Снова и снова
Им следовало бы знать, что меня все равно не удержишь. Возможно, это понимали, поэтому рядом всегда была Стелла.
Я смотрел на копну золотистых волос, на голову, лежавшую у меня на руке. Для меня она не только жена, она — надзиратель. Как я был слеп!
Ну а что еще они сделали со мной?
Заставили забыть, кто я такой.
Потому что я был подобен им, но не из их числа, они приковали меня к этому времени и к этому месту.
Меня принудили забыть. Меня пленили любовью.
Я встал и стряхнул последние звенья цепи. На полу спальной камеры лежали лунные блики решетки. Я прошел через нее к своей одежде.
Где-то вдали тихо играла музыка. Вот что дало толчок. Так давно не слышал я этой музыки...
Как они поймали меня?
Маленькое королевство века назад, где я изобрел порох... Да! Меня схватили там, в Другом месте, несмотря на монашеский капюшон и классическую латынь.
Интересно, как долго я живу здесь? Сорок пять лет памяти — но сколько из них фальшивых?
Зеркало в прихожей отразило тучноватого, с редеющими волосами, мужчину средних лет в красной спортивной рубашке и в черных брюках.
Музыка звучала громче — музыка, которую лишь я мог слышать: гитары и равномерный бой барабана.
Скрестите меня с ангелом — и все равно не сделаете меня святым, друзья!
Я превратился снова в молодого и сильного и сбежал по лестнице в гостиную. Сверху донесся звук. Проснулась Стелла.
Зазвонил телефон. Он висел на стене и звонил, звонил, звонил, пока я не выдержал.
— Ты опять за свое...— произнес хорошо знакомый голос.
— Не надо винить женщину,— сказал я.— Она не могла наблюдать за мной вечно.
— Лучше тебе оставаться на месте,— посоветовал голос.— Это избавит нас обоих от лишних хлопот.
— Спокойной ночи,— ответил я и повесил трубку.
Трубка защелкнулась вокруг моего запястья, а провод превратился в цепь, ведущую к кольцу на стене. Какое ребячество!
Наверху одевалась Стелла. Я сделал восемнадцать шагов в сторону Отсюда, к месту, где моя чешуйчатая конечность свободно выскользнула из оплетших ее виноградных лоз.
Затем назад, в гостиную, и за дверь. Из двух машин, стоявших в гараже, я выбрал самую скоростную. Вперед, на ночное шоссе...
В зеркальце заднего вида появились огни.
Они?
Слишком быстро.
Эго либо случайный попутный автомобиль, либо Стелла.
Я сместился.
Меня несла низкая, более мощная машина.
Снова смещение.
Машина на воздушной подушке мчалась по разбитой и развороченной дороге. Здания по сторонам были сделаны из металла. Ни дерева, ни кирпича, ни камня.
Сзади на повороте высветились огни.
Я потушил фары и сместился. И снова, и снова, и снова.
Я летел, рассекая воздух, высоко над равнинами. Еще смещение, и я над парящей землей, а гигантские рептилии поднимают из грязи свои головы. Преследования не было...
Я снова сместился.
Лес — почти до самой вершины высокого холма, где стоял древний замок. Одетый воителем, я восседал на летящем гиппогрифе. Приземлившись в лесу, я приказал: «Стань конем!» — и произнес заветное слово.
Черный жеребец рысью нес меня по извилистой лесной тропе.
Остаться здесь, в дремучей чаще, и сразиться с ними волшебством или двигаться дальше и встретить их в мире науки?
Или окольным путем — в Другое место, надеясь окончательно ускользнуть от преследования?
Все решилось само.
Сзади раздалось клацанье копыт, и появился рыцарь на высоком горделивом коне, закованный в сверкающую броню, с красным крестом на щите.
— Достаточно! — скомандовал он.— Бросай поводья!
Я превратил его вознесенный грозно меч в змею. Он разжал ладонь, и змея зашуршала в траве.
