* * *
В катизме группа тщательно подобранных придворных деловито выполняла предписанные ей задачи. Гезий ясно распорядился, чтобы в это утро под рукой оказалось именно такое количество видных обитателей Императорского квартала, пышно разодетых, сверкающих яркими красками и драгоценностями.
Они умудрялись — с легкостью, привитой воспитанием, — одновременно развлекаться и прикрывать своей ясно видимой и слышимой реакцией на события на дорожках отсутствие императрицы, верховного стратига, канцлера и начальника канцелярии. Они также маскировали тот факт, что император непрерывно тихим голосом что-то диктовал секретарям, которые сидели, скорчившись, у передней стенки ложи, невидимые с трибун.
Валерий бросил белый платок, давая сигнал к началу гонок, ответил на приветственные возгласы народа древним жестом всех императоров, уселся на мягкое сиденье и сразу же принялся за работу, не обращая внимания на бег колесниц внизу и стоящий вокруг шум. Всякий раз, когда вышколенный манда-тор шептал ему что-то на ухо, Валерий вставал и приветствовал очередного победителя, совершающего круг почета. В то утро это почти всегда был Кресенз из факции Зеленых. Кажется, император этого не замечал или ему было все равно.
На мозаичном панно на крыше катизмы был изображен Сараний, основавший этот город и назвавший его в свою честь, который правил квадригой, увенчанный не золотой короной, а лавровым венком победителя гонок. Звенья этой символической цепочки были необычайно прочными: Джад в своей колеснице, император — смертный слуга и священный символ бога, возничие на песке Ипподрома — любимцы народа. «Но только, — подумал Бонос, — этот преемник в длинной цепочке императоров некоторым образом... отделил себя от этой цепочки ассоциаций».
Или пытался отделить. Народ вернул его обратно. Ведь он все-таки здесь, смотрит гонки колесниц, даже сегодня. У Боноса имелась своя теория насчет привлекательности гонок. И он готов был поделиться ею с другими, если его попросят и даже если не попросят. По сути, считал он, Ипподром является идеальным противовесом ритуалам Императорского квартала. Придворная жизнь полностью строится вокруг ритуалов, предсказуемых как ничто на свете. Для всего установлен порядок начиная с первого приветствия императора при пробуждении (кто, в каком порядке) до последовательности зажигания ламп в Палате Приемов и процессии с подарками императору в первый день нового года. Слова и жесты, установленные и записанные, заученные и отрепетированные, никогда не меняющиеся.
«А на Ипподроме, напротив...» — подумал Бонос и пожал плечами. Остальная часть мысли совершенно понятна всем. На Ипподроме все непредсказуемо. Неведомое — сама его сущность, так он мог бы выразиться.
Бонос этим утром, беседуя и издавая крики вместе с остальными в ложе императора, испытывал гордость по поводу далеких перспектив такого рода. Несмотря на преклонный возраст, он не мог полностью справиться с возбуждением, которое охватило его сегодня, и оно не имело ничего общего с непредсказуемостью коней или юных возничих.
Он никогда не видел Валерия таким.
Император всегда был очень напряженным, когда занимался государственными делами, и всегда раздраженно рассеянным, когда вынужден был присутствовать на Ипподроме, но в это утро в его свирепой сосредоточенности и в бесконечном потоке заметок и распоряжений, тихим голосом продиктованных секретарям — их было двое, они чередовались, чтобы поспеть за ним, — чувствовался ритм, непреодолимый темп, который в мыслях у распорядителя Сената ассоциировался с настойчивым грохотом копыт на дорожках Ипподрома.
На песке дорожек Зеленые одерживали одну победу за другой, как и неделю назад. Скортий, возничий Синих, по-прежнему отсутствовал, и Бонос один из немногих в Городе знал, где он и что он не появится на Ипподроме еще несколько недель. Этот человек настаивал на сохранении тайны, и он занимал достаточно высокое положение в Сарантии, чтобы его желание исполнилось.
Сенатор решил, что здесь, вероятно, замешана женщина. В случае со Скортием такое предположение сделать нетрудно. Бонос вовсе не жалел о том, что возничий воспользовался его собственным маленьким домом для выздоровления. Ему очень нравилось участвовать в тайных событиях. В конце концов, должность распорядителя Сената не имела такого уж большого значения. Его второй дом теперь не мог стать местом для развлечений, пока в нем живет этот сухопарый бассанидский лекарь. Этим он обязан Клеандру, создающему проблемы, которые вскоре потребуют его вмешательства. Варварские прически и возмутительная одежда болельщика факции — это одно, а убийство людей на улицах — совсем другое дело.
Сегодня факции могут стать опасными, понимал Бонос. Интересно, сознает ли это Валерий? Зеленые вне себя от восторга. Синие кипят от унижения и тревоги. Он решил, что надо будет все же поговорить со Скортием, возможно, сегодня же вечером. Таинственность в собственных делах следует принести в жертву порядку в Городе, особенно учитывая неотвратимо надвигающиеся события. Если бы обе факции знали, что с возничим все в порядке, что он вернется в некий назначенный срок, то напряжение немного спало бы.
А пока Боносу было жаль юношу, который выступал за первого возничего Синих. Мальчик явно был прирожденным лидером, обладал инстинктом и мужеством, но Бонос видел у него три проблемы, а видит бог, он должен уметь замечать такие вещи на песке Ипподрома, учитывая то, сколько лет он сюда ходит.
Первой проблемой был Кресенз, возничий Зеленых. Мускулистый возница из Сарники, совершенно уверенный в себе, уже год прожил в Сарантии и идеально управлял своей новой квадригой. И он не из тех, кто способен проявить милосердие к растерянным Синим.
Эта растерянность составляла другую трудность. Этот юноша — его звали Тарас, очевидно, он саврадиец, — не только не привык править первой колесницей, он даже не был знаком с конями упряжки лидера. Как ни великолепен жеребец Серватор, любой конь нуждается в руке возничего, который знает его возможности. И, кроме того, юному Тарасу, надевшему серебряный шлем Синих, никто не оказывал никакой поддержки, так как именно его тренировали для гонок на второй колеснице, и он знал именно эту упряжку.
Учитывая все это, временный лидер Синих добился очень большого успеха, заняв второе место, и при этом он три раза отразил агрессивную, скоординированную атаку со стороны обоих возничих Зеленых. Одному Джаду известно, каким станет настроение толпы, если Зеленым удастся выиграть еще раз или два. Их победы в первой и второй гонках вызвали бурные восторги одной факции и мрачное отчаяние другой. Это еще может повториться до конца дня. Юный возничий Синих очень вынослив, но его силы могут истощиться. Бонос считал, что после полудня так и произойдет. В другой день он, возможно, побился бы об заклад.
Выражаясь литературным языком, внизу назревало грандиозное кровопролитие. По своему характеру Бонос был склонен именно так рассматривать ситуацию, с иронией, как некое предвкушение объявления имперской войны, которое прозвучит в конце дня.
Последний утренний заезд завершился, как обычно, мелким, хаотичным соревнованием между колесницами Красных и Белых, запряженными парой коней. Ведущий возница Белых вышел победителем из типично неряшливой схватки, но эта победа была встречена Синими и Белыми с энтузиазмом (в значительной степени наигранным, как показалось Боносу). Определенно возничий Белых не привык к подобному энтузиазму. Удивился он или нет, но эта победа явно доставила ему большое удовольствие.
Император прекратил диктовать и встал, повинуясь произнесенной шепотом подсказке мандатора. Он быстро приветствовал парня, как раз в тот момент проезжающего внизу, и повернулся к выходу. Один из Бдительных уже отодвинул засов на двери в глубине катизмы. Валерий должен был вернуться по коридору в Императорский квартал для последних консультаций перед послеполуденным объявлением: сначала в Аттенинский дворец на встречу с канцлером, начальниками канцелярии и налогового управления, потом по старому туннелю под садом в Траверситовый дворец на встречу с Леонтом и генералами. Его обычный маршрут был известен всем. Некоторые — и среди них Бонос — полагали, что угадали причину таких отдельных совещаний. Однако опасно предполагать, будто ты понимаешь, что думает этот император. Все встали и скромно отступили в сторону, а Валерий задержался возле Боноса.
— Возьми на себя выполнение моих обязанностей, сенатор, после полудня. Если ничего непредвиденного не произойдет, я вернусь вместе с остальными перед последним заездом. — Он придвинулся поближе и понизил голос: — И заставь городского префекта выяснить, где Скортий. Неудачное время для таких вещей, тебе не кажется? Возможно, было бы ошибкой их игнорировать.
«От него ничего не укрылось», — подумал Бонос.
— Я знаю, где он, — тихо ответил он, без зазрения совести нарушив обещание. Это же император!
Валерий даже не поднял брови.
— Хорошо. Сообщи городскому префекту, а после расскажешь мне.
И пока восемьдесят тысяч зрителей по-разному реагировали на круг почета возничего Белых и только начинали вставать с мест, потягиваться и подумывать о трапезе и вине, император покинул катизму и это бурлящее место, где так часто звучали объявления и происходили события, определяющие судьбу Империи.
Еще не успев войти в открытую дверь, Валерий начал снимать торжественный наряд, который ему приходилось носить на публике.
Слуги начали накрывать большие столы по бокам и круглые столики поменьше возле кресел. Некоторые из сидящих в катизме предпочли вернуться на обед во дворцы, а люди помоложе могли рискнуть выйти в Город, чтобы ощутить возбуждение в тавернах, но остаться здесь тож« было приятно, если погода хорошая, а сегодня она была хорошей.
Бонос обнаружил, к своему удивлению, что испытывает и голод, и жажду. Он вытянул ноги — теперь места оказалось достаточно, — и протянул свою чашу, чтобы ему налили вина.
Ему пришло в голову, что во время следующей трапезы он уже будет сенатором воюющей Империи. И речь идет не просто об обычных весенних стычках. Это вторжение. Родиас. Давняя мечта Валерия.
Несомненно, эта мысль возбуждала, будила различные... чувства. Бонос внезапно пожалел, что сегодня ночью в его маленьком доме будут находиться бассанидский лекарь и выздоравливающий возничий. Несомненно, гости способны стать обузой.
* * *
— Сначала ему разрешили удалиться в поместье Далейнов. На этот остров — он давно использовался в качестве тюрьмы — Лекана привезли только после того, как он попытался организовать убийство первого Валерия, когда тот принимал ванну.
Криспин посмотрел на императрицу. Они стояли на поляне одни. У них за спиной находились ее Бдительные, и четыре охранника ждали возле дверей маленьких хижин. Большой дом оставался темным, двери заперты снаружи, все окна закрыты ставнями, не пропускающими мягкий свет солнца. Странно, но почему-то Криспину было трудно даже смотреть на него. Что-то угнетало, какая-то тяжесть таилась там. Ветер почти стих среди окружающих их деревьев.
Он сказал:
— Я думал, людей за это убивают.
— Его и следовало убить, — ответила Аликсана.
Он посмотрел на нее. Она не отрывала глаз от дома, стоящего перед ними.
— Петр, который тогда был советником своего дяди, не позволил. Сказал, что с Далейнами и их сторонниками нужно обращаться с осторожностью. Император послушался. Он обычно его слушался. Лекана привезли сюда. Он был наказан, но избежал казни. Самый младший, Тетрий, был еще ребенком. Ему позволили остаться в поместье, чтобы потом управлять делами семейства. Стилиане разрешили остаться в Городе, когда она выросла, взяли ко двору и даже позволили посещать этот остров, хотя и под наблюдением. Лекан продолжал плести заговоры. Даже с этого острова продолжал пытаться ее убедить. В конце концов ее визиты запретили. — Императрица помолчала, посмотрела на него, потом снова на дом. — Собственно говоря, это я сделала. Это я организовала за ними тайное наблюдение. Потом заставила императора совсем запретить ее приезды сюда, незадолго до ее свадьбы.
— Значит, теперь сюда никто не приезжает? — Криспин видел столбы дыма, поднимающиеся из очагов хижин и большого дома, прямые, как деревья, пока они не достигали той высоты, где дует ветер, и не уносились прочь.
— Я приезжаю, — ответила Аликсана. — В определенном смысле. Ты увидишь.
— И меня убьют, если я кому-нибудь расскажу. Понимаю.
Она снова взглянула на него. Он видел, как она напряжена.
— Я уже выслушала твое мнение. Оставь, Криспин. Тебе доверяют. Ты здесь со мной.
В первый раз она назвала его так.
Аликсана двинулась вперед, не дав ему возможности ответить. Все равно он не мог придумать никакого ответа.
Один из четырех охранников низко поклонился, потом подошел к закрытой двери дома и отпер ее. Дверь бесшумно распахнулась наружу. Внутри было почти совсем темно. Охранник вошел внутрь, и через секунду внутри зажегся свет лампы, потом еще одной. Второй охранник вошел вслед за первым. И громко кашлянул на пороге.
— Ты одет, Далейн? Она пришла тебя навестить.
Изнутри донесся хрип, почти нечленораздельный, больше похожий на звуки, издаваемые животным, чем на человеческую речь. Стражник ничего не сказал и вошел в дом вслед за первым человеком. Он распахнул деревянные ставни на двух забранных решетками окнах, впустив воздух и свет. Потом оба стражника вышли из дома.
Императрица кивнула им. Они снова поклонились и ушли по направлению к хижинам. Теперь поблизости не было никого, кто мог бы их услышать, по крайней мере, Криспин никого не видел. Аликсана на мгновение встретилась взглядом с Криспином, затем расправила плечи, как актриса перед выходом на сцену, и вошла в дом.
Криспин молча последовал за ней, покинув яркий солнечный свет. Он чувствовал стеснение в груди. Сердце сильно билось. Он не понимал почему. Это все его почти не касалось. Но он думал о Стилиане, о той последней ночи, когда видел ее, о том, что он в ней увидел. И пытался вспомнить все, что ему известно о гибели Флавия Далейна в тот день, когда первый Валерий был провозглашен императором Сарантия.
Он остановился у самой двери. Довольно большая гостиная. Из нее ведут две двери: одна в спальню, а вторая, справа, неизвестно куда. Очаг у стены слева, два стула, кушетка у дальней стены, скамья, стол, закрытый и запертый сундук, на стенах ничего нет, даже солнечного диска. Он понял, что хриплый звук издает человек, который странно дышит.
Потом глаза Криспина медленно приспособились к полумраку, и он увидел шевелящуюся на кушетке фигуру человека, который садится и поворачивается к ним. Итак, он увидел человека, который жил — который был заточен — в этом доме, на этом острове, в собственном теле, и действительно кое-что вспомнил, и его охватил тошнотворный, судорожный ужас. Он прислонился к стене у двери, и его рука невольно потянулась к лицу.
«Сарантийский огонь» плохо действует на людей, даже когда им удается выжить.
Отец погиб. Его двоюродный брат тоже, насколько помнил Криспин. Лекан Далейн остался жить. В определенном смысле. Глядя на этого слепого человека, на сгоревшие остатки того, что было его лицом, на обожженные, изуродованные руки, представляя себе сгоревшее тело под невзрачной коричневой туникой, Криспин спрашивал себя искренне, как этот человек еще живет и почему, какая цель, желание, необходимость удержали и не дали ему уже давно покончить с собой. Он не думал, что дело в богобоязненности. Здесь не было ни малейшего намека на бога. Ни на одного из богов.
Потом он вспомнил, что сказала Аликсана, и ему показалось, что он понял. Ненависть может быть целью, месть — необходимостью. Почти божеством.
Он изо всех сил старался сдержать тошноту. Закрыл глаза.
И в этот момент услышал голос Стилианы Далейны — холодный как лед голос аристократки, совершенно не тронутой внешним видом брата, который тихо произнес рядом с ним:
— От тебя дурно пахнет, брат. В комнате дурно пахнет. Я знаю, что тебе приносят воду и ванну. Прояви уважение к самому себе и воспользуйся ими.
