Глава 22

* * *

Первый министр Катая жалеет о том, что он не очень храбрый человек. Однако физическую отвагу никогда в нем не воспитывали, и он в ней не нуждался на пути к процветанию.

В те времена в Катае, для того, чтобы возвыситься, мужчине требовались очень разные умения. Способность запоминать произведения классиков для экзаменов, разумно о них рассуждать и писать (элегантными мазками кисти). Выбирать правильных наставников и союзников. Понимать линии власти при дворе. Хвататься за представившуюся возможность.

Мужество было необходимо во времена борьбы фракций. Все понимали, что победившие враги отправят тебя в ссылку, разорят или того хуже.

Он также знает, что то, что он видит в постоянно посещающем его видении – как он выйдет из ворот, пойдет в лагерь алтаев и сдастся им, – ничего не даст.

Варвары не откажутся от осады только потому, что человек, который выдвинул им вызывающие требования, появится среди них, чтобы быть убитым или отправленным на север под градом насмешек. И, кроме того, как он думает еще, его требования прошлым летом были выдвинуты только потому, что этого желал император. Он почти убедил себя в этом.

Разумеется, именно так они сказали алтаям: что старый император со стыдом отказался от трона, признав свое безумие. Его сын, светлейший и благородный император Чицзу, иначе понимает положение вещей. Он хочет признать достоинство и значение великого народа алтаев и их почтенного императора Янь’по. И, конечно, уважаемых военачальников Ян’по, братьев Вань’йэня и Бай’цзи.

Новый император Катая признался – в другом письме, написанном первым министром – что он бы никогда не выдвинул таких непомерных требований относительно земель Катая, потерянных много лет назад.

Император Чицзу желает исправить ошибки отца и жить в небесной гармонии с новыми повелителями просторов севера. Кай Чжэнь даже восхитился элегантностью своего собственного оборота речи.

Но лишь на мгновение. Думать об этом очень глупо. Как будто обороты речи имеют какое-то значение. Как будто варвары могут его оценить и им не все равно.

И так же глупо и тщетно думать о том, чтобы геройски пожертвовать собой. В том, что вот-вот произойдет в Ханьцзине, не будет ничего героического. Тем не менее, вероятно, потребуется его смерть. Если не от рук алтаев, то от рук тех людей, которые по-прежнему стоят у ворот дворца.

Сегодня утром они должны получить самый последний отчет о собранных сокровищах. Едва ли в этом есть необходимость. Их будет недостаточно. Вряд ли им удастся собрать хотя бы четверть того количества, на которое они дали согласие.

Однако до того как пригласили войти чиновников с отчетом, объявили другое имя, и человек, которого ненавидел первый министр, вошел в тронный зал.

Этот зал по-прежнему отапливают, наверное, это единственное хорошо натопленное помещение в городе. Кай Чжэнь наблюдает, как этот человек сбрасывает плащ и отдает его стражнику. Стражник почтительно кланяется.

Первый министр видит, что Жэнь Дайянь вооружен. У него меч, который, по его утверждению, он изобрел (это имеет какое-то отношение к лошадям), лук и колчан. Он знаменит своей стрельбой из лука. «Может ли искусный лучник застрелить сам себя?» – ехидно думает первый министр.

Он слишком устал и не способен разозлиться как следует. Командир тоже выглядит уставшим. Не таким молодым, как тогда, когда Кай Чжэнь видел его в первый раз в этом зале весной, когда Жэнь Дайянь привез известие, которое убило У Туна. Дерево. Это дурацкое, никому не нужное дерево.

После той встречи он постарался узнать кое-что об этом человеке. Ничем не примечательная семья, много лет разбойничал на болотах у Великой реки. Нечего сказать, славная биография! Когда-то эта история могла бы стать оружием против него. Но сейчас уже нет. Сейчас они призывают в армию разбойников. Мечи и луки.

Жэнь Дайянь останавливается на положенном месте и впервые кланяется новому императору.

Когда-то, если бы он только приблизился к этому залу с оружием, его бы арестовали и, вероятно, казнили. Теперь оружие служит отражением обязанностей и ранга командира Жэня и того, что обрушилось на них этой зимой. Говорят, что он – единственный человек, которого боятся алтаи, после той битвы к северу от Еньлиня.

«И поэтому, – думает Кай Чжэнь, наблюдая как командир подходит и кланяется, – этого человека можно считать покойником. Племена степей, по слухам, очень изобретательны в убийстве тех, кого они больше всего ненавидят». Эта мысль не улучшает его настроения.

Дайянь помнил тронный зал. Однако он изменился. Большинство произведений искусства исчезло. Даже картины сняли со стен, хотя они наверняка не вошли в число сокровищ для варваров.

Потом он понял: это были произведения искусства самого отца-императора. Его сын их убирал. Трон тот же, что и раньше, и разрисованные ширмы за ним: скалистые ландшафты, речные пороги, летящие птицы, крохотные рыбацкие лодки в самом низу. На Троне Дракона сидел император Чицзу, почти ровесник Дайяня. Чицзу был гладко выбрит, круглолиц и носил на голове черную шляпу.

За его спиной стояла группа советников и младших принцев. Первый министр был ближе всех к императору, с левой стороны. Дайянь ждал, когда его заметят.

Император хранил настороженное молчание. Заговорил Кай Чжэнь.

– Вы хотите о чем-то сообщить, командир Жэнь?

Плавная речь, как всегда, но этот человек явно испытывал напряжение. Дайянь осторожно ответил:

– Хочу, министр Кай.

Он повернулся к трону.

– Благодарю, что приняли меня, Светлейший повелитель пяти направлений.

У него промелькнула мысль, что они используют эти громкие титулы как обереги или талисманы для защиты от трудной истины сокращающегося мира.

Чицзу молчал. Дайянь вдруг подумал, что никогда не слышал от него ни слова. Но император кивнул, довольно милостиво. Дайянь перевел дух.

– Милостивый повелитель, я пришел из складов, куда свозят богатство Ханьцзиня, – он помолчал. Потрескивал огонь в очагах. Тепло расслабляло после резкого холода во всех других местах.

Он сказал первое из того, что пришел сказать.

– Ваши военные командиры советуют, мой повелитель, прекратить собирать ценности. Не будем больше издеваться над нашими людьми. Отправим варварам то, что уже собрали, и все.

– Они это не примут, – ответ императора был спокойным, быстрым, точным.

– Не примут, мой повелитель. Ваш слуга смиренно это признает. Но мы не можем предпринять ничего, чтобы выполнить поставленные условия. Какие бы мы ни прислали сокровища, они не признают их достаточными. А тем временем мы уничтожаем волю и мужество наших людей.

– Нам нужно золото, командир. Мы приняли их условия.

– Условия, которые, как нам известно, мы не сможем выполнить. Мы разграбим наш город, настроим один дом против другого, слуг против хозяев, казним людей за спрятанные браслеты, а всадники все равно придут, когда это будет сделано. И, милостивый повелитель, мы знаем, что еще они потребуют. Мы все знаем.

– Скажите это, – потребовал император Катая. Это было несправедливо, но ведь императору нет необходимости быть справедливым.

И поэтому Дайянь сказал. Он высказал одну из тех мыслей, которые не давали ему спать по ночам. Он повысил голос, стараясь, чтобы он не дрожал.

– Варвары назначат цену за наших людей. За ремесленников и художников. Они превратят их в рабов, закуют в цепи и погонят на север. Многие умрут по дороге. Если они заберут многих, то смогут позволить себе потерять часть из них. Как своих коней, – в голосе горечь, нужно быть осторожным.

– Каждый человек, – произнес император Чицзу, – в долгу перед государством. Ни один живой человек не освобожден от бремени.

Дайянь несколько секунд смотрел на него, потом опустил глаза.

– Мой повелитель, они также назначат цену за наших женщин. Как за рабов, чтобы забрать их себе. Столько-то за служанку, столько-то за куртизанку, – он замолчал, потом заставил себя продолжать: – Столько-то за воспитанную женщину, за женщину из клана императора, за придворную даму. За жен и дочерей. Большую цену за принцессу. За ваших сестер. Они будут цениться очень дорого.

Слышен был только огонь в очагах.

– У женщины, – в конце концов произнес император все еще спокойным голосом, – также есть долг перед государством. Мы… наши предки и раньше отправляли женщин на север, принцесс выдавали замуж.

– Тысячами, мой повелитель? Рабынями? – он повысил голос.

– Осторожнее, командир Жэнь! – воскликнул первый министр. – Не забывайте, где вы находитесь.

– Я хорошо понимаю, где нахожусь! – резко ответил Дайянь. – Я нахожусь в тронном зале Катайской империи, которая является центром мира.

Чицзу смотрел на него в упор. Он был ниже ростом, чем его отец, и сидел, сгорбившись, в огромном кресле, словно придавленный тяжестью.

– Центром мира, – повторил он. – И что, вместо того, что вы нам описали, командир, вы бы хотели, чтобы мы сделали?

Он знал, что он хочет сказать. Он пришел сюда, зная это.

– Я бы хотел, чтобы мы сражались, славный повелитель.

Раздался шепот, в основном полный страха.

– Великий император, – продолжал Дайянь, – Ханьцзинь – это не весь Катай. То, что происходит здесь, определит то, что произойдет по всей империи в будущем. Если мы бросим вызов, мы высечем искру. Воспоминание о мужестве. Варвары далеко от дома, они не любят вести осадные войны. И вскоре они услышат о беспорядках у них за спиной на севере, а их армии здесь, а не в степи, где они должны удерживать земли, только что захваченные у сяолюй.

– И откуда вам это известно? – это спросил первый министр хриплым голосом.

– Это знает любой хороший солдат, – ответил Дайянь. Он наполовину солгал, пытаясь заставить себя поверить, что это правда. – Власть в степи нужно защищать. Иначе ее отнимут. Алтаи могут легко потерять то, что потеряли сяолюй! Другие племена не любят их, а только боятся, и только в их присутствии. За их спиной начнутся сражения. Можете быть уверены.

Молчание. Он настаивал.

– А наш народ… если мы покажем ему хороший пример, он тоже будет сопротивляться. Численность нашего народа – больше ста миллионов человек, великий повелитель! Речь идет не только о наших жизнях, о нашем времени, повелитель, – он опустил глаза. Он готов был расплакаться. «Это усталость», – сказал он себе.

– И чего же вы хотите? Мы отошлем то, что у нас есть сейчас, и скажем: это все, идите домой? – лицо императора было напряженным. Резким.

Дайянь поднял голову.

– Мой повелитель, ваши командиры предлагают нечто иное. Мы пошлем сокровища, да. Но скажем им, что собираем еще. Мы будем держать их здесь, в ожидании. Ханьцзинь холодный и голодный, но большая часть из нас сможет выжить, если тщательно рассчитать паек. Мы продержим алтаев здесь зимой, сколько сможем, без боя.

– А потом?

– А потом мы выйдем на бой, мой повелитель. Половина армии может подойти сюда от Еньлина. Гонцы смогут пробраться к ним сквозь кордоны. Почтовые птицы могут миновать стрелы, если выпустить их ночью. Я знаю своих офицеров на западе. Они все это время собирали войска, разбитые у Синаня. Мы все еще не отдали Еньлин, мой повелитель! Мы можем послать сюда большую армию, а те, кто здесь, вырвутся из ворот, когда подойдет эта армия. Мы можем…

– Нет, – произнес император Катая, а потом повторил: – Нет. – Удивительно, как категорично может звучать голос, когда он раздается с трона.

Два стражника сопровождали Дайяня, когда он вышел из тронного зала Катая. Выйдя из двойных дверей, они шли через коридоры и прихожие, пустые, если не считать других стражников, а потом подошли к большим дверям, которые им открыли и выпустили их в зиму.

Он стоял на верхней площадке широкой лестницы и смотрел вниз на дворцовую территорию. Было ясное утро, солнце сверкало на снегу, запорошившем землю. Перед ним раскинулась огромная площадь, с трех сторон окруженная строениями. Дворец был спроектирован для великолепия, власти, величия, он должен был внушать благоговение.

Четыре стражника вышли справа. Прежняя пара отсалютовала и повернула обратно. Салют не произвел на Дайяня впечатления, но это были не его люди.

Новые стражники повели его дальше. Он все еще ощущал горечь. Он молчал, они тоже. Они спустились с лестницы, прошли мимо каменных драконов у подножия, пересекли площадь под резким ветром и синим небом. Снежная поземка неслась над землей. Через искусственные ручьи были перекинуты изогнутые мостики. Он видел, что вода замерзла. Вспомнил зимы на болотах, давным-давно.

Они повели его вверх по лестнице в следующее здание, а не по извилистой дорожке вокруг него. «Чтобы укрыться от ветра», – подумал он. Он ошибался.

Как только они вошли внутрь, один из его сопровождающих остановился.

– Вас просят войти, – сказал он и показал рукой.

Слегка приоткрытая дверь. Кроме них, никого не было. Это здание предназначалось для церемоний, для обрядов Священного пути. «Все священнослужители – те, что не сбежали, – вероятно, собрались в одной комнате, где горит очаг», – подумал Дайянь. Здесь, наверное, раньше находились дорогие предметы. Их увезли, собрали для алтаев.

Ему пришла в голову мысль отказаться, но у него не было причин это делать. Он понятия не имел, кто захотел встретиться с ним здесь. После того, что только что произошло, это не имело значения. Их курс был определен, как движение звезд.

Дайянь вошел в полуоткрытую дверь. И попал в комнату, во внутренний зал, довольно темный, лампы здесь не горели. Он закрыл за собой дверь.

Он огляделся, глаза его привыкли к темноте, и тогда он быстро опустился на колени – три поклона и потом еще три – и остался стоять на коленях на пыльном полу.

– В этом теперь нет необходимости, – сказал отец-император Катая. – Встаньте, пожалуйста, командир Жэнь. Мы… я хочу поговорить с вами.

Они были совершенно одни. Дайянь старался контролировать дыхание. Его сердце быстро билось, несмотря на то, что перед ним был человек, чье пренебрежение делами мира – наряду со всем остальным – ввергло их в это состояние дрожи, голода, с захватчиками у ворот.

