Часть II ДЕВЯТЫЙ ВОЗНИЦА - Сарантийская мозаика - Гай Гэвриел Кей - RutLib.com

Часть II
ДЕВЯТЫЙ ВОЗНИЦА

Глава 7

Люди всегда видели сны в темноте. Большая часть ночных образов исчезала с восходом солнца или раньше, если спящий просыпался от этих сновидений. Сны были страстными желаниями, предостережениями или пророчествами. Они были даром или проклятием, их посылали силы благожелательные или злонамеренные, ибо все знали — независимо от веры, к которой принадлежали от рождения, — что смертные, мужчины и женщины, живут в одном мире с силами, которых не понимают.

Многие в городе или в сельской местности сделали своим ремеслом толкование этих тревожных снов, рассказывали, что они могут означать. Небольшая их часть считала некоторые сны реальными воспоминаниями о другом мире, не о том, где родился человек, которому снился сон и который слушал его толкование, и где ему предстояло умереть, но в большинстве религий это считалось черной ересью.

Когда зима в тот год повернула на весну, множество людей начало видеть сны, которые им суждено было запомнить.

* * *

Безлунная ночь, конец зимы. У водопоя на далеком юге, там, где пересекаются пути верблюжьих караванов в Аммузе, неподалеку от установленной людьми границы с Сорийей, — словно текучие, гонимые ветром пески могли знать границы, — один человек, вождь племени, проснулся в своем шатре. Оделся и вышел в темноту.

Он прошел мимо шатров, где спали его жены и дети, его братья и их жены и дети, и подошел, все еще полусонный, но странным образом встревоженный, к границе оазиса, где последняя зелень уступала место бесконечным пескам.

Он стоял там, под аркой небес. Под таким множеством звезд, что ему вдруг показалось невозможным осознать их количество в небе над людьми и над миром. Сердце его, он и сам не понял почему, забилось быстрее. Несколько минут назад он спал крепким сном. И все еще не понимал, как и почему он оказался сейчас здесь. Сон. Он видел сон.

Он снова взглянул вверх. Это была теплая ночь, щедрая, начиналась весна. За ней придет лето, обжигающее, убийственное солнце, а вода станет мечтой, предметом молитвы. Легкий порыв ветра взметнулся и закружился в теплой темноте, обдал лицо живительной прохладой. Вождь слышал за спиной звуки, издаваемые верблюдами, козами и лошадьми. Его стада велики; к нему судьба благоволит.

Он обернулся и увидел мальчика, одного из верблюжьих пастухов, стоящего неподалеку. Он стоял на страже, потому что безлунные ночи опасны. Мальчика звали Тариф. Это имя будут помнить, оно станет известным летописцам еще не рожденных поколений благодаря устным преданиям будущего.

Вождь вздохнул, расправил складки своих белых одежд. Потом жестом велел мальчику приблизиться и приказал ему, осторожно подбирая слова, найти своего родного брата Музафу в его шатре. Разбудить его, извиниться и передать, что с восхода солнца Музафа должен взять на себя командование и ответственность за их народ. И что ему дается особое поручение — ради памяти их отца и от его имени позаботиться о благополучии жен и детей отсутствующего брата.

— Куда вы идете, господин? — спросил Тариф, и эти несколько слов принесли ему бессмертие. Сотни тысяч детей будут помнить его имя в грядущие годы.

— В пески, — ответил человек, которого звали Ашар ибн Ашар. — Я могу там задержаться на некоторое время.

Он прикоснулся ко лбу мальчика, потом повернулся спиной к нему, к пальмам и ночным цветам, к воде, к шатрам и животным, к движимому имуществу своего народа и зашагал один под звездами.

«Их так много, — снова подумал он. — Как их может быть так много? Что это может значить, если звезд так много?» Сердце его было наполнено, как тыква с водой, их присутствием наверху. Ему захотелось прочесть молитву, но что-то его остановило. Он решил, что будет молчать, откроется всему тому, что лежит вокруг него и над ним, а не будет навязывать себя. Он оторвал полоску ткани от одежды и нарочно завязал ею рот на ходу.

Он отсутствовал очень долго, и к тому времени, когда вернулся к своему народу, его считали мертвым. За это время он сильно изменился.

И вскоре после этого изменился весь мир.

* * *

Когда Шаски убежал из дома в третий раз за ту зиму, его нашли на дороге к западу от Керакека. Он шагал медленно, но упорно, неся на спине слишком большой для него мешок.

Патрульный солдат из крепости, который привел его обратно, забавляясь, вызвался выпороть хорошенько этого ребенка вместо матерей, так как отцовской руки ему явно не хватало.

Обе женщины, встревоженные и взволнованные, поспешно отказались, но согласились, что необходимо его как следует наказать. Один такой поступок — это мальчишеская страсть к приключениям, но три — это совсем другое дело. Они сами этим займутся, пообещали они солдату и еще раз извинились за доставленные хлопоты.

«Никаких хлопот», — ответил тот и действительно так думал. Стояла зима, купленный мир принес тишину на границу на всем ее протяжении от Аммуза и Сорийи до Москава на морозном севере. Гарнизон в Керакеке скучал. Вино и азартные игры не могли надолго развлечь солдат гарнизона в такой безнадежной глуши. Не разрешалось даже выезжать за стены, чтобы поохотиться на кочевников или найти пару женщин в их стойбищах. Люди пустыни имеют большое значение для Бассании, это им дали ясно понять. Большее значение, по-видимому, чем сами солдаты. Жалованье снова задержали.

Младшая из двух женщин была хорошенькой, темноглазой, пусть в тот момент и расстроенной. Муж, как уже отмечалось, отсутствовал. Солдату показалось, что стоит подумать о повторном визите, просто для того, чтобы убедиться, что все в порядке. Можно принести парню игрушку. Имея дело с молодыми матерями, учишься подобным приемам.

Шаски, стоящий между обеими матерями внутри огороженного забором маленького дворика, холодно смотрел на сидящего на коне мужчину. В то утро этот солдат со смехом держал его за лодыжки вниз головой над дорогой до тех пор, пока у него голова не закружилась от прилива крови и он не сказал ему, где живет. Когда ему только что велели сказать «спасибо», он сказал без всякого выражения. Солдат уехал, но сначала улыбнулся его маме Ярите. Шаски эта улыбка не понравилась.

После его допрашивали в доме обе матери — выговор включал энергичное встряхивание и потоки слез (их слез, не его), — и Шаски просто повторил то, что уже говорил много раз: он хочет к отцу. Ему снятся сны. Отец в нем нуждается. Им необходимо поехать туда, где находится отец.

— Ты знаешь, как это далеко? — крикнула его мама Катиун и набросилась на него с упреками. Это было хуже всего: обычно она такая спокойная. Ему совсем не нравится, когда она так огорчается. Это был к тому же трудный вопрос. Он действительно не знал, как далеко его отец.

— Я взял одежду, — сказал он, показывая на свой мешок на полу. — И второй теплый жилет, который вы мне сшили. И несколько яблок. И свой нож на тот случай, если встречу плохого человека.

— Защити нас Перун! — воскликнула мама Ярита. Она вытерла глаза. — Что нам делать? Этому мальчику еще нет и восьми лет!

Шаски не понял, какое отношение это имеет ко всему остальному.

Мама Катиун опустилась на колени на ковер перед ним. Взяла его руку в свои.

— Шаски, дорогой, малыш, послушай меня. Это слишком далеко. У нас нет летающих созданий, чтобы нас туда отнести, мы не знаем заклинаний или магии, которые могли бы нас туда доставить.

— Мы можем идти пешком.

— Мы не можем, Шаски, в нашем мире. — Она продолжала держать его руки. — Мы ему сейчас не нужны. Он помогает Царю Царей в каком-то городе на западе. Он встретится с нами в Кабадхе летом. Тогда ты его увидишь.

Они все еще не поняли. Странно, до чего взрослые не умеют понять, хотя они должны знать больше детей, они все время твердят об этом.

— До лета слишком далеко, — сказал он, — и мы не должны ехать в Кабадх. Вот о чем нам надо сказать отцу. А если он слишком далеко, чтобы дойти пешком, давай достанем лошадей. Или мулов. У моего отца есть мул. Я умею на нем ездить.

Мы все умеем. Вы можете по очереди держать на руках малышку, сидя верхом.

— Держать малышку? — воскликнула мама Ярита. — Во имя богини, ты хочешь, чтобы мы все совершили этот безумный поступок?

Шаски посмотрел на нее.

— Я уже говорил это. Раньше.

В самом деле. Матери. Они когда-нибудь слушают? Неужели они думали, что ему хочется сделать это одному? Он даже понятия не имел, куда шел. Только знал, что его отец уехал из города по одной из дорог, поэтому он пошел по этой дороге, и что город, где он находится, называется Сарантий или как-то так и он очень далеко. Все об этом твердили. Он понимал, что может не успеть туда до темноты, если пойдет пешком один, а сейчас он не любил темноту из-за снов.

Воцарилось молчание. Мама Ярита медленно вытерла глаза. Мама Катиун смотрела на него странным взглядом. Она выпустила его руки.

— Шаски, — в конце концов спросила она, — скажи мне, почему мы не должны ехать в Кабадх?

Она никогда раньше его об этом не спрашивала.

Объясняя своим матерям, как он видит сны и как чувствует определенные вещи, он узнал, что с другими людьми этого не происходит. Его смущало, что настойчивое стремление уехать и другие чувства, например, ощущение черного облака, нависающего всякий раз, когда они произносили слово «Кабадх», недоступны его матерям, что они этих чувств даже не понимают.

Они испугались, понял Шаски, и сам тоже испугался. Глядя на их застывшие лица, когда он закончил говорить, он в конце концов заплакал; лицо его сморщилось, он тер кулачками глаза.

Вот тогда, увидев своего сына в слезах, — сына, который никогда не плакал, — Катиун поняла наконец, что здесь действуют какие-то могущественные силы, пусть даже они выше ее понимания. Возможно, богиня Анаита явилась в Керакек, в этот незначительный городок у крепости на краю пустыни, и возложила свой палец на ее дорогого сыночка Шаски. А прикосновение богини может отметить человека, это всем известно.

— Храни нас всех Перун! — прошептала Ярита. Лицо ее побелело. — Да не узнает никогда Азул этого дома!

Но он уже его знает, если то, о чем рассказал им Шаски, правда хотя бы отчасти. Как Керакек и даже Кабадх. Облако, тень, сказал Шаски. Откуда ребенку знать о таких тенях? А Рустему, ее мужу, они нужны на западе. Скорее на севере, чем на западе, собственно говоря. Среди неверных в Сарантии, которые поклоняются горящему богу на солнце. Никто из людей, знакомых с пустыней, никогда бы не стал ему поклоняться.

Катиун вздохнула. Она чувствовала, что здесь таится ловушка для нее, нечто соблазнительное и опасное. Ей не хотелось ехать в Кабадх. Ей никогда не хотелось ехать туда. Как она сумеет выжить при дворе? Среди женщин того сорта, которые живут при дворе? Одна мысль об этом не давала ей уснуть по ночам, бросала в дрожь, вызывала тошноту в желудке или приносила сны, ее собственные тени.

Она взглянула на Яриту, которая проявила большое мужество, скрыв черную волну горя, когда узнала о приеме Рустема в высшую касту и о переводе его ко двору. Это означало, что ей найдут другого мужа, другой дом, другого отца для Иниссы, маленькой Яссы.

Ярита совершила поступок, на который сама Катиун считала себя не способной. Она сделала так, что Рустем, ее любимый муж, отправился в путешествие, считая, что она примирилась с этим, что ей это даже нравится, чтобы сердце его не болело после такой великой новости.

Великий Перун, чего только не делают женщины!

Катиун это совсем не нравилось. Сердце ее разрывалось на части. Катиун это знала. Она слышала, как плакала Ярита темными ночами, когда обе женщины лежали без сна в маленьком домике. Рустем должен был заметить обман, но мужчины — даже умные мужчины — обычно таких вещей не замечают, а он был так занят лечением царя, потом мыслями о принятии его в новую касту и о своей поездке на запад. Он просто хотел поверить в обман Яриты, поэтому и поверил. И в любом случае невозможно отказать Царю Царей.

Катиун перевела взгляд с Шаски на Яриту. В ночь перед отъездом Рустем сказал ей, что ей придется принимать решения в семье, что он на нее полагается. Даже ученики ушли к другим учителям. Теперь она осталась наедине со всем этим и с прочими вещами.

Малышка заплакала в соседней комнате, проснувшись после дневного сна в деревянной колыбельке у очага.

Керакек. Кабадх. Тень Черного Азала. Палец богини, прикоснувшийся к ним. То, что Шаски... чувствует все это. Поздно пришедшее понимание того, что он всегда отличался от других известных им детей. Она это и раньше видела, но не хотела знать. Возможно, так же, как Рустем не хотел знать истинных чувств Яриты: ему хотелось верить, что она счастлива, пусть даже это задевает его гордость. Бедная Ярита, такая хрупкая и такая красивая. Иногда и в пустыне цветут цветы, но очень редко и очень недолго.

Сарантий. Говорят, он еще больше Кабадха. Катиун прикусила губу.

Она обняла Шаски и послала его на кухню попросить у кухарки что-нибудь поесть. Он еще не завтракал, ушел из дома затемно, пока они спали. Ярита, все еще бледная, как жрица в ночь Священного Огня, пошла к малышке.

Катиун сидела одна и напряженно думала. Потом позвала слугу и послала его в крепость, попросить коменданта гарнизона оказать им честь своим посещением, когда у него выдастся свободное время.

Скука. Ощущение несправедливости. Мир, купленный золотом. Все сошлось вместе для Винажа, сына Винажа, в ту горькую зиму.

Никогда прежде он не считал скучной свою жизнь в Керакеке. Ему нравились пустыня, юг; он их знал, это был мир его детства. Ему доставляли удовольствие визиты кочевников на верблюдах, нравилось ездить к ним, чтобы выпить с ними пальмового вина в их шатрах, медленные жесты, молчание, слова, отмеряемые тщательно, как капли воды.

Он никогда не представлял себя на более высоком месте или в более важной роли. Он был комендантом гарнизона в том мире, который достаточно хорошо понимал. До недавнего времени эта жизнь его устраивала.

Но этой зимой в Керакек приехал царский двор, и большая его часть вместе с самим царем задержалась здесь, пока не зажила рана от стрелы и пока не улеглось волнение, вызванное казнями (и заслуженными, и незаслуженными) сыновей и жен царя.

Винаж, который сыграл немаловажную роль в событиях того ужасного дня, обнаружил после отъезда Ширвана и его двора, что он сам изменился. Крепость показалась ему пустой.

Мрачной и гулкой. Городок остался таким, каким был всегда, — пыльной кучкой домишек, где ничего не происходит. И ветер все время дул из пустыни. В тревожные ночи ему снились сны.

Беспокойство поселилось в душе коменданта Винажа. Зима тянулась, как непреодолимая пропасть, день проходил мучительно медленно, потом опускалась темнота. Песок, который никогда в жизни его не беспокоил, теперь все время повсюду бросался ему в глаза, просачивался в трещины окон и под дверь, проникал в одежду, еду, складки кожи, в волосы и бороду и даже... в мысли.