— Почему ты не сдаешься? — спросил рыцарь.— Почему не присоединишься к нам, не успокоишься?
— Почему не сдаешься ты? Не бросишь их и не пойдешь со мной? Мы могли бы вместе изменять...
Но он подобрался слишком близко, рассчитывая столкнуть меня щитом.
Я взмахнул рукой, и его лошадь оступилась, скинув рыцаря на землю.
— Мор и войны следуют по твоим пятам! — закричал он.
— Любой прогресс требует платы.
— Глупец! Никакого прогресса не существует! Нет прогресса, как ты его представляешь. Что хорошего принесут все твои машины и идеи, если сами люди остаются прежними?
— Человек не всегда поспевает за идеями,— ответил я, спешился и подошел к нему.— Вечных Темных веков жаждешь ты и тебе подобные. И все же мне жаль, что приходится делать это.
Я отстегнул нож и вонзил его в забрало, но шлем был пуст. Тот, кто скрывался под ним, ускользнул в Другое место, еще раз преподав урок о тщетности споров со сторонником этической эволюции.
Я сел на коня и двинулся в путь.
Через некоторое время сзади меня заклацали подковы. Я произнес слово, посадившее меня на лоснящуюся спину единорога, молнией прорезающего черный лес. Погоня продолжалась.
Наконец появилась маленькая поляна с пирамидой из камней в центре. Я спешился и освободил немедленно исчезнувшего единорога.
Я забрался на пирамиду, закурил и стал ждать.
На поляну вышла серая кобыла.
— Стелла!
— Слезай оттуда! — крикнула она.— Они могут начать атаку в любой момент!
— Я готов! — сказал я.
— Их больше! Они победят, как побеждали всегда. А ты будешь терпеть поражение снова и снова, пока борешься. Спускайся и уходи со мной. Пока еще не поздно!
Молния сорвалась с безоблачного неба, но у пирамиды дрогнула и зажгла дерево поблизости.
— Они начали!
— Тогда уходи отсюда, девочка. Здесь тебе не место.
— Но ты мой!
— Я свой собственный и больше ничей! Не забывай об этом!
— Я люблю тебя!
— Ты предала меня.
— Нет. Ты говорил, что любишь человечество...
— Да.
— Не верю тебе! Не может быть — после того, что ты сделал...
Я поднял руку.
— Изыди Отсюда в пространстве и времени,— молвил я и остался один.
Молнии били чередой, опаляя землю.
Я потряс кулаком.
— Ну неужели вы никогда не оставите меня в покое? Дайте мне век, и я покажу вам мир, который, по-вашему, существовать не может!
В ответ земля задрожала и начала гудеть.
Я бился с ними. Я швырял молнии назад в их лица. Я выворачивал наизнанку поднявшиеся ветры. Но земля продолжала дрожать, и в основании пирамиды появились трещины.
— Покажитесь! — вскричал я.— Выйдите честно, один на один!
Но земля разверзлась, и пирамида рассыпалась.
Я падал во тьму.
Я бежал. Я был маленьким пушистым зверьком, а за мной по пятам неслась, рыча, свора гончих псов; их глаза сверкали, как огненные прожекторы, их клыки блестели, как мечи.
Я несся на крыльях колибри и услышал крик ястреба.
Я плыл сквозь мрак и вдруг почувствовал прикосновение щупальца...
Я излучался радиоволнами...
Меня заглушили помехи.
Я был пойман в силки, как рыба в сеть. Я попался...
Откуда-то донесся плач Стеллы.
— Почему ты рвешься, снова и снова? — говорила она.— Почему не довольствуешься жизнью спокойной и приятной? Неужели не помнишь, что они сделали с тобой в прошлом? Разве дни со мной не бесконечно лучше?
— Нет! — закричал я.
— Я люблю тебя,— сказала она.
— Такая любовь — явление воображаемое,— ответил я и был поднят и унесен прочь.
Она всхлипывала и следовала за мной.
— Я умолила их оставить тебя в мире, но ты швырнул этот мир мне в лицо.
