Глава 26
Е Лао, бывший помощник управляющего Возлюбленной Спутницы Вэнь Цзянь, теперь был главным управляющим хозяйством высокочтимого и прославленного господина Шэнь Тая (сына знаменитого генерала). Это означало, конечно, что на его плечах лежал груз официальной ответственности за довольно значительных размеров усадьбу господина Шэня в Синане в крайне неспокойное время. Управляющие хозяйством, все без исключения, предпочитали стабильность.
Е Лао никогда не доводилось жить во время крупного восстания или появления разъяренных солдат в его городе или в известном ему дворце. О таких вещах слышишь легенды, но переживать их тебе не приходится, — если на то будет милость богов на девяти небесах.
Конечно, боги не всегда милостивы.
Хорошо справляясь со своей работой и гордясь этим, Лао отказывался позволить себе неподобающий страх или суету (и определенно не позволял слугам заметить у себя хотя бы намек на нечто подобное) до тех пор, пока армию Ань Ли не увидели у восточных ворот города. Это случилось через семь дней после бегства императора с горсткой придворных.
В тот момент, когда мятежные солдаты хлынули в Синань и до усадьбы господина Шэня дошли слухи об их шокирующем поведении, Е Лао ощутил легкое беспокойство. «В городе были шакалы, — процитировал кто-то, — в дикой природе — драконы».
Разумеется, Синань открыл ворота перед Рошанем: только глупцы станут закрывать городские ворота, когда нет солдат для их обороны. Но такая любезность никак не помешала разгулу насилия.
Как обычно, когда солдаты входят в цивилизованный город, ожидали пьянства, разрушений, грабежей, даже убийств, хоть в этом и не было необходимости.
Несомненно, разумно было спрятать женщин подальше и надеяться, что бедные девушки из кварталов удовольствий справятся со своей задачей и умиротворят пьяную армию.
Примерно полмиллиона жителей Синаня, если распространяемые отчеты были точными, предпочли бежать до прихода мятежников. Они потекли из города во все стороны, в спешке давя друг друга. Некоторые даже направились на восток, прямо навстречу приближающейся буре, — вероятно, в свои деревенские дома и к родным, надеясь обойти с севера и с юга наступающую армию и вернуться к своим крестьянским корням.
Большинство беглецов двигались на запад и на юг. Некоторые, по сообщениям, пробирались на север, когда прошел слух о том, что новый император Шиньцзу (это было трудно осознать — новый император!) собирает там войска Девятой династии.
По мнению Е Лао, большинство пустившихся в бегство людей совершали ошибку.
Если у них не было в деревне родни и места для жизни, настоящего дома, то за стенами Синаня им грозила голодная смерть. Действительно, когда так много людей снимается с места, трудно представить себе, как их всех можно приютить и накормить, даже если их ждут родственники.
Те, кто остался, полагали, что Ань Ли и его сыновья собираются устроиться во дворце Да-Мин и поэтому будут вести себя так, как подобает самопровозглашенной новой династии. Конечно, будут какие-то проявления нарушений дисциплины, но их, несомненно, возьмут под контроль, и жизнь в столице снова войдет в приемлемое русло.
Е Лао разделял такие взгляды, господствовавшие в Синане, поэтому он был глубоко потрясен, узнав о беспричинной резне во дворце, которая началась в первые же часы и не прекращалась.
На площади у стен Да-Мина состоялись публичные казни. Сообщалось, что у убитых членов семьи императора вырезали сердца и приносили их в жертву тени убитого сына Ань Ли. Говорили, что некоторых казнили, вырывая железными когтями макушку головы.
Груды трупов вырастали на площади, и было запрещено их хоронить. Разводили огромные костры и сжигали на них мужчин и женщин. Над городом стояли удушливый дым и отвратительное зловоние. Е Лао считал это варварством.
Всех мандаринов, каких смогли найти, даже только что окончивших учебу, самых мелких чиновников, убили во Дворе Пурпурного Мирта, если им не хватило предусмотрительности избавиться от своей одежды и поясов и спрятаться в городе или убежать.
Женщин дворца, по слухам, зверски изнасиловали. Многие из наложниц и танцовщиц Тайцзу отправляли в фургонах, как рабынь, в Еньлинь, к оставшимся там мятежным солдатам. Рошань знал, что надо делать, чтобы армия была довольна.
Сплошь и рядом взламывали ворота частных домов, почти без разбора, и в них врывались пьяные солдаты, сея смерть и разрушение. Не всех жен и дочерей — и юных мальчиков — в Синане удалось спрятать.
В те первые дни повсюду пылали пожары. Человек рисковал жизнью, выйдя на улицы в поисках еды. Трупы валялись среди мусора и диких зверей, дыма и желтой пыли и запаха гари.
Военные глашатаи ездили по городу и объявляли, что тот, кто сообщит славным вождям новой династии о местонахождении детей или внуков Тайцзу — бывшего императора, ныне объявленного трусом, потерявшим мандат небес, — получит награду и официальные заверения в неприкосновенности своего жилища.
Последовавшие события были ужасными, так как о тех местах, где прятались многочисленные отпрыски Тайцзу и их дети (часто очень маленькие), быстро донесли, а их маскировку разоблачили. Эти несчастные беспомощные принцы и принцессы, все без исключения, были приведены к кострам у стен дворца Да-Мин и обезглавлены.
Управляющий Е Лао не в состоянии был описать словами отвращение, вызванное подобным поведением. Этот человек, Ань Ли, провозгласил себя императором? Преемником девяти династий славного Катая? Люди, мрачно думал Лао, не лучше зверей. Они волки или тигры.
Он высоко держал голову и прислушивался, собирал все сведения, какие мог, и старался, чтобы хозяйство господина Шэня оставалось в полном порядке, насколько это возможно в столь сложных обстоятельствах. Некоторые слуги бежали в первые дни, но большинству бежать было попросту некуда, и они остались, охваченные страхом.
Во втором внутреннем дворике справа был свой колодец, что свидетельствовало о высоком статусе усадьбы. Е Лао приказал наполнить все ведра и кадки в поместье и держать их наготове, на случай пожара, который бушевал вокруг. Каждое утро полотнища ткани смачивали водой.
Доставать еду было трудно, не пока возможно. Через десять дней Рошань разрешил снова открыть базары для тех, у кого хватало смелости добраться до них, чтобы купить или продать. После этого некоторые фермеры начали с опаской приезжать в город с молоком и яйцами, овощами и птицей, просом и ячменем, пробираясь мимо трупов, плачущих, брошенных детей и тлеющих развалин.
Однажды утром в голову управляющего пришла одна мысль, или, точнее, воспоминание. Разве господин Шэнь не встречался с самим Рошанем, когда возвращался в Синань с запада? Если память его не подводит, это произошло за день до того, как сам Е Лао (и его бывшая хозяйка) встретили Шэнь Тая у гостиницы почтовой станции на имперской дороге.
Е Лао не знал никаких подробностей, и никто в имении не знал больше (он спрашивал), но, под влиянием порыва — инстинкт управляющего основывался на характере хозяина — написал короткое осторожное письмо и велел охваченному ужасом слуге (которым счел возможным пожертвовать) отнести его в Да-Мин, после того как Рошань приказал прекратить там казни. Он сам занял дворец и, возможно, осознал, что ему нужны люди, чтобы вести хозяйство.
(Опытный управляющий мог бы ему это подсказать с самого начала.)
Ходили слухи, что Трон Феникса разбит на куски, а украшавшие его драгоценные камни некоторые члены семьи императора забрали с собой перед бегством. Это было сделано, чтобы не дать варвару-узурпатору взгромоздить свое тучное тело на этот трон.
Е Лао это одобрил, про себя, разумеется.
Он так никогда и не узнал, было ли получено его письмо. Ответ не пришел. В нем он просто дал некоторые советы дворцу, всем тем, кто мог там находиться и служить августейшему и славному императору Десятой династии Ань Ли, которому принадлежала данная собственность. И все же в следующие дни и недели он отметил, позволив себе некоторое чувство удовлетворения, что солдаты не пришли к их воротам и никто не вломился к ним, чтобы сделать то, что они делали повсеместно.
Е Лао с тревогой узнал, что они сделали в доме покойного первого министра и в его городской усадьбе, совсем рядом с ними, в этом же квартале.
Как будто тамошние бедные мужчины и женщины играли какую-то роль в преступлениях, приписываемых Вэнь Чжоу! Первый министр погиб, стал призраком, которому отказали в погребении с почетом. Зачем кому-то понадобилось так жестоко и кроваво мстить домашним слугам, наложницам, управляющим?
Е Лао был разгневан — тревожное чувство для человека, который гордился самообладанием воспитанного управляющего.
Он продолжал управлять усадьбой, стараясь изо всех сил, до конца лета (которое в тот год выдалось жарким и сухим, что увеличивало опасность пожара). Шли дни, в город медленно возвращался порядок. Трупы убрали с улиц; в столицу вернулся приглушенный, неуверенный ритм: барабаны перед восходом солнца и по вечерам. Большая часть солдат мятежников отбыли на поля сражений на севере и на юге. Оказалось, что Шиньцзу собирал против них войска Девятой династии.