У Криспина отвисла челюсть. Он открыл глаза и резко повернулся к ней.
Он увидел императрицу Сарантия, выпрямившуюся во весь рост, чтобы стать почти такой же высокой, как другая женщина. И снова услышал, как она заговорила, и ее голос, тон и манеры были пугающе точными, ужасающе идентичными.
— Я уже говорила тебе это раньше. Ты — Далейн. Даже если никто не видит и не знает, ты должен знать это, иначе ты опозоришь нашу кровь.
Уродливое, страшное лицо на кушетке зашевелилось. Невозможно было различить, что хотели изобразить эти расплавленные руины. Глазницы были пустыми, черными провалами. Нос превратился в пятно, это он издавал свистящие звуки во время дыхания. Криспин молчал, пытаясь сглотнуть.
— Мне... очень... жаль, сестра, — произнес слепой. Слова он произносил медленно, плохо выговаривал их, но понять было можно. — Я тебя... разочаровал... дорогая... сестра. Готов зарыдать.
— Ты не умеешь рыдать. Но можешь приказать убрать и проветрить эту комнату, и я надеюсь, ты это сделаешь. — Если бы Криспин зажмурился, он бы поклялся святым Джадом и всеми великомучениками, что здесь стоит Стилиана, самоуверенная, полная презрения, вызывающе умная и гордая. «Актриса» — этим эпитетом наградила она Аликсану помимо всех прочих.
И теперь он знал, почему императрица приехала сюда и почему ее лицо так напряжено.
«Я хочу повидать кое-кого до того, как армия отплывет».
Она боялась этого человека. И приезжала только ради Валерия, несмотря на страх, чтобы посмотреть, что Лекан здесь затевает, в этой дарованной ему ими жизни. Но этот незрячий, безносый человек был здесь один, даже сестра больше не приезжала к нему, только эта безупречная, наводящая ужас имитация Стилианы, которая стремилась вытянуть его на откровенность. Надо ли страшиться этого человека в настоящем или только испытывать чувство вины, призраком обитающей в душе с давних пор?
С кушетки донесся звук, его издавал этот почти невыносимый человек. Через секунду Криопин понял, что слышит смех. Такой звук создает скольжение по битому стеклу.
— Иди сюда, сестра, — произнес Лекан Далейн, некогда наследник блестящего патрицианского рода и несметных богатств. — Нет... времени! Разденься! Дай мне... прикоснуться! Торопись!
Криспин снова закрыл глаза.
— Хорошо, хорошо! — раздался третий голос, который поверг его в шок. У него в голове. — Ей это очень не нравится. Она не знает, что думать. Кто-то пришел вместе с ней. Рыжие волосы. Понятия не имею, кто это. Ему от тебя становится дурно. Ты так уродлив! Шлюха сейчас смотрит на него.
Криспин почувствовал, как мир зашатался и завертелся, словно корабль под ударом огромной волны. Он крепко прижал ладони к стене за спиной. И лихорадочно огляделся.
И почти сразу же увидел птицу на подоконнике.
— Я не знаю, почему она пришла сюда сегодня! Как я могу на это ответить? Спокойно! Возможно, она всего лишь беспокоится. Возможно, она...
Аликсана громко рассмеялась. Снова иллюзия оказалась пугающей. Это был смех другой женщины, не ее собственный. Криспин вспомнил Стилиану в своей спальне, ее тихий издевательский смех, точно такой же, как этот.
— Ты намеренно ведешь себя отвратительно, — сказала императрица. — Карикатура на самого себя, словно дешевая кукла в пантомиме. Разве нет ничего лучшего, что ты мог бы предложить или попросить, кроме как щупать меня в твоей темноте?
— Что же еще я... могу... тебе предложить, дорогая сестра? Жена Верховного стратига. Он ублажал тебя вчера ночью, в твоей темноте? Или кто-то другой? О, скажи мне! Скажи! — Его надорванный голос, пробивающийся сквозь свистящие звуки, задыхался, словно звукам пришлось пробираться по какому-то запутанному, полузасыпанному туннелю, ведущему вниз, под землю.
— Хорошо! — снова услышал Криспин в молчании полумира. — Я думаю, что я права. Она тебя просто проверяет. Начинается война. Это просто случайность. Она всего лишь встревожена. Ты был бы доволен — она выглядит измученной, словно ее использовали рабы. Старой!
Борясь с тошнотой, Криспин стоял на месте и старался дышать тихо, хотя теперь его присутствие перестало быть тайной. Мысли его кружились беспорядочным вихрем. Из этого хаоса вырвался вопрос, и он ухватился за него: откуда этому человеку и его птице известно здесь, сейчас о войне?
Здесь происходит нечто отвратительное. Эта птица не похожа ни на одну из тех, которых он видел и слышал раньше. Этот внутренний голос создан не Зотиком. Эта птичья душа говорила женским голосом, злобным и жестоким, голосом откуда-то из-за пределов Бассании, из Афганистана, или Аджбара, или из земель, названия которых ему неизвестны. Она была темного цвета, маленькой, как Линон, но совсем не похожей на Линон.
Он вспомнил, что Далейны разбогатели благодаря монополии на торговлю пряностями с востоком. Он посмотрел на человека на кушетке, так страшно обожженного, превратившегося в кошмар, и снова подумал: как он живет?
И снова пришел тот же ответ, и Криспина охватил страх.
— Я знаю, — внезапно произнесла птица в ответ на неслышный вопрос. — Я знаю! Я знаю! Я знаю! — И теперь в этом тихом хриплом голосе Криспин услышал ликование, неистовое, как ярость.
— Я не испытываю удовольствия от всего этого, — сказала императрица тем же ледяным, резким голосом Стилианы, — и не вижу причин развлекать тебя. Я предпочитаю сама развлекаться, братец. Я пришла, чтобы спросить, не испытываешь ли ты нужду в чем-либо... в данный момент. — Она подчеркнула последнее слово. — Ты ведь помнишь, брат, что нас оставляют наедине только на короткое время.
— Конечно... помню. Вот почему ты так жестока... и все еще... одета. Сестренка, подойди ближе... и скажи мне. Скажи мне... как он... овладел тобой... вчера ночью?
Борясь с тошнотой, Криспин увидел, как рука искалеченного человека, напоминающая клешню, скользнула под тунику, к паху. И услышал беззвучный смех птицы с востока.
— Подумай об отце, — сказала Аликсана. — И о своих предках. Если ты теперь стал таким, я не вернусь. Подумай об этом, Лекан. Я в прошлый раз тебя предупреждала. Сейчас я прогуляюсь и перекушу на солнышке где-нибудь на острове. А перед тем как отплыть, вернусь. И если ты останешься таким же, у меня не найдется времени на поездки сюда, и я больше к тебе не приеду.
— Ох! Ох! — застонал человек на кушетке. — Я в отчаянии! Я обидел мою дорогую сестру! Нашу невинную... прекрасную девочку!
Криспин увидел, как Аликсана прикусила губу и пристально всматривается в сидящего перед ней человека, словно пытается взглядом проникнуть в его душу. Она не может знать, подумал Криспин. Она не может знать, почему ее безупречный, блестящий обман разоблачен с такой легкостью. Но она чувствует, что ее планы срываются, что Лекан играет с ней, и, возможно, именно поэтому ее так пугает эта комната. И поэтому она продолжает сюда приезжать.
Она больше ничего не сказала, вышла из комнаты и из дома, высоко подняв голову, расправив плечи, как и прежде. Актриса, императрица, гордая, как богиня из древнего пантеона, глядя на нее ничего нельзя было прочесть, если только не вглядываться очень и очень пристально.
Криспин шел следом за ней, и в его голове звучал пронзительный смех птицы. Когда он выходил на солнечный свет, закрыв глаза, временно ослепший, то услышал:
— Я хочу быть там! Лекан, я хочу быть там вместе с тобой!
Ответа он, разумеется, не услышал.
— Стилиана никогда его не ублажала, если тебя это интересует. Она развратна по-своему, но этого она никогда не делала.
Криспин спрашивал себя, как много стало известно насчет одной недавней ночи, потом решил не думать об этом. Они находились на южной стороне острова, обращенной к Деаполису, лежащему по ту сторону пролива. Бдительные сопровождали их, пока они шли через лес, мимо второй поляны, где стояли другие дома и хижины. Они были пусты. Наверное, когда-то здесь жили другие заключенные. Но теперь Лекан Далейн получил остров в свое распоряжение вместе с горсткой охранников.
Судя по положению солнца, уже перевалило за полдень. На Ипподроме снова скоро начнутся гонки, если уже не начались, неумолимо приближался момент объявления войны. Криспин понял, что императрица просто хочет потянуть время до того, как вернется назад в дом на поляне, чтобы посмотреть, ничего ли не изменилось.
Он знал, что ничего не изменится. Он только не знал, говорить ли ей об этом. Придется предать многих: Зотика, Ширин и ее птицу и выдать свою собственную тайну, его подарок. Линон. В то же время последние беззвучные слова птицы с востока все еще звучали в его голове, и в них явственно слышался сигнал опасности.
Ему совсем не хотелось есть, когда они сели за трапезу, и он рассеянно перебирал пирожки с рыбой и оливки. Пил вино. Попросил, чтобы его разбавили водой. Императрица почти все время молчала с тех пор, как они покинули поляну. Она даже ушла прочь одна, когда они пришли на этот мыс, превратилась в маленькую закутанную в пурпурный плащ точку вдали, на каменистом берегу. Два солдата следовали за ней на расстоянии. Криспин сел на траву между деревьями и камнями и стал смотреть на меняющее цвет море. Зеленое, синее, бирюзовое, серое.
Наконец она вернулась, знаком приказала ему не подниматься и грациозно села на свое место, на разостланный для нее квадрат шелка. На другом куске ткани разложили еду, в этом спокойном месте, которое должно было утешать самой своей приветливой красотой, стать олицетворением наступающей весны.
Через некоторое время Криспин произнес:
— Насколько я понимаю, ты наблюдала за ними, когда они встречались. Стилиана и... ее брат.
Императрица тоже ничего не ела. Она кивнула:
— Конечно. Пришлось. Как бы я иначе узнала, как и что говорить, изображая ее? — Она посмотрела на него.
Это так очевидно, если смотреть с этой стороны. Актриса, которая учит свою роль. Криспин снова посмотрел в море. Деа-полис ясно был виден на той стороне пролива. Но в той гавани стояли другие корабли. Флот для армии, отплывающей на запад, к его дому. Он предупредил мать и Мартиниана с Кариссой. Это ничего не значило. Что они могут сделать? В нем засел тупой страх, и воспоминание о птице в темном доме теперь стало частью этого страха.
Он сказал:
— И ты делаешь это... ты приезжаешь сюда, потому...
— Потому что Валерий не позволил его убить. Я хотела сама сделать это, но для императора он имеет большое значение. Зримая рука милосердия, потому что эта семья... так пострадала, когда те... неизвестные сожгли Флавия. Поэтому я приезжаю сюда и разыгрываю этот... спектакль, но мне ничего не удается узнать. Если поверить ему, то Лекан сломлен, отвратителен и бесполезен. — Она помолчала. — Я не могу прекратить приезжать сюда.
— Почему он его не убил? В нем должно быть столько ненависти. Я знаю, считают, что император... приказал это сделать. Сжечь их. — Он никогда не думал, что задаст этот вопрос кому бы то ни было и уж никак не императрице Сарантия. Да еще с этим ужасным ощущением, что, возможно, этого человека уже следовало убить. Возможно, даже из милосердия. Он с тоской подумал о помосте в воздухе, о сверкающих кусочках стекла и камня, о воспоминаниях, о своих девочках.
Скорбеть легче, чем так жить. Эта мысль неожиданно пришла ему в голову. Жестокая правда.
Аликсана долго молчала. Он ждал. Ощутил аромат ее духов. Это заставило его на мгновение задуматься, потом он решил, что Лекан не мог знать о личной принадлежности этих духов. Он слишком долго здесь живет. А потом понял, что дело не в этом: у этого человека нет носа. Императрица должна это понимать. Криспин содрогнулся. Она это увидела. И отвела взгляд.
— Ты не можешь представить себе, что здесь происходило в то время, когда умирал Апий.
— Уверен в этом, — ответил он.
— Он приказал ослепить и заточить на этом острове собственных племянников. — Голос ее звучал ровно, безжизненно. Он никогда не слышал у нее такого голоса. — Наследника не было. Флавий Далейн повел себя словно будущий император еще за несколько месяцев до смерти Алия. Принимал придворных у себя в поместье и даже в городском доме, в приемной, сидя в кресле, стоящем на красном ковре. Некоторые преклоняли перед ним колени.
Криспин молчал.
— Петр... считал, что Далейн — совершенно неподходящий, даже опасный кандидат в императоры. По многим причинам. — Она смотрела на него, ее темные глаза искали его взгляда. И он понял, что его так смущает: он представления не имел, как реагировать, когда она говорила или смотрела как женщина, как личность, а не как императрица, власть которой выше его понимания.
Он сказал:
— Поэтому он помог взойти на трон своему дяде вместо Далейна. Я знаю. Все знают.
Она упорно не отводила глаз.
— Все знают. А Флавий Далейн погиб в «сарантийском огне» на улице у своего дома. Он был одет в порфир. Он направлялся в Сенат, Криспин.
Вся одежда сгорела, сказал ему Карулл, но ходили слухи, что на ней имелась пурпурная отделка. Криспин, сидя на берегу острова столько лет спустя, не сомневался в истинности того, о чем рассказывала императрица.
Он вздохнул и сказал:
— Я в растерянности, госпожа. Я не понимаю, что я здесь делаю, почему я слушаю это. Мне полагается называть тебя трижды возвышенной и падать на колени.
Тут она слегка улыбнулась в первый раз.
— Действительно, художник. Я чуть не забыла. Ты ничего такого не делал сегодня, правда?
— Я понятия не имею, как... поступать.
Она пожала плечами, выражение ее лица оставалось насмешливым, но в ее голосе зазвучали другие нотки.
— Откуда тебе знать? Я капризна и несправедлива, открываю тебе тайны и создаю иллюзию близости. Но могла бы приказать убить тебя и закопать здесь, стоит мне только сказать слово солдатам. Почему ты решил, что можешь знать, как себя вести?
Она протянула руку и взяла оливку с вынутой косточкой.
— Конечно, этого ты тоже не можешь знать, но этот искалеченный человек, которого мы только что видели, был лучшим из них всех. Умный и храбрый, блестящий, красивый мужчина. Он сам ездил на восток много раз с караванами пряностей, мимо Бассании, чтобы узнать все, что можно. Я сожалею, что он пострадал от огня больше, чем его отец. Ему следовало умереть, а не остаться жить и стать... таким.
Криспин снова сглотнул.
— Почему огонь? Почему таким способом?
Взгляд Аликсаны не дрогнул. Он ощущал в ней мужество... и одновременно понимал, что она, может быть, демонстрирует ему свое мужество, позволяет ему увидеть его в собственных целях. Он был растерян и испуган, постоянно сознавал, сколько непредвиденного скрыто в этой женщине. Он содрогнулся. Она еще не успела ответить, а он уже пожалел, что задал этот вопрос.
Она сказала:
— Империям нужны символы. Новые императоры нуждаются в мощных символах. В том мгновении, когда все меняется, когда бог говорит ясным голосом. В тот день, когда Валерий Первый был провозглашен императором на Ипподроме, Флавий Далейн вышел на улицу в пурпурных одеждах, вышел, чтобы потребовать себе Золотой Трон, словно он имел на это право. Он умер ужасной смертью, как будто пораженный ударом молнии Джада, ударом с небес, в наказание за подобную самонадеянность, и это должны были запомнить все. — Она продолжала смотреть ему прямо в глаза. — Если бы его зарезал ка-кой-нибудь солдат в переулке, все было бы иначе.
