спрашивает она.

Он ей рассказывает.

– Не слишком почетно стать командующим, восставшим против трона, не так ли? – задает он вопрос. Она слышит горечь в его голосе. А потом: – Я все еще мог бы, Шань. Мог бы встать прямо сейчас и поскакать к реке Вай, поднять свою армию и повести ее на юг. Ко двору императора. Еще один восставший военачальник Катая! Разве это не было бы маяком добродетели?

Она чувствует, что не может говорить.

– И это так неправильно, – продолжает он, – что мы позволили всадникам уйти, что мы отдаем так много. Да, ради мира, да. Но не таким путем – не по такой причине!

Ее сердце сильно бьется. Теперь в комнате появился страх, в ней появился, и она, наконец, понимает (как ей кажется), что она видела на его лице с самого утра.

Однако она еще не полностью все понимает.

«Я думаю, что смогу. Я хотел бы остаться», – сказал он тогда возле могил. По-видимому, он ошибся.

Двадцать человек ждали у ворот за оградой, когда он проснулся холодным утром и вышел из комнаты, оставив спящую Шань. Он вышел к ним один, мимо посеребренной инеем травы и цветочных клумб, он узнал их ливрею, потом узнал одного из них.

Дайянь подошел к воротам. Тот, кого он узнал, их командир, поклонился с другой стороны. И сказал:

– Командующий Жэнь, нас послали сопровождать вас в Шаньтун. Надеюсь, вы не будете возражать. Первый министр Хан Сень шлет вам свое почтение.

– Как вы узнали, что я здесь?

– Нам сказали, что вы, возможно, приедете сюда.

Немного забавно, немного тревожно.

Дайянь увидел, что Цзюньвэнь и двое других, вооруженные, спешат к ним, слишком спешат. Он поднял руку, чтобы они замедлили шаг.

– Я вас знаю, – сказал он командиру стражников. – Вы служили Хан Дэцзиню в поместье «Маленький Золотой Холм».

– Служил.

– Жаль, что он погиб.

Тот поднял голову.

– Это правда.

– Вы теперь служите его сыну? При дворе?

– Мне оказана эта честь.

– Ему повезло. Как я понимаю, ваше присутствие означает, что мне не позволено задержаться здесь на какое-то время?

Неловкое колебание. Дайянь подумал, что несправедливо было задавать этот вопрос.

– Неважно, – сказал он. – Я попрощаюсь и присоединюсь к вам. Насколько я понимаю, мои люди могут ехать с нами?

– Конечно, – ответил стражник.

Дайянь вдруг вспомнил его имя.

– Благодарю вас, офицер стражи Дунь, – сказал он.

Тот покраснел.

– Вы так добры, что запомнили мое имя, – сказал он. Он снова заколебался. Открыл рот, потом закрыл его.

– Говорите, – сказал Дайянь.

Дунь Яньлу вспыхнул. Потом спросил:

– Это правда? Вы были у стен Ханьцзиня?

– Мы там были.

– И могли его взять?

Дайянь заколебался.

– Мне не следует говорить об этих вещах.

Дунь Яньлу, человек старше него, коренастый, с проседью в бороде, кивнул головой. Потом, словно его что-то толкало, спросил:

– Но… вы могли это сделать? Взять город? Уничтожить их там?

Есть благоразумие, и есть нечто иное. То, что людям нужно знать о своей империи, армии, о самих себе. Это действительно связано с достоинством, с гордостью. «Маяк», – сказала Шань.

– Конечно, мы бы его взяли, – тихо ответил он. – Город был наш. Они были в ловушке, обречены.

Тогда Дунь Яньлу выругался, тихо, но длинно и затейливо.

– Простите меня, – прибавил он.

– Не стоит просить прощения, – ответил Дайянь.

Стоя у ворот между двумя братьями, Шань смотрит, как он уезжает. Несомненно, эскорт прислали из самого Шаньтуна в знак уважения, не так ли? Но она чувствует, что это не так.

Лу Чао сказал, что собирается поехать вслед за ними на юг. Многое происходит, решается. События огромной важности. Долг честного человека предложить свой талант на службу государству, а Чао, в конце концов, последний посол, которого отправляли к алтаям. Он сам говорил с военачальником! Он поедет и сыграет ту роль, которую ему позволят сыграть.

Во всем этом для женщины нет места, разумеется.

Она живет, подвешенная между мирами. И Дайянь был прав прошлой ночью: в Катае нет для нее места лучше, больше похожего на дом, чем поместье «Восточный склон».

Она смотрит ему вслед. «Любое место на свете, где есть ты».

Утром было много суеты. Люди Дайяня, семейство Лу, ожидающий эскорт. Внуки Чао, взволнованные присутствием такого количества стражников в «Восточном склоне». Ни малейшей возможности остаться наедине.

Глядя ему вслед у ворот, она с болью вспоминает, что ничего не сказала ему, когда они садились на коней. Она ждет. Он на скаку оглядывается. Она говорит все, что нужно сказать, глазами. Или столько, сколько может сказать.

Дорога поворачивает на юг и вниз, к мосту через реку, и всадники исчезают из виду.

* * *

Достопочтенный Ван Фуинь – один из тех, кому боги даровали долгую жизнь и доброе здоровье до самого конца (а кто может просить большего?). Его очень уважали как за достижения на службе у государства, так и за его трактаты о том, как подобает вести себя судье во время расследования уголовных дел.

Фуинь всегда говорил, что из всех моментов его жизни тот осенний день, когда главнокомандующий Жэнь Дайянь явился к императору в Шаньтун, возможно, врезался в его память сильнее всего, как слова, вырезанные на камне. Конечно, слова на камне, если их не уничтожили, переживут резчика, а воспоминания умирают.

Правила этикета в Шаньтуне были менее строгими, чем в Ханьцзине, и гораздо менее строгими, чем во времена ранних династий, когда вызванный ко двору человек мог прождать приема год. Двор здесь был менее многочисленный и дворец менее роскошный. Государственные доходы представляли проблему, и безопасность тоже.

Император очень много говорил о безопасности.

Фуинь принял решение, которое нельзя было назвать иначе, чем безрассудным. Он покинул Цзинсянь – теперь это был его собственный город, за который он нес ответственность, – поручив его своему заместителю. Он нашел на побережье корабль, который доставил его в Шаньтун сразу же после того, как он увидел, что армия начала отход от стен Ханьцзиня.

Он остро осознавал, как близок Катай к открытому мятежу.

Для него проблема заключалась в том, что он до сих пор не знал, что он сам об этом думает. О решении Жэнь Дайяня повиноваться приказу, который он лично привез на север.

Такая неуверенность, конечно, была предательством. Но мысли не могут погубить тебя, если никто о них не знает. Если никто из важных особ не видит твоего лица и твоих глаз.

Было бы гораздо благоразумнее отправиться прямо в Цзинсянь и оставаться там. Цзинсянь находился намного южнее, чем предполагаемая граница. Он лежал внутри нового Катая, Южной Двенадцатой династии и был в безопасности. В первый год правления славного императора Чжицзэня.

Ван Фуинь не был храбрецом, по его собственной оценке. Он покинул Ханьцзинь до начала осады, предвидя то, что там случится.

Да, он участвовал вместе с Дайянем и старым первым министром в заговоре, направленном против Кай Чжэня, но связать судьбу с таким мастером, как Хан Дэцзинь, тогда представлялось благоразумным, а не безрассудным и так оно и оказалось.

Напротив, этот поступок – поспешный отъезд на юг на корабле, чтобы оказаться при нервном дворе императора, без вызова, в разгар заключения договора, который будет иметь огромные последствия, а потом решение присутствовать, когда его знали как друга главнокомандующего, призванного защищать его действия… – он был безрассудным по всем меркам.

Мальчик, которого он по внезапной прихоти назначил своим охранником много лет назад, стал мужчиной, и он был причиной такого поведения, такой… ну, фактически преданности.

Его жена, деловито обставляющая губернаторский дом в Цзиньсяне, к своему все растущему удовольствию, не обрадовалась бы, если бы узнала об этом, поэтому он ей ничего не сказал. Это было достаточно просто. Все остальное было совсем не просто.

Генерал Шэньвей Хуан командовал войсками Катая, защищавшими подход к Синаню на западе. Он не возглавлял армию, отправленную взять Южную столицу сяолюй, а потом защищать имперскую столицу, когда вторглись варвары.

Поэтому он остался жив и все еще занимал должность командующего. Запад не имел такого большого значения, его неудача привлекла меньше внимания – и имела меньше последствий.

Командующие войсками выше Ханьцзиня к этому времени были казнены, большинство из них.

Шэньвей Хуан добрался на юг после своего поражения на поле боя, поспешно миновал Синань (обреченный на падение) и переправился через реку Вай.

Он нашел казармы возле города под названием Чуньюй недалеко от Великой реки, узнал, что он старше по рангу всех тамошних офицеров, и плавно превратил этих солдат в свое собственное небольшое войско. Разоблачить его было некому. В армии если что-то и имеет значение, так это ранг.

Его новое войско патрулировало окрестности и сражалось с разбойниками до зимы, когда алтаи начали свою кампанию мщения. Командующий Шэньвей предпочел покинуть Чуньюй и повел своих людей через Великую реку в район у болот.

Его солдаты не были этим недовольны, пусть даже некоторые дезертировали и остались у города. У алтаев было больше пятидесяти тысяч всадников. Они делали ужасные вещи, и вряд ли маленькая армия Шэньвей Хуана их могла бы остановить, не так ли?

В данном случае их город и казармы оказались расположенными достаточно далеко на юго-западе, и им не грозила опасность, но, в самом деле, какой был бы смысл рисковать?

Чуть позже, весной, после того, как алтаи потерпели ошеломляющее поражение на востоке, командующий Шэньвей отправился в Шаньтун: стало ясно, что новый двор императора будет находиться там. Он отослал своих солдат обратно в их казармы. Они выполнили свою задачу.