В Синане стало меньше убийств и грабежей, хотя они и не прекратились совсем. Часть их, насколько понимал Лао, к этому времени была чистым грабежом: преступники воспользовались хаосом в собственных целях. Время от времени находили еще одного скрывавшегося члена семьи Тайцзу и убивали.
Е Лао ждал любых указаний, хоть и не очень верил, что они поступят. Он даже понятия не имел, жив ли господин Шэнь. Он знал, что господин покинул город, — наблюдал за его отъездом глухой ночью. Он все-таки думал, возможно, слишком наивно, что они бы узнали о его смерти, даже в расколотой войной империи. Они же узнали о гибели других людей, в том числе — о смерти первого министра и госпожи Вэнь Цзянь. Эти вести пришли в самом начале, после бегства императора и задолго до прихода Рошаня. Е Лао эти известия заставили очень горевать, по многим причинам.
Со временем он узнал, что о смерти его прежней госпожи написаны поэмы. Сияние, покинувшее мир, звезда, вернувшаяся на небеса, и тому подобные слова.
Е Лао не понимал поэзию. С другой стороны, позже, в своей оказавшейся очень долгой жизни, он рассказывал о ней, согреваясь в зимние ночи огнем, загоравшимся в глазах людей, когда они понимали, что он служил Вэнь Цзянь, опускался перед ней на колени, целовал подол ее одежды, слушал ее обращенные к нему слова.
К тому времени она уже стала легендой.
В то лето, когда пришли мятежники, его задача, как он ее понимал, была простой: сохранить порядок в одном небольшом доме, в одном хозяйстве, в мире, который потерял всякое представление о порядке и цивилизованности.
Он не слишком много думал об этом, занятый своими повседневными обязанностями, но однажды утром, осенью, вдруг осознал, что мужчины и женщины здесь, в поместье господина Шэнь Тая, полностью доверяют ему, полагаются на него, делают все, что он приказывал, по причинам, не имеющим отношения к рангу или к почтению.
Он сохранял им жизнь…
* * *
Теперь по ночам Капель просыпается в страхе, встревоженная звуками, которые оказывались совершенно обычными, случается ли это в маленькой придорожной гостинице или в более крупной городской, как сейчас.
Ей не нравится, что она так боится. Не такого она о себе мнения. Но время очень опасное, и она знает, что чувствует себя так не она одна.
Она жива и вообще что-то чувствует — и хорошо сознает это — только благодаря записке, посланной ей среди ночи. И еще благодаря тому, что два человека оказались настолько ей преданными.
И благодаря каньлиньским воинам, конечно.
Вероятно, ее собственная решительность тоже сыграла роль, но когда она оглядывается назад, на ту ночь, ей не кажется, что она чувствовала себя решительной. Она была в панике и действовала по наитию, повинуясь лишь инстинкту. Страху.
Разные мелочи, перемены в ее настроении в ту ночь, не отосланное письмо, или потерявшееся, или доставленное только утром (к этому времени уже было бы невозможно выбраться из города). От самых незначительных мелочей зависело, жить или умереть. От таких мыслей всю ночь не уснешь.
Теперь они кое-что узнали, здесь, в Чэньяо, на западе, о том, что произошло в Синане после их отъезда. Те два каньлиньских воина, которые все еще были с ней, знали способы добывать информацию даже во время войны. В то время, когда письма не доходили, всех коней с почтовых станций забрали военные, а любые новости имеют огромную ценность.
В частности, они узнали, что происходило в городском поместье недавно умершего первого министра Вэнь Чжоу, когда армия мятежников вошла в столицу.
Поэтому стоит ли удивляться, что она просыпается в ужасе от любых звуках в темноте или даже вовсе не спит?
Именно то, что она едва спаслась, что она здесь и жива, лишает ее покоя. Это, и еще осознание того, сколько людей погибло и какой жестокой смертью. Она знает имена. Помнит лица. Невозможно не думать о том, что бы сделали с ней, с любимой наложницей. Рассказывали тошнотворные истории, превосходящие все слухи о варварах за границами Катая.
Она сама родом из-за границы. Сардия — это маленькое, осаждаемое со всех сторон королевство, вечно ведущее войны и мирящееся с вторжениями. Все равно Капель никогда не слышала таких ужасных историй, как те, которые доходили из Синаня.
Синань, который остался позади только благодаря тому, что Тай послал записку среди ночи. Его вызвали во дворец, как она поняла со слов каньлиньских воинов. Вэнь Чжоу тоже вызвали.
Вот почему она занервничала в ту ночь. Он был с ней, когда пришло послание. Сидя на кровати и наблюдая, как он читал его при свете поспешно зажженной лампы, Капель поняла, что это не обычный вызов в Да-Мин. Те вызовы не приносили в такое время, и Чжоу не был так сильно взволнован.
Он поспешно оделся и сразу же ушел со стражниками, ничего не сказав — ни слова — ни ей, никому. Это тоже вызывало тревогу. Он сжег это послание, иначе она бы подобрала его и прочла, как только осталась одна.
Через какое-то время — время в ту ночь смазалось — пришел Хвань с еще одним письмом, на этот раз адресованным ей самой.
Он мог легко подождать до утра. И тогда все было бы иначе. Или эту записку ей совсем не доставили бы.
Ее принес Цинь, нищий калека с улицы.
Она поняла, и это до сих пор вызывало ее уважение, что он не доверил его никому. Заплатил монетами пьяному торговцу (а он-то почему находился на улице, шел мимо, так поздно?) за то, чтобы тот отнес его — отнес на руках! — так далеко, вокруг всей усадьбы, к главным воротам. И стоял там, на больных ногах, колотя в ворота и крича, пока кто-то, заспанный и сердитый, не вышел к нему.
А потом он потребовал, громко, яростно, не отступая, чтобы к нему вызвали Хваня, и никого кроме Хваня.
Невероятно (еще один источник страха в ее воображении), но его не побили и не прогнали. Хвань, который не спал с тех пор, как ускакал его хозяин, вышел посмотреть, что там за шум.
Шум.
Он взял письмо, переданное из рук в руки, и отнес ей. Сразу же, не дожидаясь утра. Возможно, он понимал, что она не спит. Возможно, он тоже был испуган. Она никогда его не спрашивала, хотя он проделал с ней весь этот путь до Чэньяо.
И Цинь тоже.
Она не может объяснить, почему взяла их с собой, но это казалось правильным, это казалось… необходимым. Когда Капель прочла письмо Тая, она почувствовала, как ее охватывает некая внутренняя потребность действовать.
«Возможно, грозит опасность. Будь готова ко всему», написал он.
«Будь готова» — и она вспомнила, какое лицо было у Чжоу, когда он читал вызов во дворец, как сжег его, как ушел. Ни «доброй ночи», ни «до свидания»…
Можно говорить что угодно о первом министре, но он никогда не был трусом, а в ту ночь он выглядел испуганным. А Капель уже и до того боялась так сильно, что зарыла в саду свои драгоценности.
Этого было достаточно, вспоминает она теперь, в Чэньяо, в другую ночь, в конце лета. Всё это вместе, и то чувство (у ее матери оно тоже было), которое подсказывало ей, что необходимо предпринять что-то решительное.
Решительное. Она могла предпринять только одно. Так азартный игрок, бросающий кости поздно ночью в квартале удовольствий, ставит на кон все, что имеет.
Тогда она была не слишком добра к Хваню, используя его любовь к ней. Любовь, которую она подогревала в собственных целях. С другой стороны, она почти наверняка спасла ему жизнь.
Ее инструкции были точными и гораздо более уверенными, чем она себя чувствовала. Хвань получил приказ в одиночку выйти за ворота. Он должен был найти паланкин на улицах квартала — там всегда, даже поздно ночью, можно было встретить один или два паланкина с носильщиками, готовыми отнести человека на назначенную встречу или домой после нее.
Он должен был посадить нищего, Циня, в этот паланкин и показать носильщикам дорогу к задней стене поместья. Она помнит, как широко раскрыл глаза Хвань.
Он должен сделать это немедленно, холодно сказала она, или навсегда потеряет ее расположение. Если он это сделает, сказала она, глядя прямо на него при свете фонаря, одетая в ночной халат, его ждет очень большая милость.
Он отправился выполнять ее распоряжения.
Она встала и оделась самостоятельно, двигаясь быстро теперь, когда решение было уже принято, как будто скорость могла спасти ее от сомнений. Только боги знали, что их ждет, но если она ошиблась, то вряд ли переживет этот день.
Она достала еще немного драгоценных камней из комода в комнате. Не было смысла оставлять их. Прошла одна через обширный и тихий сад, мимо озера, и острова, и маленьких лодочек у причала, и бамбуковой рощи, и поросшей травой площадки, где Вэнь Чжоу играл с другими придворными. Тропинка вилась среди ночных цветов. Она вдыхала их запах.
Капель подошла к беседке, нашла дерево, под которым спрятала маленький мешочек. Она выкопала его (испачкав ладони), а потом сама взобралась на стену, воспользовавшись вязом в восточном конце сада.
Она научилась лазить по деревьям еще девочкой, в Сардии, и хорошо умела это делать. Лучше большинства мальчишек, считавших ободранную коленку или локоть почетной отметиной. У нее до сих пор остался шрам на левом колене. В Северном округе не возникала необходимость лазить по деревьям, как и здесь, в усадьбе, но тело запоминает некоторые вещи.
