Глава 12
Карабелла, весь день напролет смотревшая в окно двигавшегося по унылой пустоши парящего экипажа, будто надеясь силой своего взгляда увеличить его скорость, вдруг воскликнула с неожиданным ликованием:
— Смотри, Валентин! Кажется, пустыня и вправду заканчивается!
— Вряд ли,— отозвался он.— Наверняка придется ехать по ней еще три или четыре дня. А может, и все пять, шесть, семь…
— Неужели ты даже не взглянешь?
Он отложил ворох донесений, которые просматривал, выпрямился и выглянул в окно поверх ее головы. Точно! О, Божество, да там зелень! И не сероватая зелень корявых, пыльных, упрямых и жалких пустынных растений, а яркая, нежная, присущая подлинной маджипурской флоре, пронизанная энергией роста и плодородия. Наконец-то зловредный дух Лабиринта остался позади, и королевский кортеж выбирается с безрадостного плоскогорья, на котором расположена подземная столица. Наверное, приближаются земли герцога Насимонта — озеро Айвори, гора Эберсинул, огромные поля туола и милайла и особняк, о котором Валентин столько слышал…
Он положил ладонь на узкое плечо Карабеллы, погладил по спине, одновременно разминая ей мышцы и лаская. Как хорошо, что она снова с ним! Она присоединилась к процессии неделю назад у развалин Велализиера, где они вместе ознакомились с работой археологов, которые занимались раскопками огромного каменного города, оставленного метаморфами пятнадцать, а то и двадцать тысячелетий назад. С ее появлением утомленный и подавленный Валентин заметно приободрился.
— Ах, миледи, как одиноко было в Лабиринте без вас,— нежно сказал он.
— Жаль, что меня там не было. Я ведь знаю, как ты ненавидишь это место. А когда мне сказали, что ты болен… о, я чувствовала себя такой виноватой, и мне было так стыдно, что я далеко, когда ты… когда…— Карабелла покачала головой.— Будь это в моей власти, я оставалась бы рядом с тобой. Ты же знаешь. Но я пообещала, что буду на открытии музея в Сти, а…
— Да, конечно. У супруги короналя есть свои обязанности.
— Так странно: «супруга короналя»… Маленькая девочка-жонглер из Тил-омона ходит по Замковой горе, произносит речи и открывает музеи…
— Все еще «маленькая девочка-жонглер из Тил-омона»? И это после стольких лет, Карабелла?
Она передернула плечами и пригладила мягкие, коротко остриженные темные волосы.
— Моя жизнь — всего лишь цепь странных случайностей, о которых невозможно забыть. Если бы я не остановилась с труппой Залзана Кавола в той гостинице именно тогда, когда туда пришел и ты… если бы тебя не лишили памяти и не бросили в Пидруиде, такого простодушного… как черноносый блав…
— А если бы ты родилась во времена лорда Хэвилбоува или в каком-нибудь другом мире…
— Не дразни меня, Валентин.
— Прости, любимая.— Он взял ее маленькую прохладную ручку в свою.— Но сколько ты еще будешь вспоминать, кем была? Когда ты наконец начнешь воспринимать как должное свою настоящую жизнь?
— Пожалуй, никогда,— отчужденно ответила она.
— Владычица моей жизни, как ты можешь говорить…
— Ты знаешь почему, Валентин.
Он на мгновение прикрыл глаза.
— Повторяю, Карабелла, тебя на Горе любит всякий рыцарь, принц или лорд — к тебе обращены их преданность, восхищение, уважение…
— Да, если говорить об Элидате. А также о Тунигорне, Стазилейне и им подобным. Те, кто искренне любит тебя, так же относятся и ко мне. Но для многих других я остаюсь выскочкой, простолюдинкой, случайным человеком со стороны… сожительницей…
— Кого именно ты имеешь в виду?
— Ты их знаешь, Валентин.
— Так кого же?
— Д иввиса,— после некоторого колебания сказала она.— И прочих мелких лордов и рыцарей из окружения Диввиса. И других. Герцог Халанкский говорил обо мне с издевкой с одной из моих фрейлин… из Халанкса, Валентин, твоего родного города! Принц Манганот Банглкодский. Есть и другие…— Она повернулась к нему, и во взгляде ее темных глаз таилась мука.— Я все это придумываю? Или мне чудится шепот там, где всего лишь шуршат листья? Ах, Валентин, иногда мне кажется, что они правы, что корональ не должен жениться на простолюдинке. Я не принадлежу к их кругу. И никогда не войду в него. Мой лорд, наверное, я для вас такая обуза…
— Ты для меня радость и ничего, кроме радости. Можешь у Слита спросить, в каком я был настроении на прошлой неделе в Лабиринте и как оно изменилось, когда ты присоединилась ко мне. А Шанамир… Тунигорн… любой тебе скажет…
— Знаю, любимый. Когда я приехала, вид у тебя был мрачный, угрюмый. Я едва тебя узнала — такого хмурого, с таким тусклым взглядом.
— Несколько дней, проведенных с тобой, полностью меня исцелили.
— И все же мне кажется, что ты немного не в себе. Неужели тебя все еще терзают воспоминания о Лабиринте? Или действует на нервы пустыня? Или причиной тому развалины?
— Думаю, что дело в другом.
— В чем же?
Он изучал пейзаж за окном парящего экипажа, замечая, как в нем появляется все больше и больше зелени — деревьев и травы, а местность становится все холмистее. Но радость Валентина омрачало тяготившее душу бремя, от которого по-прежнему не удавалось избавиться.
Мгновение спустя он произнес:
— Тот сон, Карабелла,— то видение или знамение,— никак не могу выбросить его из головы. Эх, ну и след же мне суждено оставить в истории! Корональ, лишенный трона и ставший жонглером, вернул себе престол, а потом управлял настолько дурно, что допустил низвержение мира в хаос и безумие… Ах, Карабелла, неужели именно к этому я иду? Неужели после четырнадцати тысячелетий существования государства мне суждено стать последним его короналем? Как ты думаешь, останется ли хоть кто-нибудь, чтобы рассказать обо мне потомкам?
— Ты никогда не был дурным правителем, Валентин.
— Разве я не слишком мягок и сдержан, разве я не слишком стремлюсь к тому, чтобы понять в любом деле обе стороны?
— Это нельзя ставить в вину.
— Слит считает, что можно. Слит чувствует, что мой страх перед войной, перед насилием любого рода ведет меня по неверному пути. Кстати, я цитирую его почти дословно.
— Но войны не будет, мой лорд.
— А тот сон…
— Мне кажется, что ты слишком буквально воспринимаешь его.
— Нет,— возразил он.— Слова, подобные твоим, приносят мне лишь иллюзию успокоения. Тизана и Делиамбер согласны со мной в том, что мы стоим на пороге какого-то большого потрясения, возможно — войны. А Слит в этом просто убежден. Он решил, что метаморфы замышляют восстание, вот уже семь тысячелетий готовятся к священной битве.
— Слит слишком кровожаден. Вдобавок он с юного возраста панически боится метаморфов. Да ты и сам знаешь.
— А когда восемь лет назад мы отбили Замок и застали там кучу замаскированных метаморфов — это что? Одно воображение?
— Но ведь их попытка с треском провалилась.
— А если они начнут все сначала?
— Если твоя политика, Валентин, увенчается успехом…
— Моя политика! Какая политика? Я пытаюсь добраться до метаморфов, а они ускользают у меня из рук! Ты же знаешь, что на прошлой неделе я рассчитывал проехать по Велализиеру в сопровождении десятка вождей метаморфов. Хотел, чтобы они увидели, как мы восстанавливаем их священный город, взглянули на найденные нами сокровища и, может быть, взяли наиболее драгоценные реликвии с собой в Пиурифэйн. Но я не дождался от них вообще никакого ответа, даже отказа.
— Ты предполагал, что раскопки в Велализиере могут вызвать осложнения. Возможно, им ненавистна сама мысль о том, что мы проникли туда, не говоря о его восстановлении. Ведь, кажется, существует какая-то легенда, будто когда-нибудь они отстроят его сами?
— Да,— сумрачно подтвердил Валентин. — После того как вновь обретут власть над Маджипуром и вышвырнут нас из своего мира. Так мне однажды сказал Эрманар. Ладно, возможно, приглашение в Велализиер — ошибка. Но ведь они проигнорировали и все остальные мои попытки примирения. Я пишу их королеве Данипиур в Илиривойн, и если она вообще отвечает, то ее письма состоят из трех холодных, формальных, пустых…— Он глубоко вздохнул,— Хватит этих мучений, Карабелла! Войны не будет. Я найду способ пробиться сквозь беспредельную ненависть, которую испытывают к нам метаморфы, и привлеку их на свою сторону. А что до лордов с Горы, которые пренебрежительно к тебе относятся, если это действительно так,— умоляю, не обращай на них внимания. Отвечай им презрением! Кто тебе Диввис или герцог Халанкский? Просто глупцы — вот и все.— Валентин улыбнулся.— Скоро я заставлю их поволноваться по более серьезному поводу, чем родословная моей супруги.
— О чем это ты?
— Если они не согласны с тем, что супруга короналя — простолюдинка, то каково им будет, если простолюдин станет короналем?
Карабелла удивленно посмотрела на него.
— Я ничего не понимаю, Валентин.