Криспин обнаружил, что не может отвести от нее глаз. За ее красотой скрывался точный светский ум. Он открыл рот и понял, что не может говорить. Она это увидела и улыбнулась.
— Ты снова собираешься сказать, что ты всего лишь художник, — сказала императрица Аликсана, — и что ты не хочешь иметь с этим ничего общего. Я права, Кай Криспин?
Он закрыл рот. Сделал глубокий прерывистый вдох. Она может ошибаться и на этот раз ошиблась. Сердце его сильно билось, странный рев стоял в ушах. Криспин услышал собственный голос:
— Ты не можешь обмануть человека в том доме, моя госпожа, хотя он и слепой. У него там есть искусственное создание, которое умеет видеть и беззвучно разговаривает с ним. Существо из полумира. Он знает, что это ты, императрица, а не его сестра.
Она побелела. Он навсегда запомнил это. Стала белой, как саван. Как то длинное полотнище, в которое заворачивают мертвых перед погребением. Вскочила. Слишком поспешно, чуть не упала, и это было ее единственное лишенное грации движение, которое довелось увидеть Криспину.
Он тоже вскочил, рев у него в голове был подобен грохоту прибоя во время шторма. Он продолжал:
— Он спрашивал птицу — это птица, — почему ты появилась здесь именно сегодня. Они решили, что это случайность. Что ты всего лишь тревожишься. Затем птица сказала, что... что она хочет присутствовать, когда... что-то произойдет.
— О, милостивый Джад, — произнесла императрица Саран- тия, и ее безупречный голос треснул, будто тарелка, упавшая на камень. А потом: — Ох, любовь моя.
Она повернулась и пошла, почти побежала обратно по тропинке между деревьев. Криспин следовал за ней. Бдительные, насторожившиеся, как только она встала, последовали за ними обоими. Один из них забежал вперед, чтобы охранять тропинку.
Никто не заговорил. Они вернулись на поляну. На ней было тихо, как и раньше. Дым поднимался, как и раньше. Никакого движения не было видно.
Но дверь в дом, где находился в заточении Лекан Далейн, стояла распахнутой, а на земле лежали два мертвых охранника.
Аликсана замерла, застыла на месте, словно одна из сосен в безветренном воздухе. Ее лицо исказило страдание, словно дерево поразил удар молнии. Издавна существовали древние легенды о женщинах, духах леса, превращенных в деревья. Криспин вспомнил их, глядя на нее. У него самого в груди возникло ужасное, давящее ощущение, и рев в ушах не прекращался.
Один из Бдительных яростно выругался, разорвав тишину. Все четверо бросились через открытое пространство, выхватывая мечи, и по двое опустились на колени возле убитых. Криспин пошел дальше — он увидел, что стражники убиты ударами меча в спину — и снова вошел в тихий открытый дом.
Лампы исчезли. Передняя комната была пуста. Он быстро прошел в заднюю комнату и на кухню сбоку. Никого. Он снова вернулся в главную комнату, посмотрел на подоконник у двери. Птица тоже исчезла.
Криспин снова вышел из дома на мягкий, обманчивый солнечный свет. Императрица стояла одна, все еще застыв на месте возле окружающих поляну деревьев. «Это опасно», — успел подумать он, и тут один из Бдительных возле ближайшего к нему мертвеца встал и зашел за спину своего товарища. Он все еще держал обнаженный меч. Второй солдат стоял на коленях, осматривая тело стражника. Обнаженный меч взлетел вверх, металл сверкнул на солнце.
— Нет! — крикнул Криспин.
Это были Бдительные, императорская стража, лучшие солдаты Империи. Стоящий на коленях воин не оглянулся и не поднял взгляд. Вместо этого он бросился в сторону прямо с колен, резко перекатившись через лезвие собственного меча. Клинок, летящий вниз, чтобы поразить его сзади, вонзился в тело уже убитого стражника. Нападавший грубо выругался, выдернул меч и повернулся лицом к другому солдату — к командиру четверки, — который уже вскочил и выставил перед собой свой меч.
Криспин видел, что возле императрицы по-прежнему никого нет. Двое Бдительных двигались по кругу лицом друг к другу в солнечном свете, широко расставив ноги для равновесия. Двое других солдат на середине поляны уже вскочили на ноги, но они застыли словно в шоке.
Сейчас здесь была смерть. И не только смерть.
Кай Криспин Варенский, человек в этом мире, человек из этого мира, быстро помолился про себя богу своих отцов, сделал три огромных прыжка и, собрав все силы, врезался плечом в поясницу предателя, стоящего перед ним. Криспин не был воином, но он был крупным человеком. Из груди этого человека толчком вырвался воздух, голова запрокинулась, руки беспомощно взлетели в стороны, и меч выпал из разжавшихся пальцев.
Криспин упал на землю вместе с ним, на него и быстро откатился в сторону. Рывком приподнялся. И успел увидеть, как человек, которому он спас жизнь, без дальнейших церемоний вонзил свой меч прямо в спину солдата, лежащего на земле, и убил его.
Бдительный бросил на Криспина один быстрый испытующий взгляд, затем круто развернулся и побежал к императрице с окровавленным мечом в руке. Поднимаясь с колен, с бьющимся в горле сердцем, Криспин смотрел ему вслед. Аликсана стояла неподвижно, словно жертва, на поляне, принимая свою судьбу.
Солдат остановился перед ней и развернулся, чтобы защищать свою императрицу.
Криспин услышал странный звук, вырвавшийся из его собственного горла. Рядом с ним на поляне лежали два покойника. Он побежал, спотыкаясь, к Аликсане. Он видел, что лицо ее остается белым как мел.
Двое других Бдительных быстро подошли, тоже с обнаженными мечами, на лицах обоих был написан ужас. Командир, стоя перед императрицей, ждал их, вертел головой и бросал по сторонам взгляды на поляну и тени от сосен.
— Мечи в ножны! — резко приказал он. — Построиться. Быстро.
Они повиновались и встали в ряд. Он остановился перед ними, свирепо глядя на них. Посмотрел на одного, потом на второго.
Затем вонзил окровавленный меч в живот второго солдата.
Криспин ахнул, его опушенные по бокам руки сжались в кулаки.
Командир Бдительных проводил взглядом падающую жертву, затем снова повернулся и посмотрел на императрицу.
Аликсана не пошевелилась. Сказала голосом, лишенным всякого выражения, почти нечеловеческим:
— Его тоже купили, Мариек?
Тот ответил:
— Моя повелительница, я не был уверен. В Нерии я уверен. — Он головой кивнул на оставшегося солдата. Испытующим взглядом посмотрел на Криспина.
— Ты доверяешь родианину? — спросил он.
— Я доверяю родианину, — ответила Аликсана Сарантийская. В ее голосе не было жизни, и в лице тоже. — Полагаю, он спас тебя.
Солдат на это никак не среагировал. Он сказал:
— Я не понимаю, что здесь произошло. Но тебе грозит опасность, моя госпожа.
Аликсана рассмеялась. Этот звук Криспин тоже будет помнить.
— О, я знаю, — ответила она. — Я знаю. Мне грозит опасность. Но теперь уже слишком поздно. — Она закрыла глаза. Криспин видел, что ее руки опущены. Его собственные руки сжимались в кулаки, двигались, отражая бурю в его душе. — Теперь все так очевидно, но слишком поздно. Сегодня, наверное, тот день, когда сменяются стражники городского префекта, готова биться об заклад. Я думаю, они уже находились здесь и наблюдали, когда мы приплыли поздно утром, ждали, когда мы покинем поляну.
Криспин и двое солдат смотрели на нее.
— Здесь двое мертвых, — продолжала Аликсана. — Значит, двое из людей префекта были подкуплены. И те четверо новых стражников, которые приплыли на своей маленькой лодке, тоже должны быть подкуплены, иначе не было бы смысла. И ты думаешь, что двое из Бдительных — тоже. — По ее лицу пробежала судорога. Снова лицо превратилось в маску. — Он, наверное, отплыл, как только мы ушли. Они уже добрались до Города. Некоторое время назад.
Никто из трех мужчин не произнес ни слова. У Криспина щемило сердце. Это не его народ, Сарантий не его город на земле Джада, но он понимал, о чем она говорит. Мир меняется. Возможно, уже изменился.,
Тут Аликсана открыла глаза. И посмотрела прямо на него.
— У него есть нечто, позволяющее ему видеть? — В ее тоне не было упрека. Ничего не было. Если бы он сказал ей сразу...
Он кивнул. Оба солдата ничего не понимали. Они ничего не значили. Она значила. Она значила очень много, он понял это, глядя на нее. Она повернулась и посмотрела мимо него на двух убитых возле дома заключенного.
А потом повернулась совсем в другую сторону, прочь от стоящих с ней мужчин, от мертвецов на поляне. Посмотрела на север, расправив плечи, как всегда, слегка приподняв голову, словно хотела заглянуть за высокие сосны, через пролив с дельфинами, кораблями и белыми барашками волн, за гавань, городские стены, бронзовые ворота, за настоящее и прошлое, за мир и полумир.
— Я думаю, — произнесла Аликсана Сарантийская, — возможно, все уже кончено.
Она снова повернулась к ним. Ее глаза были сухими.
— Я подвергла тебя смертельной опасности, родианин. Мне очень жаль. Тебе придется вернуться обратно на императорском корабле одному. Тебе, возможно, будут задавать трудные вопросы, как только ты пристанешь к берегу. Но, вероятнее всего, позже, сегодня вечером. Они узнают, что ты сегодня был вместе со мной до того, как я исчезла.
— Моя госпожа, — сказал он, — ты не знаешь, что случилось. — Он помолчал, с трудом сглотнул. — Он умнее всех живущих людей. — А потом ее последнее слово проникло в его сознание, и он переспросил: — Исчезла?
Она посмотрела на него.
— Я не знаю наверняка, ты прав. Но если обстоятельства сложились определенным образом, Империя, которую мы знали, закончилась, и за мной придут. Мне было бы все равно, но... — Она снова закрыла глаза. — Но есть еще одна или две вещи, которые мне надо сделать. Я не могу позволить им найти себя раньше. Мариек отвезет меня обратно, — на этом острове должен быть маленький корабль, — и я исчезну.
Она замолчала и вздохнула.
— Я знаю, его, должно быть, убили, — сказала она. — И дальше: — Криспин, Кай Криспин, если я права, от Гезия тебе теперь не дождаться помощи. — Ее губы дрогнули. Глупец мог бы назвать это улыбкой. — Тебе понадобится Стилиана. Она, возможно, сумеет защитить тебя. По-моему, она к тебе питает какие-то чувства.
Он не понимал, откуда императрица может это знать. Его совсем не это волновало сейчас. Он спросил:
— А ты, моя госпожа?
— Что я к тебе испытываю, родианин? — В ее голосе послышался намек на насмешку.
Он сильно прикусил губу:
— Нет-нет. Моя госпожа, что ты будешь делать? Могу ли я... можем ли мы помочь?
Она покачала головой:
— Это не твоя роль. И ничья. Если я права насчет того, что произошло, мне надо выполнить одну задачу, перед тем как я умру, а потом все может закончиться. — Она посмотрела на Криспина, стоя очень близко от него и одновременно в другом месте, почти в другом мире. — Скажи мне, когда умерла твоя жена... как ты жил дальше?
Он открыл рот, закрыл и не ответил. Она отвернулась. Они снова вышли через лес к морю. На каменистом берегу острова он все еще не мог заговорить. Он смотрел, как она отстегнула свой пурпурный плащ, скинула его, потом бросила брошь, которая его скрепляла, повернулась и пошла прочь среди белых камней. Человек по имени Мариек следовал за ней. Потом они пропали из виду.
«Как ты жил дальше?»
Ответ на этот вопрос не пришел к нему и на корабле, когда они с уцелевшим Бдительным взошли на него и матросы подняли якорь, повинуясь резкому приказу солдата, и корабль поплыл обратно в Сарантий.
Плащ императрицы и золотая брошь остались на острове, и они все еще лежали там в ту ночь, когда зажглись звезды и луна.
Глава 10
Кажется, Клеандр все устроил как надо.
Они сидели не среди огромной массы болельщиков Зеленых — его мать категорически была против этого, — но у парня, по-видимому, уже имелось достаточно связей на Ипподроме, и он получил отличные места в нижнем ряду недалеко от линии старта. Некоторые зрители из состоятельных классов были склонны посещать Ипподром только утром и не возвращались после полудня. И, таким образом, Клеандр нашел три места. Им было ясно видно с близкого расстояния место старта и шеренгу статуй вдоль спины. Они даже могли заглянуть во внутреннее крытое пространство, где в этот момент возницы и артисты ждали сигнала перед выходом на дневной парад. За этим пространством Клеандр показал им еще один вход в обширные помещения под трибунами. Он назвал его Вратами Смерти с явным восторгом.
Клеандр, одетый в идеально строгую, коричневую с золотом тунику, подпоясанную кожаным ремнем, с зачесанными назад длинными, как у варвара, волосами, с готовностью объяснял все происходящее мачехе и лекарю, слугу которого убил две недели назад. Он выглядит безудержно счастливым и очень юным, думал Рустем, сознавая всю иронию ситуации.
С Тенаис уже поздоровались полдюжины мужчин и женщин, сидящих поблизости, и она совершенно официально представила им Рустема. Никто не спросил, почему она не сидит в катизме вместе с мужем. Это был хорошо одетый, хорошо воспитанный сектор Ипподрома. Над ними, на стоячих местах, люди кричали и толкались, но не здесь, внизу.
Возможно, подумал Рустем, все изменится, когда снова начнутся гонки. Он с профессиональным интересом отметил в себе растущее возбуждение, лишавшее его хладнокровия стороннего наблюдателя. Настроение толпы — он никогда в жизни не находился среди такого количества людей, — несомненно, передавалось и ему.
Прозвучал горн.
— Вот они идут, — сказал Клеандр, сидящий с другой стороны, рядом с матерью. — У Зеленых самый замечательный жонглер, вы его увидите сразу же за конем префекта.
— Прекрати разговаривать как болельщик факции, — тихо произнесла Тенаис, глядя на дорожки, где действительно появился всадник.
— Ничего подобного, — возразил парень. — Я же просто... вам рассказываю.
В этот момент стало трудно рассказывать — или слушать — что бы то ни было, так как толпа разразилась громогласными приветствиями, словно стала одним зверем и взревела одним голосом.
За одиноким всадником высыпала группа пестро одетых, разноцветных артистов. Тот жонглер, о котором говорил Клеандр, подбрасывал горящие факелы. Рядом с ним и позади него выделывали антраша танцоры в синих и зеленых, а потом красных и белых одеждах, крутили сальто и ходили колесом. Одна из танцовщиц шла на руках, так вывернув плечи, что Рустем поморщился. «К сорока годам она не сможет поднять чашку, не испытывая боли», — подумал доктор. Еще один артист, пригнув голову, чтобы не задеть крышу туннеля, вышел на высоких палках, которые вознесли его на гигантскую высоту, и он еще ухитрялся танцевать на этих палках. Он явно был фаворитом, его появление вызвало еще более громкие крики одобрения. Затем появились музыканты с барабанами, флейтами и цимбалами. Потом мимо пронеслись другие танцоры, перекрестными рядами, в руках они держали длинные флаги из цветной ткани, развевающиеся на ветру. Их одежда тоже развевалась по ветру, а ее и так было не слишком много. «В Бассании женщин побили бы камнями за появление на публике почти обнаженными», — подумал Рустем.
А сразу же после них выехали колесницы.
— Это Кресенз! Гордость Зеленых! — закричал Клеандр, нарушив запрет матери, и указал на мужчину в серебряном шлеме. — А рядом с ним, вон тот, молодой. Тарас. Из факции Синих. Он снова правит первой колесницей. — Он бросил быстрый взгляд на Рустема. — Скортия здесь нет.