Он слишком много пил, и начинал пить слишком ранним утром. Он был достаточно умен и понимал, чем это грозит.

И вследствие всего этого, когда слуга доктора вскарабкался по извилистой тропе и по ступенькам из городка и передал просьбу от его домашних навестить их, когда появится такая возможность, возможность появилась почти сразу же.

Винаж совершенно не представлял себе, чего они хотят. Но это была перемена, нечто новое в мрачной, тупой каждодневной жизни. Этого оказалось достаточно. Доктор уехал уже давно. Он планировал провести несколько дней в Сарнике, насколько помнил Винаж. В зависимости от того, надолго ли он там задержался, он, возможно, уже в Сарантии. Женщины у доктора красивые, вспомнил он, обе.

Он отослал слугу обратно с монеткой и велел передать, что спустится сегодня же, немного позднее. Собственно говоря, легко согласиться исполнить просьбу, если она исходит из дома человека, которого сам Царь Царей собирается перевести в высшую касту и взять ко двору. Трудно даже поверить в такую честь.

А вот Винажа, сына Винажа, никуда не призвали, он не получил повышения и не был удостоен почестей. Ничего этого не произошло. Кажется, никто не обратил никакого внимания, пока двор находился здесь, на то, кто догадался обратиться к этим могущественным людям и кто настоял на вызове местного лекаря к постели царя в тот ужасный день в начале зимы — с большим риском для собственной жизни. И кто потом помогал лекарю и убил преступного принца собственным кинжалом.

У него мелькала мысль, не наказывают ли его — хоть и несправедливо — за тот брошенный кинжал, который остановил сына-предателя.

Возможно. Никто этого не сказал, никто даже не разговаривал с ним, но кто-нибудь вроде округлого хитрого визиря мог сказать, что если он еще жив после подобного поступка, то само это следует считать достаточно щедрой наградой. Он убил особу царской крови. Кровь от крови Великого Царя. Кинжалом, обнаженным и брошенным в присутствии царя, священного Брата солнца и лун. Да-да, он это сделал, но ему приказали быть начеку, когда Мюраш вернулся в комнату. Он всего лишь исполнил свой долг.

Неужели ему суждено быть покинутым, забытым здесь, в пустыне, за то, что он спас жизнь царя?

Это случается. Мир Перуна и Богини нельзя назвать тем местом, где людей ждет справедливая награда. Существование Врага Азала означало, что так будет всегда, пока само Время не подойдет к концу.

Винаж был солдатом. Он знал, что это правда. В армии процветают несправедливость и продажность. А чиновники — надушенные, развратные придворные советники, коварные и льстивые — могут преградить путь честным грубым солдатам по собственным соображениям. Так все устроено. Но от понимания не становится легче терпеть, если именно так все и происходит.

Его отец никогда не хотел, чтобы он стал военным. Если бы он остался купцом в Квандире, ничего этого с ним бы не случилось.

Он находил бы песок в чашах с вином и в постели, но не обращал бы на него внимания.

Люди меняются, решил Винаж, все так просто и так сложно. Кажется, он сам теперь изменился. Происходят события, мелкие и крупные, или просто проходит время, и ты просыпаешься однажды утром уже другим человеком. Возможно, было время, думал он, когда Мюраш был доволен своим положением принца Бассании, сына великого отца.

Трудные мысли для солдата. Лучше бы стоять вместе с армией на поле боя, перед строем противника. Но сражаться не с кем, делать нечего, а ветер все дует. И сейчас в его чаше песок, крупинки в вине.

Они должны были по достоинству оценить его за то, что он сделал. Правда, должны были.

Где-то после полудня он спустился с холма и направил коня к дому доктора. Две женщины приняли его в комнате с очагом. Младшая была и правда очень хорошенькая, с очень темными глазами. Старшая лучше владела собой. Она вела всю беседу, скромно понизив голос. Но то, что она сказала, внезапно заставило Винажа забыть о собственных делах.

Судьба, случай, случайность?.Заступничество Перуна? Кто возьмет на себя смелость ответить? Но простая истина заключалась в том, что солдат, сын купца из Квандира, который в то время был комендантом гарнизона в Керакеке, оказался человеком, склонным поверить тому, о чем рассказала ему женщина в тот зимний день. Сущность мира далеко выходит за рамки понимания людей, это всем известно. А здесь, на юге, рядом с народами пустыни, с их непонятными племенными обрядами, такие случаи известны.

В какой-то момент послали за мальчиком по просьбе Винажа. Винаж задал ему несколько вопросов, потом они отослали его обратно. Он отвечал уверенно, серьезный мальчик. Теперь он лучше всего чувствует себя в пустой приемной и кабинете отца, объяснила одна из женщин почти виноватым тоном. Они разрешают ему играть там. Ему почти восемь лет, сообщили они в ответ на вопрос Винажа.

Комендант отказался от предложенного вина, но принял чашу травяного чая, обдумывая услышанное. У кочевников существовали предания и названия на их языках для таких людей, как этот ребенок. Винаж слышал эти истории еще в детстве. Его няня любила их рассказывать. Он и сам видел одного сновидца, когда путешествовал по пустыне вместе с отцом, мельком: клапан шатра опустился тогда не сразу. Крупный мягкотелый человек среди худых людей. Голова совсем без волос. И глубокие параллельные шрамы на обеих щеках, вспомнил он.

Поэтому Винаж не был склонен отвергать рассказ женщин с порога. Но хотя этот рассказ его заинтересовал, он не понимал, чего именно они от него ждут, зачем ему все это рассказали. Поэтому он спросил, и они ему ответили.

Он громко рассмеялся, в испуге и изумлении, потом замолчал, переводя взгляд с одного застывшего женского лица на другое. Он понял, что они говорят серьезно. Они действительно этого хотели. Он услышал какой-то звук: мальчик стоял у двери. Он все-таки не ушел в приемную. Этот ребенок любит слушать. Винаж и сам был таким. Шаски вошел, когда его позвали, и ждал, стоя у занавески из бусин на двери. Винаж пристально посмотрел на него.

Потом снова перевел взгляд на старшую из матерей, ту, которая говорила, и сказал как можно мягче, что никак не может сделать то, о чем она просит.

— Почему? — неожиданно спросила младшая, красивая женщина. — Вы же иногда сопровождаете караваны купцов на запад.

Собственно говоря, это правда. Винаж, как человек честный, под взглядами двух привлекательных женщин, которые в упор смотрели на него, вынужден был согласиться.

Он снова посмотрел на мальчика. Тот все еще ждал, стоя в дверях. Их молчание смущало Винажа. Он неожиданно задал себе вопрос: действительно, почему? Почему не может быть и речи о том, чтобы обеспечить их охраной? Желание жен отправиться в путешествие вслед за мужем не нарушает никакого закона. Если этот человек рассердится, когда они приедут к нему, то это, несомненно, их проблема или его. Но не охраны. Винаж полагал, что доктор оставил этим женщинам достаточно денег, чтобы оплатить путешествие. А когда все они окажутся при дворе в Кабадхе, деньги для этой семьи перестанут быть проблемой. Может оказаться полезным, если эти люди будут ему обязаны. В конце концов, по-видимому, больше никто не чувствует себя обязанным Винажу. Командир подавил желание нахмуриться. Он отпил глоток чая и совершил ошибку, снова взглянув на мальчика. Серьезное, внимательное лицо. Он ждет его решения. Дети. Этому мальчику следовало бы играть на улице или где-нибудь еще.

При любых обычных обстоятельствах, размышлял Винаж, он ничего не пожелал бы предпринимать в связи с этой историей. Но эта зима не была... обычной.

А слишком откровенное доверие в глазах мальчика мешало ему думать. Он сравнил его со своим собственным душевным состоянием последних дней. Ему грозила опасность пропить репутацию, которую он создавал себе годами. Обида способна погубить человека. Или ребенка? Он отпил еще чаю. Женщины наблюдали за ним. Мальчик наблюдал за ним.

В качестве коменданта гарнизона он имел право выделять солдат для сопровождения частных лиц. Обычно это были купцы, пересекающие границу со своими товарами в мирное время. Мирное время не означало, что дороги безопасны, разумеется. Обычно караван купцов платил за военное сопровождение, но не всегда. Иногда у командира имелись свои причины послать солдат через границу. Это обеспечивало скучающим людям какое-то занятие, позволяло испытать новичков, разлучить тех солдат, которые проявляли склонность проводить вместе слишком много времени. Он ведь отправил Нишика с доктором, не так ли? •

Комендант гарнизона в Керакеке не знал — никак не мог знать, — о тех предложениях, которые были сделаны в отношении младшей жены и ее дочери. Если бы знал, то, возможно, поступил бы иначе.

Но он принял решение. Собственно говоря, он изменил решение. Быстро и круто, как подобает человеку его ранга. Он сделал выбор, который любому постороннему наблюдателю мог бы показаться совершенным безумием. Когда он сообщил о нем, обе женщины заплакали. А мальчик нет. Мальчик вышел из комнаты. Потом они услышали, как он ходит по кабинету и приемной отца.

— Да хранит нас Перун. Он собирает вещи, — сказала младшая мать, все еще плача.

Безумное решение Винажа, сына Винажа, привело к тому, что в конце той же недели две женщины, двое детей, комендант гарнизона (в конце концов, именно в этом было все дело, а его заместителю пригодится опыт, полученный во время исполнения обязанностей коменданта) и три отобранных им солдата по пыльной, продуваемой ветром дороге, ведущей к границе Амории, отправились в Сарантий.

Собственно говоря, лекарь Рустем, не подозревающий, как все путешественники, о событиях у них за спиной, все еще находился в Сарнике в тот день, когда его семья отправилась его искать. Он покупал рукописи, читал лекции и не собирался покидать этот город еще целую неделю. Фактически они не так уж сильно от него отстали.

План состоял в том, что четверо солдат проводят женщин и детей и будут вести тайные наблюдения по дороге на северо-запад через Аморию. Лекарю придется самому решать, что делать с семьей, когда они до него доберутся. Это будет его задачей — доставить их всех в Кабадх, когда придет время. И женщинам предстоит объяснить ему свое внезапное появление. Наверное, забавно будет увидеть их первую встречу, думал Винаж, когда ехал на запад по дороге. Любопытно, что он чувствовал себя гораздо лучше с того момента, как принял решение покинуть Керакек. Женщины лекаря, ребенок, эта просьба — все это было в каком-то смысле подарком судьбы, решил он.

Они с тремя солдатами просто поедут на север с этой маленькой компанией и повернут обратно, но путешествовать, даже зимой, гораздо лучше, чем сидеть в песках, на ветру, среди пустоты. Мужчине необходимо что-то делать, когда рано темнеет, и за окном, и в мыслях.

Он пошлет письменный отчет в Кабадх, когда они вернутся, изложит свои наблюдения. Это путешествие можно описать и представить как нечто рутинное. Почти. Он после решит, упоминать ли о мальчике. Не стоит с этим спешить. Во-первых, тот факт, что такие люди существуют, не означает, что этот ребенок, Шаски, сын Рустема, является одним из них. Винажу еще надо в этом убедиться. Конечно, если ребенок не тот, за которого его принимает его мать, тогда все они предприняли абсурдное зимнее путешествие просто потому, что маленький мальчик соскучился по отцу и из-за этого видел плохие сны. Лучше пока об этом не думать, решил Винаж.

Это оказалось довольно просто. Энергия, необходимая для путешествия, для дороги, пробудила спящие чувства в командире. Некоторые боятся открытых пространств, тягот путешествия. Он не из таких людей. Отправившись в дорогу в день, такой теплый, что казалось, Перун и Богиня благословили их путь, Винаж был счастлив.

Шаски тоже был очень счастлив.

Только когда они приближались к Сарантию, некоторое время спустя, его настроение изменилось. Он никогда не был болтливым ребенком, но имел привычку иногда напевать себе под нос в дороге или успокаивать свою маленькую сестричку по ночам. Пение прекратилось примерно за неделю до их прибытия в Сарнику. А вскоре после этого мальчик совсем замолчал, стал бледным и болезненным на вид, хотя ни на что не жаловался. Через несколько дней они наконец прибыли в Деаполис на южном берегу знаменитого пролива, увидели черный дым на противоположной стороне и огонь.

* * *

В Кабадхе, в великолепном дворце над садами, которые ка-ким-то чудом свешиваются со склона горы до самого речного русла, где искусственные водопады струятся среди цветов, а деревья растут верх корнями, Ширван Великий, Царь Царей, Брат солнца и лун, ложился в ту зиму спать с одной из своих жен или любимых наложниц, но сон его был тревожен и некрепок, несмотря на напитки и порошки, которые готовили для него лекари, и молитвы жрецов, которые пели у изголовья и в ногах его постели, перед тем как он ложился почивать.

Это продолжалось уже долго.

Собственно говоря, каждую ночь после его возвращения с юга, где он чуть не погиб. Ходили тайные разговоры — хотя об этом никогда не упоминали в присутствии самого великого царя, — что темные сны перед рассветом часто приходят к тому, кто пережил великую опасность и кто постоянно сознает близкое присутствие Врага Азала, чувствует прикосновение его черных крыльев.

Тем не менее однажды утром Ширван проснулся и сел на постели, по пояс обнаженный, с красным рубцом от раны на ключице. Глаза его уставились на нечто невидимое в воздухе, и он произнес вслух пару фраз. Молодая жена, лежавшая рядом с ним, вскочила с постели и, дрожа, опустилась на колени, на пушистый ковер, нагая, какой пришла в мир вечного противоборства Перуна с Азалом.

Два человека, которые были удостоены чести находиться ночью в спальне царя, даже когда он спал с женщиной, тоже упали на колени, отводя глаза от прекрасных форм обнаженной девушки на ковре. Они научились не обращать внимания на подобные сцены и помалкивать о том, что еще видели и слышали. Или о большей части того, что видели и слышали.

Глаза Царя Царей в то утро напоминали холодное железо, позже с восхищением рассказывал один из них: жестокие и смертельно опасные, как меч правосудия. Его голос был голосом судьи, который взвешивает жизни людей после их смерти. Об этом рассказывать считалось дозволенным.

Слова, которые произнес Ширван и повторил снова, когда поспешно вызванные советники встретились с ним в прилегающей комнате, звучали так:

— Этого нельзя допустить. Мы будем воевать.

Часто случается так, что решение, которого стараются избежать, с которым борются, которое вызывает сильную тревогу и не дает спать по ночам, представляется очевидным, после того как оно уже принято. Человек с изумлением и испугом оглядывается на свои долгие колебания, удивляясь, что могло удерживать его от такого ясного, такого очевидного решения.

Так было и с Царем Царей в то утро, хотя его советникам, не разделявшим с ним его зимних снов, пришлось изложить все словами, чтобы они поняли. Конечно, можно было просто сказать им, что надо делать, ничего не объясняя, но Ширван правил уже давно и знал, что большинство людей действуют более эффективно, восприняв определенные идеи.