Но так не следует думать об императоре.

Вэньцзун сидел в кресле посреди почти пустой комнаты. Два длинных, голых стола вдоль стен. Ничего не висит на стенах, ничем не покрыт пол. Он кутался в меха, и у него на голове была шапка с отворотами, прикрывающими уши. В очаге огонь не горел.

Мелочи: Дайянь потом долго помнил, каким неправильным ему это казалось – то, что он находится в комнате с человеком, который прежде был Сыном Неба, и то, что в этой комнате так мало мебели, и что все сокровища унесли, и не горит огонь холодной зимой.

Вэньцзун выглядел так же, как в те два раза, когда Дайянь приходил к нему: один раз, чтобы получить повышение по службе за то, что спас жизнь одной из любимых императором поэтесс, автора песен, и потом когда принес ему известие о дереве, выкопанном на кладбище знаменитого семейства.

Пристальнее вглядевшись в полумрак, он увидел, что впечатление, будто он не изменился, было ложным – его вызвало, прежде всего, почтение. Вэньцзун выглядел таким же измученным и угнетенным, как… ну, как они все.

«Я должен его ненавидеть», – подумал Дайянь. Но не ненавидел. Не мог.

– Для меня это великая честь, светлейший повелитель, – произнес он.

Вэньцзун дернул головой.

– Для этого нет никаких оснований теперь, – ответил он. – Мой статус ничего не значит. Я ничего не значу. Встаньте, прошу вас.

Дайянь встал. Прочистил горло.

– Вы удалились, чтобы помочь своему народу. Это кое-что значит.

– После того, как ничем не смог его защитить? Нет. Мне не следует жить, мне слишком стыдно.

Дайянь опустил голову. Он понятия не имел, что сказать.

– Я предложил сдаться. Взять с собой первого министра и пойти в лагерь варваров. Пусть они увезут нас на север в знак раскаяния, признания нашей ответственности.

Дайянь поднял глаза.

– Они не уйдут, мой повелитель. Пока не заберут все, что у нас есть.

– Я знаю, – ответил человек, который построил Гэнюэ, дал разрешение на создание сети «Цветы и камни». Который, вероятно, не имел ни малейшего представления о том, как они снабжали его любимый сад. И который должен был это знать.

– Я пытался сказать об этом императору Чицзу, – сказал Дайянь. – Если варвары решили забрать из Ханьцзиня все, нам нет смысла прислуживать им. Нужно заставить их сразиться с нами, чтобы получить то, чего они хотят.

– И оставить воспоминание о Катае. Я вас слышал. Поэтому я здесь.

– Вы были в тронном зале, мой повелитель?

– За ширмой. Старая уловка. Были времена, когда пользующаяся доверием императрица скрывалась там, чтобы потом дать совет.

– Император просит у вас совета?

Вэньцзун слабо улыбнулся.

– Нет. Но остались люди, сохранившие мне верность, и у меня есть способ находиться в том зале, когда я считаю это необходимым.

– Мне очень жаль, – сказал Дайянь, сам не зная, почему.

Вэньцзун встал. Очень высокий мужчина, на полголовы выше Дайяня, тонкий, как кисть художника.

– Я пришел, чтобы сказать, что согласен с вами. Если нам суждено пасть, лучше сделать это с гордостью. Дело не только в наших жизнях. Это было хорошо сказано, командир Жэнь.

Дайянь снова опустил голову.

– Командир, – сказал отец-император, – вы должны покинуть Ханьцзинь. Если бы я мог вам приказать, я бы это сделал. Я верю, что именно вы сможете лучше всех возглавить сопротивление, а этого не произойдет, если вас здесь убьют или увезут в качестве добычи.

– Для этого всегда необходим не один человек, мой повелитель.

– Всегда. Но один человек может все изменить. – Вэньцзун заколебался. – Благодаря своим достоинствам или их отсутствию.

– А командир, который бежит из осажденного города, мой повелитель? Города, который ему поручено защищать? Если он соберет армию для сражения против воли своего императора? Вы слышали, что он сказал. Сокровища, которые мы собрали, на этой неделе отправят за ворота. Один из ваших сыновей, принц Чжицзэн, станет заложником и порукой того, что они получат остальное.

– Он не хотел, – мягко сказал Вэньцзун. – Его выбрали по ложным причинам. Эти два моих сына никогда не любили друг друга.

Дайянь посмотрел на него. «Это лицо с узкой бородкой – лицо горя всего Катая», – подумал он.

– Абсолютно правильных ответов найти невозможно, командир Жэнь. Мы – смертные, застрявшие на одном берегу звездной реки, а звезда Ткачиха – на другом, она отделена от нас. И как мы можем надеяться перебраться к ней? – спросил Вэньцзун.

Что можно было на это ответить?

– Какое будет иметь значение каллиграфия, которую считают тонкой, как золото, в грядущие годы? – спросил Вэньзцун.

И снова Дайянь не знал ответа. Такая глубокая мысль была ему недоступна.

– Я не думал, что вы уйдете, – в конце концов, произнес Вэньцзун. – Но я подумал, что мне следует высказать вам свои пожелания, тем не менее. Вы свободны, командир. Действуйте с честью. Что бы ни случилось, вы заслужили нашу благодарность.

Он пошел к двери в дальнем конце комнаты. «Во дворцах всегда есть другая дверь», – подумал Дайянь. Он едва сдерживал слезы. Дверь открыли с другой стороны, когда Вэньцзун постучал один раз. Он в последний раз обернулся. «Тонкое золото», так назвали его каллиграфию; возможно, он был самым великим художником своего времени.

– Руины станут доказательством того, что этот сад был прекрасен, – произнес он и вышел. Больше Дайянь никогда его не видел.

* * *

Через три дня, вскоре после восхода солнца, начался разгром Ханьцзиня.

Повозки, запряженные буйволами или лошадьми, с грохотом выезжали из главных северных ворот. На это ушло много времени. Катайцев, которые управляли этими повозками, отправляли обратно за новым грузом, как только разгружали привезенные сокровища. Их принимали алтайские всадники.

На стенах и у ворот стояли люди, которые вели подсчет, а потом сравнивали цифры, чтобы сохранить подробности для хроник, которые, как они надеялись, уцелеют. И были другие люди, которые действительно использовали эти цифры в трудах по истории того времени.

Точность имеет свою ценность, когда она возможна. Бывает также иллюзия точности. Несмотря на заявления об обратном, никто точно не знает, например, сколько человек погибло во время различных грабежей и пожаров в Синане, как во время восстания времен Девятой династии, когда он был славой мира, или до этого, во времена Седьмой, или от рук алтаев в ту осень.

Точно так же велись и сохранились записи о колоссальных сокровищах, вывезенных на этих повозках, но потом признали, что величина этих ценностей раздута, чтобы создать впечатление, будто Ханьцзинь приближается к согласованной сумме.

Варвары, хотя у них были люди, разбирающиеся в финансах и расчетах (по большей части – катайские служащие из захваченных префектур), не давали себе труда проверять. Ведь они твердо решили отобрать все.

Тот день, когда выехали повозки, выдался теплым, солнечным, ветер дул с запада. Так было записано в хрониках. Возможно, пели птицы.

Принц Чжицзэн, девятый сын отца-императора, брат правящего императора, сопровождал эти сокровища. Он ехал верхом на хорошем коне, хоть и не на одном из лучших – зачем сразу отдавать его варварам?

Он держался в седле хорошо, вопреки моде. Ему было чуть больше двадцати лет, он был почти такого же высокого роста, как отец, но полноват и круглолиц. Его прозвали «принц Цзэнь», в честь прославленного героя древности, хотя он не был красив и не блистал умом. Один поэт написал о нем стихи несколько лет назад, и он и придумал это сравнение. Поэт был известный, и стихи запомнились. Такие вещи могут создать репутацию, довольно далекую от истины. Поэты обладают такой властью.

Он очень боялся, когда выехал из городских ворот и оказался среди варваров, и ему не совсем удавалось это скрывать. Он стал заложником, гарантией доставки остальной части оговоренной суммы, но никто не понимал, как они это сделают. Ходили разговоры о том, чтобы назначить цену за мужчин и женщин, и предложить их, чтобы покрыть разницу (весьма значительную).

Но даже если это и произойдет, разве алтаи отдадут обратно молодого принца Чжэня?

Он про себя проклинал брата – и отца, как это ни противоречит сыновнему долгу. Он был уверен, что никогда не вернется в Ханьцзинь. Оставался один-единственный вопрос, умрет ли он какой-нибудь ужасной смертью, или его увезут на север и его дни закончатся вдали от дома.

Он был без оружия, конечно, как и шесть его сопровождающих. Слишком малая свита для принца, но больше не позволили степные всадники. Алтаи могли не снизойти до проверки грохочущих повозок, когда забирали их, но сопровождающих принца они тщательно осмотрели на широкой дороге за воротами – нет ли у них оружия. Не то чтобы они боялись этих покорных катайцев, отдающих все свое богатство, но они получили приказ, а два брата, которые ими командовали… Ну, их они действительно боялись.

Жэнь Дайянь, в темно-зеленой тунике и коричневой верхней рубахе, в ливрее принца, все-таки спрятал тонкий кинжал в сапоге: этот тайный клинок Цзыцзи придумал для них много лет назад.

Только горстка людей знала, что он отправился сюда, переодетый. Принц Цзэнь (глупое имя) не был в их числе. У Дайяня было две причины приехать сюда. В одной из них он не хотел признаться даже самому себе. Другая причина заключалась в том, что он хотел увидеть братьев, командующих этим войском. В этом не было особого смысла с точки зрения военных действий, но ему было важно увидеть лица тех, кто разоряет Катай, тех, чьи имена он знал.

Ему приходила в голову мысль, что если бы он сегодня убил военачальника и его брата, то среди алтаев могли начаться ссоры, схватки среди воинов за место преемника старого кагана, теперь называемого императором. Здешние вожди могли ринуться обратно на север, чтобы заявить о себе, напасть друг на друга.

Вероятнее всего, этого бы не произошло. Вероятнее всего, они стали бы еще более жестокими после захвата города. Для человека, который займет место командующего здесь, захват невообразимых богатств Ханьцзиня, возвращение с его правителями и женщинами, несомненно, сыграло бы решающую роль в любом конфликте в степях.

Кроме того, он никак не мог их убить. Он даже не был уверен, что узнает, кто они, эти братья, решившие захватить город.

Они собираются его захватить. Ханьцзинь им отдают. Он пытался заговорить о сопротивлении, и лицо императора Чицзу стало бесстрастным.

«Нет», – ответил он тогда, и у Дайяня возникло ощущение, что на нем самом в тот момент поставили метку, и не в его пользу. Разве это теперь имеет значение?

Некоторые во дворце верили, что алтаи вернутся домой, если получат достаточно рабов: следующий этап этих отвратительных переговоров. Дайянь гнал от себя любую попытку это вообразить. Сколько стоит принцесса Катая в качестве наложницы? В качестве рабыни, чтобы мыть ноги всаднику, являться по требованию к нему в постель, чтобы он возвысился этим среди остальных воинов? Какую сумму можно предложить?

А сколько назначить за женщину из клана императора? Если она молода? Умеет сочинять песни? Если ее каллиграфия лучше, чем у многих мужчин? Горечь у него в горле позволяла ему представить себе, каково было бы выпить яд.

Он знал, что вдалеке отсюда сверкает под солнцем река. Золотая река здесь далеко отклоняется к югу, приближаясь к морю. До самого берега реки вдоль дороги растут вязы. Алтаи рубят их на дрова.

Их юрты и загоны для коней заполнили равнину. Они тянутся, насколько хватает глаз, и почти столько же их с запада и с юга. По их подсчетам, здесь около восьмидесяти тысяч всадников, в основном с этой, северной стороны. Он составлял планы сражения в бессонные ночи. Если бы Цзыцзи смог незаметно привести армию с запада, они бы скоординировали атаку на меньшие силы алтаев с той стороны, сделали бы это быстро, жестоко, ночью, когда всадники сражаться не любят. Цзыцзи мог бы напасть на них с тыла, а Дайянь выскочит из южных и западных ворот со своей кавалерией и солдатами из города. Эти солдаты – не лучшие воины, не то, что его собственные, но они, несомненно, будут сражаться за Катай, если правильно ими руководить.

Они могли бы использовать фейерверк, чтобы осветить небо, напугать врагов, позволить ясно их видеть, потому что одна из опасностей ночного боя – это напасть на своих собственных солдат в кромешной тьме.

Он мог бы расставить лучников на крепостных стенах, и они бы стреляли вниз, во всадников, когда те попытаются развернуться на помощь остальным. В его распоряжении было недостаточно хороших лучников, но некоторое количество имелось.

Они столкнутся с превосходящими силами, его солдаты, ведь им пришлось оставить достаточно воинов для защиты Еньлина, но они могут храбро сражаться и погибнуть, если так суждено, с честью. Они могли бы постараться обеспечить Катаю будущее. Чтобы это вторжение, это леденящее, давящее горе, осталось всего лишь эпизодом, мрачной главой среди многих за сотни лет, но не концом.

Если бы ему позволили. Не все можно сделать, если ты не Сын Неба. «Собственно говоря, – подумал он, – не все можно сделать, даже если ты Сын Неба».

Он ехал позади принца, опустив голову, почти не признаваясь себе в том, почему он здесь. Ему необходимо быть внимательным и надеяться на удачу. Может, Царица-мать запада милостиво пошлет им хоть капельку удачи со своей горной вершины рядом со звездами?

Алтаи, выстроившиеся вдоль дороги, были по большей части более низкорослыми, чем те сяолюй, которых он видел летом. Они брили волосы надо лбом и на макушке, а по бокам и сзади оставляли их длинными, и волосы спускались вдоль спины. Головных уборов они не носили. На некоторых не было ни туник, ни жилетов, они гордо ходили зимой с обнаженным торсом, чтобы доказать свою выносливость. У них были короткие луки и короткие мечи. Большинство сидели на конях, хотя в данный момент в этом не было необходимости. «Эти люди, – думал он, – должны чувствовать себя не в своей тарелке, когда они не на коне на открытой местности». По этой причине он верил, что они выдержат схватку с ними в ближнем бою, ночью, вырвавшись из осады.