Он осторожно объявился в первые дни существования новой столицы из страха, что кто-нибудь из влиятельных лиц может знать слишком много подробностей о его действиях на севере или просто недолюбливать его (было несколько таких людей). Но он быстро понял, что в хаосе прибытия двора, коронования нового императора, собирания остатков действующей бюрократии может найтись место для человека, обладающего определенными умениями, пусть и не особенно преуспевшего на поле боя.

Главнокомандующий Жэнь Дайянь истребил большое количество алтаев на Великой реке. Варвары отступали на север. Жэнь Дайянь, человек не совсем нормальный, по мнению Шэньвей Хуана, их преследовал.

В Шаньтуне ходили слухи, что ведутся переговоры о заключении мирного договора. Каковы бы ни были его условия, Шэньвей Хуан понял, что вряд ли ему снова придется сражаться с алтаями.

Он имел все основания считать, что сумеет справиться с войском из бандитов и бродяг на их стороне от любой новой границы, если ему дадут достаточно солдат, конечно. Подавляющее численное превосходство было большим секретом ведения войны, с его точки зрения. А своевременность действий была ключом к успеху при любом дворе.

В соответствии с этим, когда ему сообщили, что Жэнь Дайяня вызвали ко двору, прервав его дикую (и явно не санкционированную) авантюру на севере, и он почти наверняка потеряет пост главнокомандующего, – ну, какой честолюбивый человек не увидит свой шанс, висящий перед ним подобно плоду на низкой ветке?

Хуан сумел устроить себе аудиенцию у императора и его первого министра. Это стоило ему кое-каких денег – такие вещи всегда стоили денег.

Он не совсем понимал, как именно относиться к первому министру. Хан Сень был сыном самого опасного из предыдущих первых министров, поэтому за ним надо внимательно следить, это ясно.

Шэньвей Хуан считал, что его юному императору свойственна одновременно тревожность и прямота, и он попытался использовать и то и другое. Смысл его обращения был прост: этот непредсказуемый Жэнь Дайянь явно вызывает озабоченность, но это не его дело. Хуан не сомневался, что двор разберется с этим человеком. Командующие не могут быть непредсказуемыми в Катае.

Армия командующего Жэня – другое дело. Его армия очень велика и опасно преданна ему и его заместителям, его друзьям. Командующий Шэньвей смиренно предложил послать его взять под контроль это войско, которое сейчас должно находиться у реки Вай, если они подчинились приказам. Он прибавил, что сам всю жизнь подчинялся приказам на службе империи, даже когда ему противостояли превосходящие силы противника.

Он предложил разделить эту армию на четыре более мелких подразделения (он уже это обдумал). «Единая армия такой величины опасна», – сказал он. Он бы разместил три армейские группировки вдоль реки Вай на востоке, в центре и на западе и регулярно менял командующих ими. Четвертую надо отправить на борьбу с разбойниками, где бы они ни находились, или с провинциальными губернаторами, у которых появились неподобающие амбиции в это трудное время, когда Катаю необходимо, чтобы каждый человек был безгранично предан.

Император слушал, первый министр слушал. Они предложили ему остаться в Шаньтуне, пока они обдумают его предложение «в свете более важных событий».

Его снова вызвали через два дня, на этот раз в тронный зал. Там были важные советники. Стоя перед Троном Дракона, Шэньвей Хуан получил повышение в звании сразу на три ранга и должность Командующего левым флангом Усмиренной границы.

Ему приказали выехать немедленно вместе с надежными офицерами, чтобы принять командование у того, кого Жэнь Дайянь (не командующий Жэнь, как отметил Хуан) оставил во главе этой армией. Его идеи нашли здравыми, его преданность ставят в пример другим.

Шэньвей Хуан был глубоко благодарен, но не особенно удивлен. Беспокойное время открывает возможности. История учит этому любого, у кого есть глаза, чтобы видеть.

Если бы он мог услышать то, о чем говорили император и первый министр, когда ушел после той первой аудиенции наедине с ними, его радость немного потускнела бы.

– Если бы этот нелепый человек, – произнес император Катая, – дул в небо с такой же силой, как нам в уши, можно было бы запустить воздушный змей.

Первый министр, пораженный, расхохотался. Император слегка улыбнулся. Хан Сень потом вспоминал, что в тот момент он в первый раз понял: этот нервный, напряженный молодой человек, которому он служит, не лишен проницательности и понимания. И они вместе могли бы кое-чего добиться – сохранить династию и Катай.

Они пришли к соглашению, что Шэньвей Хуана следует повысить в ранге, похвалить, отправить командовать армией Жэнь Дайяня – и разделить ее на части. Его честолюбивые устремления до смешного прозрачны, а его некомпетентность как воина известна обоим мужчинам в этой комнате. Но ни один из этих факторов в настоящее время нельзя считать угрозой, а это сейчас главное. Время нестабильное, опасное.

Этого человека всегда можно уволить, лишить присвоенного ранга, когда будет нужно. «Это легко сделать», – сказал первый министр императору.

У этих двоих летом состоялся совсем другой разговор в этом же зале с послом из алтаев. Были предложены условия, некоторые в письменном виде, другие устно.

Переговоры о мире – дело деликатное. Вы выдвигаете требования, и вам выдвигают требования. Вы их отвергаете или принимаете, даете и получаете обещания, в зависимости от ваших нужд и вашей силы.

Командующий левым флангом Шэньвей Хуан покинул город семь дней спустя. Он переправился через Великую реку с пятьюдесятью воинами и сотней коней, направляясь к реке Вай и готовясь командовать закаленной в боях армией из почти шестидесяти тысяч воинов.

Он так и не добрался до нее.

В период разгула насилия и хаоса, в тот ужасный год, когда столько людей бежало от алтаев, лишившись своих домов, укрылось в лесах или в болотах, или бродило по сельской местности, появилось даже больше разбойников, чем было в Катае до войны.

Некоторые из образовавшихся банд были очень большими. В самом деле, именно эту задачу Хуан наметил для четверти армии на реке Вай: ликвидировать самых опасных разбойников, начиная с тех, которые орудуют на юго-востоке, в опасной близости от императора.

В число сопровождающих его пятидесяти человек входило двенадцать старших офицеров, тщательно отобранных по принципу неспособности каждого из них организовать против него заговор – или добиться успеха, если они это сделают.

Солдаты, его личная охрана, были очень способными воинами. Но разбойники, которые напали на их отряд, значительно превосходили их в численности и сражались на удивление умело. Шэньвей Хуан имел большой опыт в преувеличении числа своих противников, когда ему приходилось докладывать о проигранном сражении, но в данном случае на них устроили засаду двести человек между Великой рекой и рекой Вай. Они посылали смертоносные стрелы из леса и одновременно заблокировали дорогу впереди и позади них.

Только они не были разбойниками.

* * *

Жэнь Дайяня привели к императору в тот же день, когда он приехал в Шаньтун.

Даже не дали возможности переодеться, отдохнуть, поесть. Он был покрыт дорожной пылью, едва успел умыться. На нем все еще были сапоги для верховой езды. Меч и лук у него отобрали у входа во дворец.

А в тронном зале стол шум и гул голосов толпы людей, предвкушающих развлечение. Все считали, что этот послеобеденный прием будет интересным и важным событием. Возможно, он даже станет решающим моментом этой новой империи Южной двенадцатой династии.

Первый министр Катая нервничал по многим причинам. Он не был уверен в своих чувствах по отношению к собравшейся здесь толпе, к такому количеству людей, которые потом, возможно, будут рассказывать разные истории о том, что здесь произошло. Его обычный метод решения подобных проблем – что бы сделал его отец? – сейчас не помогал. Он предлагал провести эту встречу без свидетелей. Император отказался.

Ему очень хотелось, чтобы губернатор Цзиньсяня не счел нужным присутствовать здесь. Ван Фуинь приехал в Шаньтун раньше командующего. Он имел полное право присутствовать здесь – в качестве выдающегося представителя новой бюрократии. Но он был другом Жэнь Дайяня.

Из уст в уста передавали вызывающую тревогу фразу из новой песни Лу Чэня. Ее пели на базарах и в домах удовольствий: «От Ханьцзиня до Шаньтуна ведет дорога нашего горя».

Это плохо. Ему необходимо что-то с этим делать. Можно запретить песни, фразы, стихи, наказать тех, кто поет или произносит их. Но это плохая идея, особенно если автор так знаменит, как этот. В самом деле, лучше опровергнуть эти слова.

Ему для этого необходимо время. И помощь. Есть шанс добиться успеха в этом, он верил, что это так. Мир, который будет долгим, торговля, возвращающая им больше, чем они отправят на север, двойной урожай на рисовых полях, которые кормят Катай от Сэчэня до моря. Новый Катай мог бы стать процветающим и выстоять. Ему нужен шанс. Ему нужен хороший император, а не такой, чьи поступки диктует страх. Он посмотрел на императора, который у него был. Он посмотрел через толпу на человека, медленно идущего к трону, как солдат, вернувшийся с поля боя.

Его отцу нравился этот Жэнь Дайянь, он сказал это ему в поместье «Маленький золотой холм».

Командующий выглядел уставшим; этого следовало ожидать, учитывая то, какой долгий путь он совершил, и их решение не дать ему времени отдохнуть, подготовиться, посоветоваться с кем-нибудь. В то же время на лице этого человека был намек на насмешку, когда он взглянул на Хан Сеня, как будто он понял их тактику.

Он совершил полный и точный обряд коленопреклонения перед императором. Повинуясь жесту Чжицзэна, он поднялся, повернулся и дважды поклонился Сеню. Он улыбался. Сеню хотелось, чтобы этот человек не улыбался. Ему хотелось не ощущать такой неловкости. Он сомневался, что его отец когда-либо так чувствовал себя в тронном зале. Ну, может быть, если только в самом начале придворной карьеры.