— Мир евнуха, мир лоботомии... Нет, пусть они делают со мной что хотят. Их правда обернется ложью.
— Неужели ты веришь в то, что говоришь? Неужели ты забыл солнце Кавказа — и терзающего тебя грифа?
— Не забыл,— ответил я.— Но я ненавижу их. Я буду бороться с ними всегда и когда-нибудь добьюсь победы.
— Я люблю тебя...
— Неужели ты веришь в то, что говоришь?
— Глупец! — прогремел хор голосов, и я был распластан на скале и закован.
Весь день змея брызжет ядом в мое лицо, а Стелла подставляет чашу. И только когда женщина, предавшая меня, должна выплеснуть чашу мне в глаза, я кричу.
Но я снова освобожусь и снова приду со многими дарами на помощь многострадальному человечеству. А до тех пор я могу лишь смотреть на мучительно тонкую решетку ее пальцев на дне этой чаши и кричать, когда она ее убирает.
Государь, рожденный, чтобы властвовать миром
— Божьи яйца! — сказал первый могильщик, втыкая лопату в землю, но лишь за тем, чтобы облокотиться на нее и полюбоваться кровавым отблеском заходящего солнца,— Мы тут всю ночь проковыряемся.
— Чертова земля тверже камня,— кивнул второй.— Приспичило же старому мерзавцу отдать концы среди зимы, а нам его закапывай.
Третий молча подул на руки.
— Чем скорее он окажется под землей, тем лучше, дьявол его побери. С глаз долой, из сердца вон,— заметил он.
— Славно было смотреть, как горела его церковь. Клянусь Его раздвоенным копытом. Хорошо бы сейчас погреться от того огонька.
Остальные захихикали:
— Ага!
— Верно!
Они смотрели, как солнце соскальзывает за горизонт и тени вытесняют свет.
— Слушайте! Что это за звезда, вон там, высоко? — спросил первый, показывая на небо.
Другие посмотрели в этом направлении.
— Яркая, сволочь, да красная какая,— отозвался второй.— Но это не громила Марс. Не знаю... Никогда не видел таких.
— Сукин сын, похоже, двигается в сторону севера,— сказал третий.
— Ага,— согласился первый.
— Что это? — спросил второй.— Музыка? Слышите?
— Музыка? Ты что, рехнулся? — сказал третий.— Перебрал эля в «Мистресс Доллз»?
— Ты оглох, что ли? Вынь дерьмо из ушей и прислушайся!
— Он прав,— подтвердил первый.— Похоже, идет прямо из земли.— С этими словами он нажал ногой на лопату и, отковырнув комок земли, склонился над ямкой.— Ну-ка, послушаем,— сказал он и помолчал,— Отсюда идет.
Остальные наклонились, прислушиваясь.
— Клянусь святыми рогами Святого Джо,— сказал второй.— Тут и трубы, и какая-то штука со струнами, и барабан, и все это грохочет, будто у земли в кишках бурчит...
— Парни,— сказал третий, роняя лопату и выбираясь из незаконченной могилы.— Я не собираюсь околачиваться поблизости, когда начнется заварушка.
Остальные торопливо последовали за ним.
Когда они кинулись наутек от наполовину вырытой могилы, музыка стала набирать громкость, а земля начала вибрировать у них под ногами. В дюжине шагов от ямы они упали, повергнутые наземь спазмами, пробегавшими по земле, словно волны. Они зажмурились от внезапного сияния пламени, вырвавшегося из могилы.
— Владыки года! Мы пропали! — закричал первый.— Смотрите, что поднимается из Ямы!
Словно статуя, высеченная из древней ночи, рогатая фигура с перепончатыми крыльями взмыла над языками пламени и нависла над поверженными. Ее огромные желтые глаза стали вращаться из стороны в сторону, а затем остановились на трех дрожащих телах. Под грохот и пронзительное завывание музыки существо поставило ногу размером с буханку хлеба на край могилы. Внезапно его голос, подобный флейте, зазвучал, заглушая подземную мелодию:
— Возрадуйтесь, жалкие ублюдки, ибо нынче ночью родился ваш господин!