Если говорить трезво, то он никогда не считал, что смог бы победить их, даже если бы Цзыцзи привел сюда свежие силы. Всадников было слишком много, они были слишком опытными, а у него мало солдат из его собственной армии.

Он слишком много раз перебирал эти мысли у себя в голове. Больше думать было не о чем. Он, несомненно, провожал молодого принца на верную смерть, в любом случае. И принц это понимал. Это можно было прочесть на его лице. Дайяню хотелось бы сказать ему: «Не позволяйте им это видеть», – но не было возможности. Горечь. Осадок от плохого вина.

Алтаи, стоящие вдоль дороги и вдали от нее, наблюдали за процессией, смеялись, ухмылялись, указывали на сокровища на повозках. Солнце уже встало. В фургонах сверкало золото, искрились драгоценные камни и серебро. Солнечный свет озарял капитуляцию Катая.

Грохочущие груженые повозки отводили в глубину лагеря, ближе к реке. Прикрываясь полями шляпы от яркого солнца, Дайянь увидел группу людей слева, стоящих в ожидании, или так казалось.

От этой группы отделился всадник. Он пустил серого коня рысью, подъехал к принцу. Чжицзэн отпрянул, когда этот человек подъехал ближе. Дайянь увидел, как усмехнулся алтайский всадник. Он сделал вид, что собирается ударить принца. Чжинцзэн, к его чести, на этот раз не дрогнул. Дайянь не видел его глаз, но голова принца была теперь высоко поднята, после того первого промаха. «Молодец!» – подумал он. Всадник перестал улыбаться. Он выхватил у Чжицзэня повод коня и повел его к группе у дороги.

Дайянь посмотрел на других сопровождающих. Они остановились, на их лицах появился страх. «Они должны быть в той группе, – подумал он, – те два брата». Ему необходимо слышать, что там говорят.

– Поехали, – скомандовал он, хотя не имел здесь никакой власти.

Иногда власть приходит к тому, кто заявил на нее права. Он дернул поводья, съехал с дороги. Другие пятеро последовали за ним. Он остановился на разумном расстоянии от группы, к которой подвели принца Чжицзэна, словно мальчика на пони. Дайянь ясно видел их, но он не представлял для них явной угрозы, безоружный, с покорно опущенной головой, еще один из этих слабых, испуганных катайцев, сдающих им империю, не понимающий вне своих стен, где ему надо стоять в этот момент. Он наблюдал. Кто-то поднял руку и указал куда-то. Он увидел, куда указал этот человек, и отметил в своей памяти это место. Небольшой подарок. Он был за него благодарен. За этим он приехал сюда, не считая желания убить двух человек, но этого он не мог сделать.

Один всадник подъехал рысью к нему и другим сопровождающим принца и стал энергично махать руками в сторону городских ворот. Им приказывали возвращаться обратно. Другие алтаи подъехали и ясно давали понять это своими жестами. Сопротивляться было невозможно. И смысла не было.

Он повернулся к остальным пяти членам эскорта. Они проехали мимо все еще выезжающих с грохотом из ворот повозок. Они будут выезжать из них большую часть дня. «Короткого дня, – подумал он, – а потом наступят зимние сумерки». Возможно, позже пойдет снег. Уже почти наступил новый год, время праздника.

Он один раз оглянулся. Увидел Чжицзэна, принца Цзэня, окруженного алтаями, одного. Его заставили спешиться, забрали его коня. Он больше не принадлежал ему. Принц стоял среди сидящих верхом врагов. Он по-прежнему высоко держал голову, выпрямив спину и расправив плечи. Никаких признаков страха или покорности Дайянь не увидел.

Люди способны удивлять. Способны неожиданно вызвать чувство гордости, заставить горевать.

* * *

Получив первое предупреждение о том, что большое войско алтаев приближается к Еньлину, Хан Дэцзинь отослал прочь сына, а также почти всех слуг, работников и женщин поместья «Маленький золотой холм».

С Сенем возникли трудности. Он твердо вознамерился остаться с отцом или взять его с собой. Старик был совершенно уверен, что его собственный сын знал о мужестве, которое проявил сын Лу Чэня, сопровождая своего отца в Линчжоу. Люди с уважением относились к такой сыновней преданности. Учитывая то, что Хан Дэцзинь и Лу Чэнь были непримиримыми политическими противниками, Сеню было бы трудно не вспомнить о другом сыне и его отце.

Конечно, он, возможно, был несправедлив в своем предположении. Его собственный сын все время оставался неизменно преданным ему, всегда был рядом, предугадывал его потребности, умело и ловко выполнял все поручения. Не одно и то же – сохранить верность во дворце, на высокой должности, где награды высоки, или отправиться в ссылку в смертельно опасное, далекое место, но преданность сына – все равно преданность. Сень почти наверняка ожидал, что станет первым министром после отца, но также наверняка понял (или сказал, что понял), почему для этого сейчас неподходящее время, по мнению отца. Это мнение оказалось губительно правильным.

«Иногда предпочтительнее ошибиться», – подумал старик.

С ним осталось всего трое слуг, человек, присматривающий за животными, и двое на кухне. Семь душ на работающей ферме из нескольких строений. Сейчас была зима, холодно. Они закончили свои обычные приготовления перед тем, как все другие уехали. Так как оставалось всего семь человек, у них было больше еды и питья, чем необходимо.

Пока алтаи им не угрожали. Всадники окружили Еньлин, но не полностью, и несли потери. Тамошний командующий войсками Катая, его имя Цзао Цзыцзи (он был здесь вместе с другим воином), по-видимому, был очень способным командиром. Он (вместе с тем, другим, Жэнь Дайянем) нанес сокрушительное поражение алтаям на севере от города, уничтожив большую часть армии степных всадников – и миф о непобедимости алтаев. Всадники, окружившие Еньлин сейчас, пришли через перевал Тэн от Синаня на западе.

Вести из Синаня были плохие.

Он был стар, читал много книг по истории и сам прожил, как ему казалось, большую часть истории. Он знал о многих случаях, когда города захватывали жестокие враги. Если смотреть далеко вперед, приходишь к пониманию, что тьма может миновать, могут начаться перемены и вернуть свет. Иногда, не всегда.

Он ясно дал понять сыну, когда осень подошла к концу: он лишит себя жизни своей собственной рукой – после соответствующих молитв, обращенных к предкам, – но не бросит ферму и не пустится в бегство в условиях зимы, чтобы мешать быстрому движению всех остальных, и, возможно, умереть по дороге к их южным поместьям.

– Приходит время, – сказал он Сеню, – когда человеку нужно остановиться. Я останавливаюсь здесь. Если варвары отступят и ферма уцелеет, возвращайся ко мне. Я не собираюсь умирать, но не стану огорчаться, если это произойдет.

– А я стану, – ответил сын.

Он оказался на удивление эмоциональным мальчиком. Ему уже за сорок. Оказалось, он любит отца, а не просто почитает его. Философы говорят, что почитать родителей обязательно. Но так бывает не всегда. Объявить что-то обязательным не значит сделать его таким. Этого философы не учли. Иногда это учитывали первые министры.

– Ты знаешь, – сказал он своему сыну во время их последнего разговора, – у варваров есть ряд верований насчет потустороннего мира.

Сень молча ждал. Сын к тому времени казался Хан Дэцзиню всего лишь размытым силуэтом в комнате. Он приказывал хорошо освещать свои комнаты, иначе совсем бы погрузился во тьму.

Он продолжал:

– Кажется, они верят, что в потустороннем мире все наоборот. Цвета становятся противоположными. Черные создания превращаются в белые, светлые – в темные. Солнце и луна восходят на другой стороне небосклона. Звездная река течет в обратном направлении. И поэтому, сын мой, возможно в потустороннем мире, когда я туда перейду, я снова ясно увижу тебя. И стану молодым.

Он позволил Сеню обнять себя перед отъездом, перед тем, как он повел остальных на юг, туда, где находились остальные члены семьи. Это получилось неловко, сын нагнулся, стараясь взять себя в руки, сидящий отец поднял голову для поцелуя, смутно различая сына. Он все же благословил его. Сын это заслужил, заработал, пусть и не среди змей острова Линчжоу. И старик все еще питал надежду (правда, теперь слабую, из-за нынешних событий) на продолжение их рода.

Это было осенью, после сбора урожая. Алтаи прискакали из Синаня в конце этого сезона. «Они пришли с приходом зимы, – думал он, – холодные враги в холодные дни». Теперь ему некому было диктовать стихи. Ему следовало оставить одного человека, который умеет держать кисть, растирать тушь, писать слова, продиктованные ему. Он совершил ошибку.

Поместье «Маленький золотой холм» находилось в безлюдных краях, среди холмистой сельской местности, спрятанное в долине, его нелегко было заметить с имперской дороги, которая вилась, подобно ленте цивилизации, от Ханьцзиня, мимо Еньлина, мимо Синаня, к потерянным западным районам. К землям Шелкового пути. Названия, звенящие, как бронзовые колокола.

Когда-то ему хотелось увидеть эти места. Теперь он сидел в темноте, зимой, на ферме. У него была еда, вино и дрова. Он не мог читать, некому было ему петь. У него оставались мысли и воспоминания. Он слышал, как по ночам охотятся совы.

Одним из оставшихся был молодой стражник. Он посылал его в разных направлениях, чтобы узнать, что происходит за пределами зимней тишины в долине. Требовал быть осторожным. Для него не было никакой необходимости знать, что происходит на свете, он ничего не мог сделать, но старому человеку не так-то легко отказаться от многолетних привычек.

Именно так он узнал, что часть катайской армии в Еньлине прорвала кольцо степных всадников, окруживших Еньлин, и ускакала на восток.

«Будут искать других катайских солдат, – подумал старик. – Чтобы создать опасную и тревожную обстановку для варваров, которые так далеко от своих родных пастбищ. Чтобы им захотелось уйти». Его не обучали искусству вести войну, и он не очень-то в нем разбирался, но о каких-то вещах умный человек способен догадаться, если у него есть время на размышления.

Он послал стражника на ближние фермы. Некоторые из них, более открытые, которые легко увидеть с дороги, оказались сожженными. Люди погибли, об этом очень эмоционально рассказал стражник. Он там кое-что повидал.

– Ты должен найти для меня человека, умеющего хорошо писать, – сказал Хан Дэцзинь. – Я чувствую себя так, словно мне отрезали руку.

Стражник на следующее утро отправился на поиски образованного человека среди заснеженных холмов к западу от Еньлина. Нелегкая задача.

Предводитель отряда алтайских всадников, снова отправившегося на поиски продовольствия со своими двадцатью солдатами, был зол и недоволен. Как и все всадники, если говорить правду. Подчиненные не слишком его боялись (дополнительный источник недовольства), но у любого попавшегося им катайца были причины бояться.

Осада Еньлина слишком затянулась и оказалась не такой прибыльной, как легкий захват того, другого города на западе. Командиры должны были позаботиться о том, чтобы их всадники получили положенную им долю удовольствий и сокровищ, особенно если они держат их так далеко от дома зимой.

Дело было не в холоде – там, откуда они родом, холоднее, воет ветер, дующий с севера через бескрайние степи.

Нет, трудность представляла удаленность от всего, что они знали, чужие, стесняющие их склоны холмов, возделанные и орошаемые, размеченные поля. Леса повсюду. Рвы и каналы, и живые изгороди, и шеренги деревьев, и все они представляют собой трудные препятствия для всадников. Небо здесь тоже слишком близко. Неужели Повелитель неба бывал так далеко на юге? Тревожная мысль. Некоторые из всадников спрашивали, попадут ли они в потусторонний мир, как положено, если умрут здесь, в Катае.

Прибавьте голод и скуку во время осады. Люди в лагерях дерутся друг с другом из-за пустяков. Прибавьте то, что командующий в Еньлине, один из тех, кто разбил их (шокирующее событие!), с невероятно ловкостью устраивает вылазки и засады. Алтаи теряли здесь и людей, и терпение. Учтите все это и для полного счастья добавьте еще то, что его командиры ясно давали ему понять, что недовольны результатами его набегов на запад в поисках продовольствия.

Стоит ли удивляться, что он отрубил руки первым двум фермерам, которых они встретили во время этой вылазки? Он сам это сделал. Кровь на снегу. Вопли, пока они не умолкли. Но это означало, что они не смогли воспользоваться своим переводчиком и допросить этих двоих, где найти фермы и еду среди этих извилистых, противных холмов и долин (он ненавидел холмы и долины).

Его заместитель пробормотал какой-то вопрос, когда он зарубил мечом третьего захваченного катайца, но ему необходимо было что-то сделать, чтобы избавиться от противного, затхлого привкуса бездействия. Кровь действительно помогала. Кумыса было недостаточно, к тому же кумыса у них уже осталось мало.

«Убивать людей надо для того, чтобы другие поняли», – говорил он себе. Страх приносит пользу. Хотя осталось мало катайцев, которые чего-то не понимали. Например, они не нашли ни одной женщины за те недели, пока совершали свою вылазку. Некоторые из его отряда использовали мужчин-катайцев для своего удовольствия, но командир считал это недостойным.

Он что-то одобрительно проворчал, когда один из всадников, посланных им на север от дороги, вернулся и сообщил, что они заметили мужчину на лошади, нашли его следы на снегу и осторожно проехали по этим следам.

Следы привели их к маленькой ферме, они запомнили это место и проследили за этим человеком дальше, когда он оттуда уехал. Легко следить за кем-то в такой местности, когда на снегу остаются следы.

Они отметили две других фермы, которые посетил этот катаец. Они пока оставили их в покое и последовали за одиноким всадником обратно, в конце дня, и увидели большую, скрытую в долине ферму, защищенную с двух сторон лесом. Они бы так и не заметили ее, подумал вожак, с удовольствием глядя на дым от очага. Там было много строений. Возможно, там есть женщины.