— Что? — вмешался багровый рыжеволосый мужчина, сидящий за спиной Тенаис. Он наклонился вперед и задел ее. Мачеха Клеандра отодвинулась в сторону, чтобы избежать соприкосновения, она с бесстрастным лицом наблюдала, как из широкого туннеля слева от них выезжают колесницы. — А ты его ожидал? Никто представления не имеет, где он, парень.
Клеандр ничего не ответил, слава богу. Мальчик не совсем лишен здравого смысла. Вслед за двумя ведущими колесницами быстро выкатились остальные, а впереди артисты танцевали и кувыркались на длинном прямом отрезке, двигаясь к катизме в дальнем конце. Невозможно было разглядеть, кто в ней сидит, но Рустем знал, что Плавт Бонос находится среди элиты в этой крытой ложе. Парень ему чуть раньше объяснил с неожиданной ноткой гордости, что его отец иногда бросает белый платок, давая сигнал к началу игр, если император отсутствует.
Последние колесницы, возницы которых надели белое и красное поверх кожаных доспеков, выкатились из туннеля. Одинокий всадник и первые танцоры уже находились в дальнем конце, за монументами, и должны были выйти через другие ворота у дальних трибун, после того как проведут процессию мимо трибун.
— Полагаю, — сказала Тенаис Систина, — что мне нужно на несколько минут укрыться от солнца. Если выйти в те ворота, там продают какие-нибудь освежающие напитки? — Она показала рукой туда, откуда появились кони.
— Да, — ответил Клеандр. — Там, внутри, полно всяких прилавков с едой. Но, чтобы попасть туда, тебе придется вернуться наверх, а потом опять спуститься. Через Врата Процессий нельзя пройти, там стоит охранник.
— Да, действительно, — ответила его мачеха. — Я его вижу. Полагаю, он меня пропустит, чтобы избавить женщину от необходимости долго идти кругом.
— Ты не пройдешь. И, уж конечно, тебе нельзя идти одной, Тенаис. Это Ипподром.
— Спасибо, Клеандр. Я ценю то, что ты за меня тревожишься, ведь там могут оказаться... неуправляемые люди. — Выражение ее лица оставалось непроницаемым, но парень залился краской. — Я не собираюсь идти туда, куда поскакали все эти кони, и мне бы в голову не пришло идти одной. Доктор, не будешь ли ты так любезен?..
Рустем встал с большей неохотой, чем ему хотелось бы признаться, сжимая в руке свой посох. Теперь он может пропустить старт.
— Конечно, моя госпожа, — тихо ответил он. — Тебе нехорошо?
— Несколько минут в тени и какой-нибудь прохладительный напиток — этого будет достаточно, — сказала женщина. — Клеандр, оставайся здесь и веди себя достойно. Мы вернемся, разумеется. — Она встала, прошла мимо Рустема в проход, спустилась на две ступеньки вниз и потом двинулась по узкому пространству между первым рядом и барьером, ограждающим песок. Она на ходу накинула на голову капюшон, пряча под ним лицо.
Рустем шел следом с посохом в руке. Никто не обращал на них никакого внимания. Он видел, что повсюду по Ипподрому ходят люди, занимают свои места или идут к прилавкам с напитками либо к уборным. Все глаза были устремлены на шумную процессию внизу. Остановившись на почтительном расстоянии от жены сенатора, он видел, как она обратилась к стражнику у калитки. Она была проделана в низкой ограде, там, где заканчивалась дорожка, возле широких Врат Процессий, которые находились на несколько ступенек ниже.
Первоначальное выражение хамского равнодушия на лице стражника быстро смягчилось, после того как Тенаис что-то ему сказала. Он быстро огляделся, нет ли кого-нибудь поблизости, а потом открыл низкую калитку в конце дорожки и пропустил ее в крытое пространство под трибунами. Рустем вошел следом, на ходу сунув стражнику монету.
И только после того, как Рустем вошел в сводчатый туннель, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить на доказательство того, что здесь только что прошли кони, он увидел мужчину, одиноко стоящего в тени атриума. Он носил кожаный наряд возничего и синюю тунику.
Женщина остановилась внутри и подождала Рустема. Потом тихо произнесла из-под своего капюшона:
— Ты был прав, лекарь. Кажется, твой пациент, нежданный гость в нашем доме, действительно здесь. Дай мне несколько секунд переговорить с ним наедине, хорошо?
И, не дожидаясь ответа, она зашагала к мужчине, стоящему в одиночестве в туннеле. У широких высоких ворот, неподалеку от калитки, где стоял Рустем, находились двое служителей в желтых одеждах. Они явно только что собирались захлопнуть ворота. И явно, судя по тому, как они смотрели на Скортия, теперь уже этого делать не собирались.
Его пока больше никто не заметил. Должно быть, он прятался здесь, в тени, пока не выкатились колесницы. От этого широкого атриума ответвлялись три главных туннеля и полдюжины меньших. Рустем понял, что внутреннее пространство Ипподрома обширно, напоминает пещеры и может вместить больше людей, чем обитает в Керакеке. Здесь люди жили своей жизнью в жилищах, выходящих в эти коридоры. Здесь должны быть конюшни, лавки, прилавки с едой и питейные заведения, лекари, шлюхи, хироманты. Город в Городе. А этот просторный атриум с высокой крышей обычно оживленное, шумное место, полное людей. Таким оно снова станет через несколько минут, догадался Рустем, когда артисты вернутся через туннели с дальнего конца Ипподрома.
В этот момент туннель был почти пустым и казался темным и пыльным после солнечного света снаружи. Он увидел, как жена сенатора подошла к возничему. Откинула с головы капюшон. Он увидел, как Скортий повернул голову — слишком поздно — и заметил ее, и тут Рустем отметил внезапную перемену в его позе и поведении, и ему кое-что стало понятно.
Все-таки он человек наблюдательный. Хороший лекарь должен быть наблюдательным. Ведь поэтому Царь Царей и отправил его в Сарантий.
Он ожидал, что все может случиться, в том числе и то, что он может свалиться, не добравшись до Ипподрома, но никак не ожидал появления Тенаис в пустом, гулком пространстве атриума для процессий.
Двое служащих у ворот заметили его, как только он вышел из одного из жилых туннелей после выезда последних колесниц. Прижав палец к губам, он сразу же призвал их к молчанию, хотя они и раскрыли рты от изумления. Он знал, что сегодня вечером они допоздна будут пить и рассказывать всем о его появлении. И еще много вечеров после.
Он ждал подходящего момента для выхода. Знал, что сегодня он способен осилить — в лучшем случае — только один заезд и использовать его нужно с максимальной пользой: поддержать Синих, предотвратить возникновение беспорядков, дать знать о себе Кресензу и остальным.
И удовлетворить собственную гордость. Ему необходимо снова участвовать в гонках, напомнить им всем: каких бы успехов ни удалось добиться Зеленым на открытии сезона, Скортий пока еще среди них и остался тем же, кем был прежде.
Если это правда.
Возможно, он совершил ошибку. Это необходимо признать. Медленное долгое пешее путешествие от дома Боноса у стен города оказалось поразительно тяжелым, и в какой-то момент рана опять открылась. Он даже не заметил этого, пока не увидел на тунике кровь. Ему не хватало воздуха, а когда он пытался вздохнуть поглубже, грудь пронзала боль. Ему следовало нанять носилки или договориться с Асторгом, чтобы он их прислал, но Скортий даже не сообщил факционарию, что собирается так поступить. За упрямство всегда приходится платить — почему сейчас должно быть иначе? Это появление на Ипподроме перед началом первого послеполуденного заезда, этот выход пешим на песок, к линии старта, были полностью его инициативой. Никто в Сарантии не знал, что он собирается прийти сюда.
Во всяком случае, так он думал. Потом увидел Тенаис, приближающуюся к нему в тусклом свете, и сердце его глухо забилось о сломанные ребра. Она никогда не ходила на Ипподром. Если она здесь, то потому, что искала его, и он понятия не имел, как...
Тут он увидел бассанида у нее за спиной, седобородого, стройного, с посохом в руке, который он носил ради придания себе большего веса. И в это мгновение Скортий Сорийский молча и с большим чувством выругался.
Теперь он понял. Проклятого лекаря, должно быть, мучило чувство профессионального долга. Он обнаружил его отсутствие, догадался, что сегодня день гонок, искал способ пройти сюда, и...
На этот раз он выругался вслух, как солдат в таверне, хотя и тихо.
Этот человек, разумеется, должен был пойти в дом Боноса.
К Клеандру. Которому отец запретил посещать гонки этой весной — так он им сам сказал. А это означало, что им пришлось обратиться к Тенаис. Что означало...
Она остановилась прямо перед ним. Ее окружал хорошо памятный ему аромат духов. Он посмотрел на нее, встретил ясный взгляд, почувствовал, как перехватило горло. Она выглядела спокойной, уравновешенной, а он ощущал силу ее гнева, словно дыхание пламени в печи.
— Все в Сарантии, — тихо произнесла она, — будут ликовать, снова увидев тебя здоровым, возничий.
Они стояли одни среди обширного пространства. Но это продлится недолго. Парад заканчивается, и скоро шумная толпа вернется сюда по другим туннелям.
— Польщен, что ты первая мне об этом говоришь, — ответил он. — Госпожа, я надеюсь, ты получила мою записку.
— Так заботливо с твоей стороны было написать мне, — ответила она. Официальный, резкий тон ее ответа говорил сам за себя. — Конечно, я прошу прощения за то, что была со своей семьей в тот вечер, когда ты ощутил настолько настоятельную потребность в моем обществе. — Она сделала паузу. — Или в обществе любой другой женщины, готовой предложить свое тело прославленному возничему.
— Тенаис, — произнес он.
И замолчал. Он с опозданием заметил у нее в правой руке кинжал. И наконец понял подлинное значение этой встречи. Он закрыл глаза. Такая возможность всегда существовала при той жизни, которую он вел.
— Да? — спросила она голосом, как всегда, равнодушным и сдержанным. — Мне показалось, что кто-то произнес мое имя.
Он посмотрел на нее. Он не смог бы назвать имена тех женщин, с которыми проводил ночи в течение многих лет, или даже сосчитать их. За столько лет. Ни одна из них не умела лишить его покоя так, как эта, и сейчас она действовала на него так же. Он внезапно почувствовал себя старым и усталым. Заболела рана. Он помнил, что чувствовал то же самое, когда искал ее в ту ночь. Тогда плечо разболелось на ночном ветру.
— Это я, — тихо ответил он. — Я произнес твое имя. Я произношу его почти каждую ночь, Тенаис.
— Неужели? Наверное, это очень забавляет женщин, которые в этот момент лежат с тобой в постели.
Оба сторожа у ворот наблюдали за ними. У одного рот так и остался открытым. Это могло бы показаться забавным. Проклятый лекарь продолжал сохранять точно отмеренную, продиктованную вежливостью дистанцию. Вероятно, никто из них не замечал кинжала при слабом освещении.
Скортий сказал:
— Я пошел в дом Ширин, танцовщицы Зеленых, чтобы передать ей предложение от Асторга.
— Вот как! Это он хотел с ней переспать?
— Ты несправедлива.
Ее глаза полыхнули таким огнем, что он вздрогнул и заново осознал, как она разъярена.
Она всю жизнь носила маску самообладания, абсолютной, безупречной сдержанности. Что происходит с таким человеком, когда что-то прорывается сквозь эту маску? Он сделал слишком глубокий вдох, ощутил страшный приступ боли в ребрах и сказал:
— Он хотел предложить ей негласно вступить в факцию Синих. Я обещал присоединить свой голос к его предложению.
— Твой голос, — повторила она. Глаза ее сверкали. Он никогда раньше не замечал этого блеска. — Всего лишь голос?
Среди ночи. Забравшись к ней в спальню. Как это... убедительно.
— Это правда, — возразил он.
— В самом деле. И ты с ней переспал?
Она не имела права задавать этот вопрос. Ответить означало бы предать другую женщину, которая одарила его остроумием, добротой и разделила с ним наслаждение.
Ему и в голову не пришло, что можно не ответить или солгать.
— Да. Неожиданно.
— Вот как! Неожиданно. — Кинжал в ее руке оставался неподвижным.
— Куда тебя ранили? — спросила она.
Из одного из туннелей послышался шум. Первые танцоры покинули поле Ипподрома. За ее спиной, за Вратами Процессий, он видел, как восемь колесниц — участниц первого заезда — разворачиваются и направляются к косой стартовой линии.
И вдруг ему показалось, что того, что он сделал в своей жизни, возможно, уже достаточно. Выражение глаз женщины говорило о той боли, которую он причинил, — возможно, то было несправедливое бремя, но разве в жизни есть справедливость? — и он может умереть здесь, принять от нее смерть в этом месте. Он никогда и не надеялся дожить до старости.
— В левый бок, — ответил он. — Колотая рана, вокруг сломанные ребра.
Когда-то, очень давно, у него было одно желание — участвовать в гонках колесниц.
Она кивнула, задумчиво прикусила нижнюю губу, единственная морщинка прорезала ее лоб.
— Как неудачно! У меня есть кинжал.
— Я заметил.
— Если бы я захотела причинить тебе очень, очень сильную боль перед тем, как ты умрешь...
— Ты бы ударила меня вот сюда, — продолжил он и показал ей. — Все равно, там уже была кровь.
Можно было видеть, как она сочится сквозь синюю тунику.
Она посмотрела на него:
— Ты хочешь умереть?
Он задумался.
— Нет, по-настоящему — нет. Но я не хочу жить, если это причиняет тебе такое большое горе.
Тут она глубоко вздохнула. Мужество, боль и нечто вроде... безумия. Этот яростный, никогда»прежде не виданный блеск в ее глазах.
— Ты ведь не думаешь, что я надолго задержусь здесь после тебя?
Он снова закрыл глаза, открыл их.
— Тенаис, все это так... неправильно. Но я готов ко всему, что ты пожелаешь.
Кинжал по-прежнему оставался неподвижным.
— Тебе следовало солгать мне. Когда я спросила.
Он был таким маленьким, в тот первый раз, когда отец посадил его верхом на жеребца. Им пришлось поднять его на руках, и ноги торчали почти под прямым углом, когда его усадили на большого коня. Все смеялись. Потом внезапно стоящие вокруг мужчины замолчали, увидев, что животное замерло неподвижно от прикосновения ребенка на его спине. В Сорийе. Далеко отсюда. Давным-давно.
Целая жизнь прошла. Он покачал головой.
— Ты не должна была спрашивать, — сказал он. Это правда, он не хотел лгать.
Тогда она занесла кинжал. Он смотрел прямо ей в глаза, на то ужасное, что в них появилось, когда накопленное за целую жизнь самообладание разлетелось в пыль.
И поэтому, почти утонув в ее взгляде, погруженный в нее и в собственные воспоминания, не замечая даже резкого взмаха маленькой руки, держащей кинжал, он не увидел, как сзади к Тенаис быстрыми шагами подошел человек и схватил ее за запястье, прикрывая этот жест от чужих взглядов собственным телом.
Вывернул кисть. Кинжал упал.
Она не издала ни звука, только всхлипнула от неожиданности.
— Госпожа, — произнес Кресенз из факции Зеленых, — прошу прощения.
Она смотрела на него. Скортий смотрел на него. Все трое стояли одни посреди громадного тускло освещенного пространства. Кресенз сказал:
— Ни один мужчина на свете не стоит того, чем тебе это грозит. Накинь капюшон, прошу тебя, госпожа. Сюда очень скоро придут люди. Если он нанес оскорбление, среди нас найдется немало тех, кто охотно этим займется.
Выражение ее лица изменилось со сверхъестественной быстротой, и Скортий запомнил это на всю жизнь. Как наглухо закрылся тот туннель, откуда выплескивалось наружу ее лихорадочное возбуждение, когда Тенаис посмотрела на возничего Зеленых. Она даже не подала виду, что у нее болит запястье, хотя оно должно было болеть. Он очень быстро схватил ее за руку и вывернул ее с силой.