Два каньлиньских воина появились из тени, когда она спрыгнула на улицу. Капель ни секунды не сомневалась, что они будут там.
— Я уезжаю, — сказала она. — Из-за того письма, которое вы принесли. Вы останетесь со мной?
Они остались с ней.
Они сделали даже больше во время бегства на запад. Во-первых, именно каньлиньские воины вывели их из квартала ночью. Ни один страж ворот не остановил бы их. Это приносит неудачу, самое меньшее. Считалось, что если люди в черном куда-то едут ночью, у них есть на то причины, как и у тех, кого они сопровождают. Таков был порядок.
Благодаря этому они проехали через весь Синань к западным воротам и оказались там прямо перед тем, как на рассвете ворота открыли. Пока они ждали восхода солнца и боя барабанов, Капель послала Хваня нанять карету и две хороших лошади для каньлиньских воинов.
С наступлением утра они выехали из Синаня, двигаясь по западной дороге против потока телег, едущих в город с товарами для базаров. Они везли с собой еду, вино, лепешки из проса, сушеное мясо, персики. Хвань принес деньги. Она не спрашивала, где он их достал. Ее украшения не могли им помочь, пока они не приедут в базарный город. Нельзя купить вареные яйца или ячменные лепешки за янтарные сережки в золотой оправе.
Позднее она поняла, что они сумели уехать из города только потому, что действовали так быстро, покинули его и двинулись на запад до того, как распространился слух о катастрофе на перевале Тэн. А с ним — и известие о бегстве императора.
Позднее столица узнала об этих событиях, как и о произошедшем в Ма-вае. Паника охватила город, после чего все ворота и дороги оказались забитыми перепуганными, бегущими людьми.
Капель и ее спутники к тому времени уже покинули имперский тракт. Она решила, что слишком многие могли узнать ее в хорошо известной почтовой гостинице у дороги. По ней ездили придворные, а значит — те люди, которые посещали Павильон Лунного света.
Они свернули с нее, нашли другую дорогу, идущую с востока на запад, и ехали по ней весь день. На первую ночевку они остановились в маленькой гостинице возле шелковой фермы.
Капель никогда не узнала, — никто никогда не может знать таких вещей, — но если бы они остались на имперском тракте и остановились в почтовой гостинице в ту первую ночь, ее жизнь, как и жизни многих других людей, могла бы сложиться в будущем иначе.
Поэтому мы иногда чувствуем, что жизнь — хрупкая и непрочная. Что может подуть случайный ветер и все изменить. Они могли поехать в гостиницу на имперском тракте — уехать с этой дороги Капель решила под влиянием моментального порыва. Возможно, она не уснула бы в ту ночь, а могла встать и прогуляться по саду и увидеть двух мужчин, беседующих на скамье под шелковицей…
С каньлиньскими воинами они двигались быстро, держась проселочных дорог. Каждый день меняли коней, пока не стало трудно их достать. Однажды вечером старший из двух воинов затеял учтивую беседу. Его звали Сы Тань. Они хотели узнать, намеревается ли госпожа продолжать путь на запад, или планирует ехать на юг, или даже на север. Совершенно законный вопрос.
Но это означало, что она сама должна иметь представление о том, куда едет.
Она выбрала Чэньяо и сказала им об этом той ночью. Больше для того, чтобы назвать пункт назначения, чем по какой-то другой причине. Он был уже близко, достаточно большой город, чтобы раствориться в нем и продать часть украшений. Оттуда дороги расходились во всех направлениях: город привык к путешественникам, приезжающим в него, часто издалека.
В Чэньяо у всех была своя история, и им не требовалось ее рассказывать.
Когда они приехали, Хвань договорился о найме приличных размеров дома вместе со слугами. Он явно был мастером вести такие переговоры и торговаться, но Капель понимала — ему очень помогло то, что оба воина отправились вместе с ним и стояли рядом. Никто не решился бы чем-то оскорбить людей в черном, а того, кому служили два таких воина, не следовало обижать.
Начиная с того момента, когда они сняли дом в городе, Капель погрузилась в нехарактерное для нее состояние вялости и безволия. Она понимала это, и понимает этой ночью, неделю спустя, лежа без сна.
У нее нет ясного представления (и даже смутного) о том, что делать дальше. Вместе со всеми остальными — Чэньяо полон беглецов из Синаня и из других мест — они наблюдают, как через город движутся солдаты с запада и северо-запада, люди с суровыми лицами, верхом или пешие. Некоторые лица кажутся Капели очень юными.
Этим летом армии маршируют по всему Катаю.
Они ловят новости или хотя бы слухи о новостях. Цинь проводит утро на базаре, выпрашивая монетки, хотя в этом нет необходимости. Но он понимает, что люди охотно говорят с нищим калекой, и узнает почти так же много, как и каньлиньские воины по своим каналам.
Капель никогда не спрашивала, что это за каналы. Она слишком благодарна им за присутствие здесь и не хочет вмешиваться. По вечерам они собираются вместе и делятся тем, что узнали.
Они знают, что во дворце Да-Мин устроили настоящую бойню, как и во всем Синане. Сейчас в столице стало тише, но жизнь в городе странная, напряженная, ведь это оккупированный город. «Пригнулся, ожидая следующего удара», сказал кто-то.
Они знают, что император Тайцзу — говорят, теперь он отец-император, — отправился на юго-запад, за Золотую реку. Ими теперь правит Шиньцзу, хотя Синань и Еньлинь в руках мятежников, так что справедливо задать вопрос: можно ли считать, что кто-то правит Катаем?
На северо-западе, недалеко от Длинной стены, была битва. В зависимости от того, кто рассказывает об этом, победу одержали над мятежниками или победили сами мятежники.
Они узнали почти в самом начале путешествия, что Чжоу мертв, и Цзянь тоже.
Снова проснувшись ночью из-за того, что на улице подало голос какое-то животное, Капель думает о войне, о лицах мальчиков в рядах армии, о Катае, об этой стране, куда она приехала много лет назад со своей пипой, с русыми волосами и зелеными глазами, такой юной.
В летней тьме, со звездами в выходящем на юг окне, она принимает решение (или мирится с ним) в своем сердце. С ним снова приходит страх и печаль, но также — облегчение и успокоение, а именно их испытывают люди, приняв решение, не так ли?
Вместе с ним к ней возвращается ясность, ощущение того, что она может во всем разобраться, строить планы и делать выбор, а потом и следующий. Во-первых, никого из четырех мужчин, сопровождающих ее, нельзя обременять этим. Это ее решение, и должно касаться только ее одной, думает она.
Капель засыпает.
Утром, когда мужчины уходят, кто куда: на базар, за товарами для дома, в поисках новостей, она велит одному из слуг вызвать паланкин и отправляется в контору некоего торговца, одна.
Он почти наверняка надул ее, предложив низкую цену за нефритовое ожерелье и золотую брошку в виде дракона, но она думает, что не слишком нагло. Вероятно, его напугала ее манера поведения и небрежное упоминание о каньлиньских воинах, ожидающих ее дома.
Она делает еще одну остановку, заключает еще одну сделку и возвращается домой раньше остальных.
В этот вечер у себя в комнате она требует принести кисть, тушь и бумагу, и позже, при свете фонаря, пишет одно письмо, адресованное всем четверым.
Чэньяо, пишет она, — хороший город, в котором может пока пожить Хвань. У них с Цинем будут деньги (результат первой сделки этим утром), чтобы содержать этот дом, покупать еду, жить… если война не продлится вечно.
Она понимает, что каньлиньские воины не возьмут у нее денег. Их наняла и им заплатила Вэнь Цзянь. Еще одна странность для Капели заключается в том, что появлением этих двоих, — которые сыграли для нее такую большую роль этим летом и спасли ей жизнь, — она обязана не только Таю (которого она теперь покидает), но и Драгоценной Наложнице, которая умерла.
Она благодарит их поименно: Сы Таня и молодого Чжун Ма. Она просит их принять ее благодарность и передать ее их наставникам в святилище. А также, если они будут так добры, передать такую же благодарность и слова прощания господину Шэнь Таю, который послал их к ней, если им снова доведется его встретить.
Все это очень печально, и ей приходится писать эту часть медленно, с трудом. Но какой женщине когда-либо была обещана жизнь без печали? По крайней мере, она не сидит над мраморными ступенями в ожидании, пока жизнь уходит…
Он просил ее этого не делать, когда уехал домой после смерти отца. И, в конце концов, оказался у Куала Нора, среди призраков. А она оказалась у Вэнь Чжоу.
О, нет, думает Капель. В конце концов она оказалась здесь.
Она заканчивает письмо и откладывает кисть в сторону, потом дует на иероглифы, пока сохнет тушь. Оставляет его на письменном столике, встает, берет деньги, полученные сегодня, и кладет большую часть на столик.
С ними все будет в порядке, думает она. Если война не продлится слишком долго…
Она выглядывает из окна. Видит летние звезды. Пора! Она не переоделась в ночной халат, поскольку не собирается ложиться спать. Ей нужно уйти тихо, но нанятый ею паланкин уже должен ждать за дверью, а домашние привыкли к ее беспокойным ночам. Все должно пройти гладко.