Его отец, слепой, слабый, одинокий, покончил с собой, когда в его дом ворвались алтайские всадники. Этот человек, Жэнь Дайянь, намеревался уничтожить последних захватчиков в Катае и снова взять столицу.

«Невозможно не испытывать неловкости при таких обстоятельствах», – подумал Хан Сень.

Фуинь выбрал себе место во втором ряду сановников, очень близко от трона. Губернатор крупного города, бывший главный судья Ханьцзиня, он имел право находиться так близко, имел право даже на первый ряд, но предпочел стоять во втором. Он хотел видеть происходящее, но не быть слишком на виду. Он беспокоился, что выдаст себя выражением лица, если не будет осторожным. Хотя если бы он действительно был осторожен, его бы здесь не было, не так ли?

– Мы рады видеть, что вы поспешили явиться в ответ на наш вызов, командующий Жэнь, – произнес император Катая. Его голос был слишком тонким, чтобы звучать величественно, но он говорил ясно и точно.

– Слуга Катая благодарит вас за то, что вы его принимаете, светлейший повелитель. И для меня честь служить империи любым доступным мне способом.

«Вероятно, ему следовало сказать “императору” или “трону”», – подумал Фуинь. Он вытер пот со лба. Стоящий слева человек с любопытством взглянул на него. Первый министр, как он видел, стоял прямо рядом с троном. При старом дворе первые министры стояли немного в стороне. Этикет изменился.

Река Вай должна стать северной границей Катая. Этот город теперь стал их столицей. Это их император.

Император сказал:

– Входит ли в эту службу безрассудный риск для большей части нашей армии? И опасность оставить наш двор совершенно беззащитным?

«Вот оно», – подумал Фуинь. Сегодня не будет тонкого перехода к сути дела. И император берет все на себя. Фуинь снова вытер лицо шелковым платком, не обращая внимания на человека слева.

Он увидел реакцию Дайяня, увидел момент, когда его друг осознал, насколько откровенным будет сегодняшний разговор, что означает этот вызов ко двору. Он увидел, как Дайянь вздохнул, как вздыхает человек перед тем, как взвалить на плечи бремя, принять его. Дайянь поднял голову. Он несколько секунд смотрел на первого министра, потом снова перевел взгляд на императора. Он улыбнулся. «Прекрати! – хотелось крикнуть Фуиню. – Ты имеешь дело с испуганным человеком!» А потом, совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, ему в голову пришла одна мысль.

Случилось так, что та же мысль и в тот же момент пришла в голову первому министру Катая, который наблюдал так же внимательно: что Жэнь Дайянь, стоя перед императором и придворными, словно обращался к другим людям, за пределами этого зала или даже за пределами их времени.

Намного позже Ван Фуинь скажет правдиво, что когда у него возникла эта мысль, она его испугала, как пугает человека злобный призрак на проселочной дороге в безлунную ночь.

Дайянь сказал, повысив голос, чтобы его услышали все:

– Светлейший повелитель, все, что сделал ваш слуга, он сделал ради защиты Катая. И его императора.

– Так ли это? Бросившись без приказа к войскам алтаев?

– На выручку страдающего народа Катая, мой повелитель.

Первый министр шевельнулся, казалось, он сейчас заговорит, но Дайянь продолжал.

– У меня была испытанная в боях армия, и мы уничтожили половину войск варваров, как известно императору. И как известно им. Они отступали, их было меньше нас.

– Их было меньше, когда они разгромили наши армии у Синаня и Ханьцзиня!

– Но не у Еньлиня, светлейший повелитель. Я верю, что милостивый император помнит об этом.

Кто в этом зале – или на троне – этого не помнит? Император внезапно посмотрел налево, на своего первого министра, словно просил о помощи. У Фуиня все еще было это странное ощущение, что Дайянь произносит то, о чем говорить не собирался, когда вошел сюда. Что для него что-то изменилось после первого вопроса императора.

Хан Сень прочистил горло. И сказал:

– Алтаи были в городе, командующий Жэнь. – Фуинь отметил, что он назвал его титул. – Приближалась зима, любая предпринятая вами осада заставила бы наших людей в стенах города…

Он замолчал, потому что Жэнь Дайянь энергично затряс головой, еще одно нарушение этикета. Он был солдатом, и солдат так вел себя с первым министром Катая!

Дайянь произнес очень серьезно:

– Господин первый министр, благодарю вас за ваши мысли. За то, что подумали об этом. Я согласен. Мы не могли бы подвергнуть Ханьцзинь осаде. Мы не собирались этого делать.

– Вы собирались перелететь через стену? – это сказал император, его голос звучал немного слишком резко.

– Я бы прошел под ними, мой повелитель, – Дайянь помолчал. – Так же, как я вышел из города прошлой зимой, когда спас светлейшего императора из лагеря алтаев, – он снова подождал. – А потом благополучно доставил сюда, уничтожив преследователей.

«Это такая опасная игра», – думал Фуинь. Но Дайянь вынужден был это сказать, правда? Напомнить им всем, при всех, о том, что он сделал для Катая. Для Чжицзэня.

Ему ответил первый министр.

– Катай и светлейший император Чжицзэнь помнят о ваших заслугах в прошлом. Но ошибку в настоящем нельзя оправдывать прошлыми заслугами.

– Возможно, – тихо ответил Дайянь, – но не могут ли они быть ответом на обвинения в отсутствии лояльности?

Шепот. «О, Дайянь, пожалуйста, – подумал Ван Фуинь. – Берегись».

Первый министр ответил:

– Никто вас в этом не обвинял, командующий Жэнь.

– Благодарю вас, – сказал Жэнь Дайянь. – Могу я узнать тогда, что я здесь делаю? Вместо того, чтобы добить варваров, которые едут по Катаю, убивая наших людей? Я должен служить моему императору, освобождая их от угнетателей! – впервые в его голосе прозвучали резкие ноты.

Хан Сень ответил ему:

– Задача императора и его советников определять, каким путем пойдет Катай, командующий Жэнь. А не солдата.

«Вот и ответ», – подумал Фуинь. Старая битва и старые страхи. Это бесконечно противостояние, эта пропасть… горе страны.

Река времени течет на восток, никогда в обратную сторону, так учат мудрецы. Но вдоль нее на берегах так много руин. Мятежные главнокомандующие, миллионы погибших, падение династий. Армии, превратившиеся в оружие против государства, двора, императора Поднебесной. Военачальники, захватившие мандат богов на правление. Хаос и варварство, запустение в стенах городов. Сердце, обливающееся слезами от того, что видят глаза.

– Конечно, такие решения должен принимать двор, – тихо ответил Дайянь. – Но должен ли верный командующий императора не выполнять свои задачи на полях сражений должным образом? Когда к нам приходят захватчики? – снова его голос звучал страстно. – Мы уничтожили половину их армии, они были обессилены войной, и я знал, как проникнуть в Ханьцзинь! Мы вот-вот должны были уничтожить последнее войско варваров на нашей земле. Скажите мне, мой повелитель, почему с моей стороны было нарушением преданности сделать это для вас? Я дал клятву посвятить свою жизнь служению Катаю. Августейший император, мое тело отмечено иероглифами, которые это подтверждают.

Тишина была полной. В сердце Фуиня было больше чувств, чем оно могло вместить. Он не дышал, и ему казалось, что все вокруг него тоже не дышат. Он по-прежнему чувствовал с ужасающей ясностью, что Дайянь принял какое-то решение, что-то понял. Теперь он обращался уже не только к ним. Через них, возможно, чтобы они могли запомнить и рассказать.

Но молодой человек на троне не питал слабости и неуверенности насчет своих собственных нужд и желаний, своего собственного понимания даже в такой ситуации. Это тоже надо было дать понять всем, и губернатор Ван Фуинь и придворные в Шаньтуне тут же об этом узнали.

– Нет, – возразил император Катая. – Нет. Преданность – это скромность. Если бы вы ошиблись, если бы к ним подошло подкрепление, если бы ваш план проникнуть в город провалился, если бы вы потерпели поражение в том бою, мы бы здесь остались без защиты. Ни один солдат Катая не может брать на себя так много! И были обстоятельства, о которых вы не знали, не стали ждать, чтобы узнать. Мы дали согласие на мир, границу, торговлю. Больше наш любимый народ не будет гибнуть, ответственность за народ – всегда – является постоянным долгом императора.

Фуинь с трудом сглотнул. «И этот тоже, – подумал он. – И этот тоже охвачен страстью. Он тоже…»

– А во время этого мира что будет с любимым народом светлейшего повелителя в Ханьцзине? В Еньлине? В Синане? В бедном, покинутом Шуцюяне на севере? В каждом поселке и деревне за рекой Вай? На каждой ферме? Разве на них не распространяется ваш постоянный долг? Разве они не катайцы?

– Уже нет, – ответил император ясным и категоричным голосом.

Ван Фуиню показалось, что тут комната завибрировала, будто после удара какого-то огромного колокола.

Он увидел, как император спокойно оглядел присутствующих, потом опять посмотрел на стоящего перед ним человека. Чжицзэн произнес:

– Мы так решили. Мы решили, что больше всего Катаю нужен мир. И при любом договоре надо платить свою цену, меняться чем-то. Мы были вынуждены сделать это из-за ошибок, которые совершили до нас.

Он махнул рукой в знак того, что аудиенция закончена.

Несколько человек вышли вперед. Жэнь Дайяня увели. Он вошел в тронный зал сам. А покинул его под охраной, окруженный шестью стражниками. Оттуда его отвели в тюрьму Шаньтуна, ее построили рядом с дворцом, на холме над городом, углубив в землю. В то время там больше не было заключенных. Она предназначалась для одного Жэнь Дайяня.

Из его камеры, если встать на скамью, открывался вид сквозь железную решетку на Западное озеро внизу, во всей его красе. Иногда можно было слышать музыку, иногда поющий женский голос доносился с лодок на воде, украшенных красными фонариками, даже осенью, если ночь под звездами была теплой.