— Поймешь. В свое время поймешь. Я собираюсь произвести в мире такие перемены… ах, любимая, когда будут писать историю моего правления, если Маджипур доживет до этого, то понадобится не один том, уж я тебе обещаю! Я совершу такое… настолько грандиозное… настолько переворачивающее устои…— Он рассмеялся.— О чем ты думаешь, Карабелла, слушая мою болтовню? Мягкосердечный лорд Валентин переворачивает мир вверх дном! Способен ли он на такое? Сможет ли он осуществить задуманное?
— Вы заинтриговали меня, мой лорд. Вы говорите загадками.
— Возможно.
— И не даете ключа к разгадке.
После некоторого молчания он ответил:
— Ключ к разгадке — Хиссун, Карабелла.
— Хиссун? Уличный мальчишка из Лабиринта?
— Больше не уличный мальчишка. Теперь он — оружие, которое я направляю против Замка.
Она вздохнула.
— Загадки, загадки, и нет им числа.
— Говорить загадками — привилегия королей.— Валентин подмигнул, притянул жену к себе и поцеловал в губы,— Не лишай меня этой небольшой милости. И…
Экипаж вдруг остановился.
— Эй, смотри! Мы приехали! — воскликнул он.— А вот и Насимонт! К тому же — клянусь Повелительницей! — он, кажется, притащил с собой полпровинции.
Караван расположился на широком лугу, поросшем короткой густой травой, настолько ярко-зеленой, что она, казалось, имела какой-то другой цвет, некий неземной оттенок, находящийся на самом краю спектра. Под ослепительным полуденным солнцем уже разворачивалось грандиозное празднество, охватывавшее, вероятно, несколько миль; в карнавале участвовали десятки тысяч людей, заполонивших все обозримое пространство. Под оглушительные орудийные выстрелы и нестройные пронзительные мелодии систиронов и двухструнных галистанов над головами залп за залпом возносились к небу удивительно четкие фигуры дневного фейерверка черного и фиолетового цветов. В толпе резвились шагавшие на ходулях весельчаки в огромных клоунских масках с багровыми щеками и огромными носами. На высоких шестах колыхались на легком летнем ветерке знамена с эмблемами Горящей Звезды; шесть оркестров с такого же количества подмостков разом наигрывали гимны, марши и хоралы; со всей округи собралась целая армия жонглеров — едва ли не все, кто имел хоть малейшие навыки в столь многотрудном ремесле. В воздухе кишмя кишели палки, ножи, булавы, горящие факелы, пестро раскрашенные шары и другие предметы — они летали в разные стороны, напоминая лорду Валентину о боготворимом им прошлом. После сумрачного и гнетущего Лабиринта лучшего продолжения великой процессии невозможно было представить: суматошное, ошеломляющее, немного нелепое, а в целом — восхитительное зрелище.
Посреди суеты стоял в спокойном ожидании высокий, сухопарый человек старше среднего возраста с необычайной силы взглядом светлых глаз; резкие черты его лица смягчала добро-желательнейшая из улыбок. То был Насимонт — землевладелец, ставший разбойником, сам себя называвший когда-то герцогом Ворнек Крэга и верховным лордом Западного Граничья, а теперь повелением лорда Валентина получивший более благозвучный титул герцога Эберсинулского.
— Ой, ты только посмотри! — воскликнула Карабелла, которую душил смех.— Он надел ради нас свой разбойничий наряд!
Валентин с усмешкой кивнул.
Когда они впервые встретились в заброшенных развалинах древнего города метаморфов в пустыне к юго-западу от Лабиринта, герцог с большой дороги носил причудливую куртку и гамаши из густого рыжего меха пустынной крысоподобной твари, а также нелепую желтую меховую шапку. В ту пору Насимонт, разоренный и изгнанный из своих владений приспешниками лжеВалентина, которые проезжали по этим местам во время совершения узурпатором великой процессии, завел обычай грабить странников в пустыне. Теперь, когда все земли вновь принадлежали ему, стоило Насимонту пожелать, он мог бы вырядиться в шелка и бархат, обвешаться амулетами, перьями и самоцветами, но вот ведь — предпочел столь любимое им во времена изгнания неряшливо-живописное, нелепое одеяние. Насимонт всегда отличался хорошим вкусом; Валентину подумалось, что ностальгический наряд герцога в такой день был не чем иным, как проявлением особого шика.
С тех пор как Валентин познакомился с Насимонтом, минуло немало лет. Не в пример многим сражавшимся бок о бок с Валентином в заключительные дни войны за реставрацию, Насимонт не счел нужным принять назначение на должность советника короналя на Замковой горе, а пожелал всего лишь вернуться на землю своих предков у подножия горы Эберсинул, на берега озера Айвори. Добиться этого оказалось не так-то просто, поскольку, после того как Насимонт был незаконно лишен поместного титула, тот уже на вполне законном основании перешел к другим. В первые дни после реставрации правительству лорда Валентина пришлось посвятить довольно много времени решению подобных головоломок, и Насимонту в конечном итоге вернули все ранее ему принадлежавшее.
Больше всего Валентину хотелось сразу же выскочить из экипажа и бромиться навстречу старому товарищу по оружию. Но протокол, разумеется, не допускал подобных проявлений чувств: корональ не мог просто взять и нырнуть в ликующую толпу, как какой-нибудь там обычный свободный гражданин.
Вместо этого пришлось дожидаться завершения шумной церемонии размещения гвардии короналя: огромный, дородный и косматый скандар Залзан Кавол, начальник гвардейцев, орал и суматошно размахивал всеми четырьмя руками, мужчины и женщины в роскошных зеленых с золотом одеждах выбирались из своих парящих экипажей и выстраивались живым коридором, чтобы сдержать напирающих зевак, королевские музыканты заиграли королевский гимн, и прочая, и прочая… Но вот наконец Слит и Тунигорн подошли к королевскому экипажу, открыли дверцы и выпустили короналя с супругой в золотистое тепло дня.
А потом под руку с Карабеллой пришлось пройти между двойными рядами гвардейцев ровно половину расстояния до Насимонта и ждать, пока герцог подойдет, поклонится, сделает знак Горящей Звезды и еще более церемонно склонится перед Карабеллой…
Валентин рассмеялся, шагнул навстречу, заключил тощего старого разбойника в объятия и крепко прижал его к себе, после чего они вместе двинулись сквозь расступающуюся перед ними толпу к возвышающемуся над праздничной суматохой гостевому помосту.
Начался большой парад, достойный визита короналя: музыканты, жонглеры, акробаты, наездники, клоуны, дикие звери самого устрашающего вида, которые в действительности были вовсе не дикими, а вполне ручными; одновременно с артистами в живописном беспорядке шествовали горожане и, проходя мимо помоста, приветствовали высокого гостя:
— Валентин! Валентин! Лорд Валентин!
А корональ улыбался, махал рукой, аплодировал… в общем, делал все то, что и ожидают от короналя в ходе торжественной церемонии, все то, что он обязан совершать, дабы всем своим видом демонстрировать радость, одобрение и единство с народом. Несмотря на всю присущую ему жизнерадостность, Валентин лишь усилием воли принуждал себя веселиться: темный сон, привидевшийся ему в Лабиринте, никак не желал забываться. Однако умение владеть собой все-таки победило, и он улыбался, махал рукой и аплодировал в течение нескольких часов.
Прошло полдня, и праздничное настроение заметно улеглось: разве могут люди, даже в присутствии короналя, радоваться и ликовать с равным усердием час за часом? После того как волна всеобщего возбуждения несколько схлынула, наступил момент, который всегда угнетал Валентина: в глазах окружавшей его толпы он увидел жгучее, испытующее любопытство, напомнившее ему о том, что для большинства обитателей планеты корональ не более чем титул, корона, горностаевая мантия и строка в летописи. Они воспринимают его как нечто странное и непостижимое, как некое священное чудовище, недоступное пониманию и даже устрашающее. Но вот последние участники парада промаршировали мимо помоста, крики сменились негромкими разговорами, бронзовые тени удлинились, в воздухе повеяло прохладой.
— Не пройти ли в мой дом? — спросил Насимонт.
— Думаю, пора,—ответил Валентин.
Особняк Насимонта оказался причудливым сооружением. Он располагался напротив обнажившегося пласта розового гранита и своими формами напоминал некое громадное крылатое, но бесперое существо, присевшее передохнуть. По правде говоря, особняк по сути был всего лишь шатром, но таких размеров и столь необычного вида, что Валентин в первый момент даже оторопел. Тридцать или сорок высоченных столбов поддерживали огромные, взмывающие кверху крылья из туго натянутой темной ткани: они поднимались на поразительную высоту, опускались почти до самой земли, опять шли вверх под острыми углами и замыкали пространство. Создавалось впечатление, что шатер можно разобрать в течение часа и перенести к другому склону; и все же он производил впечатление мощи и величия, парадоксального сочетания монументальности и прочности с воздушностью и легкостью.
Внутри ощущение постоянства и прочности еще более бросалось в глаза. Толстое ковровое покрытие темно-зеленого цвета с вкраплениями алого — в стиле Милиморна,— пришитое к нижней стороне полотна крыши, придавало ей яркости и нарядности; тяжелые стойки окольцовывал мерцающий металл, а пол устилал тонко нарезанный, искусно отполированный бледно-фиолетовый сланец. Обстановка была незатейливой: диваны, длинные массивные столы, несколько старомодных шкафчиков, комодов, что-то еще — но зато все добротное и по-своему величавое.
— Этот дом хоть немного напоминает тот, сожженный людьми узурпатора? — спросил Валентин, оставшись наедине с Насимонтом.