Существовало два факта, которые требовали начать войну, и третий элемент, который означал, что им придется сделать это самим.

Первое: сарантийцы строили корабли. Много кораблей. Торговцы с запада и шпионы (часто одни и те же люди) сообщали об этом с начала осени. Верфи Сарантия и Деаполиса сотрясал грохот молотов и визг пил. Ширван слышал стук этих молотов во тьме ночей.

Второе: царица антов находилась в Сарантии. Живое орудие в руке Валерия. Молот другого рода. Как императору это удалось (а видит Перун, Ширван уважал этого правителя так же сильно, как и ненавидел), никто не мог сказать, но она находилась там.

Все это вместе говорило о вторжении на запад любому, кто умел читать подобные знаки. Кому еще непонятно, что огромные суммы в золоте, присланные Валерием — уже два раза — в сундуки Бассании, были предназначены для того, чтобы добиться стабильности на восточной границе, пока он отправит свою армию на запад?

Конечно, Ширван взял деньги. Подписал договор о вечном мире, как они его назвали, и скрепил своей печатью. У него самого были проблемы на границах на севере и на востоке и свои трудности с выплатой жалованья неспокойной армии. А у какого правителя их нет?

Но Царю Царей теперь не нужен был толкователь, чтобы открыть ему значение ночных снов. Шарлатаны могли пытаться истолковать стук молотков, языки пламени и тревогу как вызванные раной на шее от стрелы и ядом. Но он-то знал.

Самый сильный яд находился не в стреле его сына, а ждал своего часа: отравой было то огромное могущество, которое получит Сарантий, если Батиара попадет в его руки. А это возможно. Это может случиться. Очень долгое время ему почти хотелось, чтобы сарантийцы двинулись на запад, он полагал, что они не смогут добиться успеха. Теперь он уже так не думал.

Потерянные земли Империи плодородны и богаты, иначе зачем племена антов переселились туда? Если золотой стратиг, ненавистный Леонт, сможет присоединить это богатство к сокровищам Валерия, обеспечить процветание и спокойствие на западе и если войска больше не будут привязаны к Саврадии, тогда...

Тогда сидящий на троне в Кабадхе будет чувствовать себя под угрозой осады.

Нельзя позволить событиям развернуться таким образом. Во всем этом действительно есть яд, убийственно смертоносный.

Часть присутствующих, возможно, надеются, что некоторая доля сарантийских денег, если их направить в Москав, могла бы оплатить летние набеги на севере, что заставило бы Валерия оставить там часть своих войск и обескровить вторжение.

Пустая мысль, не более того. Одетые в меха варвары из Москава могут с тем же успехом взять предложенные деньги и наброситься на деревянные стены Мирбора в самой Бассании. Они нападают, когда им скучно. У этих диких северян нет чувства чести, чувства порядочности, настолько они уверены в безопасности в своих диких бескрайних землях. Подкуп, соглашение ничего для них не значат.

Нет, если надо остановить Валерия, им придется сделать это самим. Ширван не чувствовал никаких угрызений совести. Нельзя ожидать, что правителя, который по-настоящему любит и охраняет свою страну, может остановить такая мелочь, как договор о вечном мире.

Ширван Бассанийский был не таким человеком, чтобы, приняв решение, тратить время на обдумывание подобных нюансов.

Предлог будет создан — какое-нибудь инсценированное вторжение на северной границе. Набег сарантийцев из Азена. Можно убить несколько своих людей из касты священнослужителей, сжечь небольшой храм, сказать, что это сделали сарантийцы, нарушив договор о мире. Все это обычные вещи.

Азен, который уже десять раз сжигали, грабили и выменивали друг у друга, снова должен стать очевидной мишенью. Но на этот раз замыслы Ширвана простирались дальше, в них было нечто новое.

— Идите дальше на запад, — приказал Царь Царей генералам своим низким холодным голосом, взглянув сначала на Ро-базеса, а потом на остальных. — Азен — ничто. Разменная монета. Вы должны заставить Валерия послать армию. И поэтому на этот раз вы дойдете до Евбула, уморите его голодом и разрушите. И принесете мне сокровища, хранящиеся за его стенами.

Воцарилось молчание. Всегда царило молчание, когда говорил Царь Царей, но на этот раз оно было другим. Во время всех войн с Валерием, и с его дядей до него, и с Апием до него, Ев-бул никогда не брали, его даже не подвергали осаде. Как и их собственный крупный город Мирбор. Сражения между Сарантием и Бассанией велись исключительно из-за золота. Приграничные набеги на север и на юг совершались ради грабежей, выкупа, денег за сокровища каждой из сторон, жалованья армии. Завоевание, разграбление крупных городов никогда не являлось целью.

Ширван переводил взгляд с одного генерала на другого. Он знал, что заставляет их изменить образ мыслей, а это всегда рискованно с солдатами. Он увидел, что Робазес, как он и ожидал, первым осознал последствия.

Он сказал:

— Помните, если они действительно собираются в Батиару, Леонт будет находиться на западе. Его не будет у Евбула, чтобы противостоять вам. А если мы лишим его армию вторжения достаточного количества солдат, потому что они должны будут отправиться на север, чтобы встретиться с вами, то он потерпит поражение на западе. Он может... погибнуть. — Он произнес последнее слово очень медленно, давая ему время проникнуть в сознание. Необходим, чтобы они это поняли.

Леонт будет находиться на западе. Их проклятие. Слишком яркий образ в их снах, золотой, как солнце, которому поклоняются сарантийцы. Военачальники Бассании переглянулись. Страх и волнение царили теперь в этой комнате, медленное осознание, первое понимание открывающихся возможностей.

Потом также пришло понимание некоторых других вещей. Что нарушение мирного договора поставит под угрозу жизнь бассанидов, находящихся в западных землях, — большую часть купцов, горстку других людей. Но такое всегда случалось, когда начиналась война, и в любом случае их не так уж много. Подобные соображения не должны ничего изменить. Купцы всегда знали, что поездки на запад рискованны (или на восток, в Афганистан). Вот почему они назначали такую высокую цену за привезенные товары, вот как они сколачивали свои состояния.

Когда Ширван жестом отпустил всех и собравшиеся преклонили колени и начали расходиться, один человек рискнул заговорить — Мазендар, визирь, который имел постоянное разрешение высказываться в присутствии царя. Маленький округлый человек с голосом столь же легким и сухим, сколь низким и мрачным был голос царя, внес два небольших предложения.

Первое касалось времени.

— Великий царь, ты предполагаешь, что мы должны атаковать до того, как они отплывут на запад?

Ширван прищурился.

— Это одна из возможностей, — осторожно произнес он. И стал ждать.

— Действительно, мой великий господин, — пробормотал Мазендар. — Я вижу блеск твоих могучих мыслей. Мы можем это сделать или подождать, пока они отплывут на запад, а затем перейти границу и двинуться на Евбул. Вслед Леонту пошлют быстрые корабли с паническими известиями. Возможно, ему прикажут отослать часть кораблей домой. Остальные будут чувствовать себя лишенными защиты и обескураженными. Или он может продолжить двигаться дальше, постоянно опасаясь того, что мы делаем за его спиной. А Сарантий будет чувствовать себя совершенно незащищенным. Предпочитает ли Царь Царей такой подход другому? Твои советники ждут, когда на них прольется свет твоей мудрости.

Мазендар был единственным из всех, кого стоило слушать. Робазес умел сражаться и мог возглавить армию, а Мазендар был умен. Ширван мрачно ответил:

— Нам потребуется некоторое время, чтобы собрать армию для похода на север. Мы будем следить за событиями на западе и примем соответствующее решение.

— Как велика будет эта армия, мой повелитель? — Робазес задал вопрос как солдат. И ошеломленно заморгал, когда Ширван назвал цифру. Они еще никогда не посылали столько человек на войну.

Ширван сохранял мрачное и жесткое выражение лица. Люди должны видеть это выражение Царя Царей, запомнить его и рассказать о нем. Валерий Сарантийский — не единственный правитель, который умеет собирать большие армии. Царь снова посмотрел на Мазендара. Тот говорил о двух предложениях.

Второе касалось царицы антов, живущей в Сарантии.

Выслушав, царь медленно кивнул головой. Он с милостивым удовольствием согласился, что это предложение имеет свои достоинства. И дал согласие.

Мужчины вышли из комнаты. События начали развиваться быстро. Первые сигнальные костры зажглись с наступлением темноты в тот же день, посылая огненные сообщения от одной вершины горы к башне крепости на следующей вершине, во всех нужных направлениях.

Царь Царей большую часть дня провел с Мазендаром, Роба-зесом, генералами более низкого ранга и с чиновниками казначейства, а вечер — в молитве перед углями Священного Огня во дворце. К ужину он почувствовал себя заболевшим, его лихорадило. Он никому об этом не сказал, конечно, но, ложась на ложе за обедом, он вдруг вспомнил — с опозданием — того неожиданно умелого лекаря, который должен прибыть летом в Кабадх. Он приказал этому человеку находиться в Сарантии до того времени, когда произойдет необходимое присвоение ему высшей касты. Он наблюдательный человек, и царь искал способ использовать его. Царю это необходимо. Полезных людей следует использовать.

Ширван сделал глоток из чаши с зеленым чаем, потом покачал головой. От этого движения у него закружилась голова, и он остановился. Доктор уже должен был отправиться за запад. Непосредственно в Сарантий. Теперь это неподходящее для него место.

Но ничего уже нельзя сделать. Даже здоровье и удобства правителя должны уступить интересам его народа. Власть правителя приносит бремя обязанностей, и Царь Царей все их знает. Личные заботы должны иногда отступить. Кроме того, в Бассании просто должны быть и другие умелые лекари. Он решил поручить Мазендару начать поиски... собственно говоря, он этим никогда раньше не занимался.

Но человек стареет, здоровье становится менее крепким. Азал парит на черных крыльях. Перун и Богиня ждут всех людей на свой суд. Тем не менее не надо торопить их раньше времени.

Когда ужин закончился и он удалился в свои покои, ему в голову пришла одна мысль. Голова у него продолжала болеть.

Тем не менее он послал за Мазендаром. Визирь явился почти тотчас же. Иногда Ширвану казалось, что этот человек живет прямо у него за дверью, так быстро он всегда появлялся.

Царь напомнил своему визирю о той мысли, которую Мазендар высказал утром: насчет царицы антов. Потом он напомнил ему о том лекаре с юга, который находится в Сарантии или прибудет туда очень скоро. Он забыл имя этого человека. Но это не имело значения; Мазендар его должен знать. Визирь, обладающий намного более острым умом, чем все окружающие царя придворные, медленно улыбнулся и погладил свою маленькую бородку.

— Царь — поистине брат творцов наших, — сказал он. — Очи царя подобны глазам орла, а его мысли глубоки, как море. Я начну действовать немедленно.

Ширван кивнул, потом потер лоб и в конце концов вызвал своих лекарей. Он не доверял ни одному из них, после того как приказал казнить в Керакеке троих, считавшихся лучшими, за их ошибки, но ведь эти, оставшиеся при дворе, наверное, способны приготовить какое-нибудь зелье, которое может унять боль в его голове и помочь ему уснуть.

Действительно, они справились. Царь Царей в ту ночь не видел снов, в первый раз за долгое время.

Глава 8

Зимой в Сарантии, когда громаду Ипподрома окутывала тишина, соперничество факций перемещалось в театры. Танцоры, актеры, жонглеры, клоуны соперничали между собой, а члены факций, разместившись в отведенных для них секторах, выражали свое шумное одобрение (или громкое недовольство), проявляя все большую изобретательность. Репетиции по подготовке этих спонтанных демонстраций иногда отнимали много сил. Если вы умели следовать указаниям, обладали приемлемым голосом и были готовы уделять тренировкам много свободного времени, то могли обеспечить себе хорошее место на представлениях и привилегированный доступ на пиршества факции и другие мероприятия. В желающих недостатка не было.

Синих и Зеленых в театрах отделяли друг от друга, как и на Ипподроме. Они стояли по бокам полукруглого пространства для зрителей, нигде не соприкасаясь. Городской префектуре хватило элементарного здравого смысла, а Императорский квартал дал ясно понять, что из-за проявлений излишнего насилия театры могут закрыть на всю зиму. Мрачная перспектива, достаточно мрачная, чтобы обеспечить определенный уровень приличий — в большинстве случаев.

Только придворным и приезжим знаменитостям наряду с высокопоставленными гражданскими служащими и военными чинами предоставлялись сидячие места внизу, посередине. За ними находились стоячие места для зрителей, не принадлежащих к факциям, в первую очередь для высших членов гильдий или военных, здесь же можно было найти курьеров имперской почты. Выше, в середине, стояли обыкновенные солдаты, моряки, жители города и в это просвещенное правление (что возмущало самых ревностных клириков) даже киндаты в синих одеждах и серебристых шапочках. Изредка появлялись купцы, бассаниды или язычники из Карша или Москава, которым было любопытно посмотреть, что здесь происходит; для них было выделено немного места дальше всего от сцены.

Сами клирики никогда не заходили в театр, разумеется. Женщины там иногда выступали почти обнаженными. Приходилось быть начеку с северянами: девушки могли слишком сильно возбудить этих приезжих, и тогда возникали беспорядки другого сорта.

Первые танцоры — Ширин и Тих из факции Зеленых, Клар и Элаина из факции Синих — выступали на сцене раза два в неделю как солисты. Назначенные «музыканты» координировали выражение одобрения, молодые болельщики подстрекали друг друга и затевали пьяные драки в дымных притонах и тавернах, а лидеры двух факций проводили зиму, активно готовясь к весне и к действительно важным для Сарантия событиям.

Гонки колесниц были смыслом жизни Города, и все это знали.

По правде говоря, за зиму надо было сделать очень многое. В провинциях набирали новых возниц, некоторых увольняли или отсылали прочь по различным причинам либо посылали на дополнительное обучение. Возницы помоложе, например, без конца тренировались, учились, как падать с колесницы и как при необходимости организовать такое падение. Коней оценивали, отправляли на покой, приводили в порядок и водили на тренировки; агенты покупали новых. Хироманты факций все еще творили свои заклинания, накликающие и отводящие беду, и следили за подходящими смертями и появлением свежих могил за городской стеной.

Часто управляющие двух факций встречались в какой-ни-будь нейтральной таверне или бане и осторожно вели переговоры за сильно разбавленным вином насчет какого-нибудь обмена. Обычно речь шла о менее важных цветах — Красном или Белом, так как ни один из лидеров не хотел явно проиграть при подобном обмене.

Собственно говоря, так и обменяли юного Тараса из факции Красных. Вскоре после окончания его первого сезона в Городе, однажды утром, после службы в церкви, факционарий Зеленых ворчливо сообщил ему о том, что его отдали Синим и Белым в обмен на правого пристяжного и два бочонка сарникского вина и он должен в то же утро собрать свое снаряжение и отправиться в лагерь Синих.

Это было сказано без неприязни. Коротко, совершенно равнодушно, и когда до Тараса полностью дошел смысл сказанного, факционарий уже отвернулся, чтобы обсудить новые поставки аримонданской кожи с кем-то еще. Тарас, спотыкаясь, вышел из полного людей кабинета факционария. Все старались не встречаться с ним глазами.