Женщин не оказалось, хотя они нашли довольно большое количество еды в зернохранилищах и на складах, там были коровы и куры, и дюжина свиней. Три лошади. И всего горстка людей, остальные сбежали. Люди всегда бежали. Они нашли стражника, по следам которого шли, пять слуг, а потом слепого старика в комнате, залитой светом.

Старик сидел в красивом кресле, а комната была полна тех сокровищ, которые так ценят катайцы. Предводитель алтаев счел их совершенно ненужными предметами, не считая драгоценных металлов и драгоценных камней, конечно. Однако пришел приказ собирать и отправлять домой в Восточную столицу все, что найдут. Его хорошо наградят за это открытие, и он сможет придержать кое-что для себя. Все-таки этот день начал приносить удачу.

Старик произнес несколько слов на своем языке. Голос его звучал неожиданно повелительно, просто вызывающе, как показалось предводителю. Их переводчик ответил, старик заговорил снова.

– Что он говорит? – хрипло спросил командир.

Переводчик-катаец с должной покорностью ответил:

– Он спросил, не тот ли я писарь, за которым он посылал. Я ответил, что нет. Он спросил, алтаи ли те люди, которые со мной. Я сказал «да», я переводчик. Он спросил мою фамилию, и я ему ее назвал. Он говорит… что чувствует ваш запах. Он называет меня предателем и велит мне передать вам, что презирает вас как варваров.

Пока переводчик говорил, старик спокойно пил вино из чашки, стоящей рядом с ним, осторожно нащупав ее рукой.

Командир алтаев выслушал все это и рассмеялся резким, лающим смехом.

– Он говорит такие вещи? Останется ли он в живых?

Старик задал вопрос, повернув голову на голос переводчика. Переводчик ему ответил.

– Что он говорит?

– Я передал ему ваши слова. Он говорит, что Катай будет жить вечно, останется ли он в живых или нет, и что он уже прожил достаточно долго, если варвары пришли к нему в дом.

«Пора кончать с подобной наглостью», – подумал командир. Подобные слова могут подорвать его авторитет. Он вытащил меч. Слишком поздно в данном случае. Голова старика замерла. Потом запрокинулась назад и тяжело упала вперед, на грудь, будто ему перебили позвоночник.

Вино, конечно. Старик подготовился.

Он взглянул на одного из своих всадников. Тот подошел и подтвердил то, что и так очевидно. Застыв в гневе на долгие несколько секунд, чувствуя себя обманутым и оскорбленным, командир повернулся к переводчику. Ему очень захотелось убить катайца, за те слова, которые вылетели из его рта, но этот червяк пока был ему необходим. Его можно разрубить на части позже, когда они отправятся домой.

Он приказал своим людям заняться сбором припасов и погрузить их на имеющиеся здесь повозки, а также подготовить животных, чтобы перегнать их обратно в лагерь. Он разрешил им делать со слугами все, что им захочется.

«Все равно это был удачный день», – сказал он себе, но эта встреча испортила ему настроение. Как будто этот старик ускользнул от него, уйдя в потусторонний мир. Они отрубили ему руки и бросили его там, в кресле, без погребения, без сожжения. Пусть он сгниет, пусть его сожрут звери.

Этого не произошло. После того, как утром всадники уехали, проведя ночь в поместье «Маленький золотой холм», с холмов на ферму украдкой спустились люди. Алтаи вернутся, конечно, может, еще сегодня, с повозками, чтобы увезти добычу из поместья. Действуя быстро, катайцы собрали как можно больше ценностей и продуктов. Они поспешно, но с почестями сожгли убитых слуг и двух стражников.

Тело бывшего первого министра увезли из поместья «Маленький золотой холм», его последнего пристанища. Подобрали отрезанные руки и завернули их в ткань.

В долине, недалеко от этого места, Хан Дэцзиня похоронили, как положено, с большим уважением, хоть и без тех обрядов, которые могли бы провести в лучшие времена. Падал снег. Зимняя земля была твердой. Но он был великим человеком, много лет руководил Катаем, и люди работали на совесть. Место захоронения отметили определенными знаками, которые помогут найти его, если когда-нибудь наступят более светлые времена.

Невозможно было сразу же отправить сообщение его семье на юг, но, в конце концов, они узнали о том, как он скончался.

Переводчик, образованный человек, остался жив, несколько месяцев спустя он сбежал из лагеря алтаев в лес. В лесу он выжил, благодаря тому что к тому времени уже потеплело, и степные всадники ушли дальше от Еньлина. Он написал воспоминания о том дне, поэтому люди узнали, какими были последние слова Хан Дэцзиня – или приписываемые ему слова.

В Еньлине расцвели пионы, когда наступила весна, даже в тот год. Цветы растут, независимо от того, могут ли люди праздновать их цветение и носить их в волосах.

Глава 23

Придворный Линь Ко умер той зимой, незадолго до нового года. Он был не особенно старым, но у него много лет были трудности с дыханием, а в сильный холод из-за нехватки дров он простудился и у него началась лихорадка. Он скончался вскоре после того, как слег в постель, эту смерть можно назвать милосердно быстрой. Вызвали лекаря, и он пришел, – необычно для того времени, но это все же был поселок императорского клана. Он попробовал два разных отвара и прижигание грудной клетки травяными палочками, но не смог предотвратить конец. Столько людей умерло в тяжелое время. Что можно сказать насчет еще одного? Какие слова, завершающие жизнь?

Его отчасти уважали, отчасти потешались над ним. Мягкий человек, ступал осторожно, ничем не примечательный почти во всех отношениях, которые можно счесть имеющими значение. Несомненно, умный. Он сдал экзамены всего со второй попытки, это стоит отметить, но никак не использовал свою степень «цзиньши», никогда не добивался и не занимал никакой должности при дворе или в провинциях. Казался довольным своей стипендией выпускника. Человек, лишенный честолюбия.

Ему нравилось хорошее вино и еда, общество думающих людей. Он говорил остроумно, но тихим голосом, и часто его комментарии никто не слышал в шумной компании. Казалось, его это не обижало. Он смеялся, когда другие произносили нечто остроумное. Записывал эти шутки в своих дневниках или цитировал в письмах. Много читал. Переписывался со многими людьми. Он поддерживал дружбу с обеими сторонами в период борьбы фракций, который пришелся на его молодость и продолжился в более поздние годы. В этом он проявлял мужество, но делал это незаметно. Можно сказать, что его отказ занять должность при дворе означал отказ встать на чью-либо сторону.

Его единственное столкновение с великими событиями случилось почти в конце его жизни. Его приговорили к ссылке по приказу помощника первого министра на самый дальний остров Линчжоу, что наверняка закончилось бы гибелью человека с затрудненным дыханием. Приговор отменил сам император, при драматических обстоятельствах, имевших свои последствия.

Он отличался очень высоким ростом, Линь Ко, и слегка сутулился, словно извиняясь за это. Его официальная каллиграфия была четкой, иероглифы выстраивались прямыми рядами на странице, не были особенно примечательными. Его скоропись, которую редко кто-то видел, была другой: напряженной, энергичной.

Сады были его страстным увлечением, и он много путешествовал, чтобы осматривать и описывать (с разрешения владельцев) сады придворных и различные деревенские поместья тех, кто уехал из Ханьцзиня. Он написал эссе о любимом Гэнюэ императора Вэньцзуна. Стиль его письма в этих маленьких произведениях был, возможно, слишком восторженным и льстивым, и поэтому некоторые поздние историки не обращали внимания на его эссе о саде императора. Они рассудили, что никакой сад на земле, даже императорский, не мог быть таким, каким Линь Ко описал Гэнюэ перед тем, как сад был уничтожен. Собственно говоря, это единственное сохранившееся подробное описание сада.

В том, что может уцелеть, есть элемент случайности. Это не всегда зависит от славы или выдающегося качества. Были поэты Третьей и Пятой династий и даже некоторые гиганты Девятой династии, от которых почти ничего не осталось, кроме похвалы их коллег и имени. То же можно сказать и о художниках, мастерах каллиграфии. Их работы часто сохранялись лишь в копиях, сделанных с оригинала, если вообще сохранялись. Есть стихи о картинах, но сами картины утрачены.

Маленькая книжечка Линь Ко о Гэнюэ уцелела, потому что он разослал несколько экземпляров, со скромными личными дарственными надписями, некоторым знатным людям в провинциях, некоторые из них жили к югу от Великой реки – именно там и были позже обнаружены эти экземпляры.

Он женился один раз, вскоре после сдачи экзаменов, и не женился снова после смерти жены, и даже не взял наложницу, что было необычно. Говорили – те, кто удосужился обратить на него внимание, – что это был брак по любви. У него была одна дочь.

Тем не менее, если ценить тихую жизнь, то можно сказать, что Линь Ко прожил хорошую жизнь. Не каждый мужчина или женщина, плывущие по течению реки, будут фигурой сильной или значительной. Некоторые просто сидят в лодке вместе со всеми нами.

Один император в древности написал, что в присутствии хорошего человека он видит, как в бронзовом зеркале, отражение того, какой должна быть добродетельная жизнь.

Сам Линь Ко сказал бы, что его наследство – это его дочь. Или не сказал бы. Он в это верил, но никогда не высказывал эту мысль вслух из страха взвалить такое бремя на ее плечи, а так не следует поступать ни с кем, не говоря уже о ребенке, которого он так сильно любил с самого начала ее дней до конца своих дней.

* * *

Теперь в поселке клана императора едят зараженный личинками рис, а колодец постоянно охраняют и на семью разрешают брать в день три небольших сосуда воды.

Они идут за своим рисом и водой каждое утро. Сварить рис сложно. Все разбирают внутренние стены и полы в комнатах верхних этажей на дрова. Дома стали опасными, люди падают и умирают.

Шань взяла одну из шляп мужа и пришила свою внутрь, для тепла. Ей кажется, она похожа на базарного артиста, который смешит детей и фермеров за те монетки, что бросают ему в коробку.

Базары опустели. Продавать нечего. Люди в основном сидят в домах, спасаются от ветра. Те, кто бродит по Ханьзиню, часто пытаются пробраться в дома или лавки умерших – в поисках дров, остатков еды. Чего угодно. Они съели всех кошек и собак. Улицы патрулируют городские стражники и солдаты, солдаты Дайяня. У них приказ убивать пойманных на мародерстве. Так они и поступают – поддерживают порядок (или иллюзию порядка).

Она сама каждое утро ходит на главную площадь за едой. Берет с собой двух из четырех оставшихся женщин. Остальные сбежали до того, как заперли ворота. Они стоят в очереди, кутаясь от холода. Она почти не чувствует холода. Горе – это холод куда более пронизывающий.

Ци Вай проявляет должное сочувствие: он уважал ее отца. Ее муж в эти дни превратился в человека, которого преследуют призраки. Она слышит, как он иногда уходит из дома по ночам. Она знает, куда он ходит.

Он ужасно боится, что странная охрана их склада прекратится и коллекцию увезут. Она знает, чей это приказ, а он не знает. Этот страх лишает его сна и покоя. Он не может понять, почему коллекцию не тронули, хотя почти все остальные ценности в городе отобрали и вывезли в фургонах за северные ворота еще неделю назад.

Поэтому он сторожит хранилище. Один, в холодной тьме или при дневном свете, после восхода бледного солнца. Он измучен, щеки ввалились, бородка неухоженная. Однажды утром она поймала его до того, как он вышел. Она несет рис, а служанки – воду. Шань заставляет его сесть и подстригает бородку, выполняя работу служанки.

Или рабыни всадника-победителя. Когда она засыпает, ей снятся поросшие травой луга, расстилающиеся во все стороны, пустота.

Начались переговоры по определению цены за мужчин и женщин, которых отдадут алтаям. По-видимому, им нужно много ремесленников, искусных мастеров. Им нужны женщины. Она пытается представить себе, как они составляют эти списки под открытым небом, возле юрт. Женщины помоложе ценятся дороже, как и аристократки. Она – дочь придворного. Она из клана императора. Она еще молода. Ей снится степь, и она просыпается в холодные ночи.

Новый год уже почти наступил.

Ее отец мертв. Она каждое утро зажигает свечу, оставляет (маленькую) тарелочку вареного риса на алтаре по вечерам и каждый день пишет строчку стихов или слова Мастера Чо, тщательно складывает бумажку и тоже оставляет ее на алтаре.

Она слышала, что некоторые животные зарываются глубоко под землю и сворачиваются в плотный клубок вокруг собственного сердца, чтобы проспать всю зиму, почти как мертвые.

Ей этого тоже хочется. Она не надеется, что весной наступит пробуждение. Она помнит, что говорится в учениях о тех случаях, когда для женщины считается добродетельным лишить себя жизни, но не допустить позора и унижения.

Оказывается, она слишком разгневана, чтобы так поступить. Ей хочется убить кого-нибудь другого. Ей хочется жить, чтобы помочь изменить то, чем всё это стало, или увидеть, как это сделают другие, так как она всего лишь женщина и у нее нет меча.

Однажды утром она узнает, когда это известие доходит до поселка, что министра Кай Чжэня задушили ночью по приказу императора. Нового императора.

Та же судьба, по-видимому, постигла еще четырех главных советников. «Пять преступников» – так их называли студенты, кричащие и протестующие перед дворцом. Говорят, алтаи хотели получить первого министра живым. По-видимому, достигнут компромисс: его труп отправили к ним, чтобы они сделали с ним, что пожелают. Это тоже позор.

Те студенты, которые прежде требовали смерти министров, теперь куда-то исчезли. Шань больше не слышит их голоса из-за стены поселка. Интересно, удовлетворены ли они. Она думала, что почувствует некоторое удовольствие при этом известии – ее отец отомщен, справедливость восторжествовала.

Но она ничего не чувствует, свернувшись в клубок от холода. Она думает о той разрушающейся опасной башне в Синане, возле сада, где давным-давно собирались придворные и горожане весной, дамы ездили с перьями в волосах, а поэты их разглядывали.