Она берет ту часть денег, которую оставила себе, и маленькую сумочку с драгоценностями, которые ей понадобятся для путешествия. Долгого путешествия. Трудного. Она наняла двух телохранителей, заплатила им треть обусловленной суммы и договорилась о том, чтобы присоединиться к довольно большому каравану, который отправляется в путь с восходом солнца. Двое телохранителей — это ее вклад в общую безопасность. Так принято.
Всегда какие-нибудь караваны покидают Чэньяо. Во время беседы этим утром ей показалось, что предводители этого каравана знают, что делают, и это хорошо. Конечно, полная безопасность невозможна, особенно теперь и для женщины, но ее и нет на свете. Капель жалеет, что не взяла свою пипу, это ее огорчает.
Возможно, она найдет инструмент по дороге. Пора идти. Капель тихо подходит к двери и открывает ее в темный коридор. Она помнит, что ей нужно перешагнуть через третью ступеньку на лестнице вниз. Она скрипит. Сегодня утром проверяла.
Оказывается, это не имеет значения.
Все четверо стоят в коридоре: Хвань, Цинь, оба каньлиньских воина. Они в дорожной одежде.
— А, хорошо, — говорит Сы Тянь. — Мы только что решили вас будить. Паланкин уже стоит на улице. Нам надо идти, если мы хотим присоединиться к каравану до его отправления.
У нее открыт рот. Хвань держит в руке свечу, заслоняя ее ладонью. Она видит их лица. Удивительно, но все они улыбаются.
— Это невозможно, — говорит Капель. — В это путешествие я не могу позвать с собой ни одного из вас!
— Вы не спрашивали, — отвечает Цинь. Когда есть стена, к которой может прислониться, он в состоянии некоторое время постоять. — Мы сами решили.
— Это невозможно! — повторяет она. — Вы хотя бы знаете, куда я еду?
— Конечно, знаем, — говорит Сы Тянь. — Мы думали, вы решитесь на это раньше. Мы об этом говорили.
— Вы… вы говорили о том, что я могу решить? — ей хотелось бы рассердиться.
Хвань тихо отвечает:
— Мы говорили о том, что нам делать, госпожа, когда вы примете решение.
Младший каньлиньский воин, Чжун Ма, ничего не говорит. Он неотрывно смотрит на нее и все время улыбается.
— Но я еду в Сардию! — восклицает она.
— Вы едете домой, — поправляет Сы Тянь.
— Но это не ваш дом.
— Не наш, — соглашается он. — Но нам с Чжун Ма поручили заботиться о вас, и для нас было бы позором позволить вам ускользнуть.
— Ваши обязанности закончатся, когда я покину Катай! — возражает она. Однако у нее уже полились слезы, и из-за этого ей трудно спорить с ними.
— Это не так, — тихо отвечает Чжун Ма.
Тань улыбается:
— Вы можете поспорить насчет обязанностей каньлиньских воинов, когда мы будем в пути. Полагаю, у нас будет много времени.
— Это же пустыня Таркан! — с отчаянием произносит Капель. — Люди погибают там!
— Тем больше причин для нас остаться с вами, — отвечает Хвань. И прибавляет: — Мы купили для вас пипу на базаре сегодня утром. В дорогу!
Полгода или чуть больше заняло путешествие по Шелковому пути через пустыни, а потом — вверх по узким горным перевалам до Сардии. Они не погибли. Хотя Капель почти наверняка погибла бы без них. Оказалось, что Цинь может ездить на верблюде.
На них нападали дважды, но атаки отбили. Случались песчаные бури. Вторая стоила Сы Таню правого глаза, но с ними ехал лекарь (предводитель каравана оказался опытным), он прикладывал мазь и бинтовал глаз, и Тань выжил. После этого он носит на глазу повязку. Капель говорит, что теперь он похож на бандита древних времен.
Они с Чжун Ма к тому времени уже не носят черные одежды. Сняли после того, как выехали из третьего и последнего гарнизона в Коридоре Каньшу. В этой точке империя действительно осталась у них за спиной.
Примерно в то же время она приняла еще одно решение.
— Мое имя — Заира, — сказала она им.
У нее во рту появляется вкус весенних черешен, когда она произносит его. И все они с этой минуты называют ее так, и за глаза тоже, на удивление легко.
В конце очень долгого пути, опаленные солнцем и измученные, они минуют последние участки песков и скал и выезжают на зеленые пастбища, окруженные горами. Когда она в первый раз видит коней, «божественных коней» (они все еще немного ее пугают), то понимает, что она дома.
Прошло девять лет. Ее мать и отец живы. И все братья и сестры, кроме одного. Здесь мало блеска и нефрита, но меньше пыли и шума. Их нет совсем. Купцы едут в обе стороны, на восток и часто теперь на запад (там зарождаются новые государства). Со временем ей удается продать, одно за другим, свои украшения. Катайская работа высоко ценится к западу отсюда, узнает она. Небо голубое, и горный воздух совершенно не похож на тот, в котором она жила в Синане, где дует желтый ветер и живет два миллиона душ.
Поразительно, но в ее семье есть маленькие дети. Звучит музыка. Она приучает себя не бояться коней и в конце концов садится на одного из них верхом. Момент, который невозможно забыть. Есть печаль, есть воспоминания.
Цинь остается. Сначала его с радостью приняли в доме ее отца, потом — в ее доме. Хвань остается. Она достаточно богата, и ей нужен управляющий, чтобы вести хозяйство.
Чжун Ма уезжает домой. Он молод, гордится своим путешествием и тем, что он — каньлиньский воин. Она дает ему с собой письмо. Это письмо она пишет долго. Печаль, воспоминания…
Сы Тань остается. Она выходит за него замуж. У одного из их детей, зеленоглазой девочки, только с более темными волосами, чем у матери, большой талант к музыке. Она овладела всеми двадцатью восемью строями пипы еще до того, как ей исполнилось двенадцать лет.
Мир, иногда думает Заира, может преподносить удивительные дары…
Глава 27
Бицан шри Неспо не был счастлив в той маленькой крепости над Куала Нором, но пока он не мог бы с чистой совестью утверждать, что его «обходной маневр», как он сам его назвал, чтобы выбраться оттуда, улучшил его жизнь.
Его идею, как поступить с конями, подаренными катайцу, одобрили. Бицан получил повышение, и теперь подразумевалось, что он напрямую связан с дворцом в Ригиале, что явно было полезно. Теперь он находился в гораздо большей крепости.
С другой стороны, он не занимал ясного положения в здешней иерархии, а это вызывало неловкость и неприязнь к нему. Его ранг был выше, чем у дольше прослуживших офицеров, но он находился здесь только для того, чтобы ждать одного конкретного человека или послания от него, из-за границы.
Он также знал, каждое утро, на протяжении каждого дня, и каждый вечер долгого лета, что об этом думает его отец.
В основном, потому что его отец был комендантом крепости Досмад. Той самой, куда послали Бицана ждать возможного прибытия катайца, которому подарили абсурдно огромное количество сардийских коней.
Бицан не знал, кто был только что назначен комендантом этой крепости, когда сделал свое хитрое предложение насчет коней. Одно из (многих) неудачных следствий пребывания в такой отдаленной крепости.
Это был неприятный сюрприз.
Отец совершенно категорично не одобрял этот царский подарок. Он считал его причудой безумца. Но так как в Тагуре невозможно было произнести нечто подобное, комендант крепости Неспо изливал гнев на своего недостойного сына. Который теперь случайно оказался под его началом и который, очевидно, предложил поправки к этому подарку, увеличив вероятность его успеха.
Кони находились здесь же, в Досмаде, в больших загонах вне стен крепости. Их нужно было кормить и поить, регулярно выгуливать, следить за их здоровьем. Отправка коней с изъянами на восток плохо отразилась бы на Тагуре, как дали понять коменданту Неспо, а это, в свою очередь, могло иметь для него плохие последствия, в связи с приближающимся уходом на покой.
Небольшая армия людей явилась вместе с конями для выполнения этих обязанностей, что увеличило нагрузку коменданта крепости. Он поставил руководить ими своего сына. Новый ранг Бицана был выше этой должности, но сардийцы являлись единственной причиной повышения сына по службе, поэтому он мог позаботиться о том, чтобы следили за их копытами и кормежкой и чистили их от навоза и грязи, если они в них вывалялись. Он мог заниматься этим и сам, Неспо было все равно. Он даже предпочел бы это увидеть. Так он сказал Бицану.
Легко было винить сына за все это: именно Бицан предложил правителям держать здесь коней. По мнению Неспо шри Мгара, это была дурацкая идея, прибавленная к дурацкому подарку. Следовало сделать вот что, если уж пришлось это выполнять: вывалить все двести пятьдесят коней на голову катайца у Куала Нора, и пусть он сам делает, что может, чтобы доставить их туда, куда ему хочется. Если коней украдут, или они разбегутся, заболеют, или умрут по дороге, тем лучше для Тагура, по мнению Неспо.