— Ты неправильно понял, — тихо ответила она. И даже улыбнулась. Безупречной придворной улыбкой, равнодушной и бессмысленной. Железные решетки самообладания снова с грохотом опустились. Скортий даже вздрогнул, увидев это, услышав этот другой голос. Почувствовал, как быстро бьется его сердце. Мгновение назад он действительно ожидал...
Она опустила капюшон. Сказала:
— По-видимому, мой непутевый пасынок сыграл свою роль в ранении нашего общего друга. Он поведал моему супругу свою версию этой истории. Но мы не поверили. Перед тем как наказать мальчика, — а сенатор, конечно, в ярости, — я хотела узнать у самого Скортия, что произошло. Видишь ли, предположительно речь идет об ударе ножом.
Полная чепуха. Слова, произнесенные ради самих слов. Сказка, в которую невозможно поверить, если только не хочешь в нее поверить. Пускай Кресенз из факции Зеленых был грубым, жестким человеком на дорожке, в таверне и в лагере и он всего лишь один год прожил в Сарантии, но он был первым возничим Зеленых, и его уже приглашали ко двору, он провел зиму в аристократических кругах, хорошо знакомых ведущим гонщикам. Он тоже побывал во многих спальнях, подумал Скортий.
Этот человек знал, с чем столкнулся и как себя вести.
Он тут же начал бурно извиняться, но недолго, потому что в южных туннелях уже раздавался громкий шум.
— Умоляю, разреши мне зайти к тебе, чтобы выразить сожаление подобающим образом. По-видимому, я совершил грубую ошибку, словно какой-нибудь неотесанный провинциал. Моя госпожа, я полон стыда. — Он оглянулся. — И я должен вернуться на поле, а тебе следует — если я могу настаивать, — позволить твоему провожатому увести тебя с этого места, которое через несколько мгновений станет совсем неподходящим для дамы.
Они уже слышали грохот колес и взрывы смеха за темным поворотом самого большого туннеля. Скортий ничего не сказал, даже не пошевелился. Кинжал лежал на земле. Он осторожно наклонился и поднял его правой рукой. Протянул Тенаис. Их пальцы соприкоснулись.
Она улыбнулась улыбкой тонкой, как лед на северной реке, пока зимний мороз еще не сковал ее надежно.
— Благодарю, — сказала она. — Благодарю вас обоих. — И оглянулась через плечо. Лекарь-бассанид стоял там же, где и раньше, на протяжении всей этой сцены. Теперь он вышел вперед с идеально серьезным видом.
Сначала он взглянул на Скортия. На своего подопечного.
— Ты понимаешь, что твой приход сюда... все изменил?
— Понимаю, — ответил тот. — Мне очень жаль.
Лекарь кивнул головой.
— С этим я бороться не буду. — Он произнес эти слова с категоричной решимостью.
— Я понимаю, — сказал Скортий. — И благодарен тебе за все, что ты делал до сих пор.
Доктор отвернулся:
— Могу ли я сопровождать тебя, госпожа? Ты говорила о прохладительных напитках?
— Да, — согласилась она. — Да, спасибо. — Она задумчиво посмотрела на бассанида, словно обдумывая новую информацию, затем снова повернулась к Скортию. — Надеюсь, ты выиграешь этот заезд, — тихо произнесла она. — Судя по рассказам моего сына, Кресенз уже достаточно побед одержал в твое отсутствие.
И с этими словами она повернулась и ушла вместе с лекарем по направлению к лестнице и к рядам лотков и прилавков на верхнем уровне.
Два возничих стояли и смотрели друг на друга.
— О чем это он говорил? — Кресенз указал подбородком на удаляющуюся фигуру лекаря.
— Слагал с себя ответственность, на тот случай, если я умру.
— А!
— Так поступают в Бассании. Ты вышел отлить?
Возница Зеленых кивнул.
— Я всегда так делаю после обеда.
— Я знаю.
— Увидел тебя. Подошел поздороваться. Увидел кинжал. Ты истекаешь кровью.
— Знаю.
— Ты вернулся... окончательно?
Скортий заколебался:
— Наверное, пока нет. Учти, я выздоравливаю быстро. По крайней мере, так было раньше.
Кресенз кисло улыбнулся:
— Все мы раньше быстро выздоравливали.
Настала его очередь колебаться. В любой момент сюда могли прийти люди. Они оба это знали.
— Она не могла бы тебя ударить, если бы ты ей не позволил.
— Да, ну, это... Скажи, как твой новый пристяжной?
Кресенз несколько мгновений смотрел на него, потом кивнул головой в знак согласия.
— Мне нравится. Ваш молодой возница...
— Тарас.
— Тарас. У этого негодника задатки гонщика. В прошлом году я этого не заметил. — Он ухмыльнулся по-волчьи. — Этой весной я собираюсь задать ему жару.
— Не сомневаюсь.
Улыбка возницы Зеленых стала шире.
— Ты хотел предстать перед публикой в одиночестве, а? Вернувшийся герой один шагает по дорожкам. Клянусь Геладикосом, вот это выход!
Скортий сделал лукавое лицо:
— Я об этом думал.
Но в действительности он думал о женщине, и ее образ переплетался с воспоминаниями детства, как это ни удивительно, и с тем чувством, которое он испытал, глядя ей в глаза, перед тем взмахом ножа. «Тебе следовало мне солгать». Он собирался позволить ей заколоть себя. Кресенз прав. Он чувствовал себя в другом мире, в такое состояние она его ввергла этими сверкающими глазами в пыльном полумраке. Всего несколько минут прошло после этих событий, а они уже казались сном. Он подумал, что этот сон всегда будет его преследовать.
Кресенз сказал:
— Не могу позволить тебе такой выход. Извини. Спасти твою проклятую жизнь — одно дело. Пустяк. Но позволить тебе вот так вернуться — другое дело. Это сильно подорвало бы боевой дух Зеленых.
Пришлось улыбнуться. Он снова на Ипподроме. В особом мире, созданном внутри большого «мира.
— Я понимаю. Тогда пойдем вместе.
Они пошли вместе как раз в тот момент, когда первые танцоры появились из темноты туннеля слева от них.
— Кстати, спасибо, — прибавил Скортий, когда они подошли к двум служащим в желтых одеждах у ворот.
«Надеюсь, ты выиграешь этот заезд», — сказала она. После того как доктор официально снял с себя ответственность на тот случай, если он себя угробит. Она пришла под трибуны с кинжалом. Она пришла на Ипподром с кинжалом. Она знала, что говорит. «Ты же не думаешь, что я надолго задержусь после тебя». Он давно думал, еще не зная ее по-настоящему, что под этой прославленной сдержанностью скрывается нечто необыкновенное. Потом он самонадеянно считал, что нашел это нечто и понял его. Он ошибался. Там было намного больше. Следовало ли ему это знать?
— Спасибо? Не стоит благодарности, — ответил Кресенз. — Здесь слишком скучно без тебя — выигрывать у детей. Имей в виду, я хочу продолжать выигрывать.
И когда они миновали двух стражников, прямо перед тем как шагнули вместе на яркий песок, под взоры восьмидесяти тысяч зрителей, он без всякого предупреждения изо всех сил ударил раненого локтем в левый бок.
Скортий задохнулся и зашатался. Мир закружился, кровавая пелена застлала глаза.
— Ох! Прости! — воскликнул Кресенз. — Ты в порядке?
Скортий согнулся пополам, прижимая руки к боку. Они уже стояли у выхода. Еще пара шагов, и их увидят. Содрогнувшись от колоссального усилия, он заставил себя выпрямиться и снова зашагал вперед, собрав всю силу воли. Он все еще отчаянно задыхался. Услышал, как в бреду, первый рев с ближайших к нему трибун.
Началось. Шум нарастал, нарастал, катился вдоль первого отрезка прямой, подобно волне, звук его имени. Кресенз был рядом с ним, но это оказалось ошибкой с его стороны, так как звучало только одно имя, снова и снова. Вопль. Скортий пытался дышать, не теряя сознания, продолжать двигаться, не сгибаться пополам, не прижимать руку к ране.
— Я ужасный человек, — весело произнес рядом с ним Кресенз, махая рукой толпе, словно это он лично вернул из мертвых второго возницу, как некий герой из древних сказаний. — Клянусь Геладикосом, ужасный.
Скортию хотелось одновременно убить его и смеяться. Смех, вероятно, убьет его самого. Он вернулся на Ипподром. В свой мир. Вышел на песок. Увидел впереди коней. Спросил себя, как он сумеет дойти так далеко.
И знал, что он это сделает, как-нибудь.
И в то же мгновение, увидев впереди возниц, которые обернулись назад и уставились на них, глядя на упряжки и на их расположение, особенно одной из них, у него возникла идея, быстрая, как скачущий конь, как дар свыше. Он даже улыбнулся, скаля зубы, хотя дышать было очень трудно. Здесь не один волк, подумал он. Клянусь Геладикосом, не один.
— Вот увидишь, — сказал он тогда второму возничему, себе самому, тому мальчику, который когда-то сидел верхом на жеребце в Сорийе, всем, богу и его сыну, всему миру. Он увидел, как Кресенз бросил на него быстрый взгляд. И заметил с торжеством сквозь красную пелену острой боли внезапную тревогу на лице возничего.
Он — Скортий. Он по-прежнему Скортий. Ипподром принадлежит ему. Здесь ему воздвигли монументы. Неважно, что случилось в другом месте, в темноте, когда солнце находилось под миром.
— Вот увидишь, — повторил он.
* * *
Немного западнее от того места, где два возничих покидают свой туннель, не так уже далеко, император Сарантия направляется к своему туннелю. Он собирается пройти под садами Императорского квартала из одного дворца в другой, чтобы закончить последние приготовления к войне, которую задумал еще тогда, когда посадил на Золотой Трон своего дядю.
Когда-то Империя была единым целым, потом ее разделили, а потом половину потеряли, как можно потерять ребенка. Или, лучше сказать, отца. У него нет детей. Его отец умер, когда он был еще совсем молодым. Имеют ли значение подобные вещи? Имели ли они вообще значение? Или сейчас? Сейчас, когда он взрослый человек, уже стареет и создает государства во имя святого Джада?
Так думает Алиана, она задает себе такие вопросы. Недавно, ночью, она прямо спросила ево об этом. Не рискует ли он столь многим, стремясь оставить после себя яркий, значительный след в мире, лишь потому, что у него нет наследника, для которого стоило бы сохранить то, что они уже имеют?
Он этого не знал. Он не считал, что это так. Он мечтал о Родиасе так давно — мечтал о том, чтобы сделать его снова единым целым. И чтобы сделал это он. Возможно, он слишком много знал о прошлом. Когда-то какое-то короткое бурное время здесь правили три императора, потом два — здесь и в Родиасе. Они правили долгие годы, которые их разделили; потом остался только один, здесь, в Городе, созданном Саранием, а запад был потерян и лежал в руинах.
Ему это казалось неправильным. Это должно казаться неправильным любому человеку, который знает о былой славе.
Но это, думает он, шагая по нижнему уровню Аттенинского дворца со свитой придворных, старающихся поспеть за ним, всего лишь риторический прием. Конечно, есть люди, которые знают прошлое не хуже его, но смотрят на вещи иначе. И есть такие — например, его жена, — которые видят расцвет славы здесь, на востоке, в существующем мире Джада.
Никто из них, даже Алиана, не правит Сарантием. Правит он. Он привел их всех к этому моменту, у него в руках все нити, и он ясно видит всех участников игры. Он надеется добиться успеха. Обычно добивается.
Он подходит к туннелю. Двое Бдительных в шлемах быстро вытягиваются по стойке «смирно». Повинуясь его кивку, один быстро отпирает замок и распахивает дверь. Стоящие за спиной Валерия канцлер, начальник канцелярии и ни на что не годный начальник налогового управления сгибаются в поклоне. Он решил все вопросы с ними здесь, в Атгенинском дворце, за короткой полуденной трапезой. Отдал приказы, выслушал доклады.
Он ждал одного особого сообщения с северо-востока, но оно не пришло. Он даже разочаровался в Царе Царей.
Он ждал, что Ширван Бассанийский к этому времени предпримет атаку на Кализий, чтобы привести в движение другую часть этого грандиозного предприятия. Об этой части никто не знает, разве что Алиана догадалась или, может быть, Гезий, отличающийся необычайной проницательностью.
Но пока не поступило никаких сообщений о нарушении границы. Он дал им достаточно доказательств своих намерений и даже указаний на время их осуществления. Ширван уже должен был послать армию через границу, нарушив купленный мир, и попытаться сорвать западную кампанию.
В результате ему придется проводить другую политику в отношениях с Леонтом и с генералами. Это решаемая проблема, но он бы предпочел элегантный ход событий, а для этого бассаниды должны были уже начать наступление. И тогда все выглядело бы так, будто он вынужден послать туда часть войск до того, как флот выйдет в море.
В конце концов, он преследует здесь не одну цель.
Можно сказать, что это один из недостатков его характера. Он всегда преследует не одну цель, вплетает так много нитей и узоров во все свои действия. Даже эта долгожданная война за возвращение земель на западе не является совершенно отдельным предприятием.
Алиана поняла бы, это ее даже позабавило бы. Но она против этой кампании, и он облегчил задачу для них обоих — по крайней мере, так он считает, — тем, что не стал ее обсуждать. Он подозревает, что она знает, что он делает. Он также знает о ее тревоге и о причине этой тревоги. Это его огорчает.
Простая правда в том, что он любит ее больше, чем бога, и нуждается в ней не меньше, чем в нем.
У открытой двери туннеля он на мгновение останавливается. Видит впереди пламя факелов, колеблющееся от потока воздуха. Ширван еще не напал. Жаль. Ему придется теперь улаживать это дело с военными на противоположном конце туннеля. Он знает, что им сказать. Гордость Леонта, гордость военного, — его самое большое достоинство и его основная слабость, и император считает, что этот молодой человек должен усвоить один урок до того, как будут предприняты следующие шаги. Сначала усмирить безрассудную гордость, затем умерить религиозный пыл.
Он над этими вопросами тоже думал. Конечно, думал. У него нет детей, и стоит вопрос о наследнике.
Он быстро оборачивается, отвечает на поклоны своих советников, а затем входит в туннель один, как обычно. Они уже повернули назад, а дверь еще не успела закрыться; он задал им сегодня большую работу, которую надо закончить до того, как они все соберутся в катизме в конце гонок, чтобы объявить Ипподрому и всему миру, что Сарантий отплывает к Родиасу. Он слышит, как закрывается за ним дверь и ключ поворачивается в замке.
Он шагает по мозаичным плиткам пола, по следам давно умерших императоров, беседует с ними, ведет мысленные диалоги. Он наслаждается этой тишиной, до боли редким уединением в этом длинном извилистом коридоре между дворцами и людьми. Освещение ровное, система вентиляции тщательно отрегулирована. Одиночество доставляет ему радость. Он, смертный слуга и олицетворение Джада, проводит жизнь на виду у всего света и никогда не остается один, только здесь. Даже ночью в его палатах присутствуют стражники или женщины в комнатах императрицы, когда он бывает у нее. Он бы хотел задержаться в этом туннеле, но ему тоже надо так много сделать на другом конце, а время уходит. Этого дня он ждал с тех пор... с тех пор, как приехал на юг из Тракезии вместе со своим дя-дей-военным.
Это преувеличение, но в нем есть правда.
Он идет быстрым шагом, как обычно. Он уже прошел некоторое расстояние по туннелю, под равномерно расположенными факелами в железных кронштейнах на каменных стенах, когда услышал в этой полной тишине, как поворачивается за его спиной тяжелый ключ в замке, а затем открывается дверь, а потом звук других шагов, неспешных.
Так меняется мир.