Через какое-то время, когда ночи стали холоднее, по озеру уже не плавали лодки после наступления темноты. И с вершины холма можно было слышать только ветер, шумящий в соснах, когда наступила зима.

Глава 30

Первый судья, которому поручили подготовить официальное обвинение в государственной измене командующего Жэня Дайяня, вскоре покинул свой пост и отказался от великой чести выполнить это задание, покорно выразив огромное сожаление. Он сослался на то, что его обязанности перед семьей требуют покинуть двор и отправиться в длительную поездку на юго-запад.

Второй судебный чиновник, выбранный Хан Сенем, также продержался всего несколько недель. В этом случае оказалось, что у него возникли большие проблемы со здоровьем, из-за которых он был вынужден взять отпуск для отдыха и приема некоторых знахарских снадобий.

Третий судья, назначенный после того, как удостоверились в его крепком здоровье и в том, что его семья живет в столице, еще не успел закончить следствие.

Он все же признался во время встречи с глазу на глаз с первым министром, что могут возникнуть некоторые сложности в предъявлении убедительного обвинения в государственной измене. Он также очень осторожно упомянул о всеобщем восхищении заключенным в народе. Ему докладывали о песнях и стихах, разговорах в чайных и кварталах развлечений («Пустых, досужих разговорах», – поспешно прибавил он) о героизме и преданности командующего, о широко известных победах, одержанных им. Ходят даже стихи – говорят, что их написал сам Жэнь Дайянь («Что, конечно, чепуха», – снова поспешил прибавить судья) – о мести за бедствие Ханьцзиня.

По-видимому, всем было известно, что войска командующего Жэня готовились отобрать столицу империи («Бывшую столицу», – поправился он), прибегнув к уловке, как раз в тот момент, когда им приказали отступить.

Нет, судья понятия не имеет, как распространилась эта информация. Возможно, это известно уважаемому первому министру? Ответа не последовало. Он его и не ожидал.

«Не существует ли возможности, – небрежно спросил судья, будто просто размышляя вслух за чаем, – просто лишить Жэня Дайяня звания и с почетом снять с должности командующего, возможно, как человека, который сделал для Катая больше, чем справедливо требовать от любого воина? Позволить ему где-нибудь затеряться в неизвестности? Разве он родом не с запада? Нельзя ли…?»

В глубине души первый министр Катая считал, что это было бы идеальным решением. Ему не раз приходила в голову та же самая мысль, часто поздно ночью. Однако он был всего лишь слугой императора, который придерживался другой точки зрения, а также в этом деле играли роль и другие факторы, очень важные.

Вслух он только сказал, что в этом вопросе есть такие особенности, которые он не может обсуждать, как понимает судья.

Судья все понял, очень хорошо понял.

Его хладнокровно и откровенно вынуждали продолжать стряпать дело о государственной измене. Ему пришлось напомнить себе, что его император доверяет ему и что будущее человека может быть или светлым, или темным. Ему также мягко намекнули, что заболеть или вдруг обнаружить какие-то дела, которые могут отвлечь его от этой задачи, было бы неприемлемо.

Собственно говоря, первый министр уже прочел те стихи, о которых шла речь. Один из его шпионов в городе принес ему копию стихотворения, сняв его, очевидно, со стены на одной из торговых улиц. «Бывает время, – подумал первый министр Хан Сень, – когда новые печатные устройства могут создать больше неприятностей, чем принести пользы».

Он слышал, как говорит Жэнь Дайянь, уже не раз. Он ни на мгновение не усомнился, что эти строчки могут принадлежать ему. Он их уже сохранил в памяти.

Когда я стою на широкой равнине,
Дождь прекращается, небо светлеет.
И издаю я воина клич.
На тысячи ли вокруг распростерлись
Поля моих битв. От сожалений
Мы постареем, если сдадимся,
Ханьцзиня позор кровью не смоем.

Долго ль народ императора будет
Безропотно муки такие терпеть?

Коней оседлаем, луки натянем,
Чтобы вернуть наши реки и горы,
Чтобы вернуть славу Катаю,
Чтобы пролить варваров кровь!

А победив, дань уважения
Мы императору воздадим.

В начале той осени, еще до того, как первый назначенный судья решил, что он необходим в другом месте, первый министр получил письмо с реки Вай.

Его следовало послать прямо императору, по новым правилам, установленным Чжицзэном, но отправителя можно было простить за то, что он не знал об изменении придворного этикета.

Командующий Цзао Цзыцзи, которому было временно поручено командование очень большой армией Катая, в данный момент стоящей на южном берегу реки Вай, посылал свое скромное и почтительное приветствие первому министру Катая и с сожалением сообщал, что некий военный контингент, очевидно, отправленный на север из Шаньтуна, столкнулся с одной из многочисленных банд разбойников между Великой рекой и рекой Вай.

Командующему Цзао выпала печальная обязанность доложить, что эти достойные солдаты – числом пятьдесят человек или около того, – по-видимому, все погибли. Но командующий Цзао не может этого знать точно, так как некоторые могли спастись, но сам он не получал от двора императора никакого сообщения насчет того, кто были эти солдаты и какой была их численность.

В одном из них, в мундире командира (в том, что от него осталось после того, как бандиты раздели труп), он узнал, так как участвовал в походе на запад против варваров, особенно некомпетентного и трусливого человека по имени Шэньвей Хуан. Возможно, его отправило на границу начальство в наказание за прошлые неудачи? Командующий Цзао просил указаний.

Он прибавил, что немедленно послал кавалерию на поиски убийц-бандитов. Но эта местность в запустении как, несомненно, известно первому министру, и сильно разорена ордой алтаев, которые прошли здесь зимой и во время отступления весной. У него есть сомнения, что когда-нибудь удастся найти тех, кто совершил это ужасное злодеяние.

Он заканчивал послание выражением горячего желания, чтобы первый министр поскорее счел нужным вернуть командующего Жэнь Дайяня в армию, чтобы его гораздо большее мастерство и мудрость можно было использовать для выхода из трудной ситуации на новой границе. Последнее, что им нужно, как гласило письмо, – это неприятности здесь, включая возможность того, что бандиты переправятся через реку Вай и начнут совершать набеги на сторону алтаев, в нарушение договора!

Первый министр Катая обычно не страдал головными болями, но, читая это, он почувствовал, как у него начинается боль позади глаз.

У него не было ни малейшего сомнения в том, что произошло. Но у него было много сомнений насчет того, что предпринять. Он понимал, что ему нужно узнать больше об этом Цзао Цзыцзи. Честолюбив ли этот человек? Он так не думал, так как помнил его в поместье «Маленький Золотой Холм», но люди меняются, а командующий этой армией сидит здесь в тюрьме, и это может вызвать большие перемены.

Если командующий Цзао и шестидесятитысячное войско на реке Вай решат, что они недовольны нынешним судебным процессом, что они могут сделать?

С другой стороны, у него есть император, желания которого ясны (хоть он никогда не высказывал их вслух), и у них действительно сейчас действует договор со множеством пунктов и условий (не все они записаны на бумаге), а армия варваров действительно ушла домой из Ханьцзиня невредимой. Наверняка они сейчас заняты набором новых всадников.

Тем временем уже началась торговля в указанных местах вдоль реки Вай. Правительство торгует, собирает налоги. Начинается нормальная жизнь – только начинается. Начинают поступать деньги, наконец-то. Алтаям нужен рис, им нужны лекарства, они хотят получать чай и соль. Несомненно, варвары все это понимают. Несомненно, договор для них тоже важен. В таком случае его план, план императора, имеет шансы на успех. Но есть столько всего, что ему необходимо сделать правильно, чтобы это произошло.

Сны об отце ему не помогли.

Весьма занятой первый министр долго в ту осень избегал встречи с одним человеком, потом решил, что ведет себя трусливо. Он принял почтенного Лу Чао – человека, которого уважал даже больше, чем его старшего брата, поэта.

Братья Лу были противниками его отца. Обоих отправили в ссылку во время войны придворных фракций предыдущего поколения, и отец Сеня, в свою очередь, был изгнан на короткое (к счастью) время, когда они были у власти. Но именно Хан Дэцзинь вернул Лу Чэня домой с острова Линчжоу и был инициатором падения Кай Чжэня.

Человек, который сейчас сидел в камере рядом с этим дворцом, принимал в этом участие. Именно об этом человеке, как он догадывался, Лу Чао хотел поговорить. Нетрудно было догадаться об этом: он уже писал ему из поместья «Восточный склон».

Иногда Сень думал, что спокойная жизнь в каком-нибудь поместье, – например, таком, как «Маленький Золотой Холм», только здесь, на юге – для него была бы лучше, чем его теперешняя жизнь.

Обычно ему удавалось отбросить такие эгоистичные мысли. Было бы нарушением сыновнего долга и изменой Катаю уйти в отставку.

Он принял Лу Чао в комнате, которую использовал для таких целей. Слуга налил хризантемовый чай в фарфоровые чашки яркого красного цвета, потом отошел и встал у двери.

Сень предупредил императора об этой встрече и получил распоряжение доложить после ее окончания. Император оставался в ту осень таким, каким был с самого начала пребывания здесь: внимательным, прямым, полным страха.

Лу Чао похвалил элегантность чайных чашек и простоту помещения. Он поздравил Сеня со вступлением в должность и высказал свое мнение, что императору повезло с главным советником.

Сень выразил благодарность за эти слова, соболезнования по поводу гибели племянника Чао и спросил о здоровье Лу Чэня.

Чао поблагодарил с поклоном и ответил, что брат здоров, но в последние время стал молчаливым. Он, в свою очередь, заговорил о том, как печально ему было узнать о смерти Хан Дэцзиня, о несправедливости такого конца после столь выдающейся жизни.

– В наше время происходит много грустных событий, – согласился Сень. Он жестом указал на два кресла, и они сели вдвоем у маленького столика.