— По конструкции — один к одному, мой лорд. Оригинал, как вы помните, был задуман шестьсот лет тому назад самым первым и величайшим из Насимонтов. При восстановлении мы воспользовались старыми планами, не отступив от них ни на йоту. Часть мебели я истребовал от кредиторов, а остальное — копии. И плантация тоже восстановлена в том виде, в каком она была до пьяных дебошей. Заново выстроена дамба, осушены поля, вновь посажены фруктовые деревья: пять лет упорной борьбы — и от опустошений той злополучной недели не осталось даже следа. И все это только благодаря вам, мой лорд. Вы помогли мне подняться на ноги — и восстановили целостность всего мира…
— Молюсь, чтобы так оно и было.
— Так и будет, мой лорд.
— Ты так полагаешь, Насимонт? Думаешь, нам уже не грозят неприятности?
— Какие неприятности? — Насимонт легонько прикоснулся к руке Валентина и повел к широкой терассе, с которой открывался великолепный вид на все его владения. В лучах заката и мягком отсвете развешенных на деревьях желтых воздушных шаров-светильников Валентин увидел продолговатую лужайку, спускавшуюся к тщательно возделанным полям и садам, а за ними — безмятежный полумесяц озера Айвори, на светлой поверхности которого неясно отражались многочисленные вершины горы Эберсинул. Откуда-то доносилась музыка — похоже, кто-то перебирал струны; несколько голосов слились в негромкую песню, последнюю в этот праздничный день. Все здесь навевало мысли о покое и процветании.— Неужели, мой лорд, глядя на все это, вы можете поверить, что в мире существуют какие-то неприятности?
— Я понимаю тебя, дружище. Но с твоей террасы открывается вид далеко не на всю планету.
— Мы живем в самом безмятежном из миров, мой лорд.
— Так оно и было много тысячелетий подряд. Но как долго еще продлится его безмятежное существование?
Насимонт ответил таким взглядом, будто впервые за весь день увидел Валентина.
— Что с вами, мой лорд?
— Мои речи кажутся тебе чересчур мрачными, Насимонт?
— Я еще ни разу не видел вас в такой печали, мой лорд. Можно подумать, что все вернулось на круги своя, и передо мной опять лже-Валентин, а не тот, которого я знал.
— Я — настоящий лорд Валентин. Но, пожалуй, очень уставший,— с легкой улыбкой ответил Валентин.
— Пойдемте, я покажу вам ваши покои, и там же, когда вы будете готовы, состоится ужин в узком кругу: только моя семья и несколько гостей из города да человек тридцать ваших людей…
— После Лабиринта — и впрямь узкий круг,— беспечно заметил Валентин.
Он последовал за Насимонтом в темные и таинственные закоулки дома. Герцог привел его в крыло, расположенное в стороне, на высоком восточном отроге горы. Здесь, за грозным заслоном из охранников-скандаров, включая самого Залзана Кавола, находились королевские покои. Попрощавшись с хозяином, Валентин прошел внутрь и застал Карабеллу одну. Она отдыхала в глубокой ванне, выложенной изысканной голубой с золотом плиткой из Ни-мойи; стройное тело девушки смутно просвечивало сквозь поднимавшуюся над поверхностью воды причудливо искрящуюся пену.
— Изумительно! — воскликнула она.— Иди сюда, Валентин.
— С превеликой радостью, моя госпожа!
Он скинул сапоги, отшвырнул дублет и плащ и, блаженно вздохнув, скользнул в ванну. Вода кипела пузырьками, словно наэлектризованная, и только теперь Валентин увидел слабое свечение над ее поверхностью. Закрыв глаза, он откинулся назад, положил голову на гладкую плитку парапета, приобнял Карабеллу, притянул к себе и легонько поцеловал в лоб. Когда она повернулась к нему, из-под воды на краткий миг показался сосок ее небольшой округлой груди.
— Что они добавляют в воду? — спросил он.
— Вода поступает из природного источника. Дворецкий упомянул про «радиоактивность».
— Сомневаюсь,— сказал Валентин.— Радиоактивность — нечто совсем другое, мощное и опасное. Я изучал ее, поэтому знаю, о чем говорю.
— И что же она собой представляет, если не имеет ничего общего с тем, что мы видим вокруг себя?
— Не могу сказать. Благодарение Божеству, чем бы она ни была, на Маджипуре ее нет. В любом случае, не думаю, Что мы смогли бы в ней купаться. А это, скорее всего, какая-то разновидность минеральной воды.
— Вполне возможно.
Некоторое время они плескались в полном молчании. Валентин ощущал, как к нему возвращается жизненная сила. Что тому причиной? Особая, пощипывающая кожу вода? Успокаивающая близость Карабеллы и наконец-то полное избавление от приверженцев, поклонников, просителей и ликующих граждан, освобождение от давления со стороны придворных? И то, и другое, и третье… Все это вместе помогло ему отвлечься от невеселых мыслей. Присущая ему от природы стойкость должна в конце концов проявиться и вытащить его из того странного, подавленного состояния, в котором он пребывал с тех пор, как вступил в Лабиринт. Он улыбнулся. Карабелла прикоснулась губами к его губам; ладони Валентина скользнули по ее гладкому гибкому телу вниз, к тонкой мускулистой талии, к сильным упругим бедрам.
— Прямо в ванне? — сонно спросила она.
— А что? Вода — просто чудо.
— Да, конечно.
Подплыв к нему, она обвила его ногами; взглянула на него из-под полусомкнутых век — и глаза ее закрылись. Валентин слегка сжал ее тугие ягодицы и привлек к себе. Неужели прошло десять лет, подумал он, с той самой первой ночи в Пидруиде, когда после торжеств в честь того, другого лорда Валентина мы любили друг друга в полосе лунного света под высокими серо-зелеными кустами? Трудно даже представить: целых десять лет. Их тела соединились, задвигались в ставшем таким знакомым, но отнюдь не надоевшем ритме, и он мгновенно забыл и о первой встрече, и обо всех последующих, забыл обо всем, наслаждаясь теплом, любовью и счастьем.
Потом, когда они одевались к дружескому застолью на пятьдесят персон в покоях Насимонта, она спросила:
— Ты и вправду собираешься сделать Хиссуна короналем?
— Что?
— Мне показалось, что ты имел в виду именно это. Я о загадках, которыми ты донимал меня по дороге,— помнишь?
— Помню.
— Если ты не хочешь говорить…
— Нет-нет, я не собираюсь от тебя таиться.
— Значит, это правда?
Валентин нахмурился.
— Да, я считаю, что он может быть короналем. Я слежу за ним еще с той поры, когда он был всего-навсего чумазым мальчишкой и бегал по Лабиринту, выпрашивая кроны и реалы.
— Но разве простолюдин может стать короналем?
— Странно слышать такой вопрос от тебя, Карабелла, от той, которая была уличной артисткой, а теперь стала супругой короналя.
— Ты влюбился в меня и сделал поспешный выбор, с которым, как тебе известно, не смирился никто.
— Лишь несколько знатных вельмож! А весь остальной мир приветствует тебя как мою законную жену.
— Возможно. Но жена короналя и корональ — вещи разные. А простые люди никогда не признают себе подобного достойным трона. Для них корональ — нечто царственное, священное, почти божественное. Во всяком случае, именно таким он был раньше для меня.
— Тебя приняли. И его примут.
— До чего же ты своевольный — подобрать мальчишку с улицы и вознести на такую высоту! А почему не Слит? Или Залзан Кавол? Или не кто-нибудь другой?
— Хиссун обладает всеми необходимыми качествами. В этом я совершенно уверен.
— Тут не мне судить. Но одна мысль о том, что маленький оборвыш будет носить корону, кажется мне настолько необычной, настолько странной — такое не привидится даже во сне!
— Неужели короля должна избирать одна и та же кучка людей на Замковой горе? Ну да, сотни, а то и тысячи лет короналя-ми становились отпрыски благороднейших семейств Горы. Правда, иногда обычай нарушался — хотя лично я такого что-то не припомню,— но от кандидата все равно требовалось знатное происхождение, то есть он должен был быть сыном принца или герцога. Мне кажется, что изначально система задумывалась не так — иначе что мешает нам иметь наследственную монархию? А сейчас, Карабелла, перед нами встают вопросы столь головоломные, что ответы на них можно получить лишь за пределами Горы. Мне часто кажется, что мы знаем меньше, чем ничего. Планета в опасности, а потому пора достичь истинного возрождения и передать корону кому-то, кто действительно принадлежит иному миру и не имеет отношения к нашей увековечившей себя аристократии. Нужен правитель, обладающий иными взглядами, тот, кто видел жизнь снизу…
— Но он так молод!
— Ничего, со временем повзрослеет,— ответил Валентин.— Я знаю, многие считают, что мне пора уже становиться понтифексом, но я буду упираться, сколько смогу. Для начала мальчик должен полностью пройти обучение. Кроме того, как тебе известно, я не испытываю особого желания поскорее попасть в Лабиринт.
— Да,— ответила Карабелла.— А ведь мы говорим о нынешнем понтифексе так, будто он уже умер или находится при смерти. Но Тиеверас жив.
— Да, жив. В определенном смысле слова по крайней мере. Я молюсь лишь о том, чтобы он протянул еще какое-то время.
— А когда Хиссун будет готов?..
— Тогда я наконец позволю Тиеверасу отдохнуть.
— Мне трудно представить тебя понтифексом, Валентин.