Он меняется каждое мгновение, разумеется, но существуют... разные степени перемен.
Полсотни мыслей — так Валерию кажется — проносится в его мозгу между двумя шагами. Первая мысль и последняя — об Алиане. Между этими мыслями он уже понял, что происходит. Он всегда славился быстротой соображения, и поэтому его боялись. Он чрезмерно гордился этим всю жизнь. Но ум и быстрота, возможно, теперь потеряли значение. Он идет дальше, только чуть быстрее, чем раньше.
Туннель плавно изгибается, в форме буквы S, первой буквы имени Сарания — тщеславный замысел строителей. Он проходит глубоко под садами, вдали от света. Здесь не имеет смысла кричать, император не успеет подобраться достаточно близко к любой из двух дверей, чтобы его услышали в нижних коридорах дворцов. Он уже понял, что бежать бессмысленно, потому что те, у него за спиной, не бегут; это значит, разумеется, что впереди его тоже ждут.
Они должны были войти до того, как придут солдаты, которые встречают его в другом дворце, и ждать под землей в течение некоторого времени. Или, возможно... они могли войти в ту же дверь, что и он сам, и пройти вперед, в противоположный конец, чтобы ждать там? Так ведь проще? Придется подкупить всего двух стражников. Он вспоминает: да, он помнит лица двух Бдительных у двери за его спиной. Они ему знакомы. Это его люди. Очень... неудачно. Император ощущает гнев, любопытство и на удивление острую печаль.
* * *
Такого чувства облегчения, которое охватило Тараса, когда он услышал быстро нарастающий шквал криков и оглянулся назад, он не испытывал никогда в жизни.
Он спасен, исполнение приговора отсрочено, его избавили от огромного бремени, которое навалилось на его плечи грузом непосильным, но слишком важным, чтобы можно было от него отказаться.
Среди шума, поразительного даже для Ипподрома, к нему подходил Скортий, и он улыбался.
Краем глаза Тарас заметил, что к ним спешит Асторг, его квадратное, грубое лицо было покрыто тревожными морщинами. Скортий подошел первым. Когда Тарас поспешно размотал с себя поводья первой колесницы и спрыгнул на землю, стаскивая серебряный шлем, он с опозданием увидел, что Скортий шагает и дышит с трудом, несмотря на улыбку. А потом заметил кровь.
— Привет. Трудное было утро? — весело спросил Скортий. Он не протянул руку за шлемом.
Тарас прочистил горло.
— Я... не слишком преуспел. Не смог...
— Он прекрасно справился! — сказал, подходя к ним, Асторг. — Что это ты тут делаешь?
Скортий улыбнулся:
— Справедливый вопрос. Но на него нет достойного ответа. Послушайте, вы оба. Возможно, у меня хватит сил на один заезд. Нам необходимо его использовать. Тарас, ты останешься в этой колеснице. Я буду твоим вторым. Мы выиграем этот заезд и засунем Кресенза в стенку, или в спину, или в его собственную толстую задницу. Понятно?
Все-таки его не собираются спасать. Или, возможно, собираются, но по-другому.
— Я остаюсь первым возничим? — промямлил Тарас.
— Придется. Я могу не продержаться семь кругов.
— Забудь об этом. Твой лекарь знает, что ты здесь? — спросил Асторг.
— Совершенно случайно знает.
— Что? Он... разрешил тебе?
— Вряд ли. Он от меня отказался. Сказал, что не будет отвечать, если я здесь умру.
— О, прекрасно, — сказал Асторг. — Это я должен отвечать?
Скортий рассмеялся или попытался рассмеяться. Непроизвольно схватился рукой за бок. Тарас увидел, что к ним подходит распорядитель трека. Обычно такую задержку из-за разговоров на старте не допустили бы, но распорядитель был ветераном и знал, что имеет дело с чем-то необычным. Люди продолжали кричать. Все равно, они должны немного успокоиться, перед тем как можно будет начать заезд.
— С возвращением, Скортий, — деловито произнес он. — Ты участвуешь в этом заезде?
— Да, — ответил Скортий. — Как твоя жена, Дарвос?
Распорядитель улыбнулся:
— Лучше, спасибо. Мальчик выбывает?
— Мальчик будет править первой колесницей, — сообщил Скортий. — А я — второй. Исант выбывает. Асторг, сообщи ему, пожалуйста. И пусть перепрягут пристяжных так, как я люблю, хорошо?
Распорядитель кивнул головой и пошел предупредить людей на старте. Асторг продолжал смотреть на Скортия. Он не шевельнулся.
— Ты уверен? — спросил он. — Стоит ли? Ради одного заезда?
— Важного заезда, — ответил раненый. — На то есть несколько причин. Ты их не все знаешь. — Он слабо улыбнулся, но на этот раз глаза его не улыбались. Асторг еще мгновение поколебался, затем медленно наклонил голову и пошел ко второй колеснице Синих. Скортий снова повернулся к Тарасу.
— Хорошо. Значит, так. Две вещи, — тихо произнес «гордость Синих». — Первое, Серватор — лучший пристяжной Империи, но только если его попросят. Иначе он самодоволен и ленив. Любит снижать скорость и смотреть на наши статуи. Накричи на него. — Он улыбнулся. — Мне потребовалось много времени, чтобы понять, чего я могу от него добиться. Если он будет бежать по внутренней стороне, ты сможешь получить такую скорость на поворотах, какой от него никогда бы не ожидал. Я и то не сразу поверил. На старте будь очень внимателен. Помнишь, как он умеет заставить остальных троих резко изменить направление?
Тарас помнил. Прошлой осенью это проделали с ним. Он кивнул, сосредоточился. Это был деловой разговор, профессиональный.
— Когда мне его стегать кнутом?
— Когда приблизишься к повороту. Бей с правой стороны. И все время выкрикивай его имя. Он слушает. Сосредоточься на Серваторе, с остальными тремя он справится сам.
Тарас кивнул.
— Слушай меня во время заезда. — Скортий снова прижал руку к боку и выругался, он старался дышать осторожно. — Ты из Мегария? Хоть немного говоришь на языке инициев?
— Немного. Все немного говорят.
— Хорошо. Если понадобится, я буду кричать тебе на этом языке.
— Как ты узнал...
Лицо старшего возницы внезапно стало лукавым.
— От женщины. Откуда еще мы узнаем все важные вещи в жизни?
Тарас попытался рассмеяться. У него пересохло во рту. В самом деле, рев толпы просто оглушал. На всем Ипподроме люди вскакивали на ноги.
— Ты сказал — две вещи?
— Да. Слушай внимательно. Мы хотели заполучить тебя к нам, потому что я знал, что ты возничий не хуже любого другого или даже лучше. Ты попал в ужасное положение, это несправедливо, ты никогда раньше не управлял этой квадригой, тебе пришлось сражаться с Кресензом и его вторым возничим. Ты просто полный кретин, если думаешь, что плохо выступал. Я бы тебе дал по башке, но мне будет очень больно. Ты выступил потрясающе, и любой человек, у которого есть хоть капля мозгов, это понимает, ты, саврадийская деревенщина.
Такое ощущение возникает, когда хлебнешь горячего вина с пряностями в таверне в сырой зимний день. Именно так подействовали на Тараса эти слова. Собрав все свое самообладание, он ответил:
— Я знаю, что выступил потрясающе. Но тебе пора было вернуться и помочь мне.
Скортий хохотнул и скривился от боли.
— Молодец, парень. Ты на пятой дорожке, а я — на второй? — Тарас кивнул. — Хорошо. Когда будешь у линии, тебе хватит места, чтобы пойти наперерез. Следи за мной, доверься Серватору, а мне предоставь разделаться с Кресензом. — Он улыбнулся слабой улыбкой, в которой не было ни капли веселья.
Тарас посмотрел на мускулистого первого возничего Зеленых, который наматывал на туловище поводья на шестой дорожке.
— Конечно. Это твоя работа, — согласился Тарас. — Смотри, не подведи.
Скортий снова ухмыльнулся, затем взял парадный серебряный шлем, который все еще держал в руках Тарас, и отдал стоящему рядом с ними служителю. Взамен он взял у него потрепанный гоночный шлем. Сам надел его на голову Тараса, словно мальчишка-конюх. Рев на трибунах стал еще более оглушительным. За ними наблюдали, конечно, каждое их движение изучали, как хироманты изучают внутренности животных или звезды.
Тарас боялся, что сейчас расплачется.
— С тобой все в порядке? — спросил он. Сквозь тунику Скортия проступала кровь.
— С нами со всеми все будет в порядке, — ответил Скортий. — Если меня не арестуют за то, что я собираюсь сделать с Кресензом.
Он подошел к Серватору, несколько секунд гладил коня по голове и шептал ему что-то на ухо. Затем повернулся и прошел по диагональной линии ко второй колеснице Синих, с которой уже слез Исант — на его лице отражалось такое же облегчение, какое только что испытал Тарас, — и где служители поспешно перепрягали коней в соответствии с хорошо известными предпочтениями Скортия.
Скортий не сразу вскочил на колесницу. Он остановился возле четверки коней, потрогал каждого из них, пошептал, почти прижимаясь губами к их головам. У них сменился возница, и им необходимо было это знать. Тарас, наблюдающий за ним, заметил, что он держался к жеребцам только правым боком и трогал их правой рукой, пряча от них кровь.
Тарас снова вскочил в свою колесницу. Снова начал наматывать на себя поводья. Стоящий рядом с Тарасом служитель отдал серебряный шлем другому конюху и поспешил ему на помощь, лицо его сияло от волнения. Кони вели себя беспокойно. Они видели своего привычного возницу, но сейчас он покинул их. Тарас взял в руку кнут. Вложил его пока в чехол рядом с собой. Сделал глубокий вдох.
— Слушайте, вы, тупые толстые клячи, — произнес он, обращаясь к самой прославленной гоночной упряжке в мире, тем мягким, успокаивающим тоном, которым всегда разговаривал с конями, — если вы на этот раз не будете бежать ради меня как следует, я сам отведу вас на живодерню, слышите?
Как здорово было это говорить! И чувствовать, что он может это сделать.
Последовавший за этим заезд помнили очень долго. Даже на фоне событий, случившихся в тот день и сразу же после него, первый послеполуденный забег второго дня гонок на Ипподроме в том году стал легендой. Посланник из Москава, который сопровождал великого князя и остался на всю зиму для ведения неспешных переговоров по поводу пошлин, присутствовал на Ипподроме и описал этот заезд в своем дневнике, и этой записи суждено было чудом уцелеть после трех пожаров в трех городах, между которыми прошло полторы сотни лет.
В тот день на Ипподроме находились люди, для которых гонки были важнее самых великих войн, смены власти и святой веры. Так бывает всегда. Подмастерье, десятки лет спустя, может вспомнить, что войну объявили в тот день, когда горничная наконец-то согласилась забраться с ним на сеновал. Рождение долгожданного здорового младенца родителям запоминается лучше, чем сообщение о вторжении вражеской армии или об освящении храма. Необходимость закончить жатву до морозов подавляет любую реакцию на смерть правителей. Расстройство желудка заставляет забыть о самых весомых декларациях патриархов церкви. Великие события эпохи представляются живущим в это время всего лишь декорациями для гораздо более важных событий их собственной жизни. Да и как может быть иначе?
Точно так же многие мужчины и женщины, присутствовавшие на Ипподроме (а также те, которые не присутствовали, но позже заявляли об этом), придерживались своего собственного представления о случившемся. Это могли быть совершенно различные вещи, различные моменты, так как у каждого из нас есть в душе свои струны, и на нас играют по-разному, как на музыкальных инструментах. Да и как может быть иначе?
Карулл, который прежде был трибуном Четвертого саврадийского легиона и очень ненадолго стал килиархом кавалерии Второго кализийского, совсем недавно получил новое назначение. Он так и не отправился на север по причинам, пока ему непонятным, а стал личным гвардейцем Верховного стратига Леонта и получал жалованье (довольно солидное) из личных денег стратига.
Поэтому он все еще находился в Городе и сидел вместе с женой в военном секторе Ипподрома, смирившись с тем, что его новое положение и ранг не позволяют ему теперь стоять или сидеть среди болельщиков Зеленых. Среди окружавших их военных ощущалось скрытое, но заметное напряжение, и оно не было связано с гонками. Им дали понять, что сегодня здесь будет сделано важное объявление. Нетрудно догадаться, каким оно будет. Леонт пока еще не появился в катизме, императора тоже не было после полудня, но до вечера еще далеко.
Карулл бросил взгляд на жену. Касия впервые пришла на Ипподром и явно чувствовала себя неуютно в толпе. Конечно, сектор для военных не отличался такой несдержанностью, как стоячие места для Зеленых, но он все же тревожился за нее. Ему хотелось, чтобы ей понравилось, чтобы она присутствовала в конце дня, когда наступит памятный момент. Сам он побывал здесь утром и во время полуденного перерыва зашел за ней домой: требовать от Касии провести на Ипподроме весь день было бы слишком. Несмотря на все его надежды, он понимал, что она пришла сюда только из снисхождения к нему и его страсти к гонкам колесниц.
Собственно говоря, просто чудо, что женщина на такое способна.
К военным, особенно к тем, которые служат стратегу, в Городе относились хорошо. У них были великолепные места, почти на уровне середины первого отрезка прямой и в самом низу. Большая часть толпы осталась позади и выше их, так что Касия могла сосредоточиться на лошадях и возницах внизу. Ему казалось, что это хорошо.
Находясь так близко и учитывая неровную линию старта, из-за чего внешние квадриги располагались на дорожках впереди, они сидели совсем рядом с последними тремя упряжками. Кресенз из команды Зеленых стартовал по шестой дорожке. Карулл указал на него жене и напомнил, что этот гонщик был среди гостей на их свадьбе, потом отпустил шуточку, когда первый возничий Зеленых ушел под трибуны перед самым началом заезда, оставив упряжку на попечение помощников. Касия слегка улыбнулась; один из офицеров рассмеялся.
Карулл изо всех сил старался сдерживаться, хотя был очень взволнован и очень счастлив, и не рассказывать своей жене обо всем происходящем. Она знала, что Скортий пропал. Это знали все в Сарантии. Однако он уже понял к этому моменту, что его голос успокаивает ее, как и его присутствие, поэтому все же кратко объяснил ей (так кратко, как только мог) тот обмен, в результате которого правого пристяжного в квадриге Кресенза обменяли на молодого возницу, который сейчас находился на пятой дорожке в серебряном шлеме Синих. О правых пристяжных он ей тоже рассказал. А это само собой повлекло рассказ о левых пристяжных, что, в свою очередь...
Кое-что из этого ее заинтересовало, хотя не так, как он ожидал. Она больше расспрашивала его о том, как можно продать парня из одной команды в другую и понравилось ли ему это или нет. Карулл заметил, что никто не заставлял его участвовать в гонках или оставаться в Сарантии, но ему почему-то показалось, что он не ответил на то, что скрывалось в ее вопросе. Он сменил тему, указав ей на ряд статуй за дорожками.
Затем зрители взревели, он быстро повернулся к туннелю, и у него отвисла челюсть, когда Скортий и Кресенз вместе вышли на песок.
Люди видят разные вещи, запоминают разные вещи, хотя все могут смотреть в одном направлении. Карулл был солдатом, он всю свою взрослую жизнь был им. Он увидел, как шагает Скортий, и тут же сделал выводы, еще до того, как они подошли ближе и он заметил кровь на левом боку этого человека. Это повлияло на все, что он увидел и почувствовал, когда начался забег, и на все, что он потом вспоминал: вся вторая половина дня приобрела оттенок красного цвета, с самого начала, прежде чем они обо всем узнали.
Касия ничего этого не заметила. Она наблюдала за другим человеком — он находился совсем близко от них, — за тем из Зеленых, который сейчас снова встал на свою колесницу: мускулистым, уверенным в себе, окруженным вниманием. Люди вокруг него смеялись его шуткам, как смеются, когда шутит некто важный, вне зависимости от того, смешные ли это шутки.