— Рады это слышать,— сказал первый.
— Я тоже,— поддакнул третий, постреливая глазами в сторону ближайшей рощицы.
— Этой ночью он родился от бывшей девственницы, которою Властелин Тьмы силой овладел в монастыре, где она проживала,— продолжало черное существо.— Изгнанная монахинями, не нашедшая приюта у боязливого деревенского люда, она скиталась, полубезумная, до нынешней ночи, пока не родила в пещере, в которой иногда овцы укрываются от непогоды. Ее сын — Мессия Ада, и я, Асмодей, возвещаю вам о его царстве! А теперь тащите свои задницы к пещере и воздайте ему почести!
Музыка, звучавшая все громче на протяжении его речи, утихла.
— Будет исполнено, господин Асмодей,— сказал первый.— Но — э-э-э — где нам найти эту пещеру с младенцем?
Асмодей поднял правую руку, указывая когтем ввысь.
— Следуйте за этой треклятой звездой,— сказал он.— На самом деле это демон в огненной колеснице. Он остановится прямо над пещерой, так что вы не ошибетесь.
— Да, сэр! — сказал второй.
— Уже идем,— подхватил третий.
Асмодей выпрыгнул из могилы и начал танцевать. Земля вновь задрожала, и откуда-то донесся хор детских голов, вторивших его песне:
Чьи глаза, как костры, освещают ночь?
То младенец в пустынном краю.
Это наш Государь, он должен помочь
Миру гибель встретить свою.
Когда первый могильщик оглянулся, он увидел, что двое товарищей отстали от него совсем ненамного.
Добравшись наконец до пещеры, из которой исходило слабое свечение, могильщики, чуть помедлив, заглянули внутрь.
Они увидели мать и дитя, лежавших на ложе из соломы среди толпившихся вокруг свиней, крыс, воронов и пары странных косматых существ.
— Что это за звери? — прошептал первый могильщик.
— Шакалы,—отозвался первый.—Я видел таких в одной книжке в замке. Господин читал ее накануне охоты, и ему пришло в голову показать нам картинки животных из других краев. Правда, я ума не приложу, как эти двое сюда попали.
— Может, их кто-то держал у себя, а потом выпустил на свободу.
— Может, и так.
Третий могильщик откашлялся.
— Лучше бы нам начать оказывать почести,— сказал он.— Не хотелось бы злить Асмодея.
— Ты прав,— согласился первый.
И они дружно откашлялись хором.
Женщина, почти ребенок, повернула к ним голову.
— Кто там? — спросила она.
— Просто... просто обычные могильщики,— сказал первый, входя в пещеру,— Нам сказали идти за звездой, и вот мы нашли это место. Мы пришли сюда чествовать... твоего ребенка.
Остальные несмело последовали за ним. Шакалы подняли головы и посмотрели на людей желтыми немигающими глазами. Было трудно сказать, откуда здесь исходил свет — бледное красноватое сияние. Возможно, от самого ребенка. Мать молча затряслась от рыданий.
— Что ж, вот он,— наконец сказала она, показывая на маленькую черную фигурку у себя под боком,— Он сейчас спит.
Мужчины упали на колени.
— Хорошо, что у тебя есть теплое меховое покрывало, чтобы завернуть его,— сказал второй.
Она рассмеялась, хотя слезы продолжали бежать по лицу.
— Это не покрывало. Это его собственная мохнатая шкура,— сказала она.
— О,— проронил третий.— Поскольку тебе не так повезло, позволь мне отдать тебе мой плащ.
— Я не могу взять у тебя плащ. Снаружи так холодно.
— У меня дома есть другой. Возьми,— сказал он.— Даже среди твоих приятелей-зверей тебе нужно чем-то укрыться.
Он снял плащ и набросил на нее.
— Надеюсь, он порадует тебя чем-нибудь,— сказал второй.