— А мне и того труднее, любимая. Но я должен поступить так, обязан — и подчинюсь необходимости. Но не очень скоро: я вовсе не горю желанием торопить события!
— Наверняка ты переполошишь Замковую гору таким поступком,— после недолгого молчания сказала Карабелла.— Ведь предполагается, что очередным короналем станет Элидат!
— Он мне очень дорог.
— Ты же сам не раз называл его наиболее вероятным преемником.
— Да, называл. Но с тех пор, как мы учились с ним вместе, Элидат изменился. Понимаешь, любимая, всякий, кто отчаянно желает стать короналем, совершенно непригоден для трона. Тут нужно не отчаяние, но стремление, ощущение призвания, внутренний огонь, если хочешь. Думаю, у Элидата этот огонь пропал.
— Когда ты был жонглером и впервые узнал о своем высоком предназначении, тебе казалось, что и твой внутренний огонь погас.
— Но он разгорелся, Карабелла, и прежнее «я» вновь заняло место в моей душе! И не покидает ее. Я нередко ощущаю тяжесть короны — но, откровенно говоря, ни разу не пожалел о том, что ношу ее.
— А Элидат пожалеет?
— Подозреваю, что да. Сейчас, в мое отсутствие, он играет роль короналя. Я предполагаю, что особого удовольствия он не испытывает. К тому же ему уже за сорок. А короналем должен становиться человек молодой.
— Сорок еще не шестьдесят,— усмехнулась Карабелла.
Валентин пожал плечами.
— Не спорю, любимая. Но позволь тебе напомнить, что если все пойдет, как я задумал, то повода к выборам нового короналя не будет еще долго. А тогда, полагаю, Хиссун будет готов, а Элидат великодушко посторонится.
— А проявят ли остальные лорды Горы такое же великодушие?
— Куда они денутся? — хмыкнул Валентин, предлагая ей руку.— Пойдем, нас ждет Насимонт.
Глава 13
Поскольку наступил пятый день пятой недели пятого месяца — священная годовщина исхода из древней столицы за морем, то перед встречей с лазутчиками из отдаленных провинций Фараатаа должен был исполнить важный обряд.
В это время года дожди в Пиурифэйне шли два раза в день: за час до рассвета и на закате. Ритуал Велализиера следовало творить в темноте и сухости, поэтому Фараатаа приказал себе проснуться в тот ночной час, известный под названием Час Шакала, когда солнце еще стоит на востоке — над Алханроэлем.
Не разбудив никого из спавших рядом с ним, он выбрался из легкой плетеной хижины, сооруженной накануне,— из соображений безопасности Фараатаа и его спутники находились в постоянном движении,— и шмыгнул в лес. Воздух был, как обычно, напоен влагой, однако ничто пока не предвещало утреннего дождя.
В мерцании звезд, проглядывавших сквозь разрывы в облаках, он различил и другие фигуры, спешившие к лесным зарослям, но окликать их не стал. Они тоже хранили молчание. Обряд Велализиера исполнялся в одиночестве, что являлось личным выражением всенародной скорби. О нем никогда не говорили, его просто исполняли на пятый день пятой недели месяца, а когда чьи-то дети достигали совершеннолетия, то их обучали обряду, всегда испытывая при этом стыд и печаль; так полагалось по обычаю.
Фараатаа углубился в лес на предписанные триста шагов и оказался у скопления стройных, устремленных ввысь гибарунов, но совершить обряд надлежащим образом ему мешали светящиеся колокольчики, гроздьями свисавшие из всех трещин и отверстий в стволах деревьев и распространявшие вокруг резкое оранжевое свечение. Он подыскал неподалеку старое величественное дерево двикка, в которое какое-то время тому назад угодила молния: зияющее в нем громадное обугленное отверстие, поросшее по краям молодой корой, могло послужить храмом. Сияние колокольчиков сюда не проникало.
Стоя обнаженным внутри гигантского шрама двикки, Фараатаа сотворил сначала Пять Изменений.
Его кости и мышцы текли, клетки кожи видоизменялись сами собой, и он превратился в Красную Женщину, затем стал Слепым Великаном, а потом — Человеком Без Кожи, во время четвертого Изменения принял вид Последнего Короля, а следом, сделав глубокий вдох и собрав все свои силы, превратился в Грядущего Принца. Пятое Изменение требовало от Фараатаа сильнейшей внутренней борьбы: ему приходилось менять очертания не только тела, но и самой души, из которой следовало удалить всю ненависть, жажду мщения и стремление к разрушению. Грядущий Принц выше всего этого. Фараатаа не надеялся возвыситься до такого состояния. Он знал, что в его душе нет ничего, кроме ненависти, жажды мщения и стремления к разрушению: чтобы стать Грядущим Принцем, ему следовало пройти полное внутреннее очищение, но он был не готов к нему. Однако существовали способы приблизиться к желаемому состоянию. Он грезил о том времени, когда все, ради чего он действует, будет выполнено: враг падет, покинутые земли обретут прежних хозяев, обычаи восстановятся, мир родится заново. Он мысленно переносился в ту эпоху и позволял ликованию овладевать собой, усилием воли выбрасывал из души все, что напоминало о поражении, изгнании, потерях. Он видел, как наполняются жизнью жилища и храмы мертвого города. О каком возмездии может идти речь, когда перед мысленным взором возникает такая картина? Разве еще остается враг, которого следует ненавидеть и убивать? Странное и восхитительное ощущение покоя охватывало его душу. Наступил день возрождения; в мире все прекрасно; боль исчезла навсегда, и снизошло спокойствие…
В тот же миг миг он принял вид Грядущего Принца.
Сохраняя образ — для этого требовались уже меньшие усилия,— он опустился на колени и из камней и перьев сложил алтарь. Поймав двух ящериц и ползающего по ночам бруула, он принес их в жертву, испустил Три Воды — слюну, мочу и слезы; набрав гальки, выложил ее в форме крепостной стены Велализиера. Перечислив вслух Четыре Печали и Пять Скорбей, он вновь преклонил колени и стал есть землю. Видение погибшего города заполнило его разум: крепостные стены из голубых валунов, королевские палаты. Площадка Неизменяемости, Столы Богов, шесть высоких храмов, Седьмой — оскверненный. Алтарь Гибели, Дорога Прощания. Все еще сохраняя ценой некоторого напряжения образ Грядущего Принца, он поведал самому себе предание о падении Велализиера, переживая древнюю трагедию и одновременно ощущая на себе милосердие и благодать Принца, что позволяло постигать потерю великой столицы не через боль, а через истинную любовь, видя в ней необходимую стадию странствий своего народа, неизбежную и неминуемую. Когда он понял, что сумел проникнуться истиной, то позволил себе видоизмениться, поочередно переходя из формы в форму: Последний Король, Человек Без Кожи, Слепой Великан, Красная Женщина и, наконец, Фараатаа из Авендройна.
Вот и все.
Когда начали падать первые капли утреннего дождя, он лежал распростершись, уткнувшись лицом в поросшую мягким мохом землю.
Через некоторое время Фараатаа поднялся, собрал камни и перья своего маленького алтаря и вернулся к хижине. Благодать Грядущего Принца все еще окутывала его душу, но теперь он уже стремился избавиться от этого кроткого чувства: пришло время дневных забот. Ненависть, разрушение, месть не должны касаться души Грядущего Принца, но они суть необходимые орудия в деле становления его царства.
Он подождал, пока перед хижиной после совершения обряда соберется достаточное количество братьев, чтобы приступить к вызыванию водяных королей. Один за другим они становились вокруг, занимая определенное положение: Аарисиим положил руку на правое плечо Фараатаа, Бенууиаб — на левое, Сиимии прикоснулся к его лбу, Миисиим — к поясу, а остальные расположились концентрическими окружностями вокруг пятерых, взявшись за руки.
— Пора,— сказал Фараатаа. Мысленные усилия соединились и устремились в пространство.
— Морской брат!
Усилие было настолько могучим, что Фараатаа почувствовал, как его форма перетекает и видоизменяется сама по себе, как у ребенка, который только учится пользоваться своими способностями. У него появлялись перья, когти, шесть страшных клювов; он становился билантуном, сигимойном, фыркающим свирепым бидлаком. Стоявшие вокруг фараатаа сжимали его все крепче, хотя посыл был настолько мощным, что некоторые из них тоже стали видоизменяться от формы к форме.
— Брат! Услышь меня! Помоги мне!
И из бездонных глубин возникли очертания громадных темных крыльев, медленно поднимающихся и опускающихся над титаническими телами. Раздался голос, подобный набату сотни колоколов:
— Слышу, мой земной брат.
Голос принадлежал водяному королю Маазмурну. Фараатаа знал их всех по музыке мыслей: Маазмурн — колокола, Гироуз — поющий гром, Шейтун — негромкая и печальная дробь барабана. Великих королей насчитывалось несколько десятков, и каждого из них можно было безошибочно узнать по голосу.
— Неси меня, о Король Маазмурн!
— Приди ко мне, о земной брат!
Фараатаа ощутил притяжение и поддался ему. Оставив тело, он в единый миг оказался над морем, а еще через мгновение погрузился в него и стал одним целым с Маазмурном. Его охватил исступленный восторг: это слияние, эта общность захлестывали душу наслаждением, как исполнение всех желаний, и чувство было настолько могучим, что само по себе могло бы стать пределом стремлений, чего, впрочем, никак нельзя было допустить.