Кресенз из команды Зеленых находился на самом пике своей профессиональной карьеры, как ей рассказал Карулл (среди многих других вещей), на прошлой неделе и сегодня утром он победил в очень важных гонках в отсутствие Скортия. Зеленые были в восторге, купались в лучах его славы, а сам он откровенно торжествовал.
Касию искренне заинтересовало то, как легко она смогла заметить в нем страх.
Он стоял прямо под ними в своей колеснице, методично наматывая поводья вокруг тела. Это Карулл ей тоже объяснил. Но всадник Зеленых все время оглядывался назад и налево, где другой возничий, Скортий, сейчас залезал в колесницу, ближе к тому месту, где стояли все статуи. Интересно, подумала Касия, видят ли остальные эту тревогу или просто дело в том, что после года, прожитого у Моракса, она настроена на подобные вещи. Неужели так будет всегда?
— Святой Джад на солнце, он скачет на второй колеснице! — выдохнул Карулл, словно читал молитву. В его голосе звучало восхищение; на лице, когда она бросила на него взгляд, застыло выражение, похожее на страдание.
Она так заинтересовалась, что задала вопрос. Он объяснил ей и это тоже. И объяснил быстро, потому что как только все поводья были на месте и помощники отбежали прочь на внешнюю и внутреннюю стороны дорожек и то же самое сделали служители в желтых одеждах, распорядитель Сената в катизме уронил белый платок. Горн протрубил единственную ноту, серебряный морской конек нырнул сверху вниз, и гонки начались.
И тогда взметнулась туча пыли.
В тот день Клеандр Бонос перестал быть болельщиком Зеленых. Он не перешел в другую факцию, а скорее — как часто объяснял потом, в том числе в своей памятной речи на суде по обвинению в убийстве, — почувствовал, что поднялся над приверженностью к одной факции во время первого заезда, после полудня во второй день гонок на Ипподроме, той весной.
Возможно, это произошло еще до начала заезда, когда он увидел, как человек, которого его друзья пырнули ножом и избили ногами на темной улице, человек, которому, как он сам слышал, велели лежать в постели до лета, вышел на песок и заявил свои права на вторую колесницу Синих. А не на серебряный шлем, принадлежащий ему по праву.
Или даже еще раньше, можно сказать и так. Ибо Клеандр, который искал глазами свою мать и бассанидского лекаря, всматривался в глубину туннеля, а не любовался возничими, занимающими свои места на дорожках. Он сидел внизу и достаточно близко, поэтому он — может быть, единственный из восьмидесяти тысяч зрителей, — заметил, как Кресенз, возничий Зеленых, изо всех сил ткнул локтем в бок какого-то человека, как раз тогда, когда они вышли на свет, а затем он увидел, кто этот человек.
Это он запомнил навсегда. Его сердце сильно забилось и продолжало молотом стучать в груди все время до старта заезда, который начался как раз в тот момент, когда его мать и лекарь вернулись на свои места. Они оба, когда он бросил на них взгляд, показались ему неожиданно напряженными, но Клеан-дру некогда было задуматься над этим. Шли гонки, и Скортий вернулся.
Морской конек нырнул вниз. Восемь квадриг рванулись с изломанной стартовой линии к белой отметке на дорожке, после которой они могут покинуть свои дорожки и начать свои опасные маневры.
Инстинктивно и по привычке взгляд Клеандра метнулся к Кресензу, когда первый возничий Зеленых стегнул свою упряжку кнутом, стартуя по шестой дорожке. Неудачная стартовая позиция, но парень, управляющий первой колесницей Синих, находился на пятой, так что это не имело особого значения. Скортий стоял гораздо дальше, на второй дорожке, и его упряжка была слабее. Клеандр не понял, как и почему это произошло. Второй возничий Зеленых получил дорожку у самого ограждения и должен был постараться удержать ее, пока Кресенз не пробьется к нему.
Так обычно разворачивались события при подобном распределении мест на старте. .
Но на этот раз, кажется, Кресензу предстояло двигаться по более медленному маршруту. Упряжка Тараса, первого возничего Синих, по крайней мере не уступала в скорости упряжке Кресенза. Кресенз не мог подрезать его у белой линии, не перевернув и не подставив собственную упряжку. Две другие первые упряжки подоспеют вместе, и тогда Зеленые вдвоем возьмут в оборот возницу Синих, как они делали все утро. Заезд длинный, семь кругов. Времени полно.
Но все знали, что старт имеет громадное значение. Гонка могла закончиться раньше, чем будет пройден первый участок. А в этом заезде участвовал Скортий.
Клеандр повернулся, чтобы посмотреть, что происходит со второй упряжкой Синих, и больше не отрывал от нее глаз. Скортий точно предвидел время появления платка и сигнал горна, превосходно провел старт и уже яростно хлестал коней. Он вихрем пересек линию, увеличивая расстояние между собой и Зелеными у ограждения. Возможно, ему даже удастся занять внутреннюю дорожку, как только они достигнут белой полосы. Она уже близко.
— Который из них он? — спросила сидящая рядом мачеха.
— На второй дорожке, — хрипло ответил Клеандр и показал рукой, не отрывая взгляда от трека. Только позднее ему пришло в голову, что называть имя не возникло необходимости. — Он правит второй колесницей, а не первой! Смотри, как он попытается занять внутреннюю дорожку.
Копыта коней ударили по белой полосе. Скортий не стал пытаться пробиться к ограждению.
Вместо этого он резко повернул вправо, двинулся к краю дорожек, далеко обогнав менее быстрые квадриги Белых и Красных на третьей и четвертой дорожках. Оба возницы воспользовались неожиданно появившимся свободным пространством и рванулись позади него влево, пожертвовав скоростью ради жизненно важных внутренних дорожек.
Позднее Клеандр поймет, какую это сыграло роль. Они ушли влево, для этого им пришлось снизить скорость, и, таким образом, образовалось свободное пространство. Все дело было в пространстве. Клеандру потом казалось, когда он вспоминал эти события, что эти гремящие, скученные на старте колесницы, вращающиеся колеса, тридцать два несущихся коня, машущие кнутами напряженные люди были маленькими деревянными фигурками, которыми мальчишка играет в Ипподром на полу своей спальни. И этим подобным богу мальчишкой был Скортий.
— Берегись! — крикнул чей-то голос прямо у них за спиной. И не без основания. Две квадриги Синих шли пересекающимся курсом, мальчик на первой колеснице, как и ожидалось, рвался к внутренней стороне, Кресенз скакал рядом с ним, а Скортий устремился прямо на них обоих, совершенно не в том направлении, прочь от ограждения. Клеандр видел, что рот Скортия широко раскрыт и он что-то кричит в этом хаосе пыли, скорости и неожиданности.
Затем все стало понятным, ибо произошло нечто изумительное, все стало ясно, насколько что-то может быть ясным в ярости и грязи человеческой жизни, если разбираться в ней настолько, чтобы это увидеть.
И тщательно вглядываясь в свои воспоминания, возвращаясь назад по дуге своих чувств, Клеандр в конце концов решил, что это и был тот истинный момент, когда верность и преданность уступили место чему-то иному в его душе. Это желание никогда не покидало его, всю жизнь: увидеть еще раз такой блеск мастерства, грации и мужества, в каких бы цветах он ни был представлен, в момент ослепительного, освещенного солнцем торжества на дорожках Ипподрома.
В каком-то смысле его детство закончилось, когда Скортий направил колесницу к внешней, а не к внутренней дорожке.
Его мачеха видела только ту же тучу пыли и бешеное движение в начале, что и Касия, и сидела почти на том же уровне, только немного дальше. В ней бушевало смятение, и она совершенно не в состоянии была отличить хаос внизу от хаоса внутри себя. Ей было нехорошо, ей казалось, что ее сейчас стошнит, а это было бы унизительно в публичном месте. Она ощущала присутствие бассанидского лекаря с другой стороны, и ей хотелось осыпать его проклятиями за то, что из-за него она оказалась здесь, и за то, что он видел... Хотя что мог он увидеть в тусклом свете под трибунами?
Если он произнесет хоть одно слово, решила Тенаис, хотя бы спросит, как она себя чувствует, она... она не знала, что сделает.
И это было так возмутительно, так непривычно для нее — не знать точно, что ей делать. Он молчал. Слава богу. Положил рядом с собой посох, — смехотворный обман, почти такой же нелепый, как его крашеная борода, — и вместе со всеми остальными, казалось, был поглощен колесницами. Для этого они все и пришли сюда, не так ли? Ну, это так, все, кроме нее.
«Надеюсь, ты выиграешь этот заезд», — сказала она ему. В том странном рассеянном свете. После того, как пыталась его убить. Она представления не имела, почему произнесла эти слова, они просто родились из смятения в ее душе. С ней никогда не происходило ничего подобного.
В святых церквах Джада провозглашали и учили, что демоны полумира всегда находятся совсем рядом со смертными мужчинами и женщинами и они могут войти в тебя, сделать тебя не такой, какой ты была всегда. Кинжал снова спрятан у нее под плащом. Он вернул его ей. Она задрожала под лучами солнца.
Тут лекарь посмотрел на нее. Но ничего не сказал. К счастью. И снова повернулся к дорожкам.
— Который из них он? — спросила она у Клеандра.
Он ответил, показал рукой, не отрывая глаз от невероятного столпотворения внизу.
— Он правит второй колесницей, а не первой! — крикнул он.
Очевидно, это что-то означало, но она не имела ни малейшего представления, что именно. Как и о том, что это отчасти имело отношение к ней и к тому, что она сказала насчет победы в этом заезде.
Рустем нашел глазами своего пациента и стал наблюдать за ним с самого начала, как только спустился вниз и сел на место, сразу же после сигнала горна. Увидел, как он правит четырьмя мчащимися лошадьми левой рукой, со стороны раны в боку, а правой работает кнутом, абсурдно далеко вытянувшись вперед на неустойчивой, подпрыгивающей платформе, на которой стоят возницы. Затем увидел, как Скортий сильно откинулся вправо, и Рустему показалось, что возничий тащит свою упряжку в ту сторону своим собственным искалеченным телом, вытянутым над сверкающими вращающимися колесами.
Внезапно, вопреки ожиданиям, он почувствовал, что волнуется. Тот кинжал, который у него на глазах сверкнул и упал на землю под трибунами, оказался, собственно говоря, совершенно ненужным, подумал он.
Этот человек вознамерился убить себя на глазах у всех.
В свое время он принадлежал к числу самых прославленных возничих, которые когда-либо правили квадригами на Ипподроме.
На спине стояло три его статуи, и одна из них — из серебра. Первый император Валерий — дядя нынешнего — дважды был вынужден возвращать его после выхода в отставку, так настойчиво его умоляли завсегдатаи Ипподрома. В третий и последний раз, когда он покидал дорожку, они устроили ему шествие от форума перед Ипподромом до стен города со стороны суши, и на всем пути вдоль улиц стояли люди в несколько рядов. Две тысячи человек — так, по крайней мере, сообщалось в отчете городской префектуры.
Асторг, факционарий Синих (некогда принадлежавший к факции Зеленых), не страдал ни ложной скромностью, ни чрезмерным восхищением перед собственными достижениями на этом песке, где он сражался и побеждал и снова побеждал неизменно все новых противников и Девятого Возницу на протяжении двух десятков лет.
Теперь перед ним был самый последний из этих противников — тот, из-за которого он ушел в отставку, — и он правил второй колесницей со сломанными ребрами и открытой раной и был уже не молод. Из всех тех, кто наблюдал за первыми мгновениями гонки, именно факционарий Асторг — грубый, покрытый шрамами, невероятно опытный и славящийся своей сдержанностью — первым понял, что происходит. Он одним взглядом оценил восемь квадриг, их скорость, угол движения, возниц и их возможности. И тогда он вслух вознес яростную быструю молитву запрещенному, святотатственному, необходимому им Геладикосу, сыну бога.
Он стоял у внешней стены во время старта, там, где стоял всегда, на расстоянии двух третей прямого отрезка от меловой линии, в безопасной зоне, отведенной служащим Ипподрома между внешним ограждением и первыми рядами сидений, которые здесь установлены. Поэтому у него возникла иллюзия, что Скортий мчится прямо на него, когда тот предпринял этот абсурдный, беспрецедентный рывок к внешней стороне, а не к внутреннему ограждению.
Он услышал, как «гордость Синих» (он, который и сам был некогда этой «гордостью») кричит, перекрывая гром и рев, и он стоял достаточно близко и понял, что тот кричит на языке инициев, который немногие из них знали. Асторг был одним из тех, кто знал. Этот мальчик, Тарас из Мегария, оказался вторым. Асторг увидел, как парень быстро дернул головой влево и среагировал мгновенно, ни на секунду не задумываясь над тем, что делает. Асторг перестал дышать, бросил молиться, только смотрел.
Парень тоже закричал — выкрикнул имя Серватора — и сильно хлестнул кнутом коня по правому боку. Это произошло на головокружительной, совершенно безумной скорости, в опасной близости от толчеи старта, среди тридцати двух жеребцов, которые молотили копытами как сумасшедшие.
В одну и ту же точно рассчитанную долю секунды без всякого запаса пространства, так близко друг от друга, что между колесами не видно было ни малейшего просвета, Скортий и Тарас перебросили свои тела влево, увлекая за собой свои упряжки и колесницы. Грохот оглушал, пыль стояла удушающим облаком.
И сквозь эту пыль, прямо перед собой, словно все это было проделано ради его личного развлечения — словно танцоров нанял на вечер аристократ, — Асторг увидел, что произошло дальше. Он был растроган и преисполнен восхищения, так как знал: несмотря на все, что он сделал здесь за всю свою карьеру, под бурные аплодисменты двух тысяч зрителей, выкрикивающих его имя, даже в дни своего расцвета, на пике славы, он не мог бы задумать то, что осуществил сейчас Скортий.
Тарас поворачивал к внешней стороне, а Скортий — к внутренней. Прямо навстречу друг другу. Когда парень резко натянул поводья влево, великолепный Серватор потянул трех других коней и колесницу поперек дорожек точно таким же маневром, который еще помнили посетители Ипподрома по последнему дню осенних гонок, когда Скортий проделал это с ним самим. И в этом была внушающая уважение элегантность, совершенство. Знакомая цитата, повторенная и использованная еще раз, но по-новому.
А Скортий одновременно бросил свою упряжку так же резко влево, точно в нужное мгновение, иначе эти две колесницы разнесли бы друг друга в щепки, кони с диким ржанием столкнулись бы, а возницы взлетели бы в воздух и превратились в груду переломанных костей. Его упряжка повернула — колеса заскользили, потом вонзились в колею — и выпрямилась с потрясающей точностью прямо рядом с Кресензом и его упряжкой. На полном скаку.
Тем временем упряжки на третьей и четвертой дорожках устремились к внутреннему краю.
Конечно, так и должно было быть. Для них освободилось место, когда Скортий рванул со старта и пошел наискосок. Они замедлили темп, ухватившись за эту удивительную возможность, и разошлись, словно двустворчатые двери во дворце, перед Тарасом, открывая ему путь для яростного рывка влево, а потом обратно. И таким образом он обнаружил перед собой свободное, чистое, замечательное пространство открытой дорожки у внутреннего ограждения.
Он оказался прямо позади номера второго Зеленых, а затем, — опять прибегнув к помощи кнута, — рядом с ним, на входе в самый первый поворот под катизмой. Он шел по более широкой дуге, но у него была лучше упряжка, он все еще держал сильный наклон влево и выкрикивал имя своего великолепного ведущего жеребца, позволяя Серватору скакать вплотную к Зеленым, а затем обогнал их на выходе из поворота. И вот перед ним не осталось ничего и никого на дорожке, когда они вышли на дальнюю сторону... И все это было проделано одним-единственным рывком.