Бывшему врагу, который может опять стать врагом в будущем, не отдают сардийских кавалерийских коней. Этого нельзя делать. И он не собирался никого слушать, особенно своего безнадежного сына, рассуждающего о договоре, подписанном после Каула Нора, или о уважении к желаниям красивой принцессы, которую им так любезно прислали не заслуживающие никакого доверия катайцы.
Фактически, заявил Неспо своему сыну однажды вечером в начале лета, вся эта история с принцессой и конями могла быть частью коварного заговора катайцев.
Бицан, который мыслил слишком современно и слишком склонен был спорить с отцом, даже если тот сказал, что солнце светит в полдень, когда небо голубое, ответил:
— После двадцати лет? Слишком долго для подготовки заговора. Думаю, ты их чересчур боишься.
За это Неспо вышвырнул его из своей комнаты.
Он часто выгонял Бицана, хотя на следующий вечер звал его обратно. Или вечером второго дня, если очень гневался, потому что… ну, потому что это его сын, не так ли? И потому что не все, что он сказал, было глупостью.
Возможно, старый армейский офицер Тагура когда-нибудь признает, что мир меняется. Ему это не обязательно должно нравиться, учтите.
И он не совсем понимал, что почувствовал, когда в конце лета прибыли курьеры из-за границы — два всадника под знаменем мира, — чтобы сообщить, что катаец из Куала Нора приехал за своими конями. Это означало, что его умный сын оказался прав.
Они встретились, каждый с полудюжиной сопровождающих, на открытом месте рядом с рощей вязов. Холмистая местность между крепостью Досмад и центральным городом префектуры Хсень была одним из относительно открытых участков между Катаем и Тагурским плато.
Шэнь Тай подъехал туда, где его уже ждали, в сопровождении эскорта из каньлиньских воинов. Бицана немного удивило то, как он был рад видеть этого человека.
Неспо хотел, чтобы его сын надел доспехи — он невероятно гордился тагурскими кольчугами, превосходящими все, что ковали в Катае, — но Бицан отказался. Был жаркий, влажный день, они не собирались на битву, и ему было бы неловко, если бы катаец решил, что он надел доспехи из хвастовства.
Шэнь Тай первым спрыгнул с Динлала. Бицану было приятно снова видеть своего коня, тем более было очевидно, что за ним хорошо ухаживали.
Катаец прошел вперед. Остановился и поклонился, прижав кулак к ладони. Бицан помнил его жест. Он спешился и сделал то же самое, не заботясь о том, что подумают его солдаты. Шэнь Тай первым это сделал, не так ли? А они вдвоем когда-то провели ночь в хижине среди мертвых.
Он спросил, на языке Катая:
— Тебе еще не надоели каньлиньские воины? — И усмехнулся.
Тай слегка улыбнулся:
— Та была подделкой, эти — нет. Рад снова тебя видеть.
— Я рад, что ты выжил.
— Спасибо.
Они отошли вдвоем чуть подальше от своих сопровождающих. День выдался душный, возможно, пойдет дождь, давно необходимый.
Шэнь Тай сказал:
— Динлал — великолепен, выше всяких похвал. Ты бы хотел получить его обратно?
Они могли так с тобой поступить, эти катайцы, — по крайней мере, некоторые из них. Бицан покачал головой:
— Это был подарок. Я польщен, что ты им доволен.
— Ты выбрал себе трех коней из табуна?
Разумеется, Бицан уже это сделал. И не стеснялся этого.
— Боюсь, я выбрал трех из самых лучших, — сказал он.
Шэнь Тай снова улыбнулся, хотя его охватило странное ощущение, что сделал он это с трудом. Бицан посмотрел на него пристально и удивился.
Собеседник заметил его взгляд. Он пошутил, слишком небрежно:
— А, и как тагур узнает хорошего коня?
Бицан позволил себе улыбнуться в ответ. Но теперь, когда он это заметил, было очевидно, что даже при мастерстве катайца скрывать свои мысли Шэнь Тай изменился с тех пор, как покинул озеро.
А почему бы ему не измениться?
— Ты выяснил, кто пытался тебя убить? — спросил Бицан. И увидел, как его собеседник замер, заколебался.
— Ты же был там, — слишком небрежно ответил Шэнь Тай. — Это сделала женщина, притворившаяся каньлиньским воином.
Это был отказ сказать правду. Бицан почувствовал, что покраснел от унижения, и отвернулся, чтобы это скрыть.
Тай пожалел о своих словах, как только произнес их. Он снова заколебался, ему было трудно. Перед ним был тагур, а в Катае бушевало восстание.
Он набрал воздуха. Он ведь уже решил доверять этому человеку, тогда, у озера.
— Прости меня, — сказал он. — Это был недостойный ответ. Но я не говорил об этом ни с кем.
— Не заставляй себя…
— Это Вэнь Чжоу, первый министр, послал убийцу. Были и другие, по дороге. Как ты и предполагал.
Он увидел, как тагур, широкоплечий, загорелый на летнем солнце, повернулся и посмотрел на него. Поблизости никого не было, и это было хорошо. Тай услышал вдалеке раскаты грома. Будет дождь.
— Первый министр Катая так тебя ненавидит?
— Он меня так ненавидел.
— А теперь уже нет?
— Он мертв.
И если это сообщит тагурам нечто такое, чего они еще не знали, да будет так. Они это все равно узнают, так пусть узнают от этого человека, от его… ну, его друга. Пусть он сообщит эту новость.
Бицан смотрел на него.
— Возможно, об этом знают в Ригиале, но я в этом не уверен.
— На северо-западе началось восстание, — сказал Тай. — Первый министр Вэнь Чжоу признал свою вину в том, что допустил это.
Этого пока достаточно, подумал он.
— И его убили?
Тай кивнул.
— И теперь ты в безопасности?
— Не больше, чем любой человек в эти трудные дни.
— Но тебя наградил император? Как ты того заслуживал?
— Наградил. Спасибо тебе, что сделал это возможным.
Это было правдой, конечно. Тай получил богатство, много земли и доступ к власти, если захочет. Хотя император, который дал ему все это, в этот самый момент ехал куда-то на юг, к Великой реке, и он уже не правил Катаем.
Нет необходимости говорить всю правду, когда армии в походе…
— А ты? — спросил Тай. — Ты уже не в своей крепости. Это хорошо?
— В основном. Я теперь в Досмаде. Это очевидно. Мой… мой отец тут комендант.
Тай взглянул на него.
— Ты знал, что он?..
— Разве я так похож на дурака? Его только что перевели сюда.
— Это нехорошо?
Бицан шри Неспо покачал головой так мрачно, что Тай рассмеялся.
— Прости меня, — сказал он. — Отцы и сыновья…
— Это ты виноват, — хитро ответил тагур. И вдруг им показалось, что они снова такие же, какими были той долгой ночью у озера.
— Я твой друг, — преувеличенно серьезно произнес Тай. — Одна из обязанностей друга — признавать свою вину безоговорочно.
Он шутил, но его собеседник не улыбнулся.
Через секунду Тай прибавил:
— Я знаю, что это изменило и твою жизнь тоже.
Тагур кивнул.
— Спасибо, — сказал он. И посмотрел на тучи над головой. — Я могу пригнать сардийцев сегодня к концу дня или завтра утром, если тебя это устроит.
— Завтра меня вполне устроит. Со мной будут шестьдесят каньлиньских воинов. Они с оружием… они всегда с оружием. Но приехали только для того, чтобы вести и охранять коней. Скажи, пожалуйста, своим людям, чтобы не тревожились.
— Как может катаец встревожить тагурского солдата?
Тай улыбнулся. Бицан улыбнулся в ответ.
— Но я их предупрежу. — Тагур снова заколебался. — Что ты собираешься делать с конями?
Учитывая обстоятельства, в которых они находились, это был справедливый вопрос. Тай пожал плечами:
— Единственное, что показалось разумным, в конце концов. Я предложил их императору.
Он не обязан называть имя императора, подумал Тай. Но внезапно он представил себе, как Бицан несколько недель спустя узнает правду и поймет, что Тай…
— Ты ведь знаешь, — резко спросил он, — что император Тайцзу отказался от Трона Феникса в пользу своего сына?
Они не могут этого знать. Еще рано.
Бицан открыл рот, показав недостающий зуб.
— Которого сына? — тихо спросил он.
— Третьего сына. Наследника. Шиньцзу из Девятой династии теперь император Катая, да правит он тысячу лет.
— В Ригиал отправили сообщение?
— Я не знаю. Вероятно. Если ты быстро пошлешь гонца, то можешь стать первым. Все это случилось недавно, я быстро добрался сюда.
Бицан снова уставился на него.
— Возможно, ты делаешь мне подарок.
— Даже если и так, то маленький.
— Не такой уж маленький, если я буду тем, кто сообщит новости, которые изменят мир.
— Возможно, — повторил Тай. — Если это так, я рад за тебя.
Бицан продолжал пристально смотреть на него.
— Тебя радует эта перемена?
На этот раз выстрел попал в цель.
— Такой человек, как я, или ты… кто мы такие, чтобы радоваться или горевать о том, что происходит во дворцах? — Таю вдруг захотелось выпить чашку вина.
— Но мы радуемся и горюем, — ответил Бицан шри Неспо. — Мы всегда думаем об этих переменах.
— Возможно, все уладится, — сказал Тай.