Правда, Тарас пробыл у них недолго и выступал только за Красных да еще был застенчив по натуре, так что он, конечно, не стал в лагере хорошо известной фигурой. Но ему все же казалось, так как он был молод и еще не привык к жестокости Города, что его бывшие товарищи могли бы демонстрировать немного меньше радости, когда весть об обмене достигла обеденного зала и главных казарм. Было неприятно слышать радостные возгласы людей, когда им сообщали эту новость. Пусть этот конь, по слухам, очень хорош, но Тарас все же человек, возничий, его кровать стояла в одной с ними комнате, он обедал за их столом и весь год работал изо всех сил в этом сложном, опасном городе, вдали от дома.

Только один-два конюха дали себе труд подойти и пожелать ему удачи, когда он собирал свои вещи, да еще поваренок, с которым он иногда ходил выпить, и один из возниц Красных. Справедливости ради следует отметить, что Кресенз, их могучий первый возничий, оторвался от выпивки на время, достаточное, чтобы заметить, как Тарас идет по пиршественному залу с вещами, и попрощался с ним, отпустив веселую шуточку через переполненную комнату.

Он перепутал имя Тараса, но он всегда его путал.

На улице шел дождь. Шагая через двор, Тарас натянул глубже шляпу и поднял воротник. Он с опозданием вспомнил, что забыл взять лекарство матери от всех возможных болезней. Вероятно, теперь он заболеет в придачу ко всему остальному.

Конь. Его обменяли на коня. У Тараса слегка сосало под ложечкой. Он еще помнил, как гордились его родные, когда вербовщик Зеленых год назад, в Мегарии, пригласил его в Город.

— Трудись усердно, и кто знает, что может случиться, — сказал тогда тот человек.

У входа в лагерь один из стражников вышел из сторожки и отпер калитку. Небрежно махнул рукой и нырнул обратно, прячась от дождя. Возможно, они еще не знают, что произошло. Тарас им не стал говорить. У ворот в переулке стояли и мокли двое мальчишек в синих туниках.

— Ты — Тарас? — спросил один из них, прожевывая кусок ягненка, жаренного на вертеле.

Тарас кивнул.

— Тогда пошли. Мы тебя проводим. — Мальчик бросил остатки мяса в канаву, полную дождевой воды.

Эскорт. Пара уличных мальчишек. Как лестно, подумал Тарас.

— Я знаю, где лагерь Синих, — буркнул он себе под нос. У него горели щеки, голова кружилась. Ему хотелось остаться одному. Не хотелось ни на кого смотреть. Как он расскажет об этом матери? От одной мысли о том, что надо будет диктовать такое письмо писарю, его сердце болезненно сжалось.

Один из мальчиков шагал рядом с ним по лужам; второй исчез через некоторое время за пеленой дождя — очевидно, устал или просто замерз. Значит, всего один уличный мальчишка. Триумфальная процессия в честь великого возничего, только что приобретенного в обмен на коня и вино.

У ворот лагеря Синих — теперь это его новый дом, как ни тяжело ему так думать, — Тарасу пришлось дважды повторить свое имя, потом мучительно объяснять, что он возничий и его... приняли в их факцию. На лицах у стражников отразилось сомнение.

Мальчик, стоящий рядом с Тарасом, сплюнул на дорогу.

— Открывайте, чтоб вас. Идет дождь, а он именно тот, за кого себя выдает.

В такой последовательности, мрачно подумал Тарас. Вода капала с его шапки и стекала за шиворот. Металлические ворота неохотно распахнулись. Конечно, ни одного приветливого слова. Стражники даже не поверили, что он возничий. Двор лагеря — почти такой же, как двор Зеленых, — был грязным и пустынным в то мокрое холодное утро.

— Будешь жить в той казарме, — сказал мальчишка, показывая направо. — Не знаю, какая кровать твоя. Асторг сказал, чтобы ты положил свои вещи и пришел к нему. Он будет завтракать. Пиршественный зал вон там. — И ушел по грязи, не оглядываясь.

Тарас понес свои пожитки в указанное здание. Длинная низкая спальня, снова очень похожая на ту, где он жил весь прошлый год. Несколько слуг ходили по ней, убирали, застилали постели и подбирали брошенную одежду. Один из них равнодушно поднял взгляд, когда Тарас появился в дверях. Тарас хотел спросить, которая кровать его, но внезапно это показалось ему слишком унизительным. С этим можно подождать. Он бросил свой мокрый мешок возле двери.

— Присмотри за моими вещами, — крикнул он властным, как ему хотелось бы думать, голосом. — Я буду здесь спать.

Он стряхнул воду с шапки, снова надел ее на голову и вышел. Огибая самые глубокие лужи, второй раз пересек двор, направляясь к тому зданию, на которое указал мальчик. Факционарий Асторг предположительно находился там.

Тарас вошел в маленькую, но красиво отделанную прихожую. Двойные двери, ведущие в сам зал, были закрыты; за ними было тихо в этот час, серым, мокрым утром. Он огляделся. На всех четырех стенах имелись мозаики, изображающие великих возниц прошлого — конечно, выступавших за Синих. Прославленные личности. Тарас знал их всех. Все молодые возницы их знали; они наполняли их сны своим сиянием.

«Трудись усердно, и кто знает, что может случиться».

Тарасу стало нехорошо. Он увидел человека, который грелся у двух очагов, сидя на высоком табурете возле дверей, ведущих в сам обеденный зал. У его локтя стояла лампа. Он что-то писал, потом поднял глаза и выгнул одну бровь.

— Промок, да? — заметил он.

— Дождь обычно бывает мокрым, — коротко ответил Тарас. — Я Тарас из... Я Тарас из Мегария. Новый возница. Из факции Белых.

— Правда? — сказал этот человек. — Слыхал о тебе. — По крайней мере, хоть кто-то слышал о нем, подумал Тарас. Человек смерил Тараса взглядом, но не хихикнул и не стал потешаться. — Асторг внутри. Избавься от этой шапки и заходи.

Тарас оглянулся, куда бы положить шапку.

— Давай мне. — Секретарь, или кем он там был, взял ее двумя пальцами, словно это тухлая рыба, и бросил на скамью за своим столом. Вытер пальцы об одежду и снова склонился над своей писаниной. Тарас вдохнул, убрал волосы с глаз и открыл тяжелую дубовую дверь в пиршественный зал. И замер.

Он увидел огромную ярко освещенную комнату, где за всеми столами сидело множество людей. Утренняя тишина разлетелась вдребезги от внезапного громоподобного рева, словно взорвался вулкан, такого громкого, что чуть не рухнули стропила. Он увидел, неподвижно стоя на пороге, с бьющимся в горле сердцем, что все они вскакивают на ноги — мужчины и женщины — и тянут к нему чаши и бутылки. Они выкрикивали его имя так громко, что он мог представить себе, что это слышит его мать на другом конце света, в Мегарии.

Ошеломленный, застывший на месте, Тарас отчаянно пытался понять, что происходит.

Он увидел поджарого, украшенного многочисленными шрамами человека, который бросил свою чашу на пол, и та отскочила от пола, расплескивая налитое в нее вино, и зашагал к нему через зал.

— Клянусь бородой безбородого Джада! — вскричал прославленный Асторг, предводитель всех Синих. — Поверить не могу, что эти идиоты тебя отпустили! Ха! Ха! Добро пожаловать, Тарас Мегарийский, мы гордимся тем, что ты с нами! — Он заключил Тараса в мощные объятия, от которых ребра затрещали, потом отступил, широко улыбаясь.

Шум в зале не утихал. Тарас увидел, что сам Скортий — великий Скортий — улыбается ему с высоко поднятой чашей. Те два мальчика, которые привели его, оба находились здесь, смеялись вместе в углу, совали пальцы в рот и пронзительно свистели. И в этот момент секретарь и один из стражников, стоявших у ворот, вошли вслед за Тарасом, и каждый сильно хлопнул его по спине.

Тарас почувствовал, что у него раскрыт рот. Он его закрыл.

Юная девушка, танцовщица, вышла вперед, вручила ему чашу с вином и расцеловала в обе щеки. Тарас с трудом сделал глоток. Посмотрел на свою чашу, неуверенно отсалютовал ею залу, а потом опрокинул в себя одним махом, что вызвало еще более громкие крики одобрения и свист всего зала. Они все еще выкрикивали его имя.

Он вдруг испугался, что расплачется.

Он сосредоточил внимание на Асторге. Постарался выглядеть спокойным. Прочистил горло.

— Это... это щедрый прием для нового возницы Белых, — сказал он.

— Белых? Каких еще Белых? Я люблю команду своих Белых, как отец любит младшего ребенка, но ты не принадлежишь к ним, парень. Ты теперь возничий Синих. Второй после Скортия. Вот почему мы празднуем!

Тарас, быстро мигая, внезапно решил, что ему надо поскорее попасть в церковь. Кого-то же надо поблагодарить, и начать, несомненно, лучше всего с Джада.

Когда Тарас приближался к барьеру на своей квадриге, управляя капризными конями на второй день сезона гонок, под весенним солнцем, заливающим орущую толпу на Ипподроме, он не испытывал ни малейшего сожаления о той благодарности и о тех свечах, которые зажег несколько месяцев назад. Но сегодня утром он был в ужасе, так как понимал, что задача ему не по силам, и каждое мгновение ощущал страшное напряжение.

Он теперь хорошо понимал, о чем думали Асторг и Скортий, когда организовали его переход к Синим. Вторым возницей в последние два года был человек по имени Руланий из Сарники (как и многие возницы), но он начал создавать проблемы. Ему казалось, что он лучше, чем был на самом деле, и поэтому слишком много пил.

Роль второго возницы заключалась главным образом в выполнении тактических задач. Он не побеждал в гонках (разве только в незначительных, в которых не участвуют лидеры), он старался сделать так, чтобы первому вознице не мешали выигрывать.

Приходилось устраивать блокировку (очень тонко), удерживать дорожку, не пропуская Зеленых, оттеснять их подальше на поворотах, сбрасывать скорость, чтобы задержать остальных, или резко отставать в точно рассчитанный момент, чтобы дать прорваться вперед твоему лидеру. Иногда даже устраивать столкновения в подходящее время, а это было сопряжено с довольно большим риском. Нужно было быть наблюдательным, настороженным, готовым получать удары и синяки, внимательно ловить зашифрованные приказы Скортия, брошенные тебе на дорожке, и навсегда примириться с тем, что ты лишь помощник лидера. Приветственные крики тебе никогда не достанутся.

Руланий же не хотел с этим мириться, и чем дальше, тем больше.

Это становилось все более очевидным в течение прошлого сезона. Он был слишком опытным, чтобы его просто уволить, а факционарию приходилось думать не только о Сарантии. Было принято решение отправить его на север, в Евбул, второй город Империи, где он мог стать первым возничим на менее крупном ипподроме. Понижение — и повышение. Как ни назови, это убирало его с дороги. Предупреждение насчет выпивки, однако, было очень определенным. Беговая дорожка — не место для людей, находящихся не в самой лучшей форме все утро, весь день. Смерть — Девятый Возница скачет слишком близко от них всегда.

Но после решения этой проблемы осталась другая. Нынешний третий возничий Синих был постарше возрастом и вполне доволен своим жребием в жизни: участвовать в незначительных гонках, иногда помогать Руланию. Асторг счел, что он явно не соответствует тактическим требованиям и не способен на постоянное столкновение с Кресензом из факции Зеленых и его агрессивным вторым номером.

Они могли найти кого-то другого из менее крупного города или попробовать другой подход. Они выбрали второй вариант.

Оказывается, Тарас произвел впечатление, большое впечатление, особенно во время одного памятного заезда в самом конце прошлого года. То, что сам он счел полным провалом, когда его бурный старт был сорван эффектным проходом Скортия по диагонали за его спиной, Синие сочли блестящей попыткой, которая не удалась лишь из-за гениальных действий их первого возницы. А потом Тарас пришел вторым в той же гонке — крупное достижение, ведь он плохо знал своих коней и его упряжка выбилась из сил после напряженного старта.

Итак, они втайне навели о нем справки, провели несколько обсуждений внутри факции и приняли решение, что он подходит на роль второго возницы. Он придет в восторг от риска и не будет нервничать из-за него. Он понравится толпе, так как он молод. Здесь для Синих заложены большие возможности — к такому выводу пришел Асторг. .

Он начал переговоры об обмене. Конь, как узнал Тарас, был очень хорошим. Кресенз поспешно потребовал его себе в качестве правого пристяжного. Теперь он будет выступать с еще большим блеском, и они это знали.

Понимание этого возложило дополнительное бремя тревоги на плечи Тараса, несмотря на великолепный прием и тщательное обучение тактике у Асторга, который, в конце концов, был самым великим возничим в мире в свое время.

Но эта тревога и постоянная ответственность, которые он чувствовал с самого начала, оказались пустяком по сравнению тем, с чем ему пришлось столкнуться сейчас, когда колесницы вышли на парад, на песок Ипподрома, перед послеполуденными гонками второго дня нового сезона.

Зимние тренировки потеряли почти всякий смысл, все тактические дискуссии превратились в чистую абстракцию. Он не был вторым. Перед ним в первой упряжке вместе с тремя другими конями левым пристяжным скакал великолепный, прославленный Серватор. На голове у Тараса сиял серебряный шлем. Он был первым возничим Синих.

Скортий исчез. Исчез за неделю до начала сезона.

День открытия обернулся жестоким потрясением. Тарас продвинулся от положения четвертого возницы малозначительной факции Красных до носителя серебряного шлема могучих Синих и возглавлял большой парад, а потом соревновался с Кресензом на глазах у восьмидесяти тысяч людей, которые никогда о нем не слышали. Его дважды сильно стошнило в перерывах между заездами. Он умылся, выслушал страстные слова ободрения Асторга и снова вышел на песок, где может разбиться сердце.

Он умудрился прийти вторым четыре раза из шести в первый день и три раза из четырех этим утром. Кресенз из факции Зеленых, уверенный, кровожадно агрессивный, похваляющийся своим великолепным новым правым пристяжным, выиграл семь заездов в день открытия и еще четыре сегодня утром. Одиннадцать побед за полтора дня! Зеленые были вне себя от восторга. Мысль о несправедливом преимуществе даже не возникает, когда сезон начинается с таким блеском.

Никто до сих пор не знал, где Скортий. Или если кто-то и знал,то молчал.

Тараса накрыло волнами с головой, но он старался удержаться на плаву.

* * *

Несколько человек действительно знали, но не так много, как можно было бы предположить. Как сохранить все в тайне — вот первый вопрос, который они обсудили с распорядителем Сената, когда тот пришел в ответ на настойчивую просьбу в свой собственный небольшой дом. По правде говоря, перед этим Бонос считал, что есть несколько различных способов разыграть эту ситуацию, но непреклонная настойчивость раненого положила конец обсуждению. Поэтому Асторг и сам Бонос были единственными облеченными властью лицами, которые знали, где сейчас Скортий. Недавно прибывший в Город (и, слава богу, компетентный) лекарь-бассанид тоже был в курсе дела, как и слуги в доме. Последние славились своей неразговорчивостью, а доктор вряд ли мог предать доверие пациента.