Асторг плакал. Он был потрясен, словно лицезрел нечто божественное в святилище, и понимал, что только что видел произведение не менее совершенное, чем творение любого художника: ваза, драгоценный камень, поэма, мозаика, настенное панно, золотой браслет, усыпанная камнями искусственная птица.
И еще он понимал, что такой образец искусства проживет не дольше созидающего мгновения, и о нем будут говорить только те, кто вспомнит, правильно или неправильно, кто видел, видел неточно или совсем не видел, что эти воспоминания будут искажены памятью, желанием или невежеством и что это достижение записано будто на воде или на песке.
Это было ужасно важно, но в данный момент — совсем неважно. Может ли подобная хрупкость, лежащее в основе непостоянство придать еще большее величие такому творению? Тому, что исчезнет, как только будет создано? В этот момент, думал Асторг, сжимая своими большими руками деревянные перила, — в это единственное, безупречное, алмазное мгновение, предложенное временем, — именно эти два возничих, юноша и направляющий его гений, были властелинами мира на божьей земле, повелителями императоров, всех мужчин и женщин, подверженных ошибкам и несовершенных, которые однажды потерпят поражение и умрут, ничего не оставив после себя, исчезнут в момент своего создания.
Плавт Бонос вскочил в императорской ложе, когда две первые колесницы понеслись по направлению к ним и вместе вошли в первый поворот, грохоча колесами. Он был необъяснимо взволнован происходящим и на короткое мгновение смутился, но тут же заметил, что еще полдюжины сверхвоспитанных, пресыщенных придворных тоже вскочили с мест. Он молча переглянулся с императорским шталмейстером и снова повернулся лицом к дорожкам.
У них над головами, на изогнутом потолке катизмы, была изображена квадрига. На ней стоял мозаичный Сараний, увенчанный лаврами победителя. Внизу юноша-возничий Синих, которому, несмотря на проявленное мужество, не хватило мастерства на прошлой неделе и сегодня утром, сейчас вопил, как варвар, на своих коней и хлестал их кнутом. Он пронесся мимо второй колесницы Зеленых еще на повороте у катизмы.
Это иногда случается, это можно сделать, но не так просто и нечасто, и те, кто разбирается в гонках, сознают связанные с этим риск и мастерство. Бонос наблюдал. Теперь нельзя было сказать, что этому мальчику Тарасу недостает мастерства или уверенности в себе.
Его колесница теперь неслась не за упряжкой Зеленых и не рядом с ней.
Он стартовал по пятой дорожке. Вышел вперед на пол-упряжки после первого поворота, а потом на целую длину упряжки, а затем плавно, как скользит по коже восточный шелк, дал
Серватору проскользнуть к ограждению на дальнем отрезке прямой.
Бонос инстинктивно повернулся назад и посмотрел на Скортия и Кресенза. Они подошли к повороту бок о бок, но по самой широкой части трека, так как Скортий отказывался пропустить внутрь второго возничего и сам не выказывал ни малейшего желания сместиться туда. Он правил второй квадригой. Его задачей было обеспечить победу первому возничему своей команды. Как можно дольше держать Кресенза на расстоянии было способом добиться именно этого.
— Другие Зеленые их догоняют, — хриплым голосом произнес императорский шталмейстер. Бонос взглянул и увидел, что это правда. Второй возничий Зеленых, оказавшись перед жалким выбором — гнаться за молодым лидером Синих или вернуться на помощь своей первой квадриге — выбрал последнее. Помимо прочего, Кресенз Сарникский славился своим горячим нравом и привычкой пускать в ход кнут, чтобы проучить других возниц, забывших, кто первый возничий Зеленых.
— Теперь они попытаются занять второе и третье место, — произнес Бонос, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Он может догнать этого парня, если быстро освободится. Мы даже еще не закончили круг. — Шталмейстер был заметно взволнован. И Бонос тоже. При всем том, что еще должно было случиться сегодня, включая войну, которая изменит их мир, драма внизу захватывала.
Второй номер Зеленых сбрасывал скорость, отставал, оглядываясь через правое плечо, чтобы прикинуть угол. Когда двое прославленных возниц показались из-за поворота, по-прежнему на приличном расстоянии друг от друга, вторая упряжка Зеленых начала сдвигаться по направлению к Скортию. И оказалась впереди. Возница Зеленых мог безнаказанно занять положение прямо перед ним. Это было дело тонкое — ему надо было остановить продвижение квадриги Синих и найти способ дать свободу своему лидеру, чтобы тот резко свернул к внутреннему ограждению и бросился догонять мальчишку, возглавившего гонку. Именно этим и занимались вторые упряжки, именно этому их обучали.
Все три квадриги начали сближаться, сливаться в одну фигуру о шести колесах, с двенадцатью конями, посреди пыльного вихря и оглушительного шума.
— Полагаю, — вдруг сказал Бонос, — что Скортий это тоже предвидел.
— Что? Невозможно, — ответил императорский шталмейстер в тот самый момент, который доказал, что он ошибается.
Ему приходилось быть осторожным, крайне осторожным. Если Скортий сейчас нарушит правила, заденет одного из этих двоих, победу Синих аннулируют. Эта возможность всегда ограничивала действия вторых возниц или возниц второстепенных цветов. Одетые в желтое чиновники стоят вдоль всего трека, наблюдая за ними.
Кроме того, он остро сознавал, что хотя ему, возможно, и удастся продержаться семь кругов и не рухнуть, но на маневры сил у него немного. Каждый неглубокий вдох сопровождался болью. Сама мысль о том, чтобы снова натянуть поводья упряжки, заставила его пожалеть, что он еще не умер.
Он знал, что вокруг его ступней натекла лужа крови, опасно скользкая. Он не смотрел вниз.
Он следил за второй упряжкой Зеленых, которая возвращалась к ним. Он знал, что так будет. Кресенза товарищи по команде боялись. И если они не уверены в том, что надо делать, то должны прийти к нему на помощь. Неплохая привычка в целом, но бывают моменты, когда она подводит. Скортий намерен сделать так, чтобы на этот раз их выбор оказался неудачным.
Он рисовал себе эту картину с той секунды, когда вышел на трек и увидел, что на новом правом пристяжном в упряжке Кресенза на шестой дорожке нет шор.
Скортий знал коня, которого они обменяли. Очень хорошо знал. Еще зимой отложил про запас в голову кое-какие сведения. Очевидно, это не выплыло во время гонок на прошлой неделе или этим утром: упряжка Кресенза редко оказывалась на крайней внешней дорожке.
А теперь она может оказаться там с минуты на минуту.
Вторая упряжка теперь находилась прямо перед ними, но не слишком близко, что давало возможность отойти дальше в сторону и заставить Скортия сделать то же самое. Кресенз также находился немного впереди от него с внешней стороны, что увеличивало риск нарушить правила, если он слишком далеко отойдет в сторону и заденет другую упряжку. Зеленые пытались заставить его осадить коней. Как только он это сделает, вторая упряжка перед ним сделает то же самое, а Кресенз пустит в ход кнут и вырвется вперед, обогнав их обоих. Они это умели делать. Это была тонкая работа, требующая большой точности на огромной скорости, но они были опытными возницами, проработавшими вместе целый год.
Это не имело значения.
Он позволил упряжке продвинуться чуть вперед, совсем немного. Кресенз быстро оглянулся, выругался, оскалил зубы. Если вторую упряжку Зеленых заподозрят в том, что она оттеснила Скортия, то нельзя будет обвинить соперника в нарушении правил. Особенно вернувшегося чемпиона: все трое знали, что сегодня это тоже было частью игры.
Кресенз ушел немного дальше, ближе к ограждению.
Скортий и второй номер Зеленых последовали за ним. Они уже прошли большую часть дальнего отрезка прямой. Скортий соскользнул еще правее, совсем чуть-чуть. Ему приходилось быть очень осторожным, ведь это не его привычная упряжка. Все три колесницы теперь мчались устрашающе близко друг от друга. Если бы их колеса были снабжены шипами, как бывало в древности, в Родиасе, кто-нибудь уже вылетел бы из разбитой колесницы.
Кресенз еще раз проревел проклятие в адрес своего товарища по команде и отодвинулся еще дальше. Собственно говоря, дальше уже было невозможно, он летел по самой крайней дорожке, у самого ограждения, мимо бушующей, орущей, потрясающей кулаками толпы, вскочившей на ноги.
Новому правому пристяжному Зеленых не понравилось, что рядом с ним так громко кричат и размахивают кулаками. Совсем не понравилось. Этому коню нужны шоры справа. Этого еще никто не понял. Кресенз никогда не скакал на нем по крайней дорожке, это всего вторая их встреча в этом году. Зеленые еще не успели ничего понять.
И допустили ошибку.
Скортий держался на том же уровне, выжидая подходящий момент. На лице Кресенза застыла напряженная, мрачная улыбка, квадриги неслись на полной скорости. Теперь, когда он был у самого ограждения, любое дальнейшее движение Скортия по направлению к нему сочли бы нарушением правил. Вторая колесница Зеленых, все еще скачущая впереди, могла без риска проскользнуть немного дальше и сбросить скорость, и Скортию пришлось бы резко натянуть поводья.
Отработанная стратегия, разумный расчет. Могло получиться, если бы правый пристяжной как раз в этот момент не дернул головой, ослепленный паникой, близостью ревущей толпы, и не сбился с шага, безнадежно сбив трех остальных коней. Это произошло именно в ту секунду, когда второй номер Зеленых выполнял совершенно правильный тактический маневр, сдвигаясь немного вправо и слегка замедляя темп.
Скортий все же натянул поводья изо всех сил, как им хотелось, даже немного раньше, чем они ожидали, словно испугался или проявил слабость.
И при этом он смог очень ясно и с близкого расстояния рассмотреть столкновение. Квадрига Кресенза устремилась к внутренним дорожкам, куда ее потянул впавший в панику, бесспорно могучий новый правый пристяжной конь, а другая упряжка продолжала движение к внешней стороне. К несчастью, они столкнулись.
Два колеса отлетели мгновенно. Одно повисло в воздухе, подобно метательному диску, и полетело, вращаясь, к спине. Один конь заржал и споткнулся, увлекая за собой в падении остальных. Колесницу занесло боком, она врезалась в ограждение, а потом отскочила в противоположную сторону, и Скортий, резко поворачивая влево (и на этот раз он громко закричал от боли при этом усилии), увидел, как сверкнул нож Кресенза, когда тот перерубил поводья и отчаянным прыжком выскочил из колесницы.
Он промчался мимо и не увидел, что случилось со вторым возницей Зеленых и с конями, но знал, что они упали.
Он прошел поворот, потом оглянулся. Увидел, что теперь Красные и Белые скачут за ним, все четверо, тесной группой, работая изо всех сил. У него возникла новая идея. Его взор снова закрыла эта странная красная пелена, но он внезапно решил, что, возможно, ему хватит сил внести еще один, последний элемент в бессмертную славу этого дня.
Впереди него этот мальчик, Тарас, тормозил колесницу, глядя назад. Он поднял руку с кнутом и махнул Скортию, показывая вперед, предлагая возглавить гонку и одержать победу.
Но этого он как раз не хотел по нескольким причинам. Он покачал головой и, когда приблизился к молодому вознице, крикнул на языке инициев:
— Я тебя кастрирую тупым ножом, если ты не выиграешь этот заезд. Вперед!
Парень улыбнулся. Он понимал, что они только что сделали. Все великолепие этого маневра. Ведь он был профессионалом. Он рванулся вперед. Пересек линию финиша и выиграл первые крупные гонки в своей жизни.
Первая из следующих тысячи шестисот сорока пяти побед для Синих. К тому времени, через восемнадцать лет, когда парень в той колеснице вышел в отставку, только два человека в долгой истории сарантийского Ипподрома выиграют больше гонок, и никто из его преемников не достигнет такого результата. Три статуи Тараса Мегарийского на спине будут повержены вместе с остальными семьсот лет спустя, когда наступят большие перемены.
Первый возница Белых пришел в этом заезде вторым, второй возница Белых пришел третьим. Отчет о гонках в тот день, как всегда, тщательно составленный чиновниками, свидетельствовал, что Скортий, возница Синих, намного отстал от них в единственном для него в тот день заезде.
Конечно, отчеты способны упустить главное. Очень многое зависит от того, что еще сохранилось — в письменном виде, в искусстве, в памяти, и насколько верно, или неверно, или смутно.
Факция Синих, вместе со своими напарниками Белыми, заняла первое, второе и третье места. И четвертое. Четвертое в заезде, который, принимая во внимание все обстоятельства, мог считаться самым блестящим триумфом за всю его карьеру на Ипподроме, занял Скортий Сорийский, который заставил упряжки Белых обогнать его и уйти вперед, аккуратно заблокировав двух невезучих возничих Красных — все, что осталось от команды факции Зеленых.
Он должен был умереть, когда закончилась эта гонка. В каком-то смысле ему следовало умереть, как он думал иногда потом, долгими ночами, чтобы его жизнь гонщика получила идеальное завершение.
Люди, подбежавшие к нему после заезда, увидели вокруг его промокших сандалий лужу крови. Вся платформа колесницы стала скользкой от крови. На последних метрах гонки Девятый Возница скакал рядом с ним, совсем близко, начиная с того момента, когда нырнул пятый морской конек, а на последнем отрезке прямой приблизился совсем вплотную, пока он выписывал зигзаги, сдерживая Красных, и уже почти не мог дышать. В конце концов он остался один на дорожке, его товарищи по команде уже завершили гонку, а квадриги Красных отстали.
Один, не считая этого невидимого Девятого рядом с ним. Они соприкасались колесами, и Девятый Возница был черным, каким его описывали приметы, но еще и красным, как этот день. Но потом необъяснимым образом он отстал и предоставил этому безрассудному смертному мчаться дальше в потоке солнечного света, собранного в этом колоссальном, бурлящем котле из звуков, в который превратился Ипподром.
Никто этого не знал, никто из восьмидесяти тысяч собравшихся там не мог знать, но в тот день в Сарантии ему предстояло найти себе жертву более высокого ранга.
Он еще успеет забрать возничего.
Скортий сбросил скорость прямо на линии финиша, и зашатался, а квадрига постепенно, неуклюже остановилась. Он был не в силах даже начать выпутываться из поводьев, которые тоже уже насквозь пропитались кровью. Он был один, стоял неподвижно, полностью обессиленный.
Ему пришли на помощь, прибежали со всех ног через дорожки, оставив мальчика и две квадриги Белых совершать круг почета. Асторг и два служителя перерезали поводья и освободили его, нежно, словно он был младенцем. Он увидел с некоторым удивлением, что все трое плачут, как и другие люди, подбежавшие следом, даже распорядители. Попытался что-нибудь сказать по этому поводу, пошутить, но не смог говорить. Очень трудно было дышать. Он терпел, пока они помогали ему добираться назад, под трибуны, сквозь окрашенный красным воздух.
Они прошли мимо Кресенза, стоящего в отведенном Зеленым пространстве вдоль спины. Кажется, с ним все в порядке, и другой возница Зеленых тоже стоял там. У них были странные лица, словно они боролись с каким-то чувством. Правда, стоял ужасный шум. Даже больший, чем обычно. Его провели, — а скорее пронесли, — через Врата Процессий в тускло освещенный атриум. Здесь было несколько тише, но ненамного.
Там оказался бассанид. Еще одна неожиданность. Рядом с ним стояли носилки.
— Положите его, — резко приказал он. — На спину.
— Я думал... ты от меня отказался, — удалось выговорить Скортию. Первые слова. Ему было так больно. Его положили на спину.
— Я тоже, — ответил седой лекарь с востока. Он сердито отбросил свой посох. — Теперь здесь два глупца, правда?
— О, по крайней мере, — ответил Скортий и тут наконец-то по великой милости Геладикоса потерял сознание.