Лу Чао произнес:

– Война несет горе. И капитуляция тоже.

– Разве мир – это капитуляция?

– Не всегда, – ответил высокий человек. – Иногда она – дар. Можно ли повторить мнение мудрецов, что это зависит от условий, которые мы приняли и поставили?

– Думаю, да, – ответил Сень. Его отец, возможно, задал бы Лу Чао хитрый вопрос, попросил бы дать определения, открывающие его собственные взгляды. Может быть, Чао это заметил бы и ответил вопросом на вопрос.

Он сказал, к своему собственному удивлению:

– Это договор императора, уважаемый господин. Я извлекаю из него все, что в моих силах.

Лу Чао посмотрел на него серьезно, задумчиво. Старший брат, поэт, – импульсивный, безрассудный, блестящий человек. Или был таким до того, как погиб его сын.

Чао сказал:

– Понимаю. Вероятно, в этом договоре были не прописанные условия, которые… имеют особое значение для императора?

Он вел себя тонко, честно, сдержанно.

Сень внезапно сказал:

– Я был бы признателен, если бы вы находились здесь, в Шаньтуне, и стали советником императора вместе со мной.

Чао улыбнулся.

– Благодарю вас. Я польщен вашими словами. Ваш отец не согласился бы.

– Мой отец умер, к моему горю и всего Катая. Многое изменилось.

Еще один задумчивый взгляд.

– Действительно. Два императора в плену, заложники, на самом дальнем севере.

– Император Чжицзэнь, – осторожно произнес Сень, – каждый день горюет об этом.

– Разумеется, – ответил Лу Чао. И повторил: – Разумеется, горюет.

Они понимали друг друга. В беседе с умным человеком можно не произносить опасных слов вслух. «Иногда это делать необходимо», – подумал Хан Сень. Он сказал:

– Это не пустые слова, господин мой. Прошу вас, обдумайте возможность вернуться ко двору, чтобы создавать новый Катай.

Лу Чао, не вставая с кресла, склонил свою длинную шею в поклоне. С удовольствием сделал глоток чая. И ответил:

– Я не смогу это сделать, пока командующий Жэнь Дайянь, которому мы все столь многим обязаны, сидит в тюрьме, и пока его наказывают за преданность долгу.

Наверное, как подумал сейчас Сень, он это заслужил. Он чувствовал себя так, словно его ударили. От спокойного, молчаливого взаимопонимания вот к этому. Его рука не дрожала, когда он подносил к губам свою чашку. Он прошел хорошую тренировку. Но несколько мгновений ему было трудно говорить.

Нарушив молчание, Чао заговорил снова:

– Нет необходимости мне отвечать, но я считаю – и брат согласен со мной, – что этот вопрос, возможно, стал одним из условий мира, которое невозможно записать на бумаге или произнести вслух.

Сень вспоминал другую встречу в этом дворце, в большей по размеру и богаче обставленной комнате: посол алтаев, он сам, император Катая.

Он посмотрел на сидящего рядом человека. Редеющие волосы, борода с проседью, простая шляпа, неброская одежда. Он чувствовал себя слишком молодым, слишком неопытным сейчас, хотя не был таким в действительности. Измененный мир, возможно, требует более молодых людей, и не будет несправедливостью сказать, что старое поколение уничтожило династию.

Ничего не отвечая, но заставив себя смотреть в глаза собеседника, он кивнул головой. Он чувствовал, что обязан хотя бы так ответить этому человеку.

Лу Чао произнес:

– Это печально.

И Сень через мгновение повторил:

– Это печально.

* * *

Янь’по, который долго был каганом алтаев, а потом, отчасти вопреки своим наклонностям, императором, повелителем степей, умер в своей Центральной столице в конце лета.

Его завернули в красную ткань, отнесли в сумерках за городские стены и оставили на траве для волков, как требовал обычай его народа. Он был немолод, Янь’по, и его смерть не была неожиданной. Он так никогда и не справился с превращением из кагана племени в императора многих племен. В каком-то смысле он просто плыл по течению в стремительном потоке, который создавали его военачальники.

Весть о его кончине не сразу дошла до императорского двора Катая и даже до Южной столицы алтаев. Нашлись люди, которые хотели задержать это известие в собственных целях, может быть, в надежде стать преемниками Янь’по.

Если и так, им помешали осуществить это желание. Они умерли неприятной смертью.

В момент смерти Янь’по военачальник Вань’йэнь находился в ловушке вместе с тридцатитысячной армией, лучшими воинами степей, в только что завоеванном катайском городе Ханьцзинь. Его соплеменники на севере тоже этого не знали. Новости в те времена доходили с большим трудом.

В конце концов, как позже объясняли в степях, наводящая ужас репутация Ван’йэня и его всадников заставила окружившую их катайскую армию развернуться и бежать на юг, подобно трусливым псам, какими они и были. Ван’йэнь мог бы снова пуститься за ними в погоню, но он вернулся с триумфом в степи и там получил известие о том, что Янь’по ушел к Повелителю Неба.

Ван’йэнь принял клятву верности от тех, кто принес ему это известие. Выпил кумыса с вождями своего племени. Узнав о том, что нашлись глупые претенденты на престол в Центральной столице, он немедленно отправился на северо-запад – с половиной армии. Остальные его солдаты остались в Южной столице на тот маловероятный случай, если катайцы решат двинуться на север. В этом случае их надо будет наказать, как трусливых собак, какими они и являются.

Новый император степей был коронован в начале зимы. Для этого случая пленные ювелиры изготовили новую корону, вставив в нее драгоценные камни, захваченные во время разграбления Ханьцзиня.

Император Ван’йэнь поклялся во время обрядов, проведенных шаманами с барабанами и колокольчиками, принять на себя ответственность за все степные племена и выполнять свой долг перед ними и Повелителем Неба.

Он прожил недостаточно долго, чтобы сколько-нибудь преуспеть в этом. Он умер на следующее лето, все еще молодым и полным сил.

Он погиб не в бою, что было бы почетной смертью, и не умер от старости, как старейшина своего народа. Смертоносный укус паука вынудил лекарей отпилить ему правую ногу, а после этого началась гангрена, как часто бывает. В минуты последней агонии слышали, как Ван’йэнь громко зовет брата. Повторяет его имя снова и снова и что-то дико кричит, что-то насчет танца и костра.

Его правление продолжалось пять месяцев. После началась жестокая борьба между преемниками.

Мир между новой степной империей и Катаем, тем не менее, продлился более двухсот лет. Текли реки и годы, граница проходила по реке Вай, торговля почти не прерывалась, шел обмен дипломатами и даже подарками к дням рождений между постоянно меняющимися императорами.

* * *

Страх и ярость не отпускают ее даже в тишине «Восточного склона», а осенние и зимние ночи она проводит без сна. По утрам в холодные дни она чувствует себя усталой, готовой расплакаться.

Дело не только в том, что она всего лишь женщина. Никто из мужчин не смог ничего добиться. Она думает о Цзыцзи, о Ван Фуине, о братьях Лу. Чао даже побывал в Шаньтуне, говорил с первым министром.

Дайянь сидит в тюрьме, предназначенной для него одного. «Такая честь», – с горечью думает она. Она беспомощна, она в ярости.

Когда ее отцу приказали отправиться на остров Линчжоу, она заставила себя предпринять шаги, которые считались неподобающими для женщины. Она написала ко двору императора. Она помнит, сколько раз переписывала это письмо, чтобы иероглифы были идеальными.

И она спасла жизнь отцу. Она также помнит, как ждала в темноте убийцу, о котором ее предупредили. Она может вспомнить, пережить заново тот гнев, который руководил ею, когда она сама наносила удары тому человеку. Она была его мишенью. Ее тело, ее жизнь. Никакой судебный чиновник не должен был нанести эти первые удары вместо нее.

Если это неподобающее поведение для женщины, она это переживет, хотя ей неприятно вспоминать, с какой радостью она слушала, как убийца кричит от боли. Шань думает о таких уголках ее души, куда, быть может, лучше не заглядывать.

Но теперь каждый день начинается с мысли, что он все еще в тюрьме. Как жить, когда человек, являющийся стержнем твоего существования, находится там, где сейчас Дайянь?

Все к ней добры, но ей не нужна доброта! Она хочет иметь возможность изменить происходящее, изменить мир, эту его часть. Возможно – все-таки – она больше похожа на давно умершего поэта, чем ей казалось. Возможно, как и Чань Ду, она тоже хочет склеить вдребезги разбитый мир?

Но она хочет изменить только одну мелочь: то, что один человек лежит ночью за решеткой в Шаньтуне. Она хочет разбить эту решетку. Она хочет, чтобы он был здесь.

Лу Чао, вернувшийся несколько недель назад, не мог сказать ей ничего утешительного. «Судьи, которым поручили это дело, не рады такому поручению», – сказал он. Двое отказались. Если хоть немного ценить справедливость, невозможно найти никакой измены ни в одном поступке Дайяня. Он разбил врагов и преследовал убегающую армию, чтобы уничтожить ее.

Как можно считать это изменой? Какие приказы он нарушил, двигаясь на север? Никто не отдавал никаких приказов! А когда приказ пришел, когда был получен этот ужасный приказ отступить, Жэнь Дайянь отступил и явился к императору.

Шань предпринимает единственное, что приходит ей в голову, хотя это означает предать доверие. Иногда это нужно сделать.

Дайянь показал ей стихи в их последнюю ночь в поместье «Восточный склон». Он сказал, как говорил раньше:

– Я не поэт. Это только для тебя, Шань.

Она прочла их, дважды. И сказала:

– Ты все время так говоришь, но эти стихи делают тебя лжецом. Я бы хотела показать их Лу Чэню и…

– Нет! – воскликнул он, явно придя в ужас от одной мысли об этом. – Только не ему. И никому! Я бы чувствовал себя униженным. Кто я такой, чтобы написать слова, которые ему придется прочесть?