Бицан отвел взгляд.
— Значит, ты отведешь сардийцев к новому императору? И будешь ему служить вместе с ними?
И именно в этот момент — на лугу у границы с Тагуром, под низким небом, в южной стороне которого гремел гром, — уже открыв рот для ответа, Тай кое-что понял. От этого сердце его сильно забилось, так внезапно пришло это понимание, так сильно.
— Нет, — тихо произнес он, а потом повторил. — Нет. Не буду.
Бицан снова посмотрел на него, в ожидании.
— Я поеду домой, — сказал Тай.
Потом прибавил кое-что еще: мысль, которую носил в себе, сам не зная об этом, пока не услышал свой голос, произнесший ее.
Тагур слушал, глядя Таю в глаза. Через мгновение он кивнул и произнес, тоже тихо, нечто столь же неожиданное.
Они поклонились друг другу и расстались — до следующего утра, как договорились, когда «божественных коней» с запада, подарок принцессы Белый Нефрит, уведут через границу в Катай.
Оглядываясь назад, Тай назвал бы этот день одним из тех, которые изменили его жизнь. Днем, когда раздваиваются дороги и принимаются решения. Иногда у тебя действительно есть выбор, думал он.
Возвращаясь после встречи с Бицаном, он понял, еще раз, что принял решение еще до того, ему только нужно было признать его, произнести вслух, принести его в этот мир. Тай ощущал в себе спокойствие, пока они ехали. И осознал, что не чувствовал себя так с тех пор, как уехал от Куала Нора.
Но это осознание, — что ему хочется только одного: уехать домой, к двум своим матерям, к младшему брату и к могиле отца, рядом с которой теперь уже могила Лю, — не было единственным, возникшим после этого дня и ночи у границы.
В тот вечер налетела гроза.
Ее предсказали тяжелая неподвижность воздуха и молчание птиц. Когда она разразилась над ними, когда молнии прорезали южную сторону неба, а гром гремел, словно гнев богов, они уже, к счастью, находились под крышей торговой станции и гостиницы между Хсенем и границей.
В мирное время, — а прошло уже двадцать мирных лет, — Тагур и Катай вели торговлю, и это место было одним из тех, где проводили торги.
Пока дождь барабанил по крыше, пока грохотал и рычал гром, Тай пил ничем не выдающееся вино, чашку за чашкой, и изо всех сил отражал словесную атаку.
Вэй Сун задыхалась от ярости. Она даже позвала Люй Чэня, чтобы тот присоединился к атаке, и весьма опытный предводитель каньлиньских телохранителей Тая, оставаясь учтивым, не скрывал своего согласия с ней.
Сун вела себя с меньшим почтением. Она называла его глупцом. Он, по-видимому, совершил ошибку, рассказав этим двоим о своих намерениях: каньлиньские воины отведут коней императору, а Шэнь Тай поедет домой.
— Тай, вы не можете так поступить! Позднее — да. Конечно да. Но только после того, как вы сами доставите к нему сардийцев! Ему необходимо видеть вас!
Она только что назвала его по имени, чего никогда не делала. Еще одно указание на то, что она по-настоящему расстроена. Как будто ему нужны другие доказательства!
Тай подтолкнул к ней чашку с вином по деревянному столу. Сун не обратила на нее внимания. Ее глаза горели яростью. Она была очень разгневана.
— Я тронут тем, что каньлиньский воин принимает так близко к сердцу выбор своего нанимателя, — произнес он, стараясь говорить веселым тоном.
Она выругалась. Этого она тоже никогда не делала. Люй Чэнь казался потрясенным.
— Вы больше не мой наниматель! — резко возразила Сун. — Нас наняла Вэнь Цзянь, вы забыли?
Раздался новый раскат грома, но теперь уже к северу от них — гроза уходила дальше.
— Она умерла, — ответил Тай и понял, что немного пьян. — Они убили ее в Ма-вае…
Он смотрел на двух каньлиньских воинов через стол. Они сидели одни в обеденном зале гостиницы, на длинных скамьях у грубого стола. Они уже поели. Солнце, должно быть, уже садилось, но его не было видно. До этого шел сильный дождь, хотя, кажется, он уже стихал. Тай жалел тех каньлиньских воинов, которые отправились обратно в Хсень за остальными. Утром они заберут коней и отправятся с ними на север.
Шестьдесят каньлиньских воинов. Но не Тай.
Он поедет домой. «И последний мост над рекою Вай перейдет».
Он несколько секунд думал.
— Погодите! Если вам платит Цзянь, тогда… вам больше не платят. Вы даже не обязаны…
Голос его замер, потому что вид у Сун вдруг стал очень опасным. Люй Чэнь поднял руку, словно извиняясь. Тай кивнул Чэню, и тот сказал.
— Это не так, мой господин. Госпожа Вэнь Чжоу подарила святилищу такую сумму денег, которая может оплатить вам десять каньлиньских телохранителей на десять лет.
— Что? Это… это неразумно! — Он опять испытал потрясение.
— С каких пор, — ледяным тоном произнесла Сун, — женщины двора должны вести себя разумно? Разве расточительство так уж удивительно? Я думала, вы уже усвоили этот урок!
Она говорит без всякого уважения. Слишком расстроена, заключил Тай и решил простить ее.
— Выпей еще вина? — предложил он.
— Я не хочу вина! — резко ответила Сун. — Я хочу, чтобы вы вели себя разумно! Вы пока еще не придворный! Вы должны быть более осторожны!
— Я не хочу быть придворным. Вот в чем все дело!
— Я это знаю! — воскликнула она. — Но сначала отведите коней императору! Поклонитесь девять раз, выслушайте его благодарность. А потом откажитесь от должности, потому что вы чувствуете сыновнюю обязанность поехать домой, чтобы защищать семью, поскольку ваши отец и старший брат мертвы. Он отнесется к этому с уважением. Должен отнестись с уважением. Он может сделать вас префектом, или кем-нибудь еще, и отпустить.
— Он ничего не должен делать, — сказал Тай, что было правдой, и она это знала.
— Но он это сделает!
— Почему? Почему он это сделает?
И за ее яростью и явным страхом Тай увидел в ее глазах промелькнувший смех. Сун покачала головой:
— Потому что вы не очень-то пригодитесь ему на войне, Тай, после того как он получит ваших коней.
Сун снова назвала его по имени. Она сидела очень прямо, глядя на него. Люй Чэнь сделал вид, что заинтересовался пятнами от вина на деревянной крышке стола.
На мгновение он почувствовал гнев, потом сожаление, потом нечто другое. Тай поднял обе руки, сдаваясь, и расхохотался. В основном виновато было вино, хотя вино может привести тебя и к ярости. Еще один раскат грома, гаснущий вдали…
Сун не улыбнулась в ответ на его смех. Она сердито смотрела на него.
— Обдумайте это, — сказала она. — Господин Шэнь, прошу вас, обдумайте это, — по крайней мере, она снова обращалась к нему правильно. И продолжила: — Император знает, что ваш брат был с Вэнь Чжоу. Это навлекает на вас подозрение.
— Он знает, что Чжоу пытался меня убить.
— Это неважно. Дело не в Вэнь Чжоу, а в вашем брате и в его гибели. В том, что вы из-за этого чувствуете. И в смерти Цзянь. Он знает, что она оплатила ваших телохранителей. Нас.
Тай уставился на нее.
— Он запомнит, что вы ехали в том кортеже из Синаня, когда он говаривал с солдатами о перевале Тэн, и стал причиной того, что произошло в Ма-вае.
— Мы не знаем точно, сделал ли он это! — воскликнул Тай. И огляделся, чтобы убедиться, что они одни.
— Нет, мы знаем, — мягко возразил Люй Чэнь. — И еще мы знаем, что это почти наверняка был правильный поступок. Это было необходимо.
— Сыма Цянь тоже так думал! — сказала Сун. — Если бы он был здесь, он бы это подтвердил, и вы бы его послушались! Шиньцзу было необходимо, чтобы Чжоу умер, и он мог предвидеть, что случится после этого с Вэнь Цзянь, и даже реакцию отца на ее смерть. Империи нужен был молодой император, чтобы сражаться с Рошанем. Кто это станет отрицать?
— Я не хочу верить, что он намеренно сделал все это, — сказал Тай, сжимая свою чашку с вином.
Проблема, настоящая проблема была в том, что он все-таки считал это возможным. Он и сам думал так в тот ужасный день. И эти мысли с тех пор не покидали его.
Он посмотрел на двух своих телохранителей. Вздохнул и тихо сказал:
— Вы правы. Но это одна из причин, почему я не поеду на север. Я признаю, то, что вы говорите, может быть правдой. Я даже признаю, что так должны поступать люди при дворе, имеющие власть, если им предстоит руководить империей, особенно — в военное время. Но это… я не признаю этого в моей собственной жизни.
— Я это знаю, — согласилась Сун, уже более спокойно. — Но если вам предстоит отойти в сторону, то ради собственной безопасности и чтобы не попасть под подозрение, вам нужно сначала привести к нему коней, дать ему увидеть, как вы кланяетесь ему с тем кольцом на руке, которое он вам подарил. Император должен видеть, что вы не прячетесь от него. Выслушать вашу просьбу о разрешении удалиться. Решить, что он вам доверяет.