Она закусила губу.
— Кто знает? Он ведь мог взять от меня больше, чем от своего папаши. Это бывает, знаете ли.
— Конечно,— сказал первый, отворачиваясь.— Желаю тебе удачи... и чтобы малыш тебя любил и почитал и заботился о тебе.
— С какой это стати? — раздался тоненький голосок.
Могильщик оглянулся и почувствовал на себе пристальный взгляд странных глаз младенца (позже он так и не смог вспомнить, какого они были цвета).
— Он способен говорить с самого момента рождения,— сообщила мать.
— С какой это стати? — повторил младенец.
— Потому что она любит тебя и печется о тебе, потому что она страдала за тебя и будет страдать,— ответил первый.
Ребенок поднял глаза вверх.
— Мама, это правда? — спросил он.
— Да,— ответила она.
— Я не хочу, чтобы ты страдала,— сказал он.
— Ты мало что можешь с этим поделать,— отозвалась она.
— Посмотрим,— заявил он.
— Я думаю, нам пора идти,— сказал первый могильщик.
Она кивнула.
— Спасибо за плащ,— поблагодарила она третьего.
— Помедлите минутку,— сказал ребенок.— Кто велел вам идти сюда за звездой?
— Демон по имени Асмодей,— сказал второй.— Он вышел из-под земли и повелел нам сделать это.
— А почему вы сделали то, что он приказал?
— Как же, мы его боимся, сэр,— сказал первый.
— Понятно. Спасибо. Спокойной вам ночи.
Могильщики попятились к выходу и исчезли в ночи.
— Эти люди,— сказал тогда ребенок,— не любят меня и не пекутся обо мне, как ты. Они пришли, потому что боялись, что будут страдать, если не послушаются моего дядю. Разве это не так?
— Да,— сказала ему мать.— Это так.
— Что же тогда сильнее — любовь или страх?
— Я не знаю,— сказала она.— Но тот человек дал мне плащ не из страха, а он ведь из-за этого будет страдать от холода.
— Значит ли это, что он любит тебя?
— Заботиться о другом, когда ты этого делать не должен,— это что-то вроде любви. Но это скорее похоже на дружеский поступок, чем на любовь. Из страха же ты делаешь что-то только потому, что ты должен или боишься, что тебе сделают больно.
— Я понял,— сказал мохнатый младенец, прижимаясь к ней.— Тот человек — друг.
Позже, когда они задремали, три другие фигуры приблизились к пещере и попросили разрешения войти. То были три короля, которые проделали долгий путь через моря с Востока и с Юга, принеся дары в виде опиума, стрихнина и серебра. И каждый из этих даров давал обладателю разного рода власть над людьми. Короли желали, чтобы в дни последнего пожара их царства остались нетронутыми, и, в качестве будущих союзников, хотели поживиться от грабежа соседей, которым вздумается оказать сопротивление.
— Я начинаю понимать,— сказал ребенок, когда они ушли.— Они не любят меня, они боятся меня.
— Это правда,— сказала мать.
— Они мне даже не друзья.
— Нет, не друзья.
В полночь в пещеру ворвался огромный язык пламени, наполнив ее тревожным сиянием. Мать ахнула и зажмурилась, но дитя бесстрашно смотрело на огонь, в котором начинали вырисовываться очертания темной могучей фигуры. Со смехом фигура шагнула вперед, чтобы разглядеть ребенка. Затем вошедший остановился и, сдернув с женщины плащ могильщика, швырнул его себе на плечи, где он мгновенно вспыхнул. Затем он набросил на нее и ребенка горностаевую мантию.
— Ты! — выдохнула она.
— Да,— отозвался он.— Мой сын и моя женщина заслуживают лучшего одеяния.— Отведя руку за спину, он извлек кипу рубашек, юбок и пеленок, которую положил перед ними.— А еще хорошего мяса, свежих фруктов, хлеба, овощей, зелени, вина.— Он поставил на пол массивную корзину. Потом склонился, чтобы рассмотреть опиум, стрихнин и тридцать слитков серебра.— А, короли уже наведались, чтобы молить за свои жалкие царства,— заметил он.— Что ж, поступай с ними, как знаешь, когда придет время.