Она помнит, что дернула его за распущенные волосы, сильно.

– Так делала моя мать, – сказал он. Он ей уже об этом говорил.

– Наверное, ты это заслужил, – ответила она.

– Нет, – прошептал он. – Думаю, она всегда делала это с любовью.

Она поцеловала его в губы, и вскоре после этого он уснул, усталый.

Теперь она его предает. Показывает стихотворение обоим братьям Лу. Это имеет продолжение. Они переправляют его Фуиню в Цзинсянь. Он знает человека, у которого есть печатный станок, один из новейших. Там печатали его собственные книги об обязанностях судей.

Стихи Дайяня тайно распечатали. Часть копий расклеили на стенах Цзинсяня ночью. Часть разослали в другие города. Они начали появляться в Шаньтуне.

Вскоре их стало гораздо больше, чем напечатали они сами, и, кажется, весь мир узнал, что эти слова, героические, благородные слова, написаны главнокомандующим Жэнем Дайянем, которого посадили в тюрьму новый император и его первый министр.

…Чтобы вернуть наши реки и горы,
Чтобы вернуть славу Катаю…
А победив, дань уважения
Мы императору воздадим.

«Ну, он явно предатель», – насмехались люди – за вином, за чаем, гуляя по улицам.

«Насмешка может стать оружием в такое время, как это», – говорит поэт в поместье «Восточный склон». Его брат, который побывал в Шаньтуне, предостерегает их обоих.

– Они договорились о мире. И если судьба Дайяня включена в договор…

«Если это так, – понимает Шань, – то поэзия не оружие». А больше ничего под рукой нет – ни луков, ни стрел в беседке в зимнем саду.

Утром накануне праздника нового года она идет на прогулку вместе с поэтом, к реке и через мост, к храму Пути. При их приближении звонит колокол. Она часто слышала его звон в доме, когда ветер дует с востока, приносит этот звон. Лу Чэнь никогда раньше не приводил ее сюда. Женщин обычно не допускают в храмы. Он что-то сказал здешним священникам, его друзьям, когда привел ее сюда.

Они смущены и любезны. Она выпивает с ними бокал вина, и все они приветствуют приходящий год и возносят молитвы за умерших и за будущее Катая.

«Сегодня ровно год, – думает Шань, – с того дня, когда я была в Ханьцзине, узнала, что приближается катастрофа, и готовилась бежать вместе с Дайянем». Она вспоминает, как пошла за мужем и нашла его у хранилища, где они держали коллекцию.

Он отказался идти с ними. Она настаивала. Она действительно хотела, чтобы он пошел с ними. Они поклонились друг другу, потом она ушла в сумерках в снегопад. Она доливает в свою чашку еще чуть-чуть вина и пьет в память о Вае, о его имени.

Когда они возвращаются в поместье «Восточный склон», поэт не разрешает ей взять его под руку и поддержать, хотя она пытается сделать вид, что это нужно ей самой. Они несколько минут стоят на мосту, глядя вниз, пытаясь увидеть, есть ли в реке рыба. Иногда обитатели «Восточного склона» или священники удят рыбу с этого моста, как говорит он. Иногда им везет.

Сегодня ничего не видно. Стоит холодный сухой день, светит бледное зимнее солнце. Прозрачная вода в реке. Она представляет себе, какой холодной она должна быть на ощупь, на вкус. В этом почти просматривается идея для песни. Она чувствует себя предательницей только потому, что у нее в мыслях возникают образы. Она знает, что Лу Чэнь упрекнул бы ее за такое самобичевание. И понимает, что он был бы прав.

Подойдя к ферме, они входят в ворота, и там, идя по дорожке и глядя на главный дом между голыми деревьями, фоном которому служат сосны, Шань видит двух призраков на крыше в предвечернем свете.

Мужчина и женщина стоят очень близко друг к другу, но не соприкасаются. Они состоят из дыма и тени, и кажется, готовы уплыть, если ветер дунет посильнее. Ей кажется, что они смотрят вниз на них, на нее.

Шань непроизвольно тихо вскрикивает. Поэт поворачивается к ней, следит за ее взглядом. И улыбается.

– На этот раз я их не вижу. Их там двое?

Она лишь кивает, глядя во все глаза на крышу.

– Это Ма, – говорит его отец. – И девушка с Линчжоу.

– Я никогда не видела привидений, – шепчет она. – Я боюсь.

– Они не желают причинить нам вреда, – мягко говорит поэт. – Как они могут желать этого?

– Я понимаю, – отвечает она. У нее дрожат руки. – Но я боюсь.

На этот раз он все же берет ее под руку, и они идут в дом.

В домах действительно живут привидения, и они меняются – дома меняются со временем, люди, живущие в них, и привидения тоже меняются. Поместье «Восточный склон» в этом отношении ничем не отличалось от остальных, хотя дом братьев Лу долгое время служил приютом для многих разных людей, подобный маяку, мягко сияющему в ночи сквозь деревья.

Когда пришло время, командующий Цзао Цзыцзи покинул свой пост в армии императора, удалившись от всякой общественной жизни и службы. Он приехал в «Восточный склон», его там радостно приняли, и он жил там до конца своих дней.

В самом начале своей жизни в поместье он женился. Ее звали Шао Бянь, из города под названием Чуньюй, расположенного западнее, на противоположном берегу Великой реки от тех болот, где он так долго обитал.

У нее были необычные рыжие волосы, у Шао Бянь: говорили, что ее предки родом из пустыни за границами империи. Цзыцзи также привез в поместье ее престарелого отца, бывшего учителя, утратившего здоровье на тяжелой работе сторожа на руднике после того, как один из его сыновей подался в разбойники. Этот сын погиб, насколько удалось выяснить.

Младшему брату жены, которого звали Пань, Цзыцзи дал образование, а потом отправил учиться на офицера кавалерии Катая.

Говорили, что его жена очень умна и красота ее необычна. Поэтесса Линь Шань в то время, когда она еще жила в «Восточном склоне», обучила ее каллиграфии и другим навыкам образованного человека.

В свою очередь, жена Цзао Цзыцзи, с его одобрения, обучила всему этому их дочь. Их дочь вышла замуж за человека, сдавшего экзамен на степень цзиньши, что делало честь их семье. Их сыновья стали солдатами, оба, а потом, через много лет, ушли с военной службы, дослужившись до высоких рангов.

Цзао Цзыцзи был похоронен, когда пришло его время, на кладбище, на высоком холме над фермой, откуда открывается вид на речку и на большую реку в ясные дни. Он лежит под кипарисом рядом с братьями Лу Чэнем и Лу Чао, которых похоронили так близко друг к другу, как только допускали правила, так как они были вместе всю жизнь, когда позволяли обстоятельства.

Рядом с ними всеми покоится сын поэта, Лу Ма, имя которого уже стало синонимом преданности и сыновней любви.

На могильном камне поэта написаны его собственные слова:

Высоко на зеленом холме меня схороните.
Под ночным дождем оплакать меня приходите.
Братьями в новую жизнь мы будем снова являться
И узам наших судеб не дадим разорваться.

В тот год, когда умер Цзао Цзыцзи, второй император Южной двенадцатой династии сделал подарок его жене и сыновьям, и они его приняли. Им предложили довольно большое поместье невдалеке, в обмен на «Восточный склон».

Начиная с того времени поместье «Восточный склон» стало местом поклонения и паломничества. Люди приезжали издалека, приносили цветы и оплакивали мертвых. Поместье содержалось за счет Катая, одним императорским двором за другим, в память о братьях Лу, похороненных там, и о любимом сыне поэта, и оно сохранялось долгие годы, пока текли реки.

После смерти обоих братьев, тех двух призраков, молодого мужчины и молодой женщины, больше никто не видел. Ни на крыше главного дома в сумерках, ни на лугу и во фруктовых садах, ни выше фермы среди кипарисов и у грушевого дерева на кладбище. Говорят, что они ушли туда, куда уходят люди, куда мы уходим, когда переходим в мир иной и обретаем покой.

* * *

Дайянь до сих пор иногда становился на скамью и смотрел сквозь решетку высокого, маленького окошка. Он не знал, глупо ли это, и для него это не имело значения. Он наделал достаточно глупостей. Но он ощущал необходимость видеть то, что за окном и внизу, озеро, город. Отсюда он не мог видеть море, но иногда ночью он его слышал.

Только не сегодня. Был канун нового года, Шаньтун у подножья дворцового холма шумно веселился. «Так и надо», – думал он. Жизнь продолжается, год закончился, год начался, мужчины и женщины должны удостовериться, что они пережили этот переход.

Он вспоминал другие новогодние праздники, не только тот, что был год назад в Ханьцзине. Невозможно задержаться лишь в одном времени, в одном воспоминании. Он вспоминал фейерверки дома, и как супрефекты много лет проводили смотр стражников, выстроив их на площади перед управой. Он помнил, что был еще слишком мал и испугался сверкающих разноцветных вспышек в ночном небе. Он стоял, прижавшись к матери, и успокоился только тогда, когда увидел, что отец улыбается, глядя на зеленые, красные, серебряные огоньки в безлунном небе.

Он на удивление хорошо помнил улыбку отца. «Некоторые вещи, – думал Дайянь, – сохраняются, пока мы живы. Реки бесконечно текут на восток, их течение уносит всех, но каким-то образом мы по-прежнему находимся на далеком западе, а некоторые из нас – дома».

Здесь роскошные фейерверки, их узоры заставляют любующегося ими человека снова ощутить себя ребенком. Он увидел на небе красный цветок пиона и рассмеялся, радуясь такому мастерству. Он удивлялся, как человек, стоящий в таком месте, как он, вообще может смеяться. Что это значит, о чем говорит – что его могут сделать счастливым, пусть на короткое время, искусные мастера, играющие со светом по другую сторону от этой решетки?