Необъятный разум водяного короля напоминал океан — такой же бескрайний, всеобьемлющий, беспредельно глубокий. Опускаясь все ниже и ниже, Фараатаа потерялся в нем. Но он ни на секунду не забывал о своей миссии. Могущество водяного короля позволяло ему сделать то, что самому Фараатаа было не по силам. Он собрался, сосредоточился и со своего места посреди теплого, убаюкивающего простора стал передавать послания, ради которых здесь и оказался.
— Саареккин?
— Я здесь.
— Какие новости?
— Лусавендра в восточной части ущелья полностью уничтожена. Мы посеяли грибок, который ничем не искоренить, и он распространяется уже сам по себе.
— Что правительство?
— Они жгут зараженные посевы. Но это бесполезно.
— Победа за нами, Саареккин!
— Победа за нами, Фараатаа!
— Тии-хаанимак?
— Слышу тебя, Фараатаа.
— Что нового?
— Яд пролился дождем, и деревья нийк уничтожены по всему Дюлорну. Теперь он впитывается в почву и скоро убьет глейн и стаджу. Мы готовим очередную атаку. Победа за нами, Фараатаа!
— Победа за нами! Инириис?
— Я — Инириис. Корневые долгоносики размножаются и распространятся по полям Зимроэля. Они пожрут рикку и милайл.
— Когда будут видны результаты?
— Уже видны. Победа за нами, Фараатаа!
— Мы завоевали Зимроэль. Теперь, Инириис, сражение нужно перенести на Алханроэль. Начинай переправлять долгоносиков через Внутреннее море.
— Будет сделано.
— Победа за нами, Инириис! И-Уулисаан?
— И-Уулисаан здесь, Фараатаа.
— Ты по-прежнему следуешь за короналем?
— Да. Он выехал из Эберсинула и направляется в Треймоун.
— Известно ли ему, что происходит в Зимроэле?
— Он ничего не знает. Великая процессия занимает его целиком и полностью.
— Тогда принеси ему вести. Расскажи ему о долгоносиках в долине Зимра, о болезни лусавендры в ущелье, о гибели нийка, глейна и стаджи к западу от Дюлорна.
— Я, Фараатаа?
— Мы должны приблизиться к нему. Новости все равно дойдут до него рано или поздно по официальным каналам. Пусть они появятся сначала от нас, и пусть это будет нашей возможностью внедриться в его окружение. Ты станешь его советником по болезням растений, И-Уулисаан. Поведай ему новости; поддержи его в борьбе с напастями. Мы должны знать, что он замышляет. Победа за нами, И-Уулисаан.
— Победа за нами, Фараатаа!
Глава 14
Прошло не меньше часа, пока записка дошла наконец до главного представителя Хорнкэста в его личных апартаментах на одном из верхних уровней неподалеку от Сферы Тройных Теней:
«Срочно жду вас в тронном зале.
Сепултроув».
Главный представитель посмотрел на посыльных. Они знали, что в этих покоях его можно было беспокоить лишь в крайней надобности.
— Что случилось? Он умирает? Уже умер?
— Нам не сказали, господин.
— Сепултроув был необычно взволнован?
— Он выглядел обеспокоенным, господин, но я не имею ни малейшего представления…
— Ладно, ничего. Я выйду к вам через минуту.
Хорнкэст торопливо привел себя в порядок и оделся. Если так, кисло подумал он, то момент самый неподходящий. Тиеверас дожидается смерти уже не меньше ста лет; неужели он не мог продержаться еще часок-другой? Если правда…
Бывшая у него в гостях златовласая женщина спросила:
— Мне оставаться до твоего возвращения?
Он покачал головой.
— Не знаю, как долго я там пробуду. Если понтифекс скончался…
Женщина сделала знак Лабиринта.
— Да пребудет с нами милость Божества!
— Вот именно,— сухо поддакнул Хорнкэст.
Он вышел. Сфера Тройных Теней, вздымавшаяся высоко над сверкающими обсидиановыми стенами площади, находилась в самой яркой фазе, отбрасывая мрачный бело-голубой свет, скрадывавший объем и глубину: прохожие выглядели этакими бумажными куклами, которых несет легкий ветерок. Сопровождаемый с трудом поспевавшими за ним посыльными, Хорнкэст стремительно прошел через площадь к личному лифту — скорость передвижения и исходившая от главного спикера энергия разительно не соответствовали его восьмидесяти годам. Спуск в имперскую зону казался нескончаемым.
Умер? Умирает? Хорнкэст обнаружил, что никогда не принимал в расчет вероятность внезапной естественной кончины Тиевераса. Сепултроув заверял его, что техника не подведет, что жизнь понтифекса можно поддерживать еще лет двадцать-тридцать, если не все пятьдесят. И главный спикер предполагал, что смерть императора, когда придет время, станет результатом выверенного политического решения, а не нелепым происшествием, случившимся без всякого предупреждения в разгар во всем остальном ничем не примечательного утра.
А если это действительно произошло? Тогда необходимо срочно вызывать лорда Валентина. Ах, как ему не понравится, что его опять тащат в Лабиринт, тем более когда он едва начал великую процессию! Конечно, придется уйти в отставку, размышлял про себя Хорнкэст. Наверняка Валентин пожелает поставить своего главного спикера: скорее всего, того, со шрамом, Слита, или даже врууна. Хорнкэст прикинул, каково будет вводить кого-то из них в круг обязанностей, которые он исполнял так долго.
Источающий высокомерное презрение Слит или этот маленький колдун-вруун с его громадными мерцающими глазами, клювом и щупальцами…
Да, передача дел новому спикеру станет точкой в карьере Хорнкэста. «А если я потом уйду,— подумал он,— то, подозреваю, недолго проживу после потери должности. Короналем, надо полагать, будет Элидат. Говорят, хороший человек, очень близок к лорду Валентину, почти как брат. Как странно, что после стольких лет рядом с короналем появится настоящий понтифекс! Но я этого не увижу,— сказал себе Хорнкэст.— Меня здесь не будет».
Исполненный дурных предчувствий и покорности судьбе, он подошел к затейливо украшенной двери, ведущей в имперский тронный зал. Засунув руку в опознавательную перчатку, он сдавил прохладный упругий шар внутри; в ответ на прикосновение дверь распахнулась, открыв взгляду огромное сферическое помещение, трон, к которому вели три широкие ступени, диковинные механизмы системы жизнеобеспечения понтифекса и в центре — пузырь из бледно-голубого стекла, столько лет содержавший в себе Тиевераса — бесплотную и высохшую словно мумия, прямо сидящую на стуле фигуру с длинными конечностями, сомкнутыми челюстями и чрезвычайно яркими глазами, в которых все еще сверкали искорки жизни.
Возле трона толпились до боли знакомые несуразные личности: ветхий Дилифон, высохший и трясущийся личный секретарь; толковательница снов понтифекса ведьма Наррамир; крючконосый, с кожей цвета сухой грязи врач Сепултроув. От них, в том числе и от Наррамир, поддерживавшей свою молодость и умопомрачительную красоту колдовскими штучками, веяло дряхлостью, разложением, смертью. Хорнкэст, изо дня в день на протяжении сорока лет общавшийся с этими людьми, никогда еще не ощущал с такой остротой, насколько они малопривлекательны; впрочем, он догадывался, что и сам выглядит едва ли намного приятнее. «Наверное, и в самом деле пришло время вышвырнуть нас всех отсюда»,— подумалось ему.
— Я пришел сразу же, как только получил сообщение,— сказал он, бросая взгляд на понтифекса.— Что случилось? Он умирает, да? Но я не вижу в нем никаких изменений.
— Ему еще очень далеко до смерти,— отозвался Сепултроув.
— Что же тогда происходит?
— Судите сами,— ответил врач.— Вот, опять.
Существо в шаре жизнеобеспечения шевелилось и качалось из стороны в сторону примерно раз в минуту.
Понтифекс издал низкий воющий звук, потом что-то вроде храпа с присвистом — и все это сопровождалось невнятным бормотанием.
Хорнкэст и раньше неоднократно слышал все эти звуки, представлявшие собой особый язык понтифекса, созданный царственным старцем на склоне мучительных лет и доступный пониманию одного лишь главного спикера. В некоторых из них почти угадывались слова или признаки слов: в их размытых очертаниях все же проступал изначальный смысл. Другие же за много лет превратились просто в шумы, но Хорнкэст, многократно наблюдавший такого рода превращения, знал, какое значение приобретают те или иные из них; некоторые, казалось, обладали формой определенной сложности и могли выражать отдельные идеи, постигнутые Тиеверасом в его одиноком и продолжительном безумии.
— Я слышу то же, что и всегда,— сказал Хорнкэст.
— Подождите немного.
Прислушавшись, Хорнкэст уловил цепочку слогов, которые означали «лорд Малибор» — понтифекс забыл двух преемников Малибора и по-прежнему считал его нынешним короналем,— а затем клубок других королевских имен: Престимион, Конфа-люм, Деккерет, опять Малибор. Слово «спать». Имя Оссиера, который был понтифексом до Тиевераса. Имя Кинникена, предшественника Оссиера.
— Как это с ним часто бывает, понтифекс блуждает в отдаленном прошлом. И вы меня позвали сюда, чтобы…
— Подождите.
С растущим раздражением Хонкраст вновь обратил свой слух к невнятному монологу понтифекса и с изумлением различил впервые за много лет отчетливо произнесенное, полностью узнаваемое слово:
— Жизнь.