В конце дня, в канун нового года, пришло письмо, написанное рукой Дайяня. В нем он велит ей и Ци Ваю ждать его у чайного дома «Неистощимые богатства» возле западных городских ворот на закате. Им следует одеться как можно теплее и ничего с собой не брать. Последний иероглиф он подчеркнул. Они должны быть готовы к путешествию. Это письмо следует сжечь.

Шань долго смотрит на иероглифы. Потом сжигает письмо. И идет на поиски мужа. Его нет в его комнатах. Она надевает свои многослойные одежды и свою нелепую шляпу и находит его возле их хранилища в дальнем углу поселка. Наступил серый вечер, не такой холодный, как некоторые до этого. К ночи выпадет снег, думает Шань, глядя на небо.

Вай ходит взад и вперед перед запертыми дверями складского строения. Больше на площади никого нет. Она видит старый меч, прислоненный к стене, и видит над дверью метку, которая защищала склад до этого момента. Ничто не защитит его, если алтаи войдут в город.

Она кланяется и говорит:

– Приветствую тебя, супруг. Нам предложили помощь, мы можем убежать из города завтра ночью. Один из командиров, тот, который спас меня в Гэнюэ. Нам нужно подготовиться.

У него стали странные глаза, он бросал быстрые взгляды то на нее, то по сторонам, словно ожидая, что сейчас на них нападут с противоположной стороны площади или сбоку. Как будто эта осада, – все эти смерти, понимание того, что может произойти дальше, переговоры о жизни людей – все это лишило его рассудка. «Не его одного», – думает Шань. Она и сама совсем на себя не похожа. Разумеется, все на себя не похожи. Да и как может быть иначе?

– Я не могу уехать, Шань. Нет никого, кто мог бы это охранять, – отвечает он.

Она чувствует, как жалость проникает сквозь холод ее сердца.

– Вай, тебе не удастся сохранить коллекцию. Ты это понимаешь. Ты должен это понимать.

– Ничего подобного! Это всего лишь уличные воры. Мой отец говорит…

– Твой отец говорит, что всадники уйдут. Они не уйдут. Это будут не уличные воры, Вай. Чиновники нашего двора сейчас за городскими стенами, договариваются о цене за каждого из членов императорского клана. За тебя, за меня. За твоего отца и мать, Вай. За каждого, кто, по их мнению, хоть чего-то стоит.

– Цену? А сколько стою я? – с болью восклицает он. – Для них?

– Не так много, как я, – отвечает она и тут же сожалеет об этом, увидев его лицо.

Он переводит дух. Качает головой вверх и вниз.

– Да. Ты должна ехать, – говорит ее муж. – Я это понимаю. Им нужны наши женщины. Ты не должна оставаться, если есть хоть какая-то возможность выбраться отсюда. Как? Как тот человек это сделает?

– Не знаю, – отвечает она, потому что действительно не знает. – Муж мой, ты тоже должен уехать. Нам дают шанс, когда мы уже не имели права даже надеяться. Мы… ты сможешь собрать еще одну коллекцию. Ты же понимаешь, что сможешь.

Он качает головой.

– Моя жизнь – внутри этого склада.

Простые слова, и она знает, что это правда. Не она – его жизнь, и никто другой. Его жизнь – это бронзовые колокола и треноги, каменные плиты, дворцовые печати, фрагменты чаш и ваз, скульптурное изображение из гробницы императора… летопись о том, чем раньше был Катай.

– Тогда ты должен начать снова, – говорит она. – Если мы останемся живы. Тебе нужно будет создать ее снова, чтобы другие знали.

– Я не могу, – отвечает Ци Вай. – Шань, жена, я не могу. Ты уезжай. Я поеду следом на юг, если выживу. Если… если нет, и если ты уцелеешь, в память обо мне, пожалуйста, позаботься о Личжэнь, если сможешь. И… узнай, все ли в порядке с Коу Яо.

Она смотрит на него. Чувствует, как начинают падать первые мягкие хлопья снега. Она смотрит вверх. На ее щеках снег. Она не чувствует гнева. Только печаль.

– Вай… – начинает она.

– Уезжай, – перебивает он. – Мое место здесь. Случится то, что решили боги, – он шире расставляет ноги, как будто для того, чтобы устоять.

Шань опускает голову.

– Нехорошо жене так покидать мужа, – говорит она.

Он неожиданно смеется. Смех из далеких времен, когда они были молоды, только что поженились, путешествовали вместе, составляли описание находок, поднимали найденные предметы к лучам солнца или к свету ламп, зажженных после наступления темноты.

– Как твой муж, я тебе приказываю, – произносит он.

Она поднимает глаза, видит, что муж улыбается; он понимает: эти слова не имеют никакого отношения к тому, чем они были в свое время.

Хлопья снега лежат на его шляпе и плаще, и на ее одежде. Темнеет. Никого нет на площади. Зачем кому-то находиться вне дома? Завтра – канун нового года, время праздника, красных фонарей и драконов, фейерверков. Но не в этом году.

Она дважды кланяется ему. Он кланяется ей.

Она поворачивается и уходит, пересекает пустую площадь, присыпанную снегом, идет по темнеющей улице к дому, зимой, в год падения Ханьцзиня.

* * *

На закате следующего дня, в канун нового года, когда по традиции начинаются две недели праздников, северные ворота Ханьцзиня открыли, как делали несколько вечеров подряд, чтобы впустить обратно в город ведущих переговоры чиновников.

Ночь предстояла тихая, ни музыки, ни фейерверков. Будут молитвы, обряды, службы в холодных храмах. Во дворце молодой император будет просить удачи на грядущие дни и продления мандата богов. Не было запланировано никаких обычных праздничных мероприятий.

Ничего этого не произошло. Ворота в ту ночь так и не закрылись.

Первые всадники алтаев ворвались вместе с возвращающимися переговорщиками, в большом количестве и стремительно. Они убили стражников у ворот, потом внутрь хлынули остальные и растеклись по городу, подобно реке, вырвавшейся из берегов, и падение Ханьцзиня началось в ту ночь.

Кажется, какой-то вождь среди этих юрт решил, что эта игра, это жонглирование суммами, назначаемыми за придворных господ и придворных дам, за шляпников и музыкантов, его утомила.

Нужно было ублажать всадников, которые так давно и так надолго покинули свой дом, а в степи праздновали тот же новый год, что и в Катае, под тем же новым месяцем и звездами, или под серо-черным небом и падающим снегом.

* * *

Дайянь понимал, что это смертельно опасная затея, и хотел жить достаточно сильно, чтобы бояться. Он старался не дать Шань это заметить. Он знал, что она наблюдательна. Это в ее природе.

Он ненавидел туннели, ненавидел спускаться под землю, всегда ненавидел. Но не их способ бегства его беспокоил, а то, что ждет его потом, именно его. Об этом он никому не сказал.

Он ждал сигнала в темноте новогодней ночи. Он вспоминал (как ни странно) фейерверк в детстве. Удивление и радость, свет, взрывающийся в небе, потом падающий дождем зеленых, красных, серебряных искр.

Они стояли в укромном месте возле главных западных ворот. За ними лежал Сад Халцедоновой рощи, с его рукотворным озером, где когда-то устраивали пышные зрелища и лодочные гонки для императоров в зените их славы.

Он наблюдал, как звезды то скрывались за облаками, то снова выплывали из-за них, а потом окончательно исчезли, когда с севера набежала плотная гряда туч. Снова пошел снег. Он повернулся к женщине, которую любил и мог потерять сегодня ночью. И сказал:

– Снег – это хорошо для нас. Для этого.

С ними было еще два человека. Его лучший офицер в городе и еще один, выбранный за свое умение в другой области. Ему пришлось выбирать. Другие солдаты, вероятно, погибнут здесь. Люди, которых он хорошо знал, некоторых из них. Быть командиром во время войны – мрачная обязанность.

Через северные ворота въезжали алтаи. Дайянь один перебрался через стену две ночи назад, перед тем, как взошла убывающая луна. Он взял в плен алтайского караульного, стоящего на посту. Они там со временем стали беспечными, презирали противника.

Он отвел этого человека к переводчику и сделал то, что было необходимо, чтобы получить сведения, а потом убил его. В любом случае защитники Ханьцзиня могли видеть из-за стен, как готовят коней, как лагерь приходит в движение. Невозможно мобилизовать восемьдесят тысяч всадников и их коней так, чтобы кто-то не догадался.

Он должен был быть там, у северных ворот. Он должен был приказать закрыть их, даже если это означало отрезать своих собственных людей от города. Или он мог попытаться остановить переговорщиков и не позволить им выйти за ворота сегодня утром. У него не было таких полномочий, и это ничего бы не изменило. Он знал, что алтаи все время проделывали бреши в городских стенах. Он понимал, что его солдаты не смогут защищать все эти бреши. Если всадники хотели бы войти в Ханьцзинь, они могли бы войти в любое время – или могли войти сейчас. Наступил такой момент, когда ты уже не можешь помешать тому, что произойдет.

До них доносились звуки, приглушенные ночью и снегом. Крики, отдельные вопли. Оглянувшись назад, он увидел огонь. Он закрыл глаза, потом открыл их. То, что он делал, было необходимо. Он мог погибнуть в бою у северных ворот или мог попытаться сделать что-то такое, что изменит положение. Но он чувствовал боль в душе, как от раны, что не находится там в этот момент. Иногда страстное желание убить вызывает страх.

Рядом с ним Шань спросила:

– Снег – это хорошо? Правда? Есть ли сегодня ночью что-либо хорошее?

Она тоже слышала звуки. Он не смог придумать ответ, который не сказал бы ей слишком много. Он не хотел, чтобы она знала, что он собирается сделать. Он услышал из-за стены крик совы. Это была не сова. Пора.

Туннели были прорыты больше двухсот лет назад. Два туннеля, протянувшиеся на юг и на запад. О них почти никто не знал, они были почти легендой. Именно судья Ван Фуинь, его друг (где его друг сегодня ночью, там, на юге?), отыскал их в архивах, среди записей на хрупких свитках. А потом они сами их нашли.

Дайянь и Цзыцзи исследовали оба туннеля весной, но никому о них не сказали. Ему пришлось побороть свой старый страх, в жизни все время приходится это делать. Им пришлось взломать замки, чтобы открыть двери под старыми зданиями, но они долго были разбойниками и умели это делать. Затем они вошли в эти двери и оказались под тяжестью земли с факелами в руках. Старые балки и столбы, шуршание, страх быть раздавленным, похороненным заживо длиной в целую жизнь.

Колышущаяся темнота, неровный пол. Оба туннеля тянулись далеко за пределы городских стен. Цзыцзи считал шаги. Дайянь помнил эти походы в полусогнутом состоянии, пугающее понимание того, что выходы могут быть завалены, ведь прошло столько времени, мысли о том, что случится, если факелы погаснут.

Они вышли из восточного туннеля после того, как вместе навалились на тяжелую деревянную дверь, сбрасывая с нее землю. И оказались в бамбуковой роще под весенней луной. Они закрыли люк в земле, снова тщательно его прикрыли, вернулись обратно в Ханьцзинь и вошли в городские ворота. Ворота тогда еще были открыты, все входили и выходили, ночью было светло, как днем. По крайней мере, так писали поэты, допуская преувеличение. Женщины и торговцы едой окликали их, кто-то выдыхал огонь, у кого-то плясал ученый гиббон.

Выход из южного туннеля оказался более заметным – он находился так же далеко, его можно было использовать, но он был на открытом месте. Судья догадался, что, когда строили эти туннели, на этом месте рос лес.

Теперь он повел Шань вверх по лестнице, а потом внутрь заброшенного строения рядом с чайной. Когда-то здесь жила певица. Ценная собственность, так близко от больших ворот. Они уже взломали замок входной двери. Внутри было темно; вместо одного факела зажгли три, каждый из мужчин нес по факелу. Они прошли в заднюю часть дома и спустились на один лестничный пролет, осторожно.

– Здесь сломана ступенька, – сказал он, и Шань схватилась рукой за его плечо и перешагнула сразу через две ступеньки. Спустившись вниз, они прошли по коридору, повернули за угол и подошли к двери, которую обнаружили они с Цзыцзи вскоре после того, как впервые приехали в Ханьцзинь, столицу, центр мира.

– Идти далеко, – предупредил он ее и двух других, которые тоже не знали про этот туннель. – Выход на поверхность далеко от стен и от Халцедоновой рощи. Нам придется иногда пригибаться, поэтому берегите головы, но с воздухом здесь все в порядке. Я уже один раз прошел здесь.

– Кто его построил? Когда? Как ты его нашел? – спросила Шань, и он вдруг понял: ему нравится то, что она задает вопросы, хочет знать.

– Я тебе расскажу по дороге, – ответил он. – Мин Дунь, запри на засов дверь изнутри, когда мы войдем. – Дунь был тем человеком, на которого он мог положиться.

Пока они шли, он рассказывал. Иногда мужчинам (или женщинам) необходимо слышать голос идущего впереди человека. «Вести за собой людей можно по-разному, – подумал он, – подвести их возможностей еще больше».

Дайянь вспомнил, как Цзыцзи считал шаги в тот первый раз. Первый раз самый трудный в подобных предприятиях. Теперь он знал, что у тоннеля есть выход. Только не знал, что они найдут, когда поднимутся наверх.

Крик совы немного подбодрил его, но это была ночь хаоса и насилия, конца мира, и глупо было желать уверенности. Он знал, что над ними алтаи и в городе начались пожары.

Он некоторое время поддерживал ее под локоть, потом туннель сузился, и им пришлось идти гуськом. Он шагал быстро, разговаривая на ходу, за ним шла Шань, потом два солдата.

Он бежал от разграбления Ханьцзиня, а ведь именно ему поручили командовать в городе. Он боролся со стыдом, как мог, но ему было трудно. Если бы он был моложе, то мог бы дать клятву отомстить и воздать врагам по заслугам. Он помнил свои клятвы у семейного алтаря в Шэнду, когда был уверен, что его никто не слышит. Реки и горы, клятва вернуть потерянное. Мальчик, говорящий со своими предками, позаботившись о том, чтобы старший брат его не слышал.