— Она права, мой господин, — поддержал ее Люй Чэнь.
— Господин Сыма согласился бы со мной, — повторила Сун.
Тай сердито взглянул на нее:
— Господин Сыма никогда в жизни не занимал никакой должности при…
— Я знаю, — перебила она, хотя и мягко. — Но все равно он бы со мной согласился. Шэнь Тай, отведите коней на север, а потом просите его отпустить вас домой — в качестве награды.
— А если он откажется?
Она прикусила губу. И вдруг опять показалась очень юной.
— Не знаю. Но знаю, что я права, — с вызовом ответила она.
Он попросил принести письменный столик, бумагу, тушь, кисти и лампы для комнаты.
Гроза прошла. Его окно выходило на юг, что было удачно; у него была лучшая комната, в конце длинного коридора наверху. Он открыл ставни. Воздух был сладкий и мягкий, жару погасил дождь. Тай слышал, как капает вода с выступающего свеса крыши. Солнце почти село, когда он начал писать.
Это было сложное письмо. Она начал с полного приветствия, безупречно официального, вспомнив все, что узнал об этом во время подготовки к экзаменам. Первое послание новому императору, объясняющее, почему он не вернется, как ему было приказано. Потому что его маленькая каньлиньская телохранительница была не единственным непокорным человеком в этой гостинице.
Он использовал все титулы императора, какие смог вспомнить. Он выбрал самую красивую каллиграфию. Это письмо могло решить его судьбу.
Поэтому он даже упомянул Ли-Мэй, поблагодарив семью императора, Девятую династию, за великую честь, оказанную единственной дочери его отца. Конечно, это выражение благодарности было также напоминанием о том, что семья Шэнь породнилась с династией и может, несомненно, считаться лояльной.
Он не упомянул о брате. Лю умер с честью, храбро, но разумнее не упоминать о том, что имело отношение к Вэнь Чжоу. С другой стороны, Тай все же намекнул, тоже косвенно, что его мать и любимая наложница отца живут одни с еще маленьким сыном в своем имении, и живут так уже давно. А также о том, что сам он еще не видел надгробия своего уважаемого отца и надписи на этом камне. Не имел возможности преклонить перед ним колени или принести положенную предкам жертву вином. Он находился у Куала Нора. В результате этого император получит сардийских коней, они уже прибыли, если Шиньцзу читает его письмо.
Всех, за исключением десяти «божественных коней» (он оставил себе десять из них, потому что должен наградить некоторых людей за их помощь или оказать им почести), Шэнь Тай покорно просит принять августейшего императора Шиньцзу, чтобы использовать их так, как Сын Неба и его советники сочтут нужным. Для самого недостойного слуги высокочтимого императора, Шэнь Тая, сына Шэнь Гао (в этом месте письма он перечислил все звания и титулы своего отца), будет предметом великой гордости, что он смог помочь Катаю таким образом.
Он написал о своей преданности Девятой династии и самому императору, так как он, который теперь занял Трон Феникса (и поднимется, подобно фениксу из пепла войны!), помог самому Таю, соизволив вступиться за него однажды в Ма-вае, и еще раз во дворце, и спасти от убийственных планов человека, чье опозоренное имя Тай не желает даже писать.
Он некоторое время думал над этой частью письма, пока ночь сгущалась за окнами, но, несомненно, было правильным ясно дать понять, что Вэнь Чжоу хотел убить Тая.
Он снова поколебался, прихлебывая вино, пока перечитывал написанное, потом упомянул кольца, которые августейший и славный император и отец-император, да хранят их боги на всех девяти небесах и даруют им покой, вручили недостойному, но преданному Шэнь Таю своими собственными руками.
Он смотрел на эту часть письма и раздумывал о ней: нельзя ли ее понять так, будто отец, а не сын должен сидеть на троне, когда услышал, как открылась дверь его комнаты.
Он не обернулся, оставшись на циновке у столика для письма, лицом к открытому окну. Дул ветерок, уже появились звезды, но три лампы слишком ярко освещали комнату, и света звезд почти не было видно.
— Если бы я хотела вас убить, вы уже были бы покойником, — сказала она.
Тай положил кисть.
— Это было первое, что ты мне сказала, в крепости у Железных Ворот.
— Я помню, — подтвердила Сун. — Как вы узнали, что это я?
Он нетерпеливо покачал головой, глядя в окно:
— Кто еще это мог быть?
— Кто? Возможно, убийца из Тагура, который попытался в последнюю минуту помешать коням пересечь границу?
— У меня каньлиньские телохранители, — возразил Тай. — Он бы и близко не подобрался к моей комнате. Я узнал твои шаги, Сун. Я уже их изучил.
— Вот как!
— Я думал, что на этот раз закрыл дверь на засов.
— Это правда. Но это старая гостиница. Дерево усохло, оставив слишком большой зазор между дверью и стеной. Можно приподнять засов мечом.
Он продолжал смотреть в окно.
— Но я должен был это услышать?
— Возможно, — ответила Сун, — хотя человек опытный может проделать подобное тихо. Вот почему вам нужны телохранители.
Он устал, но ему стало весело.
— Неужели? Зачем убийце на меня охотиться теперь? Я ведь никому не могу быть полезен во время войны…
Она секунду помолчала.
— Я была сердита. Я говорила не серьезно.
— Тем не менее это правда. После того как император получит коней.
— Я… я сама так не думаю. Я пыталась вас переубедить. Он услышал ее шаги, когда Сун вошла в комнату.
Через несколько мгновений она задула одну лампу. Та, что стояла ближе к нему, освещала его столик для письма. И поскольку она подошла близко, он уловил аромат духов. Она никогда не душилась.
Тай обернулся.
Она уже подошла ко второй лампе. Нагнулась и задула и ее тоже, оставив только ту, что у кровати. Повернулась к нему.
— Я по-прежнему пытаюсь вас убедить, — сказала Вэй Сун, и ее туника соскользнула с плеч на пол.
Тай быстро встал. На секунду отвел глаза, потом она снова притянула его взгляд. Гибкая фигурка. Через все ребра на одном боку тянулась длинная, неглубокая рана. Он знал, как Сун получила эту рану.
— Прошу простить мое смущение при свете ламп, — прошептала она.
— Смущение? — удалось выдавить Таю.
Единственная лампа рядом с ней освещала больше одну грудь и левую сторону ее лица. Женщина медленно подняла руки и начала вынимать шпильки из волос.
— Сун, что… это для того, чтобы убедить меня отправиться на север? Ты не должна…
— Нет, — ответил она, стоя с поднятыми руками и открывая свое тело его взгляду. — Это была неправда, насчет убеждения. Просто мне показалось это умным объяснением. Фраза из квартала удовольствий? Они там умные, я знаю. И красивые.
Она положила шпильку на столик у постели, потом вынула и положила еще одну, двигаясь медленно, освещенная светом.
— Это прощание, — сказала она. — Может быть, мы больше никогда не встретимся, раз вы не едете на север.
Тая завораживали ее движения. Она убивала ради него, он видел это в Чэньяо, в саду. Она стояла босая, в одних тонких каньлиньских штанах. Обнаженная по пояс.
Вынув последнюю шпильку, она тряхнула головой, распуская волосы.
— Прощание? — переспросил Тай. — Вас ведь наняли на десять лет! На это время вы мои! — Он пытался говорить с иронией.
— Только если будем живы, — ответила она, отведя взгляд. Но Тай успел заметить, как она прикусила губу. — Я готова быть вашей, — прибавила она.
— Что ты говоришь?
Она снова посмотрела на него и не ответила. Но ее широко расставленные глаза смотрели прямо в его глаза, не отрываясь, и он подумал в который раз: сколько же в ней отваги!
А затем, во второй раз за этот день, Тай осознал, что внутри него что-то уже произошло, вероятно некоторое время назад, и что он только сейчас, в краткое мгновение после удара грома, освещенное лампой, понял это. Он в изумлении покачал головой.
— Я могу сейчас уйти, — сказала она, — и уеду до наступления утра забирать коней.
— Нет. Я тоже должен присутствовать там, помнишь? — возразил Тай. Он набрал в грудь воздуха. — Я не хочу, чтобы ты ушла, Сун.
Она казалась такой юной, маленькой, и почти невыносимо беззащитной.
Он прибавил чуть охрипшим голосом:
— Я хочу, чтобы ты никогда не уходила.
Неожиданно она снова отвела взгляд. Тай увидел, как на этот раз вздохнула она. Медленно выдохнула. И сказала:
— Вы говорите это серьезно? Это не потому что я была… что я это сделала?
— Мне уже доводилось видеть женщин без одежды, Сун.
Она подняла голову.
— Знаю. И я худая, и у меня эта новая рана, после нее останется новый шрам. И еще один на ноге, и я знаю, что не проявляю должного уважения, и…
Она стояла совсем близко. Он шагнул вперед и нежно прижал ладонь к ее губам. Потом убрал руку и поцеловал ее, тоже нежно, в первый раз. Потом снова поцеловал, но уже по-другому.