— Слышали? — спросил Сепултроув.
Хорнкэст кивнул.
— Когда это началось?
— Два часа назад, точнее два с половиной,— пояснил Дилифон.— Мы сделали запись.
— Что еще он сказал? Что вы разобрали?
— Семь или восемь слов,— ответил Сепултроув.— Вероятно, есть и другие, которые сможете понять только вы.
Хорнкэст перевел взгляд на Наррамир.
— Он бодрствует или спит?
— Мне кажется, в отношении понтифекса эти понятия неприменимы,— возразила ведьма.— Он пребывает одновременно в обоих состояниях.
— Поднимайся… Иди…
— Он и раньше несколько раз произносил те же слова,— пробормотал Дилифон.
Наступила тишина. Хорнкэст угрюмо смотрел на понтифекса, а тот, казалось, заснул, хотя глаза его продолжали оставаться открытыми. Впервые Тиеверас заболел еще в самом начале царствования лорда Валентина, и тогда поддерживать жизнь понтифекса как можно дольше представлялось вполне логичным, поэтому Хорнкэст был среди наиболее активных сторонников плана, предложенного Сепултроувом. До этого не случалось, чтобы понтифекс пережил двух короналей и чтобы третий корональ пришел к власти, когда понтифекс находился в весьма преклонном возрасте. Это нарушило динамику государственной системы. Хорнкэст сам в то время заявлял, что лорда Валентина, столь молодого и неопытного, не без труда справлявшегося с обязанностями короналя, еще слишком рано отправлять в Лабиринт. Все согласились с тем, что, если есть возможность, понтифексу следует еще некоторое время оставаться на троне. Сепултроув нашел средство продлить его существование, хотя вскоре стало очевидно, что дряхлый Тиеверас впал в старческий маразм и пребывает между жизнью и смертью.
Но потом произошел переворот, за которым последовал сложный период реставрации, когда для устранения последствий мятежа потребовалась вся энергия короналя. Все эти годы Тиеверас так и оставался в своей клетке. Хотя продление жизни понтифекса означало более продолжительное пребывание у власти самого Хорнкэста, а вследствие недееспособности монарха главный спикер сосредоточил в своих руках чрезвычайную власть, бесцеремонное затягивание жизни человека, давным-давно заслужившего покой, внушало ему отвращение. А лорд Валентин просил дать ему время, потом еще время, потом еще чуть побольше времени…— чтобы закончить свои дела в качестве короналя. И так прошло уже восемь лет — разве этого недостаточно? С некоторым удивлением Хорнкэст поймал себя на том, что готов чуть ли не молиться за избавление Тиевераса от неволи. Если бы только можно было позволить ему уснуть!
— Ва… Ва…
— Что это значит? — спросил Сепултроув.
— Что-то новое! — прошептал Дилифон.
Хорнкэст жестом призвал всех к тишине.
— Ва… Валентин…
— Воистину новое! — сказала Нарырамир.
— Валентин… понтифекс… Валентин… понтифекс… Маджипура…
Установилась тишина. Эти отчетливо произнесенные, лишенные всякой двусмысленности слова витали в воздухе, подобно взрывающимся солнцам.
— Я думал, он забыл имя Валентина,— сказал Хорнкэст,— а короналем считает лорда Малибора.
— Судя по всему, не считает,— ответил Дилифон.
— Иногда перед кончиной,— тихо заговорил Сепултроув,— разум восстанавливается сам по себе. Думаю, к нему возвращается рассудок.
— Он по-прежнему безумен! — вскричал Дилифон.— Боги не допустят, чтобы он осознал, что мы с ним сделали!
— Я полагаю,— вновь вступил в разговор Хорнкэст,— что он всегда знал, что мы с ним сделали, и сейчас к нему возвращается не рассудок, а способность общаться с помощью слов. Вы слышали: Валентин понтифекс. Он приветствует своего преемника и знает, кто должен быть преемником. Сепултроув, он умирает?
— Приборы не отмечают никаких физических изменений. Я считаю, что он еще протянет некоторое время в таком состоянии.
— Мы не должны этого допустить,— возразил Дилифон.
— Что вы предлагаете? — поинтересовался Хорнкэст.
— Мы слишком затянули с его уходом. Я знаю, что такое старость, Хорнкэст,— вероятно, так же как и вы, хоть по вам и не скажешь. Этот человек в два раза старше любого из нас. Он испытывает такие страдания, что нам и представить невозможно. Я считаю необходимым положить им конец. Сегодня же! Сейчас же!
— Мы не имеем права,— сказал Хорнкэст.— Уверяю вас, я не меньше, чем вы, сочувствую его страданиям. Но решать не нам.
— И все-таки надо заканчивать.
— Ответственность должен взять на себя лорд Валентин.
— Лорд Валентин никогда не пойдет на такое,— пробормотал Дилифон.— При его попустительстве фарс будет продолжаться еще лет пятьдесят.
— Выбор за ним,— твердо сказал Хорнкэст.
— Кому мы служим: ему или понтифексу? — спросил Дилифон.
— У нас единое правительство с двумя монархами, лишь один из которых в настоящий момент дееспособен. Служа короналю, мы служим понтифексу. Кроме того…
Из шара жизнеобеспечения донеслось яростное мычание, леденящий кровь звук втягиваемого сквозь зубы воздуха и резкий тройной рык. Затем — слова, отчетливее, чем перед этим:
— Валентин… понтифекс Маджипура… слава!
— Он слышит наш разговор и сердится. Он умоляет о смерти,— сказал Дилифон.
— А может быть, думает, что уже умер,— предположила Наррамир.
— Нет-нет, Дилифон прав,— ответил Хорнкэст.— Он услышал нас. Он знает, что мы не можем дать ему то, что он хочет.
— Поднимайся… Иди…— Подвывание. Бульканье.— Смерть! Смерть! Смерть!
Никогда за многие десятилетия Хорнкэст не испытывал такого отчаяния. Охваченный этим чувством, главный спикер метнулся к шару жизнеобеспечения, готовый разом оборвать все кабели и трубки и немедленно покончить с мучениями старика. Но нет: поступить так, конечно, было бы безумием. Хорнкэст остановился и заглянул в шар; его глаза встретились со взглядом Тиевераса, и он заставил себя сохранить твердость при виде застывшей во взгляде понтифекса безмерной печали. Понтифекс вновь обрел рассудок. Никакого сомнения. Понтифекс понимал, что ему не дают умереть в интересах государства.
— Ваше величество,— обратился к нему Хорнкэст, стараясь выговаривать слова громко и внятно.— Ваше величество, вы слышите меня? Закройте глаз, если слышите.
Ответа не последовало.
— И все же, полагаю, вы слышите меня, ваше величество. Я хочу сказать вам следующее: мы знаем, что вы страдаете, и не допустим продления ваших страданий. Мы клянемся, ваше величество.
Тишина. Неподвижность. И вдруг:
— Жизнь! Боль! Смерть!
Потом — стоны, бульканье, свист и визг… словно песня мертвеца из могилы.
Глава 15
— А это Храм Повелительницы Снов,— лорд-мэр Самбигель указал на изумительный отвесный утес, вздымавшийся к востоку от города.— Заветнейшая из всех ее святынь, не считая, конечно, самого Острова.
Валентин напряг зрение. Храм сиял одиноким белым оком на челе темного утеса.
Шел четвертый или пятый, а может быть, и шестой месяц великой процессии: дни и недели, города и провинции — все начинало терять очертания и мешаться. Сегодня он прибыл в огромный портовый город Алаизор, находившийся на северо-западном побережье Алханроэля. Уже остались позади Треймоун, Стойензар, Вилимонг, Эстотилоп, Кимоиз; город за городом, и все они сливались в сознании лорда в один обширный мегаполис, раскинувшийся по поверхности Маджипура подобно некоему неповоротливому многорукому чудовищу.
Темнокожий низкорослый Самбигель, лицо которого окаймляла густая черная борода, все зудел и зудел, сыпал банальностями, выражая радость по поводу прибытия Валентина, а тот делал вид, что внимает, но сам думал о другом. Все это он слышал и раньше: в Кикиле, в Стинорпе, в Клэе… «незабываемое событие… любовь и признательность всего народа… гордимся тем-то… почтем за честь то-то…» Да-да. Он вдруг поймал себя на том, что пытается вспомнить, в каком городе ему показывали знаменитое исчезающее озеро. В Симбильфанте, что ли? А воздушный балет? В Монтепульсиэйне или Грэве? Золотые пчелы — это наверняка Байлемуна. А небесная цепь? В Аркилоне или Сеннамоуле?
Он снова взглянул в сторону храма на утесе. Тот властно манил к себе. Валентин страстно желал оказаться там именно сейчас: быть подхваченным ураганом и унестись, как сухой лист, на величественную вершину.
— О, матушка, дай мне отдохнуть с тобой!
Лорд-мэр то ли сделал паузу, то ли закончил свою речь. Воспользовавшись моментом, Валентин обратился к Тунигорну:
— Распорядись, чтобы я мог провести ночь в Храме.
Самбигель явно смешался.
— Но я полагал, мой лорд, что вы сегодня посетите гробницу лорда Стиамота, а потом отправитесь в Топазовый зал на прием, после чего состоится ужин в…
— Лорд Стиамот восемь тысячелетий обходился без изъявлений почтения с моей стороны. Думаю, он может подождать еще денек.