Сенатор не знал, что его собственный сын посвящен в эти очень необычные обстоятельства и даже принимал в них участие. Как не знал и того, что еще один человек получил короткую записку:

«Совершенно очевидно, что ты — опасная личность, и твоя улица более опасна, чем можно предположить. Кажется, я пока еще не отправлюсь к богу, чтобы пожаловаться, и полагаю, наши неудачные переговоры останутся в тайне. Возможно, ко-гда-нибудь их придется продолжить».

Еще одна записка, написанная тем же почерком, была доставлена через Асторга и одного из посыльных из лагеря Синих в особняк Плавта Боноса, но не сенатору. В ней говорилось:

«Надеюсь, я когда-нибудь расскажу тебе, какие большие неудобства мне доставил твой семейный совет той ночью».

Женщина, которая ее читала, не улыбалась при этом. Она сожгла записку в своем очаге.

Городской префектуре тайно дали знать, что возничий жив, но получил рану во время свидания, о котором предпочитает умолчать. Это часто случалось. Власти не сочли нужным вмешиваться. Вскоре после этого они были по горло заняты поддержанием порядка на улицах: болельщики Синих, взбудораженные исчезновением своего героя и эффектными победами Зеленых в день открытия, были в отвратительном настроении. После первого дня гонок случилось больше ранений и смертей, чем обычно, но в целом — в связи с присутствием в Городе такого количества солдат — настроение в Сарантии оставалось настороженным и полным скорее напряжения, чем открытой ярости.

Имейте в виду, семена уже были посеяны. Самый прославленный возничий Империи не мог просто исчезнуть, не вызвав серьезных беспорядков. Бдительных известили, что их услуги еще могут понадобиться.

Все это было частью последствий. В ту ночь, когда тяжело раненный человек появился у дверей дома, едва держась на ногах, но вежливо извинился за вторжение, в городском доме Плавта Боноса возникли новые проблемы. И в первую очередь для Рустема из Керакека.

Сначала он думал, что потеряет этого человека, и втайне радовался, что находится в Сарантии, а не у себя дома: там, взявшись за лечение, он принял бы на себя большую материальную ответственность, а может быть, расплатился бы жизнью за смерть возничего. Этот человек был очень значительной фигурой. В Бассании не нашлось никого, с кем он мог провести параллель, но невозможно не заметить, какие ошеломленные лица были у управляющего и у отпрыска сенатора, когда они помогали этому человеку по имени Скортий забраться на стол в ту ночь.

Рустем видел, что рана нехорошая — глубокий удар, потом рывок вверх под углом. Попыткам закрыть рану, уменьшить сильное кровотечение очень мешали сломанные ребра — три или четыре ребра — с той же стороны. Возничий задыхался — этого следовало ожидать. Вполне вероятно, что было задето легкое. Это могло привести к смерти, а могло и не привести. Рустем с изумлением узнал, что возничий пришел сюда пешком по улицам с такими ранами. Он внимательно наблюдал за дыханием лежащего на столе человека, опасно поверхностным, словно он с опозданием начал ощущать боль.

Рустем принялся за работу. Болеутоляющее из его дорожной сумки, полотенца, горячая вода, чистые простыни, уксус на губке, чтобы очистить рану (сильная боль), ингредиенты с кухни, которые слуги по его инструкциям смешали и прокипятили для временной повязки. Как только Рустем занялся работой при свете ламп, которые для него зажгли, он перестал думать о последствиях. Колесничий вскрикнул дважды: один раз от уксуса (Рустем мог бы использовать вино, от него не так больно, но оно менее эффективно, и он решил, что этот человек сумеет вытерпеть боль), а потом еще раз, и по его лицу потекли капли пота, когда Рустем попытался определить, насколько глубоко проникли в рану сломанные ребра. После этого он замолчал, но дышал очень часто. Возможно, обезболивающее помогло, но сознания пациент не потерял.

В конце концов кровотечение удалось остановить с помощью корпии в ране. После Рустем осторожно удалил все из раны (по крайней мере, в этом он следовал указаниям Галину-са) и вставил трубку для дренажа. Она тоже причиняла боль. Полилась непрерывная струйка окрашенной кровью жидкости. Более обильная, чем ему хотелось бы. Раненый даже не пошевелился. В конце концов струйка ослабела. Рустем посмотрел на кухонные вертела и прищепки, которые ему принесли, — все, что было в его распоряжении, чтобы зашить рану. Он решил пока оставить ее открытой. При таком количестве жидкости ему еще раз может понадобиться поставить дренаж. Он хотел наблюдать за легкими, за дыханием.

Он приложил быстро приготовленную домашнюю припарку (хорошо сделанную, на хорошей ткани, как он заметил) и плотно обернул больного простыней в качестве первой повязки. Он хотел бы иметь лучшее средство для раны, в таких случаях он любил применять киноварь — в скромных количествах, так как знал, что в больших дозах она ядовита. Утром он постарается найти нужные ингредиенты.

Еще ему необходимо добыть дренажные трубки. Ребрам потребуется более крепкая опора, но в первые дни необходимо иметь доступ к ране для наблюдения. Знаменитый квартет признаков опасности Меровия: покраснение и опухоль, сопровождаемые жаром и болью. Их лекарь узнает первым делом, и на востоке, и на западе.

Они перенесли возничего наверх на крышке стола. Снова началось слабое кровотечение, но этого следовало ожидать. Рустем приготовил более сильную дозу обычного обезболивающего и сидел у постели раненого до тех пор, пока тот не уснул.

Уже перед тем как уснуть, с закрытыми глазами, возничий тихо пробормотал бесцветным, сухим тоном, который тем не менее позволял предположить, что он пытается что-то объяснить: «Понимаешь, она уединилась со своей семьей».

Не было ничего необычного в том, что снотворное заставляет человека произносить бессмысленные фразы. Рустем оставил одного из слуг дежурить, приказав позвать его немедленно, если случится что-нибудь необычное, потом пошел спать. Элита уже была там — он сказал ей, что она должна лечь в его комнате. Кровать была удобной, согретой теплом ее тела. Он уснул почти сразу. Лекари должны уметь это делать, помимо всего прочего.

Когда он утром проснулся, девушки рядом с ним уже не было, но огонь снова горел в очаге, и ванна с водой согревалась рядом. Простыня и его одежда тоже были приготовлены у огня. Несколько мгновений Рустем лежал неподвижно, приходя в себя, потом сделал первый жест, вытянув правую руку на восток, и шепотом произнес имя богини.

В дверь постучали. Три раза. Первый звук имеет большое значение. Звук и число «3» — благоприятные знамения на этот день. Он ответил, и вошел управляющий. Этот человек выглядел встревоженным и озабоченным. Неудивительно, если вспомнить события прошлой ночи.

Но, как оказалось, дело было не только в них.

К Рустему уже явились пациенты. Много пациентов, и некоторые из них весьма знатные люди. После вчерашней свадьбы с молниеносной быстротой разнеслись слухи о прибытии в Город бассанидского лекаря и учителя, который на время поселился в городском доме распорядителя Сената. И пусть пьяные молодые болельщики с Ипподрома с яростью набрасываются на всех иностранцев, страждущие душой и телом иначе относятся к магической восточной мудрости.

Рустем совсем не думал о подобной возможности, но вряд ли такой поворот событий можно считать неблагоприятным. Он мог оказаться полезным. Сидя на кровати, он погладил бороду, быстро соображая, и приказал управляющему, который явно стал более почтительным со вчерашнего дня, попросить клиентов прийти после полудня. Он также попросил его просветить их насчет того, что Рустем берет очень высокую плату, чтобы они были к этому готовы. Пускай все решат, что он всего лишь жадный бассанид и приехал сюда просто с намерением подзаработать.

Ему нужны были высокопоставленные и состоятельные пациенты. Те, кто может заплатить много. Те, кто может знать о важных вещах и посвятить в них доктора. Люди так поступают везде, а он находится здесь с определенной целью. Он спросил о раненом, и управляющий доложил, что тот все еще спит. Рустем распорядился, чтобы кто-нибудь время от времени заглядывал к парню и чтобы ему доложили, когда он проснется, но без лишнего шума. Никто не должен знать, что этот человек здесь. Рустема все еще забавляло то, каким благоговением преисполнился этот суровый, благовоспитанный управляющий вчера ночью при появлении простого спортсмена, участника игр.

— Джад, владыка святого Солнца! — закричал он, когда возничий, поддерживаемый мальчишкой, перешагнул через порог. Управляющий рукой описал круг, символ веры, и по его тону можно было предположить, что он воочию видит упомянутого бога, а не просто призывает его.

«Святые и возничие — вот кого почитают в Сарантии», — гласит старая пословица. Кажется, это правда. Забавно.

После того как Рустем оделся, умылся и съел легкий завтрак, он велел слугам сделать перестановку в двух комнатах на первом этаже, превратив их в приемные, и доставить туда некоторые необходимые вещи. Управляющий оказался человеком умелым и собранным. Возможно, люди Боноса за ним шпионили, но они были хорошо вышколены, и к тому времени, когда солнце поднялось высоко в тот теплый и благодатный день ранней весны, у Рустема появились нужные помещения и инструменты. Он официально вошел в эти две комнаты, переступив порог каждой из них левой ногой и призывая Перуна и Богиню. Поклонился всем четырем углам начиная с восточного, огляделся и объявил, что доволен.

Перед самым полуднем тот парень, сын сенатора, который привел к нему прошлой ночью атлета, снова явился. Его лицо было бледно-серым от переживаний. Едва ли он спал этой ночью. Рустем быстро послал его покупать белье и материалы для перевязок. Мальчишке необходимы эти поручения. Собственно говоря, теперь приходилось напоминать себе, что это именно он убил Нишика вчера утром. Кажется, здесь все меняется очень быстро.

Парень выглядел одновременно обрадованным и напуганным.

— Гм, прошу вас... Мой отец не узнает, что это я... привел его сюда? Пожалуйста!

Вчера ночью он это уже говорил. Кажется, мальчик удрал из дома без разрешения. Ну конечно, он ведь утром убил человека. Рустем тогда кивнул головой и сейчас кивнул еще раз. Тайная сеть растет, и это может оказаться полезным, решил он. Все больше людей перед ним в долгу. День начинается удачно.

Потом надо будет обзавестись одним-двумя учениками для соблюдения хорошего тона и придания себе веса, но с этим можно подождать. Пока он приказал Элите одеться в длинную темно-зеленую тунику и показал ей, как сопровождать к нему пациентов во внутреннюю комнату, пока остальные будут ждать в соседней. Он объяснил, что она должна оставаться вместе с ним, если пациент — женщина. Лекарям иногда предъявляют дикие обвинения, рожденные воспаленным воображением, и присутствие второй женщины — необходимая предосторожность, если у лекаря нет учеников.

Сразу же после полудня управляющий сообщил, что уже собралось более двадцати человек — кое-кто прислал вместо себя слуг — на улице у двери. Соседи уже начали жаловаться, доложил он. Это благопристойный район.

Рустем велел управляющему немедленно принести извинения соседям, потом узнать имена ожидающих пациентов и установить норму: шесть человек в день. Это необходимо, если он собирается заниматься и другими делами, которые наметил для себя в этом городе. Когда у него появятся ученики, они смогут начать процесс отбора тех, кто больше нуждается в его помощи. В самом деле, лечить обычные катаракты было бы пустой тратой времени. В конце концов, он применяет методы Меровия Тракезийского, и здесь, на западе, должны знать его методику.

Элита, очень привлекательная в зеленой тунике и уже не столь застенчивая, поспешно вошла в комнату. Пациент наверху проснулся. Рустем быстро поднялся наверх и вошел в комнату, переступив порог левой ногой.

Раненый сидел, подложив под спину подушки. Он был очень бледен, но глаза были ясные, и дыхание стало менее поверхностным.

— Доктор, я должен тебя поблагодарить. Мне через пять дней необходимо участвовать в гонках колесниц, — без всякой преамбулы сказал он. — Или через двенадцать дней, самое большее. Ты можешь это сделать?

— Участвовать в гонках? Конечно, не могу, — мягко ответил Рустем. Он подошел к пациенту и более внимательно вгляделся в него. Для человека, который мог прошлой ночью умереть, он выглядел очень живым. Его дыхание после пристального осмотра оказалось не таким хорошим, как хотелось бы Рустему. Неудивительно.

Через секунду пациент криво улыбнулся. Они немного помолчали.

— Ты намекаешь, что я должен придержать коней, как я подозреваю?

Ему нанесли глубокую рваную рану, которая почти проникла до точки «марамата» и едва не прикончила его. Его пинали ногами в те самые ребра, между которыми проник кинжал, что должно было причинить ужасную боль. Весьма вероятно, что легкое оторвалось от того места, где оно должно находиться в грудной клетке.

Рустем не переставал изумляться, как этот парень сам дошел до его дома. Неясно, как ему удавалось дышать и не терять сознание. Атлеты умеют переносить сильную боль, но даже в этом случае...

Рустем взял левое запястье больного и начал считать показания пульса.

— Ты мочился сегодня утром?

— Я не вставал с постели.

— И не встанешь. На столе лежит бутылка.

Мужчина скорчил гримасу:

— Но я не могу...

— Не можешь? Тогда я прекращаю лечение. Я знаю, что у вашей команды есть свои лекари. С удовольствием пошлю за ними, и тебя перенесут на носилках. — С некоторыми людьми приходится разговаривать именно так. Показания пульса были нормальными, только свидетельствовали о более возбужденном состоянии, чем полезно больному.

Человек по имени Скортий заморгал.

— Ты привык все делать по-своему, да? — Он попробовал сесть немного прямее, охнул и отказался от этой попытки.

Рустем покачал головой. И сказал самым размеренным, успокаивающим тоном:

— Галинус здесь, на западе, учил, что в любом недомогании есть три составляющих: болезнь, пациент и лекарь. Ты сильнее большинства людей, я в это верю. Но ты — всего одна из трех частей, а рана очень серьезная. Весь твой левый бок... нестабилен. Я не могу забинтовать ребра, как надо, пока не буду уверен в состоянии колотой раны и в твоем дыхании. Привык ли я все делать по-своему? В большинстве случаев — нет. Что такое человек? Но при лечении больного лекарь обязан настоять на своем. — Он заговорил еще мягче: — Ты ведь знаешь, в Бассании нас могут оштрафовать и даже казнить, если пациент, за лечение которого мы взялись, умрет. — Иногда откровенность приносит плоды.

Через мгновение возничий кивнул головой. Это был невысокий поразительно красивый мужчина. Рустем видел сеть шрамов на его теле вчера ночью. Судя по цвету кожи, он родился на юге. На тех пустынных просторах, которые хорошо знал Рустем. Опасные места, они закаляют людей.

— Я забыл. Но ты далеко от своего дома, правда?

Рустем пожал плечами:

— Раны и болезни почти не меняются.