Он смотрел на нее сверху вниз, при свете единственной зажженной лампы. Глядя ему в глаза, она сказала:
— Я не очень опытна в таких делах…
Прошло немного времени. Они лежали в постели, она положила левую ногу на его тело, а голову — на плечо. Волосы ее рассыпались. Лампу недавно погасили. Дождь прекратил капать с края крыши. Они видели лунный свет, слышали пение ночной птицы.
Тай сказал:
— Не слишком опытна?
И скорее почувствовал, чем увидел ее улыбку.
— Мне говорили, что мужчинам нравится слышать это от женщины. Это заставляет их чувствовать себя сильными.
— В самом деле?
— Так мне говорили. — Одна ее рука играла на его груди, спускаясь вниз, к животу, потом снова скользила вверх. — Ты был на горе Каменный Барабан, Тай. Ты должен помнить, что происходит там по ночам. Или никто из женщин…
— Думаю, я не стану отвечать на этот вопрос.
— Возможно, пока не станешь, — пробормотала она.
Луна выложила дорожку света на полу комнаты.
— Ты всегда приходишь ко мне в комнату, — сказал Тай.
— Ну, однажды я спасала тебя от женщины-лисы, помнишь?
— Она не была женщиной-лисой.
— Она была ловушкой. Потрясающе красивой.
— Потрясающе, — согласился он.
Сун фыркнула:
— Даже если она не была дайцзи, мы с Сыма Цянем решили, что ты не в том состоянии, чтобы устоять перед ней той ночью. А если бы ты переспал с дочерью губернатора, это поставило бы тебя в очень трудное положение.
— Понятно, — осторожно ответил Тай. — Вы с поэтом так решили?
— Да. Разумеется, они хотели поставить тебя в трудное положение. Сюй Бихай хотел получить коней.
— Ты не думаешь, что она могла просто влюбиться в меня?
— Наверное, это возможно, — ответила Сун. Ее тон говорил об обратном.
— Она была очень красива, — сказал Тай.
Сун ничего не ответила.
— И ты тоже, — прибавил он.
— Ах! Это наверняка заставит меня влюбиться! — она снова рассмеялась. — Я бы атаковала тебя, если бы ты вошел в мою комнату во время путешествия.
— Верю.
— Теперь я бы так не поступила, — с шутливым раскаянием в голосе сказала она.
Его очередь рассмеяться.
— Рад это слышать… — Через секунду он прибавил: — Сун, я хотел тебя еще в первую ночь у Железных Ворот, когда ты вошла.
— Я знаю, — ответила она. Он почувствовал, как она пожала плечами. Ему было знакомо это движение. — И не чувствовала себя польщенной. Ты провел два года в одиночестве. Любая женщина…
— Нет. Именно ты. Думаю, с того момента, как ты вышла во двор.
— У меня были распущены волосы, — сказала она. — Мужчины очень предсказуемы.
— Правда? Я тоже?
Молчание.
— Ты — не очень.
Они слушали пение птицы за окном.
— Я поеду на север, — сказал он.
Она решительно покачала головой:
— Нет. Ты уже принял решение, Тай, и начинать после этого путешествие — плохая примета. Дописывай свое письмо. Мы возьмем его с собой. Мы решили, что твоя сестра и то, что Вэнь Чжоу хотел тебя убить, должны обеспечить тебе безопасность. Вместе с конями.
— Вы так решили?
— Да, Люй Чэнь и я.
— А что, если я решу…
— Тай, ты уже решил. Это было благородное решение. Я просто боялась.
— А теперь я буду бояться за тебя. Идет война, ты едешь далеко…
Она тихо рассмеялась:
— Я — каньлиньский воин, еду вместе с шестьюдесятью другими воинами. Вот уж тут у тебя нет никаких разумных оснований для страха.
— Когда страх бывает разумным?
Ее рука замерла, легла на его грудь.
— А потом? — спросил он. — После того как вы доберетесь до императора?
Она заколебалась:
— Есть одна вещь, которую мне необходимо сделать.
Он лежал, вспоминая: «Мы хотим убить двоих из них, позднее. Это следует сделать».
Он сжал ее руку.
— Сун, если ты сама убьешь тех двоих и кто-нибудь свяжет тебя со мной…
— Я знаю, — прошептала она. — Это другое. Те двое из армии Второго округа, вероятно, уже мертвы. Они опозорили нас, и наше святилище этого не допустит. Думаю, император это знает. По-моему, он не огорчится. Я имела в виду не это.
— Тогда что?
— Мне придется просить разрешения покинуть ряды каньлиньских воинов. Я должна сделать это в моем собственном святилище.
Тай ничего не сказал. Он был глубоко тронут.
Она неверно поняла его молчание:
— Я ничего не прошу, Тай. Если будет только эта ночь, я…
Он снова закрыл ей ладонью рот:
— Ты должны вернуться, Сун. Мне необходимо, чтобы ты научила меня жить по-другому.
— Я была только каньлиньским воином, — ответила она, когда он убрал руку.
— Тогда, может быть, мы научим друг друга?
Он почувствовал, как она кивнула, а потом добавила:
— Но я не верю, что мир позволит тебе остаться у той речки до конца дней.
— Может быть, и не позволит. Но я не хочу затеряться в пыли и шуме. Стать тем, чем стал Лю. В Да-Мине…
— Если они только вернут назад Да-Мин.
— Да.
— Ты… ты считаешь, что вернут?
Тай полежал в темноте, думая об этом.
— Да. Это может произойти не скоро, но новый император мудрее Рошаня, и я думаю, Рошань скоро умрет. Это еще не конец Девятой династии.
— Будут перемены.
Он провел рукой по ее волосам: невообразимый подарок судьбы, что он может это сделать!
— Вот это и есть перемена, Сун.
— Понимаю. Ты предпочитаешь меня такой? Послушной и покорной? — Ее рука опять пришла в движение.
— Покорной? Это так же, как насчет неопытности раньше?
— Мне придется многому научиться, — прошептала она. — Я это знаю. — И она приподняла голову с его плеча и соскользнула ниже, туда, куда уже спустилась ее ладонь…
Чуть позже Таю удалось произнести, с некоторым усилием:
— Они вас учат этому на горе Каменный Барабан?
— Нет, — ответила она с нижнего конца постели. А потом, другим голосом, прибавила: — Но я не наложница, Тай.
— Это точно, — пробормотал он. И почувствовал, как она подняла голову.
— Что это означает? Мне не хватает того мастерства, к которому ты привык?
— Ты могла бы его приобрести, — рассудительно произнес он. — Если приложить достаточно усилий и потратить достаточно времени…
У него вырвался резкий, сдавленный звук.
— Я не расслышала, — ласково прошептала она.
Он с трудом пришел в себя.
— Ох, Сун! Уцелею ли я, живя с тобой?
— Если будешь более осторожным в том, что говоришь, — задумчиво ответила она. — Не вижу причин, чтобы ты не уцелел. Но я не наложница, Шэнь Тай.
— Я уже сказал, что знаю это, — запротестовал он. — До того как ты меня укусила.
Он прочистил горло, чувствуя себя удивительно уверенным в себе. Уверенным в этом мире или в его маленькой части.
— Вы окажете мне большую честь, госпожа Вэй Сун, если перед тем, как вы поведете моих коней на север, мне будет позволено узнать имя вашего отца и вашей матери и местонахождение их дома. Чтобы моя мать могла написать им и обсудить возможности на будущее.
Она прекратила двигаться. У него возникло ощущение, что она прикусила нижнюю губу.
— Ваша служанка будет счастлива, если ваша уважаемая мать пожелает начать такую переписку.
Подобная официальность, учитывая то, что она делала в тот момент и что теперь снова начала делать, поражала воображение.
Он дотянулся до нее и подтянул наверх (она была такой маленькой), и положил ее на спину, и приподнялся над ней. Вскоре после этого она начала издавать тихие звуки, потом более напряженные, а затем, через какое-то время, под пение птицы за окном, она произнесла, и это был то ли вздох, то ли крик:
— Ты научился этому в Северном квартале?
— Да, — ответил он.
— Хорошо, — сказала она. — Мне это нравится.
И, изогнувшись всем телом, как тогда, когда она взлетала на стену в Чэньяо или во время схватки с убийцами, в одиночку, с двумя мечами, она снова оказалась над ним. Ее губы нашли его рот, и она сделала зубами что-то такое, что заставило Тая внезапно понять: в те ночи на пути из Чэньяо он видел так живо во сне вовсе не женщину-лису. Это было она, Вэй Сун.
Странность этого мира…
В нем разгоралось сияние, яркое, как первый весенний цветок на снегу, и ощущение, что он ничего этого не заслужил, что он недостоин такого подарка.
И еще сейчас Тай прощался в душе, и это было очень больно: с зелеными глазами и золотыми волосами, с музыкой и с ее отвагой, — и он не позволил себе отвернуться от этого.
Наверняка человеку позволено помнить подобные вещи? Не помнить их было бы неправильно, думал Тай.
Разветвление дорог. Круговорот дней, времен года и лет. Жизнь иногда дарит любовь, часто — печаль. Если вам очень повезет — истинную дружбу. Иногда бывает война. Вы делаете все, что в ваших силах, чтобы создать для себя покой до того, как уйдете в ночь и оставите позади мир, как и все люди. И вас забудут или будут помнить, как позволит время или любовь…