— Конечно, мой лорд. Как скажете, мой лорд.— Самбигель торопливо сделал несколько знаков Горящей Звезды.— Я уведомлю иерарха Амбаргарду, что вы сегодня будете ее гостем. А теперь, если позволите, мой лорд, мы приготовили для вас некоторые развлечения…
Оркестр заиграл какой-то торжественный гимн. Сотни тысяч глоток затянули песню, из которой Валентин не сумел разобрать ни слова, но не сомневался, что вирши были трогательными. Он стоял, устремив бесстрастный взор поверх громадного скопления людей, время от времени кивал, улыбался, встречался взглядом с кем-нибудь из восторженных горожан, которые навсегда запомнят этот день. Его охватило ощущение собственной нереальности. Не обязательно быть человеком из плоти и крови, подумал он, чтобы играть эту роль. С ней прекрасно справилась бы какая-нибудь статуя, искусно изготовленная марионетка или даже одна из тех восковых фигур, которые он видел когда-то на празднике в Пидруиде. Насколько полезнее было бы отправлять на подобные мероприятия копию короналя, способную угрюмо слушать, поощрительно улыбаться и, возможно, даже произносить несколько прочувствованных слов благодарности…
Краешком глаза он заметил, как обеспокоенно смотрит на него Карабелла. Двумя пальцами правой руки он сделал ей знак, известный лишь им двоим и означавший, что с ним все в порядке. Однако выражение озабоченности с ее лица не пропало. И ему показалось, что Тунигорн и Лизамон Халтин подались вперед и теперь стоят совсем близко от него. Чтобы подхватить его, если он начнет падать? «Клянусь бакенбардами Конфалюма! Да они никак решили, что я вот-вот грохнусь, как тогда, в Лабиринте?»
Ему все труднее было держаться прямо: помахать рукой, кивнуть, улыбнуться, помахать, улыбнуться, кивнуть. Все идет нормально. Все. Абсолютно. Но когда же, когда же конец?
Оставалось еще полтора часа. Но вот, наконец-то! Церемония завершилась, и королевская свита по подземному ходу быстро перешла в апартаменты, приготовленные для короналя во дворце лорд-мэра в дальнем конце площади.
— Мне показалось, Валентин, что ты там начал заболевать,— озабоченно сказала Карабелла, когда они остались вдвоем.
— Если скука — недуг, тогда и впрямь заболел.— Валентин постарался, чтобы его ответ звучал как можно беззаботней.
Она немного помолчала. Но все же не выдержала:
— Неужели так необходимо продолжать процессию?
— Ты же знаешь, что у меня нет выбора.
— Я боюсь за тебя.
— С чего это вдруг?
— Временами я тебя просто не узнаю. Кто этот погруженный в свои мысли раздражительный человек, с которым я делю ложе? Что случилось с мужчиной по имени Валентин, которого я знала когда-то в Пидруиде?
— Он по-прежнему здесь.
— Надеюсь. Но он не виден — как солнце, когда его затмевает луна. Какая тень легла на тебя, Валентин? Какая тень легла на мир? Что-то загадочное произошло с тобой в Лабиринте. Но что? В чем причина?
— Лабиринт для меня страшное место, Карабелла. Возможно, я чувствовал, что замурован там, похоронен заживо, задыхаюсь…— Он покачал головой. Да, очень странно. Но теперь Лабиринт далеко позади. Как только мы покинули его, я почувствовал, что мое былое «я» возвращается, ко мне вновь пришли радость жизни, любовь, и я…
— Себя-то ты, может, и обманешь, но только не меня. Путешествие не доставляет тебе никакой радости. Поначалу ты с жадностью впитывал все, что только можно,— хотел везде побывать, все увидеть, все попробовать,— но ничего подобного больше нет. Я вижу по твоим глазам, по лицу. Ты живешь словно во сне. Неужели ты станешь отпираться?
— Да, я устаю. Признаюсь.
— Тогда прекрати процессию! Вернись на Гору, которую ты любишь, где всегда был счастлив!
— Я корональ. На короналя возложена священная обязанность являться народу, которым он правит. Это мой долг перед подданными.
— А в чем тогда твой долг перед собой?
Он пожал плечами.
— Пощады, миледи! Даже если мне скучно, а мне действительно скучно — не стану отрицать, что даже во сне слышу торжественные речи и вижу нескончаемые вереницы жонглеров и акробатов,— все же от скуки еще никто не умирал. Процессия — моя обязанность, и необходимо ее продолжать.
— Ну тогда отмени поездку на Зимроэль. Одного континента больше чем достаточно. У тебя и так уйдут месяцы лишь на то, чтобы возвратиться на Замковую гору, если ты будешь останавливаться по дороге в каждом крупном городе. А еще и Зимроэль? Пилиплок, Ни-мойя, Тил-омон, Нарабаль, Пидруид —потребуются годы, Валентин!
Он медленно покачал головой.
— Мне положено заботиться обо всех, а не только о тех, кто живет на Алханроэле.
— Я понимаю.— Карабелла взяла его за руку.— Но, может быть, ты слишком требователен к себе. Еще раз прошу: подумай о том, чтобы исключить Зимроэль из своих планов. Хорошо? Ну хоть пообещай, что подумаешь.
— Будь на то моя воля, я сегодня же вечером вернулся бы на Замковую гору. Но увы, я обязан продолжать путь.
— Ты надеешься сегодня ночью в Храме побеседовать с Повелительницей Снов?
— Да, но…
— Тогда дай слово, что, если тебе удастся связаться с ней, ты спросишь, следует ли ехать на Зимроэль. Пусть ее совет будет для тебя путеводной звездой, как бывало уже не раз. Обещаешь?
— Карабелла…
— Обещаешь? Только спроси!
— Хорошо. Спрошу. Это я обещаю.
Она лукаво посмотрела на него.
— Я похожа на сварливую жену, Валентин? Потому что давлю на тебя и пытаюсь настоять на своем? Но ты же знаешь, что это только из любви к тебе.
— Да, знаю,— сказал он, привлекая к себе и обнимая Карабеллу. Больше они не разговаривали, поскольку наступило время для восхождения на Алаизорские холмы — к Храму Повелительницы Снов. Уже опускались сумерки, когда они начали путь по узкой извилистой дороге. Позади них словно миллионы ярких самоцветов, небрежной рукой разбросанные по долине, мерцали и искрились огни Алаизора.
Иерарх Амбаргарда, рослая, осанистая женщина с колючим взглядом и ослепительно белыми волосами, ожидала посетителей у калитки. В то время, как восхищенные служители во все глаза разглядывали правителя Маджипура, она произнесла краткую и теплую приветственную речь — сказала, что он первый корональ, который посетил Храм после лорда Тиевераса во время его второй процессии,— и повела через сад. Вскоре в поле зрения появился сам Храм: длинное невысокое строение из светлого камня, без каких-либо украшений, даже суровое на вид, располагалось посреди обширного парка, величественного и очаровательного в своей простоте. Западный фасад, обращенный в сторону моря, полумесяцем огибал выступ утеса, а разнесенные под острыми углами крылья были направлены на восток.
По просторной галерее Валентин прошел в небольшой портик, казавшийся продолжением края утеса, и ненадолго задержался в нем — Карабелла и иерарх находились рядом, а Слит и Тунигорн остановились немного поодаль. Все хранили молчание. Здесь было восхитительно тихо: до короналя не доносился ни один звук, кроме разве что пения прохладного ветерка, без передышки задувавшего с северо-запада, и легкого шелеста алого плаща Карабеллы. Валентин смотрел вниз, на Алаизор. Огромный морской порт раскинулся у подножия утеса подобно гигантскому раскрытому вееру, протянувшись так далеко на север и юг, что границ его не было видно. Колоссальные проспекты темными спицами пересекали город из конца в конец, сходясь у отдаленного, еле различимого кольца обширных бульваров, где вздымались к небу шесть остроконечных обелисков: то была гробница лорда Стиамота, победителя метаморфов. А дальше виднелось только окутанное низкой дымкой темно-зеленое море.
— Пойдемте, мой лорд,— сказала Амбаргарда.— Последний свет дня уходит. Позвольте показать вам ваши покои.
Этой ночью он будет спать один в келейке рядом с молельней. Ему не придется ни есть, ни пить ничего, кроме вина толкователей снов, которое раскроет его душу перед Повелительницей. Когда Амбаргарда ушла, он повернулся к Карабелле:
— Я не забыл о своем обещании, любимая.
— Я знаю. Ах, Валентин, я молю только об одном: чтобы она велела тебе вернуться на Гору!
— А ты подчинишься, если она прикажет что-нибудь другое?
— Как я могу не подчиниться любому твоему решению? Ты корональ. Но я молюсь, чтобы она посоветовала тебе вернуться. Хороших сновидений, Валентин.
— Хороших сновидений, Карабелла.
Она ушла. Он постоял немного у окна, наблюдая, как темнота поглощает берег и море. Где-то к западу, далеко за горизонтом, лежит Остров Сна, владение его матери, где обитает милосердная и благословенная Повелительница Снов, наполняющая мудростью спящий мир. Валентин пристально смотрел в сторону моря, разыскивая среди туманов и сгущающейся тьмы — как будто достаточно было лишь напрячь зрение, чтобы увидеть,— сверкающие белые меловые уступы, на которых покоился остров.
Раздевшись, он лег на простую койку, составлявшую единственный предмет обстановки в комнате, и поднял кубок, наполненный темно-красным сонным вином. Сделав большой глоток густой сладкой жидкости, потом еще один, он откинулся на спину, ввел себя в транс, чтобы душа его открылась навстречу посланиям издалека, и стал дожидаться сна.