Треск фейерверков теперь раздавался постоянно и доносился из многих мест. Некоторые ракеты запускали отсюда, с дворцовой территории, другие взлетали у Западного озера, с берега и с лодок на воде. Ночь была шумная и яркая. Люди знали, что сейчас мирное время. Возможно, в следующем году их ждет жизнь, а не смерть? Но какой человек может знать это наверняка?

Если бы у него было еще две ночи осенью, такие же безлунные, как эта, он бы вернул Ханьцзинь. Шум снаружи был громким, но он так долго был разбойником, а потом солдатом, к тому же обладателем очень хорошего слуха, что он услышал шаги в коридоре за спиной. Он уже спрыгнул со скамьи и ждал, когда открылся замок и дверь распахнулась.

Первый министр Катая вошел один.

Ничего не говоря, Хан Сень поставил поднос с жаровней на маленький столик посередине комнаты. Он сам его принес. Фляга с вином стояла на подносе, подогревалась. И еще две темно-красных чашки.

Первый министр поклонился Дайяню, тот ответил ему тем же. Дверь, как заметил Дайянь, осталась приоткрытой. Он подумал об этом.

Снаружи доносились звуки. Треск и щелчок, потом взрыв света.

– Прошу прощения, мой господин, – произнес он. – Боюсь, у меня нет очага.

– Думаю, они считают, что это небезопасно, – сказал первый министр.

– Вероятно, – согласился Дайянь.

– Еда здесь приемлемая?

– Да, спасибо. Лучше, чем часто едят солдаты. И мне присылают чистую одежду и брадобрея, чтобы побрить меня, как видите. И он еще не перерезал мне горло.

– Я вижу.

– Присаживайтесь, прошу вас, господин.

– Благодарю вас, командующий.

Хан Сень сел на табурет. Дайянь придвинул скамью, и они оказались за столом друг напротив друга.

– Я принес вино, – сказал первый министр.

– Спасибо. Оно отравлено?

– Я выпью вместе с вами, – невозмутимо ответил Хан Сень.

Дайянь пожал плечами.

– Почему вы здесь? Почему я здесь?

Комната была плохо освещена. Всего одной лампой. Трудно было разглядеть выражение лица собеседника. Сын Хана Дэцзиня должен владеть искусством скрывать свои мысли. Он должен был научиться этому.

Первый министр наполнил две чашки перед тем, как ответить. Он оставил их на столе. И произнес, очень спокойно:

– Вы здесь потому, что алтаи потребовали вашей смерти в качестве части платы за мир.

Итак, эти слова наконец сказаны вслух.

Что ж, он подозревал это с самого начала. Однако есть разница – держать что-то в мыслях, а потом услышать подтверждение, тогда мысль становится реальной, как высаженное в почву дерево.

– И император согласился?

Сень не был трусом. Он встретился глазами с Дайянем. И ответил:

– Согласился. В обмен он потребовал от варваров, чтобы его отца и брата держали на севере вечно, какие бы официальные требования освободить их он ни предъявлял.

Дайянь закрыл глаза. Позади него раздался громкий треск, снаружи, в мире.

– Зачем вы рассказываете мне эти вещи?

– Потому что вы были благородным слугой Катая, – сказал Хан Сень. – И потому что я это знаю.

Дайянь рассмеялся, слегка задыхаясь.

– Я сознаю, – прибавил Сень, – это, возможно, звучит странно, учитывая то, где мы находимся.

– Действительно, – согласился Дайянь. – Вы не боитесь оставаться со мной наедине?

– Что вы мне причините вред? Попытаетесь убежать? – первый министр покачал головой. – Если бы вы хотели, вы могли бы уже собрать здесь свою армию, которая угрожала бы нам восстанием, если вас не освободят.

«Свою армию».

– Как бы я послал им сообщение?

– Это нетрудно. Я совершенно уверен, что вы приказали им оставаться на месте. Они, возможно, не хотели этого, но ваши солдаты выполняют ваши приказы.

Дайянь посмотрел на него при свете единственной лампы.

– Императору, – произнес он, – повезло с первым министром.

Сень пожал плечами.

– Надеюсь, что повезло Катаю.

Дайянь все еще смотрел на него через стол.

– Трудно было быть сыном вашего отца?

Неожиданный вопрос для собеседника, увидел он.

– Учиться так думать?

Дайянь кивнул.

– Возможно. Это просто входит в природу риска. Как солдату необходимо быть готовым ринуться в бой, полагаю.

Дайянь опять кивнул. И тихо произнес:

– То, что вы сейчас сказали, наводит на мысль, что, по вашему мнению, я никому не смогу рассказать о том, что услышал.

Молчание. Первый министр сделал глоток из своей чашки. И сказал непринужденно, будто говорил о погоде или зимних ценах на рис:

– Мой отец постепенно выработал в нас обоих иммунитет к наиболее распространенным ядам, в дозах, которые убили бы другого человека.

Дайянь смотрел на него. Кивнул головой.

– Я это знал.

Очередь Сеня удивленно уставиться на него.

– Знали? Откуда…?

– Ван Фуинь. Он даже умнее, чем вы думаете. Было бы мудро использовать его как можно больше. Вам следует вызвать его сюда, – он не потянулся за своим вином. – Вы хотите, чтобы я облегчил вам задачу?

Более продолжительное молчание. Затем Хан Сень произнес:

– Командующий, они вломились в комнату моего отца и его жизнь закончилась. Они изуродовали его тело и бросили его диким зверям. Они не знали, что придут люди и похоронят его. Не так он должен был окончить свои дни. Поэтому, поймите, пожалуйста, ничто из этого не будет для меня легким.

Через несколько мгновений он прибавил, глядя мимо Дайяня на оконную решетку:

– Со мной нет солдат, стражников снаружи я отпустил на праздник, а обе двери открыты – эта и та, что ведет наружу.

И теперь Дайянь был поражен. Люди способны поражать (и женщины тоже), каким бы подготовленным ты себя ни считал, как бы ни был уверен, что знаешь этот мир.

– Почему? – спросил он.

Хан Сень смотрел на него через стол. «Он еще молодой человек, – подумал Дайянь. – Его отец умер слепым и одиноким». Сень сказал:

– Мне в голову пришла одна мысль, когда вы стояли здесь перед императором.

Дайянь ждал.

– Я думаю, в тот день вы решили, что вам необходимо будет умереть.

– Зачем мне это надо? – он чувствовал себя смущенным, разоблаченным.

– Потому что вы пришли к выводу, Жэнь Дайянь, что Катаю необходимо иметь пример военачальника, верность которого заставила его скорее умереть, чем пойти против государства.

И эти слова он тоже никогда не ожидал услышать произнесенными вслух ни одним человеком. Он даже не сформулировал эту мысль в уме (или в сердце) с такой четкостью. Очень трудно слышать ее сейчас, в этом мире, выраженную словами.

– Я был бы очень самонадеянным человеком.

Сень покачал головой.

– Возможно. Или просто вы поняли, почему страна пала, почему мы оказались столь неподготовленными, почему так легко потерпели поражение. Скажите мне, – спросил он, – трудно было выполнить этот приказ вернуться?

Странно, сейчас ему стало трудно дышать. Он чувствовал, что его мысли слишком открыты для этого человека.

– Я говорил императору, – ответил он. – У нас был способ проникнуть в город. Мы бы открыли ворота изнутри и ворвались в него. Ханьцзинь – не место для всадников. Они были обречены на гибель в городе.

– Но вы все равно вернулись. Зная это?

Еще один звук выстрела снаружи. Он сидел спиной к окну, но увидел, как его собеседник взглянул туда, и комната у него за спиной на короткое мгновение озарилась светом.

– Я дал клятву верности Катаю и Трону Дракона. Какая это была бы верность, если бы я…

– Если бы вы стали еще одним предостережением на следующие четыреста лет о том, что военачальникам никогда нельзя доверять, что они всегда стремятся к власти? И захватывают ее при помощи своих солдат.

После короткой паузы Дайянь кивнул головой.

– Да, отчасти поэтому. Но также… долг? Просто долг.

Первый министр посмотрел на него.

Дайянь отвернулся.

– Я не император. Конечно, нет. Я не хотел им быть. Если бы я отказался выполнить приказ, это был бы мятеж, – он посмотрел на собеседника, положил ладони своих покрытых шрамами рук на стол.

– И поэтому вы вернулись, понимая, что ваша собственная жизнь…

– Нет. Не в этом дело. Я не такой герой. Я не знал того, что вы мне только что рассказали. Никто не знал этих условий мирного договора.

– Думаю, вы знали, – мрачно возразил Хан Сень. – Думаю, что вы каким-то образом знали и вернулись, несмотря на это. Чтобы создать блестящий пример солдатской верности.

Дайянь покачал головой.

– Поверьте мне, у меня нет желания умереть.

– Я вам верю. Но я также верю, что вы чувствуете… тяжесть долга. Ваше собственное слово. Я уже сказал: вы благородный слуга Катая.

– Поэтому вы принесли мне яд? – ему следовало рассмеяться или, по крайней мере, улыбнуться, но он не смог.

– И я оставил за собой две открытые двери.

– Окажите мне любезность, объясните.

Сень все-таки улыбнулся.

– Вы еще более официальны, чем я.

– Меня учил отец.

– И меня тоже.

Они посмотрели друг на друга. Сень сказал:

– Если бы вышли отсюда сегодня и уехали куда-нибудь, сменили имя, жили в безвестности, скрывшись от людей и от внимания летописцев, мне было бы приятно сознавать, что я не виновен в вашей смерти, Жэнь Дайянь.

Он заморгал от изумления. Сердце его забилось быстрее.

– В безвестности? Каким образом?

Лицо Хан Сеня было напряженным. Это было видно даже при свете одной мигающей лампы.

– Измените цвет волос, отрастите бороду. Станьте священником Пути, носите их одежду. Выращивайте чай в Сэчэне. Я даже знать не хочу.

– Я буду мертв для всех, кого знаю?