— Меняются обстоятельства. Я не хочу создавать трудности, но сейчас не могу позволить себе вернуться в лагерь, где придется отвечать на вопросы, и мне необходимо участвовать в гонках. Ипподром откроется через пять дней, это... сложное время.

— Может быть, и так, но я могу поклясться тебе моими или твоими богами, что ни один из здравствующих лекарей не согласится на это и не сможет этого добиться. — Он помолчал. — Разве что ты хочешь просто встать на колесницу и умереть на дорожке от потери крови или когда твои сломанные ребра вонзятся в легкие и ты перестанешь дышать? Героическая смерть? Ты этого хочешь?

Раненый покачал головой слишком энергично. Он сморщился и прижал ладонь к боку. Потом выругался с большим чувством, проклял и своего бога, и запрещенного сына бога джадитов.

— Тогда к следующей неделе? Ко второму дню гонок?

— Ты будешь лежать в постели двадцать или тридцать дней, возничий, потом начнешь очень осторожно ходить и делать другие движения. В этой постели или в другой, мне все равно. Дело не только в ребрах. Ты получил удар кинжалом, знаешь ли.

— Ну да, я знаю. Было больно.

— И рана должна зажить чисто, или ты умрешь от воспаления. Повязку нужно осматривать и менять через день в течение двух недель, прикладывать свежие припарки, нельзя допускать дальнейшего кровотечения. В любом случае мне придется еще раз поставить дренаж на рану. Я даже еще не наложил швы и еще несколько дней не стану их накладывать. Некоторое время тебе придется испытывать большие неудобства.

Парень пристально смотрел на него. С некоторыми людьми лучше всего быть полностью откровенным. Рустем помолчал.

— Я понимаю, что игры на вашем Ипподроме имеют большое значение. Но ты не сможешь в них участвовать до лета, и было бы лучше, если бы ты с Этим смирился. Разве не то же самое произошло бы, если бы ты упал и сломал ногу?

Колесничий закрыл глаза.

— Не совсем то же самое, но я понял тебя. — Он снова посмотрел на Рустема. Его глаза были ясными, это обнадеживало. — Я не поблагодарил тебя должным образом. Стояла глухая ночь, и ты совсем не был готов. Кажется, я жив. — Он криво усмехнулся. — И даже могу с тобой спорить. Прими мою благодарность. Окажи мне любезность, пусть кто-нибудь принесет бумагу и пускай управляющий пошлет тайного гонца к сенатору Боносу с сообщением, что я нахожусь здесь.

Этот человек умеет говорить. Совсем не то что те борцы, акробаты или наездники, выступления которых Рустем видел дома.

Пациент послушно выдал образец мочи, и Рустем определил, что она имеет предсказуемо красный цвет, но не настолько красный, чтобы вызвать тревогу. Он смешал еще одну дозу своего снотворного, и возничий весьма покорно его выпил. Потом он снова провел дренаж раны, тщательно следя за количеством и цветом жидкости. Пока ничего особенно тревожного.

«Такие люди, как этот, которые регулярно испытывают боль, понимают потребности собственного тела», — подумал Рустем. Он сменил повязку, внимательно рассмотрел запекшуюся вокруг раны кровь. Рана еще кровоточила, но не сильно. Он позволил затеплиться легкому огоньку удовлетворения. Но им еще предстоял долгий путь.

Рустем спустился вниз. Его ждали пациенты. Он позволил прийти шестерым. Сегодня это были первые шесть человек из очереди; им как можно скорее надо придумать лучшую систему.

Первые добрые предзнаменования этого утра сбылись, даже здесь, среди неверующих джадитов. События складывались очень удачно.

В то первое утро он осмотрел купца, умирающего от опухоли, пожирающей его желудок. Рустем ничего не мог ему предложить, даже свою обычную микстуру от такой сильной боли, так как не взял ее с собой, а здесь он не знал людей, которые готовят лекарства для частных лекарей. Еще одна задача на ближайшие дни. Он воспользуется услугами сына сенатора. Пускай поработает на него вместо убитого им слуги. Это потешит его чувство иронии.

Глядя на худого, истаявшего купца, Рустем с сожалением произнес необходимые слова: «С этим я не буду бороться». Он объяснил, как поступают в таких случаях бассаниды. Больной не удивился, вел себя спокойно. Смерть смотрела из его глаз. К этому привыкаешь, но привыкнуть все же невозможно. Черный Азал всегда действует среди живущих в мире, который сотворил Перун. Лекарь — всего лишь ничтожный солдат в этой бесконечной войне.

Следующей вошла надушенная, умело накрашенная придворная дама, которой, кажется, просто захотелось посмотреть, как он выглядит. Ее слуга занял для нее очередь еще в предрассветный час.

Такие вещи случались часто, особенно когда доктор приезжал на новое место. Скучающим аристократам хотелось развлечься. Она хихикала и болтала во время осмотра даже в присутствии Элиты. Прикусила нижнюю губку и посмотрела на него сквозь полуопущенные ресницы, когда он взял ее за надушенное запястье, чтобы посчитать пульс. Она болтала о вчерашней свадьбе — той самой, на которую попал Рустем. Сама она там не была, и казалось, это задело ее самолюбие. Еще больше она была недовольна, когда он сообщил, что у нее нет никаких болезней, требующих его вмешательства или следующего визита.

Потом вошли еще две женщины — одна явно богатая, другая из простых, — они обе жаловались на бесплодие. Это тоже нормально, когда лекарь приезжает на новое место. Бесконечные поиски кого-нибудь, кто сможет помочь. Он проверил, смогла ли заплатить управляющему вторая женщина, и в присутствии Элиты осмотрел по очереди обеих, как это делают врачи в Афганистане (но не в Бассании, где лекарям запрещено видеть женщин без одежды). Обеих женщин это ничуть не смутило, но наблюдающая Элита залилась краской. Следуя привычной процедуре, Рустем задал обычные вопросы и в обоих случаях быстро сделал выводы. Ни одна из женщин не выглядела удивленной, что часто бывало в подобных случаях, хотя только одна из них могла найти утешение в том, что он сказал.

Далее он принял еще двоих, диагностировал катаракты — как и ожидал — и вскрыл их собственными инструментами, взяв деньги за осмотр и за саму операцию, и назначил намеренно вздутую цену за последующие визиты к ним на дом.

К середине дня он выслушал множество сплетен и узнал гораздо больше, чем хотел знать о предстоящем сезоне на Ипподроме, который должен был вскоре начаться. Синие и Зеленые, Синие и Зеленые, Скортий и Кресенз. Даже умирающий мужчина упомянул этих двух возничих. Все сарантийцы страдают одной навязчивой идеей, решил Рустем.

В какой-то момент Элита выскользнула из комнаты, а по возвращении сообщила, что тот парень наверху, о котором все говорят, опять спит. Рустем ненадолго отвлекся, представив себе реакцию людей, если они узнают, что он здесь.

Все болтали, но сообщали только пустяковые сведения. Это изменится, подумал Рустем. Люди посвящают лекарей в свои тайны. Это многообещающая профессия. Он зашел так далеко, что улыбнулся Элите и похвалил ее за помощь. Она снова покраснела, глядя в пол. Когда ушел последний пациент, Рустем вышел из приемной весьма довольный собой.

Его ждала делегация из гильдии лекарей в составе двух человек.

У него тут же испортилось настроение.

Оба посетителя, судя по их виду и речам, были вне себя от ярости, обнаружив, что иностранец занялся врачебной практикой в Сарантии, в частном доме, даже не нанеся визит в гильдию и не испросив разрешения. Учитывая то, что он явился сюда под предлогом чтения лекций, учебы и покупки рукописей, а также для того, чтобы поделиться знаниями с западными коллегами, весьма вероятно, что их гнев мог вызвать осложнения.

Рустем, сердясь на самого себя за очевидный промах, постарался прикрыться невежеством и стал горячо просить прощения. Он приехал из маленького городка, он понятия не имел о том, как все сложно в большом городе, у него не было намерения никого оскорбить или нарушить правила. Пациенты собрались у дома без какого-либо объявления с его стороны. Управляющий это подтвердит. Его клятва — как и их собственная, в традициях великого Галинуса с запада, — требовала от него, чтобы он постарался им помочь. Он сочтет за честь явиться в гильдию. Немедленно, если ему разрешат. Он, конечно, прекратит принимать больных, если они ему это рекомендуют. Все зависит только от них. И, кстати, не пожелают ли достойные посетители отправиться вместе с ним на обед к распорядителю Сената сегодня вечером?

Эта последняя фраза подействовала на них больше всего остального. Разумеется, они отклонили приглашение, но отметили его, как и то, где бассанид поселился. Чей это дом. Доступ в коридоры власти. Возможно, этого человека лучше не обижать.

В самом деле, как это забавно. Люди одинаковы повсюду в мире.

Рустем проводил сарантийских лекарей до двери, пообещал явиться завтра утром в помещение гильдии. Попросил их квалифицированной помощи во всех здешних делах. Поклонился. Снова выразил сожаление и огромную благодарность за их визит, сказал, что с большим нетерпением ждет, когда они поделятся с ним своими знаниями. Снова поклонился.

Управляющий с непроницаемым лицом закрыл дверь. Рустем, которого охватило игривое настроение, подмигнул ему.

Затем он поднялся наверх, чтобы опять заняться своей бородой (она нуждалась в регулярном уходе) и переодеться к обеду в доме сенатора. Пациент просил Боноса прийти сюда. Вероятно, сенатор придет. К этому моменту Рустем уже хорошо понял всю значительность раненого человека, спящего в соседней комнате. «Возничие и святые». Интересно, сможет ли он повернуть разговор сегодня за обедом на вероятность войны? Слишком рано, решил он. Он только что приехал, весна только начинается. События не могут развиваться так быстро, ничего не произойдет. Кроме гонок, подумал он. Все в Сарантии — даже умирающие — думают о колесницах. Легкомысленные люди? Он покачал головой: слишком поспешная оценка, вероятно, она ошибочна. Но в своей новой роли наблюдателя в Сарантии по поручению Царя Царей ему придется посетить Ипподром, решил он, как пациент посещает больного.

Ему внезапно пришла в голову мысль: любит ли Шаски коней? Он понял, что не знает и что, находясь так далеко от дома, не может спросить его об этом.

Это изменило его ощущение нынешнего дня на какое-то время.

Когда пришел сенатор, он держался серьезно и деловито. Отметил перемены в комнатах внизу без комментариев, выслушал рассказ Рустема о событиях прошлой ночи (тот не упомянул о мальчике, как и обещал), а потом вошел в комнату Скортия и плотно прикрыл за собой дверь.

Рустем настаивал, чтобы его визит был недолгим, и Бонос подчинился. Он вышел через короткое время. Конечно, он ничего не сказал о беседе, которая состоялась в комнате. Их отнесли на носилках в основную резиденцию Боноса. Во время обеда сенатор оставался крайне рассеянным.

Тем не менее вечер прошел весьма цивилизованно. Очаровательные дочери сенатора подали гостям вино сразу по прибытии. Они явно были детьми от прежней жены, присутствовавшая там супруга выглядела слишком молодой, чтобы быть их матерью. Обе девушки удалились до того, как гостей проводили на обеденные ложа.

Рустем приобрел больше опыта в таких вещах в землях Афганистана, чем у себя дома. Керакек — не то место, где весь вечер тихо играют невидимые музыканты, а безукоризненно вышколенные слуги стоят за каждым ложем, чтобы удовлетворить любой намек на желание гостя. По подсказке хорошо воспитанной жены сенатора Рустема принимали вместе с другими гостями: торговцем шелком из Бассании (учтивый жест!) и двумя са-рантийскими патрициями и их женами. Жена сенатора и две другие женщины, все элегантные, уравновешенные и раскованные, принимали большее участие в беседе, чем афганские женщины на подобных вечеринках. Они задали ему множество вопросов о его обучении, о его семье, заставили рассказать о приключениях в Афганистане. Тайны дальнего востока, слухи о волшебных и сказочных животных явно пользовались здесь популярностью. Все учтиво избегали упоминать о драматическом появлении Рустема в Сарантии утром предыдущего дня; в конце концов, виновником этой драмы был сын сенатора. А он не показывался на глаза.

Стало ясно, что никто не знает о тех не менее драматичных событиях поздней ночи, в которых участвовал возничий. Бонос ничего не сказал. Рустем не собирался затрагивать эту тему.

Лекарь обязан хранить тайну пациента.

Нарядившись в лучшие одежды и с дорожным посохом в руках, он на следующее утро посетил гильдию в сопровождении одного из слуг дома, который доставил рекомендательное письмо, предложенное ему сенатором за последней чашей вина накануне вечером.

Рустем проделал все необходимые жесты, произнес все необходимые фразы и был принят с учтивостью. Время было мирное, а эти люди занимались той же профессией. Он не собирался оставаться здесь так долго, чтобы представлять для них угрозу, и мог оказаться им полезным. Договорились, что он прочтет лекцию через две недели в помещении гильдии. Они дали согласие на прием горстки пациентов в день в той приемной, которую он организовал, и ему дали имена двух аптекарей и травников, где можно получить правильно смешанные лекарства. Вопрос об учениках отложили (возможно, ученики означали бы постоянное проживание?), но Рустем и так уже решил, что ему придется с этим подождать, пока Скортий находится в его доме.

И таким образом он привел в движение — и с большей легкостью, чем мог ожидать, — свою жизнь, распорядок своих дней в расцветающем весеннем Сарантии. Он посетил общественные бани вместе со вчерашним бассанидским купцом и узнал, что этот человек знает гонцов, ездящих в Кабадх. Ничего прямо не говорилось, но многое подразумевалось.

Через несколько дней после этого пришло послание из Ка-бадха, и многое изменилось.

Его принес еще один бассанид. Сначала, когда управляющий сообщил Рустему о присутствии одного из его земляков в очереди утренних пациентов, Рустем просто предположил, что какой-то восточный купец предпочел лечиться у лекаря, знакомого с восточными методами лечения. Этот человек стоял третьим в очереди.

Когда он вошел, в темной одежде, с аккуратной бородкой, Рустем повернулся, вопросительно посмотрел на него и спросил о здоровье на их родном языке. Пациент ничего не ответил, просто достал из складок одежды пергамент и протянул ему.

На письме отсутствовала официальная печать, которая могла бы послужить предупреждением.

Рустем развернул пергамент и прочел. Читая послание, он сел, чувствуя, что бледнеет. Он ощущал, что этот мнимый пациент пристально наблюдает за ним. Закончив чтение, он поднял взгляд на этого человека.

Говорить было трудно. Он прочистил горло.

— Ты... знаешь, что здесь написано?

Человек кивнул.

— Теперь сожги его, — приказал он. Он говорил голосом культурного человека.

В комнате стояла жаровня; по утрам еще было холодно. Рустем подошел к ней, сунул пергамент в огонь и смотрел, пока он не сгорел.

Потом оглянулся на человека из Кабадха.

— Я... я думал, что нахожусь здесь в качестве наблюдателя.

Человек пожал плечами.

— Потребности меняются, — ответил он и встал. — Спасибо за помощь, доктор. Уверен, ты справишься с моими... затруднениями. — И вышел.