— Приди ко мне, матушка. Это я, Валентин.
Дремота приняла его в свои объятия, и он впал в забытье.
— Матушка…
— Повелительница…
— Матушка…
Худые долговязые фигуры вырывались из отверстий в земле и штопором ввинчивались в небесную высь. На стволах деревьев появлялись руки, валуны открывали желтые глаза, а у рек вырастали волосы. Он наблюдал и ждал, все глубже и глубже погружаясь в царство снов, шаг за шагом приближая свою душу к Повелительнице.
И вот он видит ее сидящей у восьмиугольного бассейна в своих чертогах из прекрасного белого камня во Внутреннем храме Острова. Она наклонилась вперед, как бы разглядывая свое отражение. Он приближается к ней и зависает в воздухе прямо у нее за спиной, смотрит вниз и видит в воде знакомый образ: темные блестящие волосы, пухлые губы, теплые любящие глаза, неизменный цветок за ухом, серебряная повязка на лбу.
— Матушка? — тихо окликает он.— Это Валентин.
Она поворачивается к нему, но его взору предстает лицо незнакомки: бледное, изможденное, хмурое, удивленное.
— Кто ты? — прошептал он.
— Но ведь ты знаешь меня! Я — Хозяйка Острова Сна!
— Нет… Нет!..
— И все-таки это я.
— Нет!
— Зачем ты пришел ко мне? Тебе не следовало приходить, потому что ты понтифекс, и скорее мне пристало искать тебя, а не наоборот.
— Понтифекс? Ты хотела сказать — корональ.
— Ах, я так сказала? Тогда я ошиблась.
— А моя матушка? Где она?
— Это я, Валентин.
И действительно, изможденное бледное лицо оказывается всего лишь маской, которая становится все тоньше и тоньше, пока не спадает словно лоскут старой кожи, чтобы открыть восхитительную улыбку его матери, завораживающе спокойный взгляд ее глаз. Но и этот образ в свою очередь исчезает, и перед ним возникает истинное лицо Повелительницы Снов: она плачет. Валентин тянется к ней, но его руки проходят сквозь нее, и он вдруг обнаруживает, что остался один.
Больше в ту ночь она не возвращалась, хоть он и разыскивал ее из видения в видение, бродил в пространствах столь пугающих, что он готов был с радостью покинуть их, если бы мог; в конце концов он оставил поиски и погрузился в глубокий, лишенный каких-либо образов сон.
Когда Валентин проснулся, утро было уже в разгаре. Он умылся и вышел из комнаты и обнаружил у входа Карабеллу — осунувшаяся, с покрасневшими глазами, она, похоже, вовсе не спала.
— Что скажет мой лорд? — сразу же спросила она.
— Я ничего не смог узнать. Мои сновидения оказались пустыми, а Повелительница Снов не стала со мной разговаривать.
— Ах, любимый, как жаль!
— Сегодня я попытаюсь еще раз. Возможно, я выпил слишком много или, наоборот, слишком мало сонного вина. Иерарх даст мне совет. Ты что-нибудь ела, Карабелла?
— Давно. Но я позавтракаю с тобой, если хочешь. Слит хочет тебя видеть. Ночью пришло какое-то срочное сообщение, и он все рвался к тебе, но я не пустила.
— Что за сообщение?
— Он мне ничего не сказал. Послать за ним прямо сейчас?
Валентин кивнул.
— Я подожду там,— сказал он, показывая на выходящий к морю портик.
Слит привел с собой какого-то незнакомца: худощавого гладкокожего человека с вытянутым лицом, широким лбом и угрюмым взглядом. Тот торопливо сделал знак Горящей Звезды и уставился на Валентина так, будто корональ был каким-то инопланетным существом.
— Ваша светлость, это И-Уулисаан, который ночью прибыл с Зимроэля.
— Необычное имя,— заметил Валентин.
— Наш род носит его уже много поколений, мой лорд. Я имею отношение к сельскохозяйственному управлению в Ни-мойе и доставил вам дурные вести с Зимроэля.
Валентин почувствовал, как у него сжалось сердце. И-Уулисаан подал пачку бумаг.
— Здесь все описано, мой лорд: все подробности каждого заболевания, район распространения, размеры ущерба…
— Заболевания? Какие заболевания?
— В сельскохозяйственных районах, мой лорд. В Дюлорне вновь появилась лусавендровая ржавчина, а к западу от ущелья наблюдается вымирание деревьев нийк; поражены также стаджа и глейн, а корневые долгоносики напали на рикку и милайл в…
— Мой лорд! — вдруг закричала Карабелла.— Смотрите, смотрите туда!
Он резко повернулся к ней. Она показывала на небо.
— Что это?
Валентин с тревогой посмотрел вверх. Там, несомая свежим ветерком, перемещалась диковинная армада крупных, сверкающих на солнце, прозрачных существ. Ничего подобного ему видеть не доводилось. Они появились внезапно, с запада. Их круглые тела равнялись в поперечнике росту среднего человека, а формой напоминали перевернутые блистающие чаши, из которых во все стороны торчали прямые мохнатые лапы. Глаза, расположенные на головах двойными рядами, походили на черные бусины размером с человеческий кулак и ослепительно сияли на солнце. Они пролетали по небу сотнями, если не тысячами; перелетная стая, поток фантастических призраков.
— Что за чудовища! Как самое страшное из посланий Короля Снов! — воскликнула Карабелла.
В изумлении и ужасе наблюдал Валентин за полетом кошмарных тварей, которые то опускались, то поднимались по юле ветра. С храмового двора донеслись тревожные крики. Валентин кивком позвал Слита и побежал во двор, где увидел посреди лужайки иерарха Амбаргарду, водившую вокруг себя излучателем. Воздух кишел летающими существами. Некоторые из них устремлялись к земле. Амбаргарда с полудюжиной служителей старалась уничтожать их до приземления; но несколько десятков сумели все же прорваться сквозь заслон. Они оставались лежать неподвижно, однако на изумрудно-зеленой лужайке тут же появлялись желтые проплешины размером вдвое или втрое больше самих чудовищ.
Через несколько минут все закончилось. Летающие существа проплыли дальше на восток, но парк выглядел так, будто его забросали горящими факелами. Амбаргарда заметила Валентина и, опустив излучатель, медленно подошла к нему.
— Что это было? — спросил он.
— Ветряные пауки, мой лорд.
— Я ни разу не слышал о них. Они водятся в этих местах?
— Благодарение богам, мой лорд, нет! Они прилетают с Зимроэля, с гор за Кинтором. Каждый год во время брачного сезона они поднимаются в небо, а во время полета спариваются и сбрасывают оплодотворенные яйца, которые более низкими потоками воздуха уносятся в противоположном направлении, на восток, где из них вылупляются детеныши. А взрослых пауков уносит ветром в море. Иногда они даже достигают берегов Алханроэля.
Слит с гримасой отвращения приблизился к валявшемуся неподалеку пауку. Тот лежал спокойно, почти неподвижно, лишь изредка подергивая толстыми мохнатыми лапами.
— Держитесь от него подальше! — крикнула Амбаргарда.— Он весь ядовит! — Она подозвала служителя, и тот уничтожил паука выстрелом из излучателя. Иерарх вновь обратилась к Валентину: — До спаривания они достаточно безобидны и питаются листьями, молодыми веточками и тому подобными вещами. Но как только сбрасывают яйца, становятся опасными. Сами видите, что они сделали с травой. Нам придется все выкапывать, иначе здесь ничего больше не вырастет.
— И такое происходит каждый год? — спросил Валентин.
— О, нет-нет, благодарение Божеству! Большая их часть гибнет в море. Они забираются в такую даль крайне редко. Но когда это случается… Ах, мой лорд, дурное предзнаменование!
— И когда это было в последний раз? — спросил корональ.
Лицо Амбаргарды выражало замешательство. Наконец она сказала:
— В год смерти вашего брата лорда Вориакса, мой лорд.
— А до того?
Губы у нее задрожали.
— Не помню. Может быть, лет за десять до его гибели или за пятнадцать.
— Не в тот ли год, случайно, когда умер лорд Малибор?
— Мой лорд… простите меня…
— Вам не за что извиняться,— спокойно сказал Валентин. Он отошел от остальных и встал в стороне, разглядывая выжженные пятна на изуродованной лужайке. В Лабиринте, подумал он, короналя за праздничным столом терзали темные видения. На Зимроэле болезни уничтожают урожай. На Алханроэль, суля неведомые беды, налетели ветряные пауки. А когда я во сне призвал свою мать, то увидел незнакомое лицо. Разве не ясен общий смысл всего происходящего? Да. Ясен как день.
— Слит! — окликнул он.
— Да, ваша светлость?
— Разыщи Эйзенхарта и распорядись, чтобы он готовил флот. Мы отплываем, и как можно скорее.
— На Зимроэль, мой лорд?
— Сначала на Остров — мне необходимо пообщаться с Повелительницей Снов. А потом на Зимроэль.
— Валентин! — Карабелла пристально смотрела на короналя; в ее глазах застыло странное выражение, по лицу разлилась бледность. Сейчас она больше походила на ребенка — испуганного малыша, чью душу унес в ночь Король Снов.— Какое зло поразило наш мир, мой лорд? — спросила она еле слышно.— Что будет с нами, мой лорд? Скажи мне: что будет с нами?