– Для всех. Все должно быть так, будто вы покинули наш мир. Наше время. Если вы дадите мне слово.

– А если меня каким-то образом обнаружат? Если какой-нибудь солдат узнает мой голос? Или разбойник, которого я когда-то знал? Если кто-нибудь случайно увидит мою спину? Если распространится слух, и люди начнут стекаться ко мне? Если кто-то объявит, что Жэнь Дайянь жив, на юге, когда вы намного повысите налоги, объявите новую монополию государства, сделаете что-то такое, что вызовет сильное недовольство народа?

Сень, в свою очередь, на короткое мгновение прикрыл глаза. И ответил:

– Мы всегда делаем что-то такое, что вызывает недовольство народа. Полагаю, я готов пойти на такой риск.

– Почему? Это глупо! Ваш отец…

– Мой отец? Он бы уже заставил вас признаться под пытками. За то, что я здесь сказал, он бы донес на меня императору и смотрел, как меня казнят.

– Император. Вы скажете императору… что?

– Что вас убили здесь сегодня ночью, а труп сожгли, чтобы его нельзя было предать земле и оказывать ему почести.

– Сожгли за измену Катаю?

Сень покачал головой.

– Я перебрал всех судей. Ни один человек не хочет вынести такой приговор, Жэнь Дайянь.

– Всегда найдется кто-нибудь, кого можно подкупить.

– Всегда. Но вы имеете слишком большое значение. Мне нужен судья, пользующийся репутацией честного человека. Это самое начало династии. Такие вещи важны.

– Но если я исчезну, в глазах всего мира вы убьете благородного главнокомандующего армий Катая?

– Героического командующего. Да. Представляю себе, как император будет публично горевать, сердиться и возложит вину…

– На своего первого министра?

– Более вероятно, на предательство здешних охранников.

– Потому что вы ему нужны?

– Да. Нужен.

– Вам придется найти охранников-предателей и казнить их.

– Это несложно, командующий. Вероятно, это произойдет также и в другом случае.

– Если я умру в этой комнате?

Первый министр кивнул головой.

– Кто-то всегда должен быть виновным, – помолчав еще мгновение, он встал, и Дайянь тоже. Сень посмотрел на стол, на чашки с вином. Сказал:

– Мне сказали, что это безболезненно. И будет быстрее, если выпить две чашки.

Он повернулся, не ожидая ответа. У двери он снял свою верхнюю одежду, подбитую мехом, с капюшоном, и бросил ее на лежанку.

Он поколебался, потом обернулся в последний раз.

– Вот что еще я считаю. Если бы мы с ними сражались, была бы кровь и война, голод и пожары. На протяжении многих поколений. Этот мир, эта необходимость отдать так много, тяжелы, как смерть, но дети и старики не погибают. Наша жизнь принадлежит не только нам.

Он вышел из камеры.

Кажется, он остался один. Он не знал, сколько прошло времени. Он сидел на скамье, спиной к окну, поставив локти на стол. Ладонями прикрывал глаза. Он словно ослеп, у него кружилась голова – такие чувства испытывает человек, получивший удар по голове. Ему досталось много таких ударов – дома от брата, в годы жизни на болотах, в сражениях. Он убрал с глаз волосы и огляделся. Дверь слегка приоткрыта, на столе две чашки с вином, на погасшей жаровне фляга. На постели подбитая мехом верхняя одежда.

Кажется, фейерверки закончились. «Должно быть, уже очень поздно», – подумал он. Он потер глаза. Подошел к окну со скамейкой, встал на нее и посмотрел вниз. Из города внизу еще доносились звуки, но Западное озеро лежало темное под звездами.

Он сошел со скамейки. Его била дрожь. Он осознал, что по-настоящему потрясен, выбит из колеи, так как ему казалось, что в камере есть свет, и он идет не от лампы. Он подумал о призраках, о мертвых.

Говорят, что лисы-духи способны светиться собственным светом, гореть, если хотят, что так они завлекают путников по ночам. И это же свойственно некоторым призракам, говорят, их свет серебристо-белый, похожий на лунный. Сегодня ночью нет луны. Он вспомнил о дайцзи в Ма-вае. Если бы он пошел с ней, возможно, он бы остался жив и вернулся в другое время, не в это, не к этим двум чашкам вина на столике.

Он внезапно вспомнил рассказы о том, что некоторые, когда перед ними распахиваются высокие двери, перед тем, как перейти туда, видят свет другого мира, того, куда они отправляются.

Двери. Дверь камеры открыта, как и дверь дальше по коридору, так сказал Хан Сень. Вот накидка с капюшоном, чтобы скрыть его. Он знает, как уйти из города. Каждый разбойник, если хоть чего-то стоит, знает, как это сделать.

Он посмотрел на две чашки с вином. «Две сразу – быстрее», – сказал Сень. «Наша жизнь принадлежит не только нам», – сказал он.

Неплохой человек. Хороший, приходится признать. Он знал хороших людей. Он вспомнил о своих друзьях, о ветре в лицо на скаку, об ожидании рассвета и сражения, о бьющемся в такие моменты сердце. Вкус хорошего вина. Даже плохого вина иногда. Бамбуковый лес, лучи солнца сквозь листья, бамбуковый меч. Руку матери в своих волосах.

Может ли жить человек, если откажется от самого себя? А если он попытается это сделать, и его в конце концов найдут? Что произойдет тогда? Погибнет ли все? Станет ли ложью? Но разве человек, ставший разбойником, не может спрятаться в такой большой стране, какой до сих пор остается Катай, даже потеряв так много? Он подумал о Катае. Перед его мысленным взором возник образ огромной империи, будто он летел над ней, подобно богу, среди звезд, и видел землю далеко внизу, потерянные реки и горы, которые, может быть, когда-нибудь снова обретут.

Потом он подумал о Шань, о найденной женщине, потрясающей незаслуженной, настоящей, и о любви. Даже здесь и сейчас он слышал ее голос. Иногда в мире есть нежность.

В конце он подумал об отце. Далеко-далеко на западе, дома. Там, где начинались все реки. Он так давно его не видел. Мечты могут увести мужчину из дома. Честь и долг, гордость и любовь, он думал о них. «Ты старался в жизни поступать правильно», – подумал он. Он взял ближайшую к нему чашку.

* * *

Тело Жэнь Дайяня так и не нашли. Это должно было сделать невозможным создание его усыпальницы, культа, чего-то такого, что могло бы помешать двору и его намерениям в этом вопросе.

Но отсутствие тела может также вызвать появление легенд, сказаний, так как у нас свои потребности и желания в отношении героев. И поэтому появились гробницы и алтари по всему Катаю, – со статуями командующего – на коне или стоящего с мечом. Часто у этих гробниц была также статуя стоящего на коленях человека в оковах, склонившего голову: Хан Сеня, злого первого министра, который убил героя (прислал яд, или убийцу с кинжалом) против воли и желания светлейшего императора Чжицзэна, основатели и спасителя Южной двенадцатой династии.

Из поколения в поколение люди, приходящие к этим усыпальницам, чтобы почтить память главнокомандующего Жэня или просить его дух помочь разрешить их собственные проблемы, плевали на коленопреклоненную фигуру Хан Сеня.

История не всегда добра и справедлива.

В центре легенд о Жэнь Дайяне лежала история о том, как командующий встретился с дайцзи и как он устоял против нее из чувства долга и преданности империи, а она заклеймила его словами его верности Катаю.

На основании этой истории некоторые потом поверили, что она похитила его из камеры, спасла от смерти, и он мог жить в другое время или даже в их время. Другие, настроенные скептически, указывали, что нет ни одной истории, где бы говорилось о вмешательстве женщины-лисы, чтобы помочь смертному. Это не в их обычаях. А на это им отвечали: был ли какой-нибудь смертный отмечен так, как Жэнь Дайянь?

Было также известно, что любимая всеми поэтесса Линь Шань покинула поместье «Восточный склон», где жила, вскоре после смерти Лу Чэня и его брата, и уехала в повозке всего с одним спутником. В самом этом факте не было ничего необычного – она была их гостьей, присутствие братьев поддерживало ее, а она, несомненно, скрашивала жизнь их обоих.

Но ходили также слухи, что она отправилась в тот день далеко на запад, в Сэчэнь, где у нее не было никого из родственников, и это считали загадочным. Если только не вспомнить, с торжеством доказывали сторонники этой теории, что она была очень тесно связана с Жэнь Дайянем, а он был родом с запада.

Подробности ее жизни остались неизвестными миру. Такое случается с теми, кто живет неприметно, но все-таки… это заставляет задуматься, не так ли? Ее стихи и песни остались жить, их собирали, часто печатали, часто исполняли, их любили, и они сохранились – это другая разновидность бессмертия.

Именно Линь Шань, разумеется, написала песню «Звездная река», которую пели матери, укачивая своих малышей; которую дети учили в школе, а мужчины пели, идя за водяными буйволами с плугом; которую куртизанки исполняли в сопровождении пипы в комнатах под красными фонарями; которую женщины напевали для себя на балконах над фонтанами; или любовники пели друг другу в темноте сада и клялись, что печальная судьба, описанная в этой песне, никогда не станет их судьбой.

Ходили также легенды о ее сыне. У нас свои страстные желания.

Деревня Шэнду на западе, за устьями рек и гиббонами, также стала священным местом, местом паломничества, так как именно там родился Жэнь Дайянь, преданный до конца. Там можно найти ухоженную могилу его отца и его матери.

Реки и горы можно потерять, отвоевать, снова потерять. По большей части они продолжают существовать.

Мы не боги. Мы совершаем ошибки. Мы живем не очень долго.

Иногда кто-нибудь растирает тушь, смешивает ее с водой, кладет бумагу, берет кисть и описывает наше время, наши дни, и нам дается еще одна жизнь в этих словах.

Назад: Часть пятая

Дальше: Основные персонажи (Неполный список, персонажи определяются их ролью при первом появлении)