Клятва – ничто, поступок – все. И ты можешь потерпеть неудачу. «Люди чаще терпят неудачу, чем наоборот», – подумал он.

Его пригласили во дворец несколько дней назад, чтобы он стал человеком, который убьет Кай Чжэня.

Он отказался. Когда настал момент, он обнаружил, что такой поступок не для него, это не в его характере. Если император Катая решил казнить своего первого министра за плохой совет, данный его отцу (потакая желаниям отца), то это право императора и долг. Есть люди, которым платят за осуществление казни с помощью меча, удавки, другими способами.

Он не оплакивал первого министра. Не в этом дело. «Интересно, кто станет преемником Кай Чжэня», – подумал он, а потом с горечью понял, что это, наверное, неважно.

– Полагаю, – сказал он, – двести лет назад вспоминали о восстаниях. И хотели устроить пути выхода их города.

– Есть и другие такие же туннели? – спросила Шань. Голос ее звучал ровно.

– Мы нашли еще один. Но выход из него теперь на открытом месте.

– А этот?

– Увидишь. Уже не очень далеко. Я обещаю.

– Со мной все в порядке, – сказала она.

Они шли молча.

Он прочистил горло.

– Ци Вай не захотел уйти?

– Он не может. Он охраняет коллекцию. Нашел меч.

– Ему это не удастся. Ты это понимаешь.

– Он тоже понимает. – Она помолчала. – Он сказал, что это его жизнь.

– Понятно, – ответил Дайянь, хотя и не очень понял.

– Иногда мы не хотим пережить некоторые потери, – сказала Шань.

Он это обдумал.

– Наши жизни… – начал он и умолк.

– Продолжай, – сказала Шань.

Их шаги в туннеле, свет факелов на стенах и балках. Наверняка при строительстве этого туннеля погибли люди. Он гадал, слышит ли она шуршание крыс за их голосами. «Вероятно, да», – решил он.

Он вздохнул.

– Наши жизни принадлежат не только нам.

Она помолчала, шагая позади него, потом спросила:

– Дайянь, что ты планируешь сделать сегодня ночью?

Она его поражала. С того первого вечера в ее доме, среди бронзовых сосудов и фарфора, она его поражала.

«Ты знаешь, что я тебя люблю», – хотелось ему сказать, но он слишком заботился о ее репутации, ведь за ними шли два человека. А если бы он это сказал, она бы еще больше убедилась, что он задумал нечто опасное.

Туннель начал подниматься вверх.

– Мы на месте, – сказал он, не отвечая на ее вопрос и зная, что она это поймет.

«Тот, кто построил этот туннель, – думает Шань, – очень хорошо умел планировать». В конце его стоит каменная скамья, на которую можно встать, и даже есть скобы в укрепленных каменных стенах для факелов, чтобы несущие их люди могли вставить их туда и навалиться руками и плечами на люк, открывающийся в мир над ними.

Ей нравится видеть доказательства предусмотрительности. Это внушает уверенность. Это указывает, что не все, что делают мужчины и женщины, обязательно будет небрежным, неопределенным, плохо продуманным. Возможно, сегодня ночью, этой зимой, в канун этого нового года, ей необходимо найти или увидеть доказательства порядка и разума.

Она ощущает тревогу и страх. Дайянь намеревается предпринять еще что-то, кроме побега, но она не знает, не может знать, что именно. Она как будто спала, выключилась из жизни после смерти отца. Как будто закрыла глаза и отрицала происходящее, как делают маленькие дети. Она помнит, что сама так делала в детстве. Если ты не видишь человека – или какого-то призрака, шаркающего ногами в темноте, – то он тебя не найдет.

Дайянь два раза стучит в люк над головой, стоя на скамье. Он толкает его вверх двумя руками, сильно, но люк поддается легче, чем он ожидал. Она слышит его проклятие, и одновременно ее сердце сжимает дурное предчувствие.

Потом раздается голос:

– Я знаю, что ты не слишком силен. И подумал, что мы можем помочь.

– Если ты привел для меня коня, как обещал, я для начала затопчу тебя его копытами, – отвечает Дайянь. – Помоги нам выбраться.

«Коня для меня».

Шань ничего не говорит. Он помогает ей встать на скамью. Кто-то протягивает вниз руки и вытаскивает ее наверх из туннеля, и когда ее ставят на землю, она видит рощу.

Бамбуковую рощу. Хорошо рассмотреть деревья трудно, они не зажгли факелов. Луны, разумеется, нет, сейчас канун нового года. Все равно небо в тучах. Идет снег. Неожиданно тихо, они действительно далеко от городских стен. Они выбрались из города, который сейчас атакуют.

Дайянь пытался спасти Ци Вая тоже. Вай отказался. Они поклонились друг другу, и она ушла. Она и сейчас, в это мгновение, видит его, стоя в ночной роще, под засыпанными снегом ветками: как ее муж стоит возле из хранилища, неуклюже сжимая в руке старый меч, и смотрит на огонь. Ждет варваров.

– Моя госпожа, – произносит голос, который ей кажется знакомым. Ей кто-то кланяется.

– Прошу прощения, – отвечает она. – Я не вижу, кто вы.

– Командир Цзао, моя госпожа. Мы встречались в вашем доме, и я сопровождал вашего мужа из Шуцюяня летом.

– Да, – говорит она. А потом прибавляет: – Вы выпустили в меня стрелу. Вы собираетесь сделать это снова?

Он кашляет. Кто-то тихо смеется – это Дайянь, он подошел сзади.

– Тебе придется быть осторожным, мой друг. У нее острые коготки, когда ей нужно пустить их в ход.

– Тогда я сделаю все от меня зависящее, чтобы подружиться с ней, – отвечает человек по имени Цзао Цзыцзи. – Между прочим, здесь нет тигров. Тебе нечего бояться.

Она думает, что он обращается к ней, но это не так. Дайянь опять смеется.

– Напомни мне, почему мне тебя так не хватало?

– Потому что все идет не так, когда меня нет с тобой.

«Это должно было прозвучать, как шутка», – понимает Шань, но Дайянь на этот раз не смеется.

– Это почти правда, – вот и все, что он отвечает. – Скажи мне, что у нас здесь.

– Здесь двадцать человек. Слишком близко, чтобы взять больше. Три тысячи кавалеристов на западе, примерно в тридцати ли, спрятаны, алтаи не выслали патрульных. Я оставил приказ, чтобы они ждали в укрытии и убивали любого всадника, который их обнаружит.

– Что происходит у стен?

– Они врывались через северные ворота. Потом некоторые добрались до этой стороны изнутри и до южной стороны. Все ворота открыты. Они в городе. Сам можешь увидеть, – его голос звучит тихо.

– Увидеть город?

Дайянь проходит мимо друга и еще одного мужчины – Шань видит теперь их очертания. Он выходит на опушку рощи. Она идет за ним. Стоит рядом с ним и смотрит на пылающий Ханьцзинь. Сияние на фоне неба. Огонь и снег.

«Огонь и снег», – думает она. И отчасти ненавидит себя в тот момент, потому что эта фраза уже закрепилась в ее голове, и она даже знает, мотив какой старой песни она может обработать, чтобы написать нечто новое о бедствии этой ночи.

Что она за человек, если ее мысли могут устремиться в этом направлении среди ужаса и бегства, и гибели людей? Снег продолжает падать. Она говорит:

– Дух моего отца будет счастлив, что не дожил и не увидел этого.

Дайянь ничего не говорит. Он поворачивается к Цзао Цзыцзи.

– Три коня? Хороших коня?

– Да, – отвечает тот. – Могу я надеяться убедить тебя, что это безумие?

– Нет, – отвечает Дайянь.

Он поворачивается к Шань. Не прикасается к ней.

– Я вернусь, если боги позволят. Если нет, то ты должна доверять Цзыцзи и Мин Дуню, который был вместе с нами в туннеле. Они отвезут тебя на юг от реки Вай или на противоположный берег Великой реки, если до этого дойдет.

– Что ты собираешься делать? – спрашивает она, и ей удается произнести это спокойно. Руки ее дрожат. «Здесь холодно», – говорит она себе. На ней ее дурацкая двойная шляпа.

Он ей отвечает. Он ей все-таки рассказывает. Потом он уходит, так и не прикоснувшись к ней, выезжает из укрытия в роще вместе с еще одним мужчиной, в ночь, в снегопад.

Глава 24

В степях некоторые вещи оставались простыми в течение сотен лет у всех племен.

Один из тех, кто пережил то ужасное, неожиданное поражение к северу от Еньлина (он уцелел потому, что бежал, иначе не выжил бы), Пу’ла из племени алтаев понимал, почему он и другие всадники из той пережившей унижение армии сегодня ночью стоят на карауле в лагере, а не участвуют в окончательном разграблении города.

Его командир был порядочным человеком и знал отца Пу’лы. Отец Пу’лы был важным человеком, близким к военачальнику и кагану – или императору, как им теперь велели его называть.

Их командир обещал позднее, той же ночью, прислать катайских женщин для оставшихся в лагере караульных. Он проявил заботу и предусмотрительность. Нельзя сердить всадников, а Пу’ла и трое других караульных, стоящих на посту вместе с ним, были алтаями по крови, а не членами покоренных ими племен, набранных для участия в этом нападении. В степях принадлежность к определенному племени имела решающее значение. Твое племя – это твой дом.

И все равно, даже предвкушая развлечение позже и попивая кумыс сейчас, трудно стоять у юрты и смотреть, как твой народ расправляется с высокомерными катаями и их городом, совсем близко от лагеря. Видеть – и не принимать в этом участия.

Говорят, в Ханьцзине удивительно много домов с певичками. Наверняка там найдутся женщины, которых можно доставить сюда. Пу’ла был молод. Ему хотелось получить женщину прямо сейчас, даже больше, чем золото.

Он смотрел на пожары. Еще один начался на западе, рядом с городской стеной на той стороне. Он насчитал дюжину пожаров приличного размера. Ханьцзинь превратится в погребальный костер. Катайцы заново отстроят его для новых хозяев. Пу’ле рассказывали, что так всегда бывает.

Это было славное начало нового года, возмездие за годы унизительной покорности многих поколений. Даже после того, как катайские правители начали посылать на север дань, они называли ее подарком. Настаивали на том, чтобы император сяолюй называл себя сыном, в лучшем случае – племянником императора Катая.

Ну, все знали, что случилось с императором сяолюй. Бай’цзи, брат военачальника (герой Пу’лы), пьет кумыс из его черепа.

И император Катая ничем не будет повелевать после этой ночи. Пу’ла знал, что его и всех его сыновей и дочерей собираются увезти на север. Бай’цзи поклялся возлечь с императрицей Катая и заставить ее мужа смотреть. «Вот это мужчина», – думал Пу’ла. Он сделал несколько глотков из своей фляги.

Он не ждал, что им сегодня ночью привезут надушенных принцесс, он же не глупец. Но ведь можно рисовать себе картинки в темноте, правда? Гладкая кожа, аромат.

Он бы никогда никому не признался, но он готов был уехать домой после той битвы к западу отсюда, когда часть армии Катая оказалась все же не такой уж беспомощной. Он был уверен, что погибнет. Но то была всего лишь одна армия, все остальные сломались под натиском всадников, побежали почти так же… ну, почти так же, как бежал Пу’ла, только незачем портить такими воспоминаниями эту ночь.

Ему не нравилось, что его оставили здесь, но уже давно установился порядок, при котором часовые в лагере участвуют в разделе добычи наравне со всеми. Кому-то ведь надо сторожить коней, и сокровища, и пленных.

И так далеко от места событий он не встретит противника с одним из этих двуручных мечей, как это могло бы случиться на одной из городских улиц, освещенных пожарами. В Ханьцзине еще остались солдаты. «Лучше оставаться здесь, на открытом пространстве, – думал Пу’ла, – на открытом месте всегда лучше». В конце концов, он выполняет важную задачу среди юрт.

Он умер с этой последней мыслью, не с мыслью о страхе перед мечом. Та мысль промелькнула у него на секунду раньше, когда человек, оборвавший его короткую жизнь (Пу’ле, из племени алтаев, было семнадцать лет, он был единственным сыном своего отца), еще целился из лука.

Такой же смертью – стоя в карауле ночью, от стрелы – умер еще один юный всадник, за два лета до этого. О-Янь из племени цзэни, четырнадцати лет, был убит стрелой, выпущенной умелым и опасным отцом Пу’лы, в ту ночь, когда алтаи напали на лагерь цзэни, начиная утверждать себя в мире.

В этом можно увидеть урок, некое значение – или не увидеть. Вероятнее всего, нет, потому что кто бы узнал об этом и чему бы этот урок научил?

* * *

Кан Цзюньвэню суждено было прожить необычайно долгую жизнь, большая ее часть прошла южнее Великой реки и в основном в добром здравии.

В более поздние годы он стал последователем Священного пути, преисполненный благодарности за дар долгой жизни. Он действительно считал свое существование даром, не заслуженным трудом и добродетелями, хотя в молодости много раз совершал мужественные поступки и всегда хранил честь своих предков. Он рассказывал много историй, но чаще всего одну, потому что в ней говорилось о Жэнь Дайяне, историю о ночи падения Ханцзиня и о том, что они вдвоем совершили под падающим снегом и облаками, скрывавшими звезды.

Выйдя из туннеля, который вывел их из горящего города, они с командиром – только они вдвоем, взяв с собой третьего коня, – выехали из рощи, где их ждали солдаты.

Перед тем как ехать, командир Жэнь снял тунику и верхнюю накидку, оставив только меховую безрукавку. И распустил волосы, как это делали варвары. Цзюньвэнь сделал то же самое с одеждой и волосами. Он бросил взгляд – не смог удержаться – на спину командира, чтобы увидеть слова, которые, как говорят, вытатуированы у него на спине, но было темно, и все равно безрукавка их скрывала.

Он не знал, что они собираются сделать или попытаться сделать. Он не разрешил себя ощущать холод. Когда человек молод, он может заставить себя принять такое решение.