Рустем долго стоял на одном месте, потом вспомнил, что слуги Плавта Боноса почти наверняка доносят на него, и заставил себя двигаться, снова занялся обычными делами, хотя все изменилось.

Лекарь, давший клятву, должен стремиться лечить больных, вести битву с Азалом, когда Враг осаждает тела смертных мужчин и женщин.

Вместо этого царь, Брат солнца и лун, только что попросил его убить человека.

Важно было скрыть признаки тревоги. Он сосредоточился на работе. Утро проходило, и он убедил себя, что возможность совершить то, о чем его просили, так ничтожна, что его не могут обвинить, если это ему не удастся. Он может так и сказать, когда приедет домой.

Или, правильнее сказать, он почти убедил себя в этом.

Он видел Царя Царей в Керакеке. Невозможно поверить, что Великий Ширван склонен проявлять снисходительность к тому, кто сошлется на трудности при исполнении его приказов.

В маленьком домике Плавта Боноса он закончил прием утренних пациентов и поднялся наверх. Он решил, что пора наложить швы на рану возничего. Теперь у него появились нужные приспособления с зажимами на концах. Он выполнил эту процедуру. Привычно, без всяких усилий. Она не требовала напряжения мыслей, и это было хорошо.

Он продолжал следить, не появится ли зеленый гной, и испытывал облегчение, не видя его. После того как рана заживала в течение нескольких дней, он решил, что пора потуже забинтовать ребра. Пациент во всем ему помогал, хотя и проявлял оправданное беспокойство. Активные, физически сильные люди плохо переносят заточение, как показывал опыт Рустема, а этот человек не мог даже принимать обычных посетителей, учитывая тайну, окружавшую его пребывание здесь.

Бонос приходил дважды под предлогом визита к своему гостю из Бассании, а однажды ночью появился закутанный в плащ человек, который оказался Асторгом, явно важной фигурой среди Синих. Кажется, первый день гонок закончился какими-то печальными результатами. Рустем не спрашивал о подробностях, но в тот вечер смешал более сильное снотворное для своего пациента, отметив признаки возбуждения. К подобным вещам он был готов.

Но не был готов, совсем не был готов к тому, что пройдет по коридору однажды утром, на второй неделе после появления среди ночи возничего, и найдет спальню пустой, а окно распахнутым.

Под флягой с мочой лежала сложенная записка.

«Приходи на Ипподром, — говорилось в ней. — Я обещаю тебе небольшое развлечение».

Фляга была наполнена как положено. Рустем нахмурил брови, бросил быстрый взгляд на жидкость и остался доволен ее цветом. Он подошел к окну, увидел совсем близко от него дерево с толстыми ветками, еще не скрытыми распустившимися листьями. Сильному человеку совсем не сложно перелезть на него и спуститься вниз. А человеку с плохо забинтованными переломанными ребрами и глубокой, еще не зажившей колотой раной...

Посмотрев на подоконник, Рустем увидел кровь.

Внимательно посмотрев вниз, на маленький дворик, он заметил тонкую полоску крови, тянущуюся по камням до выходящей на улицу стены. Внезапно рассердившись, он поднял глаза к небу. Перун и Богиня знают, что лекарь может делать только то, что умеет. Он покачал головой. И осознал, что утро стоит прекрасное. Он решил, что после приема пациентов пойдет на Ипподром посмотреть гонки второй половины дня. «Я обещаю тебе небольшое развлечение». Он отправил гонца к распорядителю Сената с просьбой: не поможет ли ему Бонос достать пропуск?

Конечно, он был очень наивен, хотя его можно извинить, ведь он в Сарантии новичок.

Плавт Бонос к тому времени уже находился на Ипподроме, в катизме — императорской ложе, как сообщил ему по возвращении слуга. Сам император присутствует на утренних гонках, а в полдень удалится, чтобы заняться более важными делами во дворце. Распорядитель Сената останется там на весь день как представитель государства.

«Более важные дела». Из гавани доносились крики, стук молотков, они были слышны даже так далеко, у самых стен со стороны суши.

Корабли готовят к выходу в море. Говорят, что здесь и в Деаполисе за проливом собрались две тысячи солдат — пехотинцев и кавалеристов. Столько же скопилось в Мегарии, на западе, как сказал Рустему один пациент несколько дней назад. Империя явно стояла на пороге войны, вторжения, чего-то неописуемо драматичного и волнующего, хотя пока ни о чем не было объявлено.

Где-то в Городе занималась своими обычными делами женщина, которую Рустему велели убить.

Восемь тысяч сарантийцев собрались на Ипподроме смотреть на гонки колесниц. Интересно, подумал Рустем, будет ли она там?

Глава 9

Криспин начинал работать над изображением своих дочерей на куполе, и его охватило настроение, которому не хотелось подбирать определения. Но в то утро императрица Сарантия явилась за ним и увезла его посмотреть на дельфинов, резвящихся среди островов в проливе.

Когда Пардос, который работал рядом с ним, тронул его за руку и показал вниз, он опустил взгляд и явственно ощутил присутствие Аликсаны. Он снова на мгновение перевел взгляд на Иландру, на то место, где разместил ее на куполе, чтобы она стала частью этого святилища и его образов. Потом посмотрел на пустое пространство рядом с ней, на котором ему предстояло изобразить дочерей, создать их своей памятью и любовью. Он даст дочерям другой облик, из света и стекла, как Зотик давал душам телесную оболочку искусственных птиц при помощи своей алхимии.

Стоящий у перил Пардос бросал тревожные взгляды вниз, потом на Криспина, потом снова вниз. Его ученик — а теперь напарник — пробыл в городе менее двух недель, но уже хорошо понимал, что значит заставлять ждать императрицу на мраморном полу внизу.

Криспин вместе с архитектором Артибасом в течение зимы получил приглашение на два больших пиршества в Аттенинском дворце, но не беседовал с самой Аликсаной с осени. Она один раз приходила сюда и стояла тогда почти на том же месте, где стоит сейчас, чтобы посмотреть на то, что делают на куполе. Он вспомнил, как спустился к ней и ко всем остальным.

Сейчас он не мог унять быстрое биение сердца. Он, как мог, стер с ладоней штукатурку и известку, вытер порезанный палец, который слегка кровоточил, тканью, заткнутой за пояс. Отбросил тряпку и даже позволил Пардосу одернуть и отряхнуть его тунику, но оттолкнул юношу, когда тот потянулся к волосам Криспина.

Тем не менее, спускаясь вниз по лестнице, он остановился и сам запустил пальцы в волосы. Помогло ли это, он понятия не имел.

Очевидно, не помогло. Императрица Сарантия, одетая в богатые, хотя и темные одежды — длинную синюю тунику с золотым поясом и пурпурный плащ, доходящий до колен, украшенная только кольцами и серьгами, насмешливо улыбнулась, посмотрев на него. Когда он преклонил перед ней колени, она протянула руку и сама поправила его непокорные волосы так, как ей нравилось.

— Конечно, ветер в проливе уничтожит все мои усилия, — тихо произнесла она своим мгновенно запоминающимся голосом.

— В каком проливе? — спросил Криспин, поднимаясь по ее знаку с колен.

И тут он узнал, что она не забыла тех дельфинов, о которых говорила в ту первую ночь во дворце полгода назад. Она повернулась и безмятежно зашагала мимо десятка стоящих на коленях ремесленников и рабочих. Криспин шел следом, испытывая волнение и ощущая опасность — как с самого начала в присутствии этой женщины.

Снаружи ждали воины в мундирах императорской гвардии. Даже для него приготовили плащ на носилках, куда он сел вместе с императрицей Сарантия. Все это произошло очень быстро. Когда их подняли и понесли, она спокойно и деловито объяснила, что если он собирается изображать для нее дельфинов, выскакивающих из моря, то ему следует сначала на них посмотреть. И приветливо улыбнулась ему, сидя напротив, в задернутых занавесками носилках. Криспин попытался улыбнуться в ответ, но не смог. Некуда было деться от аромата ее духов в тепле устланных подушками носилок.

Через короткое время Криспин уже плыл на длинном узком императорском корабле, рассекающем воду переполненной гавани, мимо неразберихи строительства, мимо судов, грузящих и разгружающих бочки и ящики с товарами. Потом шум утих, и чистый ветер заполнил паруса.

Стоя на палубе у поручней, Аликсана смотрела назад, на гавань. За ней поднимался Сарантий, сверкающий на солнце, купола и башни, нагромождение домов из дерева и камня. Теперь до них доносился и другой звук: сегодня на Ипподроме соревновались колесницы. Криспин посмотрел на солнце. Вероятно, сейчас идет шестой или седьмой забег, скоро начнется полуденный перерыв, а потом послеполуденные гонки. Вчера ночью Скортий из факции Синих еще не появился. В Городе об этом говорили не меньше, чем о войне.

Криспин стоял в нерешительности поодаль от императрицы. Он не любил корабли, но этот легко скользил по морю, подчиняясь умелым действиям команды, а ветер дул еще не сильно. Он понял, что они — единственные пассажиры. Криспин сосредоточился и постарался мысленно вернуться с помоста, от своих дочерей, от тех задач, которые, как он недавно думал, сегодня стояли перед ним.

Не поворачивая головы, Аликсана спросила:

— Ты послал письма в Варену, чтобы предупредить о надвигающихся событиях? Твоим друзьям, родственникам?

Очевидно, сегодня перед ним стоят другие задачи.

Он помнил об этом по прежним встречам: она использовала откровенность как оружие, когда ей этого хотелось. Он с трудом сглотнул. Какой смысл хитрить?

— Я написал два письма, матери и лучшему другу... но в этом нет особого смысла. Все они,знают об угрозе.

— Конечно, знают. Вот почему хорошенькая юная царица отправила тебя сюда с посланием, а потом и сама приехала. А что она говорит обо всем этом? — Императрица показала на корабли, скопившиеся позади них в гавани. Чайки кружили в небе, пересекали след их судна в море.

— Понятия не имею, — искренне ответил Криспин. — Я полагал, что тебе это известно гораздо лучше, чем мне, трижды возвышенная.

Тут она бросила на него взгляд через плечо. И слегка улыбнулась.

— Тебе будет лучше видно у поручней, если только тебя не тошнит от вида волн внизу. Мне следовало спросить об этом раньше...

Он покачал головой, решительно подошел и встал рядом с ней. Белые волны расходились от боков корабля. Солнце стояло высоко, сверкало на брызгах, создавало радуги прямо у него на глазах. Он услышал хлопок, посмотрел вверх и увидел наполненный парус. Они набирали скорость. Криспин взялся обеими руками за поручень.

Аликсана тихо спросила:

— Ты их предупредил, полагаю? В этих двух письмах?

Он ответил, не скрывая горечи:

— Какое это имеет значение — послал ли я предупреждение? Императрица, что могут сделать обычные люди, если начинается вторжение? Они не обладают никакой властью, никаким влиянием в этом мире. Они — моя мать и мой лучший друг.

Она опять несколько мгновений молча смотрела на него. Теперь у нее на голове был капюшон, темные волосы забраны под золотую сетку. Суровость внешнего облика подчеркивала черты ее лица — высокие скулы, идеальную кожу, огромные черные глаза. Он внезапно вспомнил изящную искусственную розу, которую видел в ее комнате. Она просила его тогда создать нечто более постоянное, ибо золотая роза говорила о хрупкости красивых вещей, а мозаика давала намек на то, что могло бы уцелеть. Это вид искусства, который надеется прожить долго.

Он вспомнил о Джаде, который медленно разрушался на куполе саврадийской церкви на границе с Древней Чащей, о кусочках смальты, падавших вниз в слабых лучах света.

— На мир можно повлиять самым неожиданным образом, Кай Криспин, — произнесла императрица. — Собственно говоря, император надеялся, что письма посланы. Поэтому я и спросила. Он верит, что наивные родиане будут приветствовать его приход, учитывая нынешний хаос в Варене. И поскольку мы действуем от имени вашей царицы, есть некоторая надежда, что многие из самих антов не станут сражаться. Он хочет, чтобы у них было время обдумать возможные... действия.

Ему вдруг пришло в голову, что она говорит так, словно он уже знает об объявленном вторжении. Но объявления не было. Криспин посмотрел на нее, и его снова охватило раздражение.

— Понимаю. Значит, даже письма домой, к любимым людям, являются частью этого замысла?

Она встретилась с ним взглядом.

— А почему бы и нет? Он так мыслит. Если мы так не можем, разве это делает его неправым? Император пытается изменить тот мир, который мы знаем. Разве это грех — свести воедино все возможные составляющие столь крупного замысла?

Криспин покачал головой и снова перевел взгляд на море.

— Я тебе уже говорил полгода назад, повелительница, я — художник. Я даже не могу строить догадки о подобных вещах.

— Я тебя и не просила, — ответила она довольно мягко. Криспин почувствовал, что краснеет. Она колебалась. И тоже смотрела на волны. Потом сказала, почти жестко: — Глашатай объявит об этом официально сегодня во второй половине дня. На Ипподроме, после последнего забега. Вторжение в Батиару от имени царицы Гизеллы, чтобы вернуть Родиас и возродить разрушенную Империю. Правда, великолепно звучит?

Криспин задрожал в теплых лучах дневного солнца, потом его словно обожгло, словно к нему прикоснулось что-то, вроде клейма. Он закрыл глаза, неожиданно увидев яркую картину: пламя, пожирающее Варену, поглощающее деревянные дома, как хворост в летнем костре.

Они все знали, но...

Но в голосе стоящей рядом с ним женщины звучали странные нотки, и что-то такое было в ее профиле, даже под темным капюшоном. Он с трудом сглотнул и спросил:

— Великолепно? Почему мне кажется, что ты так не думаешь?

Никакого ответа, хотя он пристально наблюдал за ней. Она сказала:

— Потому что я позволяю тебе это увидеть, Кай Криспин. Хотя, если быть до конца откровенной, я не знаю, почему. Признаюсь тебе... Смотри!

Она так и не закончила свою мысль.

Замолчала и вытянула руку. Он еще успел вспомнить, что она — актриса, а потом он посмотрел туда. Увидел, как дельфины вспороли поверхность моря, разрезали ее. Их тела выгибались, словно идеальная дуга купола, они мчались наперегонки с кораблем по неспокойной воде. Их было полдюжины, они выныривали на поверхность один за другим, словно исполняя танец, поставленный хореографом, один, потом два, потом пауза, потом опять — плавный высокий прыжок и всплеск падения.

Игривые, как... дети? Изящные, как танцоры, как танцовщица, стоящая рядом с ним. Перевозчики душ умерших, которые несли Геладикоса, когда он упал, горящий, в море вместе с колесницей солнца. Их парадокс и тайна. Смех и тьма. Милость и смерть. Ей хотелось иметь у себя в комнате дельфинов.

Они долго наблюдали за ними, потом наступил момент, когда дельфины не выпрыгнули из воды рядом с ними, и море продолжало катиться под кораблем и рядом с кораблем, нетронутое, скрывающее собой все, как скрывает всегда.

— Они не любят слишком близко подходить к острову, — сказала императрица Аликсана, поворачивая голову к носу судна.