Ему не хотелось умирать, но он был готов к тому, что соединится с духами отца и старших братьев еще до восхода солнца. Он не собирался позволить захватить себя в плен и сделать рабом.

Он был катайцем из одной из потерянных префектур, всю жизнь прожил под властью варваров. Он и его семья были фермерами, платили огромные налоги сяолюй, которые ими правили и считали их чем-то средним между слугами и рабами.

Затем, однажды летней ночью, много лет назад, его отца и двух старших братьев поймали и казнили – чтобы преподать урок остальным – за контрабанду чая и соли. Цзюньвэня, еще не ставшего мужчиной, заставили смотреть, вместе со всеми жителями деревни. Его мать упала на землю рядом с ним, когда умерли ее муж и дети. Сяолюй не стали ее избивать, они только смеялись. Один из них плюнул на нее, уезжая.

Жизни могут втекать в одно мгновение и вытекать из него.

Его мать умерла в том же году. Цзюньвэнь, его сестра и ее муж едва справлялись с делами на ферме. Потом повысили налоги.

Он сбежал на юг во время смуты, последовавшей за восстанием алтаев на востоке. Вступил в армию Катая к северу от Ханьцзиня. К тому времени он уже стал достаточно взрослым, ему дали меч и сапоги, но ничему не обучили. Небольшого роста, но жилистый парень с оккупированных земель. Говорил с акцентом. Люди его недооценивали.

Цзюньвэнь был одним из тех, кого армия отправила атаковать Южную столицу сяолюй, – и также одним их тех, кто потерпел там сокрушительное поражение. Он отступал вместе со всеми, охваченный яростью, а потом оказался в армии, отправленной на север, чтобы сдержать нашествие огромного войска алтаев.

Он опять бежал, вместе с уцелевшими в той катастрофе. Большинство солдат разбежалось кто куда, постарались убраться как можно дальше. Цзюньвэнь отправился прямиком в Ханьцзинь. Он чувствовал себя опозоренным. Он не был трусом и ненавидел степных всадников – потому что был катайцем и из-за своей семьи. Мальчика заставили смотреть на убийство отца и братьев, и он слышал смех всадников.

Во время осады города он выделил того единственного командира, который напоминал лидера старой школы, похожего на командиров тех славных дней, когда Катай завоевал степи, вынудил их покориться и платить дань. Ему удалось поступить в отряд Жэнь Дайяня, а потом поговорить с самим командиром, заставить его понять, что Кан Цзюньвэнь, сын Кан Сяо-по, готов сделать все необходимое (или хотя бы возможное) в борьбе против варваров.

Он объяснил, что говорит на языке степей, потому что вырос в одной из префектур, находящихся под властью степняков. С акцентом сяолюй, с их быстрыми, смазанными гласными. Он понимает все, что ему говорят, и его поймут.

Вот как получилось, что он оказался в длинном туннеле в канун нового года, покидая столицу, когда алтаи ворвались в городские ворота. А потом – сейчас – он ехал к вражескому лагерю, в зимнюю ночь, в одной безрукавке, с распущенными волосами.

Справа от них пылала столица. Они слышали топот копыт алтайских коней и хриплые, дикие вопли торжествующих всадников, когда они обогнули стены и ворвались в западные и южные ворота.

«Несомненно, – подумал Кан Цзюньвэнь, – это бедствие никогда не забудут». Черный момент в истории мира.

Командир Жэнь хранил молчание, пока они ехали. Они пустили коней рысью, не галопом – земля была неровной, явно опасной. Они подъехали к кучке дубов, их было слишком мало, чтобы называться рощей. Командир знаком приказал спешиться. Они привязали коней и оставили их там. Теперь они шли пешком, осторожно, вглядываясь сквозь снег и темноту, прислушиваясь.

Именно Цзюньвэнь увидел огни костров. Он коснулся командира и указал туда рукой. Жэнь Дайянь кивнул головой. Приложил губы к самому уху Цзюньвэня.

– Там будут часовые. Тебе придется меня нести. Я ранен, мой конь убит, я упал, ты несешь меня обратно. Сможешь меня нести?

Цзюньвэнь кивнул. Он смог бы сделать все, о чем попросит его этот человек.

– Можешь заставить их поверить, что мы – степные всадники?

– Да, – шепотом ответил Цзюньвэнь. – Я не боюсь.

Командир Жэнь Дайянь сжал плечо Цзюньвэня. И сказал едва слышным шепотом:

– Ты хороший воин. Проведи нас через внешние посты и иди дальше, пока они уже не смогут тебя видеть. Мы это сделаем, вдвоем с тобой.

«Вдвоем с тобой». Кан Цзюньвэнь не понимал, о чем он говорит, но это не имело значения. Его назвал хорошим воином командир, он прославит имя своей погибшей семьи. Сердце его было полно радости и гордости. Они вытеснили страх. Он перебросил Жэнь Дайяня через плечо, словно нес мешок зерна нового урожая у себя на ферме. Постарался быть осторожным с луком и мечом командира и со своим собственным мечом (он не стрелял из лука).

Сначала он слегка зашатался, но потом шагал более уверенно.

Пройдя примерно пятьдесят шагов, приближаясь к лагерным кострам, он принял решение. Он не стал ждать, когда его окликнут часовые. Он крикнул на языке степей, со своим сяолюйским акцентом:

– Вы там? Посветите нам! Человек ранен.

– Здесь нет огня, дурак! – ответил голос грубо, но в нем не было подозрения. Зачем и каким образом мог кто-то из этих беспомощных, побежденных катайцев оказаться здесь? Караульный был из сяолюй, судя по голосу, и речь Цзюньвэня не вызвала подозрений.

– Где шаманы? Их юрты? – задыхающимся голосом спросил Цзюньвэнь, словно из последних сил. Он увидел впереди фигуры караульных с короткими степными луками в руках. Подошел ближе.

– Вон там, прямо. У них знамя с лебедем. Ты его увидишь. Как там дела? – в голосе звучала зависть, он был не вполне трезвым, этот человек, пропустивший кровавую радость завоевания.

– Да мы туда и не добрались, – резко бросил Цзюньвэнь. – Мне приказали отнести его назад. Со мной-то все в порядке, но оба наших коня пали.

– Ублюдки по-прежнему пускают в ход эти мечи? – спросил второй караульный. Этот был из алтаев.

– Я не видел. Но местность плохая.

– Тогда неси его в лагерь. Знамя с лебедем. Не повезло ему.

– Это мне не повезло, – ответил Кан Цзюньвэнь и пронес своего командира и воспоминание о своем отце во вражеский лагерь, испуганный и дерзкий, полный горя и гордости.

Его жизнь началась, когда он в первый раз это сделал, так думал Дайянь. Он обошел юрту пленника сзади, держась подальше от костра, и убил последнего караульного стрелой в горло (надо стрелять в горло, чтобы человек не издал предсмертного крика).

Он думал о дороге к деревне семьи Гуань. Ему было пятнадцать лет. Он вспомнил в зимнюю ночь в лагере варваров, что он тогда чувствовал, шагая в лес, оставив все позади. Казалось, что он находится вне собственного тела и смотрит на себя, идущего туда.

Опасно так отвлекаться, жить одновременно в этот момент и в прошлом. Зима в Ханьцзине и весна в Сэчэне. «Мозг, – думал он, бесшумно возвращаясь туда, где его ждал Цзюньвэнь, – иногда работает странно». Запах или образ может вернуть тебя на много лет назад.

По заснеженной земле дорогу им стремительно перебежала лиса.

Он был уверен, что это лиса, даже в темноте, при свете одного сторожевого костра, горящего перед юртой. Сердце его стремительно забилось. Он ничего не мог с этим поделать. Лиса не прервала свой бег, она только… позволила себя увидеть. Он почувствовал, что вытатуированные на спине слова жгут его, как огонь.

Он заставил себя не обращать внимания. Ни на что. На прошлое. На послание, если это было послание. Мир духов всегда рядом. Иногда ты его видишь, осознаешь его присутствие, но он всегда тут.

Он тронул спутника за руку. Цзюньвэнь не подскочил и не вздрогнул. Только обернулся, готовый ко всему. Хороший воин, Дайянь и раньше это знал. Он ему сказал об этом. Этот человек действительно ненавидел степных всадников. Дайянь не знал, почему, и не спрашивал, но это не имело значения. Вероятно, что-то связанное с семьей. Ненависть бывает полезной. Она может стать стимулом.

Дайянь свернул в сторону, Цзюньвэнь за ним. Снег все еще шел, ложился тонким слоем на землю. Вокруг них раздавались какие-то звуки, но их было немного и не слишком близко. Немного всадников осталось в лагере. Караульные по периметру, возле этой юрты в глубине лагеря должны быть другие – там хранят собранные сокровища.

Кто бы захотел, чтобы его здесь оставили? Сегодняшняя ночь была жестокой, кровавой кульминацией. Они пробыли здесь долго, привязанные к одному месту.

В городе будет много жестокости. Люди будут умирать некрасивой смертью, будут происходить и другие вещи. «Ненависть может стать сильным стимулом», – опять подумал Дайянь. И все же необходимо действовать очень точно. У него есть причина здесь находиться. Катаю нужно жить дальше после этой ночи.

Позади юрты было очень темно. Мертвый человек лежал на снегу. Наученный годами жизни на болотах, Дайянь выдернул стрелу из горла всадника. Никогда не оставляй стрелы, если этого можно избежать. Он увидел, как Цзюньвэнь оттащил тело от костра перед юртой подальше в темноту. Хорошая мысль. Он выдернул стрелу из этого трупа тоже. И подошел к юрте.

Вполне возможно, что в юрте находится еще один охранник. Дайянь вытащил меч и сильным ударом распорол плотную ткань, держа меч двумя руками. После чего протиснулся внутрь через прореху, готовый убить снова.

Одна низкая жаровня, очень мало света. Достаточно после темноты снаружи. Здесь только один человек. Он быстро встал с лежанки на земле. Его лицо было изумленным, но – что хорошо – не испуганным. В юрте не горел костер, было холодно. Две маленьких миски рядом в тусклом свете жаровни, грубая лежанка, ведро для ночных отходов. Больше ничего. Это было неправильно, это было совершенно неправильно.

Дайянь упал на колени. Он тяжело дышал. Избыток эмоций. Он опустил голову. Цзюньвэнь вошел внутрь через прореху с мечом в руке. Солдат на мгновение застыл – он не знал, что им здесь предстоит сделать, – потом и он тоже опустился на колени, выпустил из руки меч и прижал лоб и ладони к земле.

– Господин принц, – произнес Жэнь Дайянь. – Мы пришли за вами. Простите меня, но мы должны уйти быстро, и это будет трудно.

– Мне нечего прощать, – ответил катайский принц Чжицзэн, единственный сын отца-императора – единственный прямой наследник Трона Дракона – не попавший в ловушку в Ханьцзине.

Его волосы были уже распущены, он собирался ложиться спать. Он вытерпел, когда они помогли ему снять тунику, чтобы сделать похожим на них, на степного всадника в ночи. Поколебавшись, он сам натянул сапоги. Но мгновение Дайяню захотелось ему помочь, но он сдержался. Он дал принцу кинжал. У него был всего один меч.

Потом он достал свиток, который принес сюда, и положил его на лежанку, где его должны потом найти.

– Что это? – спросил принц.

– Я хочу, чтобы они это прочли, – вот и все, что он ответил.

Он посмотрел в глубину юрты. Цзюньвэнь вышел этим путем, теперь он появился снова, неся тело одного из охранников. Он бросил его внутри, опять вышел. Сделал то же самой с тремя другими трупами, двигаясь быстро и бесшумно. Еще одна удачная мысль. Чем дольше не будут знать об их смерти…

Когда Цзюньвэнь закончил, он выпрямился в ожидании. Принц подошел и пнул ближайшего к нему стражника по голове ногой в сапоге. «Он имеет на это право», – подумал Дайянь.

Они вышли через прореху сзади. Никто не пошевелился, не поднял тревогу в огромном, темном лагере. Горело несколько костров, на большом расстоянии друг от друга. Издалека доносились пьяные голоса, песня. Мягкий снег падал из тяжелых туч. Сквозь эту снежную завесу звуки из Ханьцзиня доносились словно издалека, словно город находился дальше, чем в действительности, или уже в прошлом, словно уже стал историей, что делало ее не менее ужасной.

Мастер Чо в своей роще учил, что долг перед государством и перед семьей – превыше всего. Учение Священного пути было несколько иным. Оно делало упор на равновесии всех вещей и в том числе – слов человека и того, о чем он рассказывает.

Поэтому Кан Цзюньвэнь, даже в свои более поздние годы, когда человеку обычно прощают и даже ждут, что он будет растягивать шелк историй своей юности, никогда этого не делал, рассказывая о той ночи в лагере алтаев и о последующих событиях.

По-видимому, его рассказ находил больший отклик у слушателей, потому что он говорил спокойно, не драматизировал. Он выращивал рис на юге и был солдатом, а не базарным лицедеем, и он рассказывал правдивую историю из мрачных времен. Он обычно просто описывал, коротко, как командир Жэнь Дайянь выпустил четыре стрелы в четыре глотки из темноты у юрты принца, как ни один из караульных не издал ни звука и ни один из них не слышал, как умер другой.

Потом ему пришла в голову мысль, что есть и другие возможные способы рассказывать историю. Он мог бы больше говорить о себе, но никогда этого не делал. Он понимал, что именно хотят услышать его слушатели, и его собственная слава, честь, гордость рождались, как отражение славы, чести и гордости Жэнь Дайяня, потому что он там был. Его собственное лицо, молодое в ту ночь, виделось ему отражением в освещенном луной пруду. Он действительно так об этом думал, глупо это или нет.

Он также понимал, что память может тебя подвести или воспоминания могут исчезнуть. Например, он живо помнил тот день, когда женился, но смазались все воспоминания о том времени, когда умерла его жена, а это было гораздо позже.

Они покинули юрту, в которой держали принца. Командир повел их к самому дальнему краю лагеря, далеко от того места, где стояли те караульные, которые их пропустили. Жэнь Дайянь шепотом сказал что-то на ухо каждому из спутников. Цзюньвэнь всегда предполагал, что он сказал им одно и то же, но этого он знать не мог и это затрудняло его рассказ, или давало возможность его изменить.

Он услышал сказанные на ухо слова:

– Иди, будто ты здесь свой и куда-то направляешься.

Они двигались быстро, но не бегом. Видели людей у костров, которые пили из фляги, передавая ее из рук в руки. Цзюньвэнь не понимал, что они здесь делают, не в карауле и по виду не раненые. Эта группа не обратила внимания на трех человек, идущих мимо в ночи, если они вообще их видели.

Недалеко от южной границы лагеря, недалеко от того места, где должны были стоять караульные, Дайянь заставил их остановиться рядом с пустой юртой, перед которой не горел костер. Он снова тихо сказал что-то каждому из них. С юга, из города, доносились резкие звуки; они становились то тише, то громче, но не смолкали. Кан Цзюньвэнь никогда не забывал эти звуки. Он запомнил, что тогда ему хотелось кого-нибудь убить.

Это сделал командир.

В этом конце лагеря (видел ли это Дайянь, или ожидал этого?)часовые стояли далеко друг от друга, а не в тесной близости, как там, где они вошли в лагерь. Он снова пустил в ход лук.

Он стрелял в каждого почти в упор. Когда первый часовой упал, Цзюньвэнь быстро шагнул вперед и встал на то место, где только что стоял убитый, так что следующий часовой справа от них, если бы он посмотрел в эту сторону, увидел фигуру, по-прежнему стоящую на часах. Через несколько секунд следующий часовой, едва заметный в темноте, тоже умер. Принц Цзичжэн занял его место.

Жэнь Дайянь исчез, ускользнул дальше на запад, туда, где должен был находиться следующий в шеренге. Цзюньвэнь не сомневался в его судьбе. Он стоял на месте, лицом на юг, за пределы лагеря, словно бдительно нес караул.

И именно в этот момент, стоя там, он услышал, как кто-то подошел сзади, и голос алтая произнес:

– Моя очередь, будь все проклято. Твоя очередь идти к костру пить кумыс.

Кан Цзюньвэнь плавно повернулся, словно для того, чтобы приветствовать его, выхватил меч и глубоко вонзил его – в человека, который уже падал, убитый стрелой.

– Молодец, – пробормотал командир, подходя к нему с луком в руке и приседая, чтобы его не заметили.

Цзюньвэнь сказал:

– Сейчас придут еще двое.

– Уже пришли, – ответил Жэнь Дайянь. – Все в порядке. Мы можем идти.

– Можно поставить этого на место.

– Если ты знаешь, как, сделай это, – согласился командир, и Цзюньвэню показалось, что он уловил в его голосе легкую насмешку. – Я не знаю.

– Смотрите, – сказал Кан Цзюньвэнь спокойно. Он взял тело второго мертвеца и посадил его лицом на юг, потом подтащил второго и усадил прямо, прислонив к спине первого. Издали казалось, что караульный сидит или присел на корточки, но он на месте. Он выдернул две стрелы для Жэнь Дайяня.

– Пока не свалятся, – сказал он. – Может, и не свалятся.

Этого он никогда не узнал. Зато он знал, что тревогу никто не поднял, когда они проскользнули туда, где неподвижно стоял принц, глядя вдаль, словно на посту, а затем все втроем, – уже бегом, наконец, – покинули лагерь и исчезли в темноте.

Дайянь всегда радовался, когда ему удавалось распознать человека, который, по его мнению, мог стать настоящим солдатом, и его догадка подтверждалась.

Цзюньвэнь был новым человеком, он хорошо показал себя, когда они проникли в лагерь и когда действовали там. Слева от них горел город, но там, где они бежали, было темно. Он держался рядом с принцем, готовый поддержать его, если тот споткнется. У него промелькнула тревожная мысль о том, удастся ли ему привести их точно на то место, где ждали кони, но тут он увидел горящий факел и понял, что кто-то оказался там раньше них.

– Погодите! – резко скомандовал он. А потом обратился к Цзюньвэню:

– Если я не вернусь, отведи принца кружным путем на запад, а потом в рощу к остальным. Доложишь командиру Цзао. От тебя будет зависеть судьба Катая.

Он не стал ждать ответа. Снял со спины лук и вложил стрелу на бегу, легким движением, как некоторые проводят рукой по волосам. Он низко пригнулся, бежал быстро и бесшумно, как призрак. Однако он боялся. Если их там много, если они увидели и захватили коней…

Всего трое, и они только что появились. Всадники спешились, они отвязывали коней и разговаривали между собой. Судя по их тону, они не тревожились. Возможно, они пьяны, возможно, даже подумали, что собираются сыграть шутку над другими всадниками. Они не ожидали появления катайских солдат из горящего города.

Он уже делал это много раз. Это нехорошо, если ты нацелен, подобно стреле, на добродетельную жизнь, но после стольких лет можно почти забыть о том, что ты отнимаешь у людей жизнь.

Ты говорил себе, что это необходимо, когда только начинал. Некоторые вообще об этом не думают. Некоторые из тех, кого он знал, получали удовольствие от убийства. Он попытался вспомнить, когда перестал беспокоиться о духах тех, кого убивал.

Он выстрелил, вложил следующую стрелу, спустил тетиву, а потом вложил третью – факел, который держал один из них, облегчил задачу. Конечно, этого всадника он убил последним.

Все это получилось не так бесшумно, как в лагере. Эти трое стояли близко друг к другу, человек с факелом увидел, как упали первые двое. Он вскрикнул от удивления, и одна из лошадей поднялась на дыбы.

Справа от Дайяня послышался какой-то звук.

Их четверо, а не трое. И вероятно, последний только что отошел, чтобы облегчиться, или, возможно, он был хорошим солдатом и осматривал то место, где они нашли нечто необычное.

Этот звук его погубил. Дайянь бросил лук. Удивленное восклицание, услышанное им, заставило его ринуться в темноту, туда, где стоял алтайский всадник на покрытой снегом, неровной земле.

Этого он убил мечом. Двуручные мечи не подходили для колющих ударов. Он взмахнул им наискось, как серпом, словно срезал летние колосья в другой жизни. Еще один призрак будет на его счету, когда наступит его час перейти в потусторонний мир.

Прежде, чем это произойдет, ему еще надо кое-что сделать. Ханьцзинь захвачен. Он подумал о находящихся там женщинах. Об обыкновенных мужчинах и детях, которые теперь так никогда и не станут взрослыми. Он не собирался хоть на мгновение задумываться об отце или матери человека, лежащего у его ног.

Дайянь вытер меч о землю. Подобрал свой лук, вернулся за ожидающими его спутниками. Они забрали всех семерых коней. И еще он взял меч мертвого всадника и пояс к нему и отдал их принцу. Цзюньвэнь молча собрал стрелы Дайяня и отдал ему.

Снегопад прекратился, когда они вернулись в заросли бамбука. Подъезжая к ним, Дайянь ухнул болотной совой, и Цзызци оставил их в живых.

Они вернулись к роще у выхода из туннеля. Там они спешились. Дайянь огляделся. Темнота, очертания людей. Если Катаю суждено уцелеть, а Ханьцзинь будет отомщен и отвоеван, то все должно начаться в этой роще.

Он сказал:

– Дело сделано. Нам нужно быстро ехать на юг и встретиться с нашей кавалерией по пути туда, потому что нас будут преследовать. Нам нужна еда и питье, и подходящая одежда для принца Чжицзэна, который теперь с нами.

И, как он и ожидал, как было совершенно уместно, услышав это имя, все люди опустились на колени, и женщина, которую он любил, тоже.

* * *

Он слышал стук конских копыт, и крики, и топот бегущих ног, и вопли. Его желудок сжимался и бурлил, словно он наглотался змей. Пылали пожары, огонь лизал фасады домов до самых крыш с раздвоенными коньками, но пока не на той площади, где стоял на страже Ци Вай перед хранилищем.

На площади никого не было, кроме него. Он понимал, что это ненадолго. Он держал в руке меч. В какой-то момент ему стало казаться, что это глупо, а немного позже (он так его и не положил) уже не казалось глупым. Он понятия не имел, как им пользоваться, но, по крайней мере, он умрет с честью.

Он здесь готовился сражаться с уличными грабителями. Со своими соотечественниками. Он знал, что даже их он бы не испугал, но думал, что они могут предпочесть уйти в другое место, которое никто не охраняет, и не рисковать.

Варвары, налетевшие на город, так не будут рассуждать, когда придут, а они придут, несмотря на то, что это темный и неприметный уголок поселка клана. «Всадники будут обшаривать город, – думал Вай, – сначала, конечно, территорию дворца или кварталы развлечений. Но они доберутся сюда. Сегодня ночью, утром. Скоро». Он посмотрел вверх, на падающий снег. Он был мягким, даже красивым.

Он вспомнил о матери и отце. Его отец говорил, с вызывающей зависть уверенностью, что варвары пришли только за серебром и шелком. Что они уйдут, когда им заплатят. «А после этого, – говорил он, – мы отберем назад серебро, торгуя с ними на границе, как делали много лет». Соответствующие люди будут наказаны, новый император назначит новых советников, все будет продолжаться.

Возможно, его отец уже умер к этому моменту на другом краю поселка, и мать тоже. Думая об алтаях, вспоминая рассказы об их завоеваниях, Вай надеялся, что она умерла. Надрывающая душу мысль. Его мать была холодной, суровой женщиной, но сын уважал ее, а она с уважением относилась к выбранному им пути, к его предпочтениям – тем, о которых она знала.

Она выбрала для него жену, которая несколько лет была ему хорошей спутницей. Он до сих пор не мог бы сказать, как и когда все изменилось. Иногда человеку нужно что-то еще от жены, от жизни.

Его мысли о Коу Яо, его управляющем, его любовнике, были несложными. Он хотел, чтобы он сейчас находился на юге, в безопасности, вместе с девочкой. Настолько в безопасности, насколько позволяет человеку и ребенку время. Он сделал для этого все, что смог. Что касается Шань – возможно, его жена уже за пределами города.

Он надеялся, что это так. Она приходила и просила его присоединиться к ней, в своей забавной смешной шляпе на голове. Он отказался. Они поклонились друг другу. Наступает такой момент в жизни, и он сейчас его переживал, когда ты не можешь отделить себя от того, чем занимался всю жизнь, что любил.

То, что он любил и что делал, большая часть, лежит у него за спиной в хранилище. Он не собирался утверждать, что ведет себя достойно или храбро, стоя здесь и неуклюже держа меч, но он не изменил себе и богам. Может быть, это будет иметь хоть какое-то значение?

Он услышал треск, потом рев и вздрогнул, испугавшись. Он посмотрел налево: красно-оранжевый язык пламени взлетел в небо, крики доносились оттуда. Захватили дом за стеной поселка. Он крепче сжал старый меч, ожидая на пустом дворе.

За его спиной, за запертой дверью, находились предметы, обладающие красотой и силой, времен Третьей, Пятой и недолгой Шестой династий. Ритуальные треноги и колокола, один из них был очень тяжелый, его с большими усилиями привезли в Ханьцзинь с реки Вай. Там был нефрит на лакированных столах, в сундучках, всевозможных цветов – зеленый, белый и очень бледный желтый. Один резной орнамент, который он любил, был почти черным. Там были статуэтки, украшения и вазы. Огромные сосуды для вина. Ювелирные изделия. Там были вазы и чаши, чайные чашки и кувшины, некоторые такие древние, что просуществовали на свете дольше Катая. Там были свитки – правительственные указы, эдикты, личные дневники, письма поэтов, стихи, трактаты, даже приказ о казни. В хранилище с высоким потолком лежали плиты с надписями, которые он (и его жена) расшифровывали многие годы.

Эти вещи и те, что хранились дома до этой зимы, все они были благословением и трудом его жизни. Они были тем, чем был он. «Я был, – внезапно подумал Ци Вай, – маленьким человечком с маленьким факелом, который смотрит назад, все дальше и дальше». Он пытался осветить тот путь, по которому они все пришли. «Это неплохой способ прожить жизнь», – подумал он.

Он и правда совершенно не знал, как пользоваться этим мечом, только сжимал рукоять и махал им то в одну, то в другую сторону, как иногда маленькие дети машут бамбуковыми палками, воображая себя героями былых времен. Потом начинается настоящее образование, и они узнают, что во времена Двенадцатой династии подобные мечты неуместны, а позже начинают отращивать длинный ноготь на мизинце левой руки.

Когда первые всадники выехали на площадь, у них не было факелов, а пожары были так далеко, что Ци Вай смог остаться незамеченным в темноте возле хранилища. Он даже ранил первого, кто подошел к запертой двери, размахнувшись мечом изо всех сил. Он испытал потрясение, когда меч вонзился в бок этого человека, от столкновения меча с телом, от его грубости. Больше он ничего не успел почувствовать. Меч следующего всадника вонзился в его живот и жестоко распорол его до верха. На Ци Вае не было ничего похожего на доспехи, только несколько слоев одежды от холода. Этот удар отнял у него жизнь, отправил через двери смерти в долгую ночь.

Двери хранилища позади его тела взломали, занялись грабежом, но было очень темно, и в конце концов большинство из хранящихся там предметов, опись которых в течение нескольких лет старательно составили Ци Вай, сын Ци Ляо, и его жена, поэтесса Линь Шань, увезли на север, в степи, вместе со многими другими вещами и многими людьми, образовавшими страшную процессию.

Существует много способов прожить жизнь. Его жизнь совсем не была выдающейся, но он внес настоящий вклад, принес пользу государству, империи, а это больше, чем когда-либо совершил любой член императорского клана. Он был эксцентричным, но не покрыл себя позором. И то, как он умер, делало ему честь, когда Ханьцзинь пал под натиском алтаев. Его не погребли, как положено. Никто из них в ту ночь не был погребен – там появилось много призраков.

Назад: Часть четвертая

Дальше: Часть пятая