Криспин тоже повернулся.

— К острову? — переспросил он.

Он неожиданно близко увидел землю, поросшую густым лесом из вечнозеленых деревьев. Каменистый берег, деревянный причал для лодок, где их ждали два человека в императорских ливреях. Никаких других признаков человеческой жизни. Чайки кричали вокруг в утреннем небе.

— У меня была еще одна причина совершить это плавание сегодня утром, — произнесла стоящая рядом с ним женщина, и теперь она не улыбалась. Она сбросила капюшон. — Император не любит, когда я это делаю. Он считает, что это... неправильно. Но я хочу кое-кого повидать до отплытия армии. Чтобы... убедиться. Ты и дельфины сегодня стали моим оправданием. Я верила, что тебе можно доверять, Кай Криспин. Ты не возражаешь?

Она не ждала ответа, конечно, а просто сообщила ему то, что, по ее мнению, он должен знать. Крупицы, взятые из хорошо оберегаемого хранилища их знаний. Валерия и Аликсаны. Он хотел рассердиться, но в ее манере и в настроении, с которым она заявила права на него, было нечто необычное. Она считала, что ему можно доверять, но не сказала, почему ей хотелось ему доверять.

Он не собирался задавать вопросы. Она все равно уже отвернулась и прошла к противоположному борту корабля, где матросы готовились причаливать.

Криспин пошел следом, его сердце снова билось слишком сильно, картина большого пожара в Варене заслоняла воспоминания, которые он пытался вызвать сегодня утром, чтобы воссоздать их. Две юные девушки, часть мира, созданного богом. Их юность и их смерть. Он собирался уйти туда. А вместо этого сейчас перед ним это обманчивое спокойствие синего моря, и небо, и темно-зеленые деревья в утреннем свете. «Ты и дельфины сегодня стали моим оправданием».

Оправданием чего?

Корабль причалил безупречно, почти бесшумно. Плеск волн и крики птиц в небе. Спустили сходни, для императрицы разостлали красный ковер. Формальности: она то, что она есть. Об этом никогда нельзя забывать. О ней нельзя думать никак иначе.

Они сошли по сходням на берег. Четверо солдат шагали следом немного сзади. Они вооружены, заметил Криспин, бросив взгляд через плечо.

Императрица, ни разу не оглянувшись, повела его от моря по тропинке, идущей от белых круглых валунов к соснам, которые скоро заслонили солнце. Криспин закутался в плащ, когда померк дневной свет.

Здесь не было бога или его эмблемы, символа, воплощения. Была одна-единственная смертная женщина, невысокая, прямо держащая спину, за которой надо было следовать по хвойным иглам, среди запаха хвои. Через некоторое время — остров оказался небольшим — тропинка и сосны закончились, и Криспин увидел несколько строений. Один дом, три-четыре хижины, крохотная часовня, над дверью которой вырезан солнечный диск. Императрица остановилась, сделав несколько шагов по открытому пространству между деревьями и домами, построенными людьми, и повернулась к подошедшему Криспину.

— Мне неприятно говорить это, — сказала она, — но должна предупредить, что, если ты расскажешь о том, что здесь увидишь, тебя убьют.

Криспин сжал кулаки. Его снова охватил гнев, несмотря ни на что. Он тоже то, что он есть, такой, каким его сделали бог и утраты.

— Ты сама себе противоречишь, трижды возвышенная.

— Каким образом? — Ее голос стал ломким. Он видел, что она напряжена теперь, когда они добрались до этого места. Он не понимал этого, ничего не понимал, и ему было наплевать. Он собирался провести сегодняшний день на помосте, наедине со своим искусством и воспоминаниями о девочках.

— Ты только что сказала, будто думаешь, что мне можно доверять. Очевидно, это не так. Почему ты не оставила меня на корабле? Императрица, почему я здесь, перед лицом подобной угрозы? Чтобы самому стать угрозой? Какую роль я играю во всем этом?

Она молча смотрела на него. Ее лицо стало совсем белым. Бдительные почтительно остановились на некотором расстоянии от них, у опушки леса. Теперь Криспин видел и других солдат, которые появились у дверей маленьких хижин. Четверо носили форму городской префектуры. У большого дома никто не появился. Дым поднимался из труб, плыл в воздухе.

— Я не знаю, — наконец ответила императрица Аликсана. Она в упор смотрела на него. — Справедливый вопрос, но я не знаю ответа. Я знаю, что... мне больше не нравится сюда приезжать. Он пугает меня, навевает сны. Это одна из причин, почему Петр... почему император не хочет, чтобы я сюда приезжала.

В тишине на поляне и вокруг этого единственного большого дома было нечто потустороннее. Криспин увидел, что все ставни закрыты. Солнечный свет туда не проникал.

— Во имя Джада, кто здесь живет? — спросил он слишком громко. Его голос разорвал застывший в ожидании воздух.

Черные глаза Аликсаны были огромными.

— Джад почти не имеет к нему отношения, — сказала она. — Здесь живет Далейн. Брат Стилианы. Старший сын.

* * *

Рустем предпочел бы это отрицать, но обе его жены и все учителя характеризовали его (иногда с насмешкой) как упрямого, своенравного человека. Не так-то просто было заставить его отказаться от засевшей в его голове идеи.

Поэтому, когда слуга Плавта Боноса вернулся в дом у стен и сообщил, что сенатор уже находится среди зрителей на Ипподроме и ничем не сможет помочь, Рустем пожал плечами и снова занялся лекцией, которую ему предстояло вскоре прочесть. Но он быстро отложил ее в сторону, нетерпеливо натянул сапоги и плащ и с двумя телохранителями сам отправился в жилище Боноса.

Улицы были пустынны, почти неестественно пустынны. Многие лавки закрыты досками, на базарах тишина, таверны и харчевни пусты. Издалека до Рустема доносился приглушенный настойчивый шум, ровный гул, время от времени усиливающийся. «Можно испугаться, если не знаешь, что это, — подумал он. — Собственно говоря, можешь испугаться, даже если знаешь».

Теперь ему хотелось увидеть эти гонки. Узнать, что делает его пациент. Он даже считал себя в какой-то мере обязанным присутствовать там. И если этот джадит-возничий собирается убить себя — и никакой лекарь не сумеет ничего с этим поделать при определенных обстоятельствах, — Рустему интересно увидеть, как именно он собирается это сделать. В конце концов, он приехал на запад, чтобы попытаться понять этих людей. Во всяком случае, за этим он сюда ехал, такой он считал тогда свою роль. О более позднем задании он старался не думать. У него была смутная надежда, что обстоятельства могут каким-то образом его... отменить.

Разумеется, приезжий бассанид не может просто прийти к Ипподрому и войти внутрь. Гильдия медиков могла бы помочь, если бы он обратился туда заранее, но ведь Рустем никак не мог заранее знать, что его пациент покинет свою комнату через окно, перелезет на дерево, а потом на стену ограды, оставляя за собой кровавый след.

В делах такого сорта необходимо использовать более действенные связи личного характера. Рустем искал Клеандра.

Он знал от самого парня, что Бонос запретил сыну присутствовать на первых пяти гонках сезона в качестве наказания за тот несчастный случай, когда погиб Нишик. Можно оспаривать равноценность гибели человека (пусть даже иностранца, даже слуги) и пяти дней развлечений, но сегодня Рустема это не волновало.

Сегодня он хотел убедить мачеху Клеандра отменить запрет мужа. Он хорошо знал из комментариев к текстам западных лекарей, что в древнем Родиасе воля мужчины была абсолютно непререкаемой, вплоть до наказания смертью, для его жен и детей. Когда-то отец мог добиться у государства казни сына за простое непослушание.

В старые времена в истории запада был короткий промежуток времени, когда это считалось демонстрацией добродетели, примером дисциплинированности и праведности, на которых покоится Империя. Рустем считал, что в современном Сарантии Валерия и императрицы Аликсаны женщины пользуются в семье гораздо большим авторитетом. Он имел возможность убедиться, что мальчик был страстным любителем гонок колесниц. Если кто-то и знает, как попасть на Ипподром — хотя бы после полудня, так как уже наступило позднее утро, — то это Клеандр. Но нужно получить согласие его мачехи.

Управляющий сенатора быстро доложил хозяйке о приходе Рустема. Тенаис Систина, совершенно невозмутимая, холодно элегантная, приветствовала его в своей утренней приемной легкой улыбкой, отложив в сторону перо и бумагу. Рустем отметил, что она, по-видимому, женщина образованная.

Он извинился, поговорил о теплой погоде и объяснил, что хотел бы посмотреть на гонки.

Тут она все же слегка удивилась, что выразилось лишь в том, что в ее глазах мелькнул огонек и она моргнула.

— В самом деле? — тихо произнесла она. — Не ожидала, что тебе нравятся эти игры. Признаюсь, меня они не слишком привлекают. Шум и грязь, и часто на трибунах возникают драки.

— Все это меня тоже не привлекает, — согласился Рустем.

— Но я полагаю, в них есть элемент зрелищности. Конечно, я сообщу моему супругу, что ты бы хотел сопровождать его в следующий день игр. Это будет через неделю или две, если я правильно понимаю этот процесс.

Рустем покачал головой:

— Мне бы очень хотелось попасть туда сегодня.

Тенаис Систина изобразила на лице отчаяние.

— Не вижу никакой возможности успеть передать супругу записку вовремя. Он сидит вместе с придворными императора в катизме.

— Это я понимаю. Я подумал, не сможет ли Клеандр?.. Он оказал бы мне большую услугу.

Жена сенатора долгое мгновение смотрела на него.

— Почему так срочно, именно сегодня, могу я спросить?

Ответить означало бы открыть чужую тайну. Но, учитывая открытое утром окно и то, что она жена Боноса, а Бонос уже знает, Рустем счел себя оправданным. Лечащий врач обязан наблюдать за пациентом. Никто другой не знает так хорошо раны своего больного. Можно сказать, что у него есть свои обязанности, и он их нарушит, если не приложит все усилия, чтобы попасть на Ипподром.

Поэтому он рассказал жене Плавта Боноса под строжайшим секретом, что его пациент, Скортий Сорийский, нарушил медицинские предписания и покинул свою постель в городском доме сенатора, где оправлялся от ран. Учитывая то, что сегодня день гонок, нетрудно понять, почему он так поступил и где его искать.

Женщина никак не среагировала на это известие. Весь Сарантий говорит о пропавшем вознице, но то ли она уже знала, где он, от своего мужа, то ли ей была искренне безразлична судьба этих спортсменов. Тем не менее она вызвала пасынка.

Мрачный Клеандр появился в дверях очень быстро. Рустему пришло в голову, что парень мог бы нарушить родительский приказ и удрать из дома, но, кажется, на сына Боноса очень повлияли эти два случая насилия в течение одних суток, и пока что он решил слушаться отца.

Его мачеха, задав несколько поразительно точно поставленных вопросов, узнала у покрасневшего юноши, что именно Клеандр привел возничего ночью к Рустему, и откуда, и при каких обстоятельствах. Рустем этого не ожидал. Она проявила поразительную способность к логическим выводам.

Он невольно отметил смущение парня, но знал, что сам не выдал никаких его тайн. Он даже не знал, что тот инцидент произошел перед домом танцовщицы. Он не спрашивал, да его это и не волновало.

Эта женщина оказалась на удивление умной, вот и все. Рустем решил, что поэтому она держится с таким спокойствием и самообладанием. Те, кто способен держать в узде и контролировать душевные порывы, смотреть на мир холодными глазами, лучше всех способны все продумать. Конечно, эта холодность, возможно, является причиной того, почему ее муж держит в сундуке определенные приспособления и игрушки в другом доме, в отдаленной части города. В целом, однако, решил Рустем, он одобряет жену сенатора. Собственно говоря, он и сам пытался вести себя так же во время исполнения профессиональных обязанностей.

Но он не ожидал встретить эти качества у женщины.

Он также не ожидал, что поедет на Ипподром вместе с ней.

Крайнее смущение Клеандра сменилось — как это свойственно слишком нервным юношам — изумлением и восторгом, когда он понял, что его мачеха берется частично отменить назначенное ему наказание ради долга перед гостем и обязательств самого Рустема перед пациентом. Она сказала, что будет сопровождать их, чтобы проследить за хорошим поведением Клеандра и его быстрым возвращением домой и чтобы помочь лекарю, если потребуется ее вмешательство. Ипподром может оказаться опасным местом для иностранца, сказала она.

Клеандр немедленно пойдет вперед, взяв с собой управляющего, и воспользуется именем матери, если потребуются расходы, а также своими сомнительными знакомствами на Ипподроме и прилегающем к нему форуме, чтобы достать подходящие места после полуденного перерыва — не стоячие и, уж конечно, не на трибунах для болельщиков факций или личностей, не умеющих себя прилично вести. И ни в коем случае он не должен надевать зеленые цвета. Понял ли Клеандр?

Клеандр понял.

Не пожелает ли Рустем из Керакека разделить с ней скромную полуденную трапезу, пока Клеандр будет решать вопросы, связанные с их проходом на Ипподром и получением подходящих мест?

Рустем согласился.

У них полно времени на обед, а потом ей понадобится более подходящая одежда для выхода на люди, сказала она, откладывая в сторону свое письмо и поднимаясь с сиденья без спинки. Ее движения были спокойными, точными, умелыми, а осанка безупречной. Она напоминала ему знаменитых матрон Родиаса в прежние времена, до того, как Империя пришла в упадок и рухнула.

Он внезапно подумал о том, — поразив самого себя, — смогли бы Катиун или Ярита выработать в себе подобную выдержку и властность, если бы выросли в другом мире. В Афганистане не было подобных женщин, и, уж конечно, их не было в Бассании. Дворцовые интриги среди запертых в гарем жен Царя Царей — совсем другое дело. Потом он подумал о своей малышке, о своей девочке — и заставил себя остановиться.

Иниссу у него собираются отнять, ее уже нет — вот что принес ему счастливый случай.

Перун и Анаита правят миром, Азала необходимо постоянно сдерживать. Ни один человек не может предвидеть, куда его приведут собственные шаги. Щедрость следует приветствовать, даже если приходится платить определенную цену. Некоторые дары дважды не предлагают. Он не может позволить себе думать об Иссе и о ее матери.

Он может думать о Шаски и Катиун, так как он увидится с ними в Кабадхе довольно скоро. «Если будет на то воля Богини», — поспешно прибавил он про себя и быстро повернулся лицом на восток. Ему дали задание кое-кого здесь убить. Теперь за щедрый дар требуют выполнения определенных условий.

Жена Плавта Боноса смотрела на него, слегка приподняв брови. Но она была слишком хорошо воспитана, чтобы высказаться.

Рустем неуверенно пробормотал:

— Я отводил беду... как требует моя вера... на востоке. Мне пришла в голову безрассудная мысль.

— А! — ответила Тенаис Систина и кивнула головой, как будто теперь ей все стало совершенно понятно. — Это случается со всеми время от времени. — Она вышла из комнаты, и Рустем последовал за ней.

Назад: Глава 5

Дальше: Глава 10