— Я так и сделаю,— сказало дитя.
— Ты знаешь, кто ты такой, мальчик? — спросило темное существо.
— Я ее сын, и твой тоже.
— Это так, и ты можешь призвать себе на помощь легион демонов, просто назвав их по именам. Подумай, и увидишь, что знаешь все их имена.
— Кажется, знаю.
— А знаешь, чего я хочу от тебя?
— Думаю, чего-то, что несет кровь, и огонь, и разрушение. Некоторые называют это последним пожаром.
— Это достаточно точно. Детали станут тебе яснее, когда подрастешь. Кроме того, ты всегда можешь позвать меня, чтобы попросить совета или разрешить сомнения.
— Благодарю тебя.
— Орудием исполнения для тебя будет молодой человек, который станет королем. Ты встретишь его в один прекрасный день, сделаешь его своим рабом, поможешь ему взойти на царство, проследишь, чтобы он объединил свое государство, а затем заставишь его переплыть Пролив и, разрушив последние оплоты Римской империи, захватить их и выковать из них новую державу. Тогда ты сможешь перейти к выполнению следующей фазы моего плана...
— Отец, как будут звать того молодого короля?
— Я не могу проникать так глубоко в суть вещей, которым лишь предстоит свершиться. Над основными событиями всегда висит завеса тумана.
— Этот человек будет любить меня или бояться?
— Ни то ни другое, если ты будешь правильно использовать свою силу. Подумай над тем, какой урок преподали тебе эти дары. Серебро учит тому, что люди готовы предать друг друга, а также тому, что все имеет цену. Стрихнин учит тому, что те, кто досаждает тебе, могут быть уничтожены. Опиум учит тому, что людей можно покорить и вести их туда, куда тебе нужно, притупив их чувства и наведя на них сладкий дурман. Это может стать простейшим путем к твоему королю. Когда настанет время, ты поймешь, какой из этих способов лучше.
— Я понял тебя,— сказал ребенок.— Как я узнаю этого человека?
— Хороший вопрос, сын мой. Гляди! — С этими словами темное существо обернулось назад. Когда оно выпрямилось, в руках у него был меч. Он высоко замахнулся им, и клинок с ревом рассек пламя. Одним шагом он пересек пещеру и воткнул меч в камень.— Вот,— был ответ.— Он будет единственным человеком, кто сможет выдернуть меч из камня.
— Понятно,— сказало дитя.— Да, я тоже вижу вещи, которым суждено свершиться, хотя завеса над ними густа. Я понял, как могу использовать этот дар.
— Очень хорошо, сынок. Если тебе потребуется что-то, кликни моих слуг. Они будут подчиняться тебе так же, как подчиняются мне.
— Хорошо, отец.
Темный силуэт развернулся, отступил в пламя и исчез.
Через мгновение и пламя угасло.
Ребенок зевнул и вновь прижался к матери.
— Скажи мне, сынок,— спросила она.— Ты действительно можешь видеть будущее, как твой отец?
— Лучше, чем он,— зевая, ответил младенец.— Артур станет моим другом.
Спасение Фауста
Звонят проклятые колокола времен Оргий. Мои слова расплываются на странице.
Моргнув, я вижу, что бумага намокла.
У вина странный вкус, в воздухе гнилостный аромат, и Елена тихонько похрапывает во сне...
Я встаю. Подхожу к окну и выглядываю наружу.
Животные предаются веселью.
Они похожи на меня. Они ходят и говорят, как я. Но они животные. Animale post coitum triste est (животное после соития печально) — не всегда правильно. Они счастливы.
Бегают вокруг огромного шеста, бесстыдно рассыпаются по деревенской зелени; воистину счастливые животные. Они счастливы вновь и вновь.
Колокола!
Я отдал бы все, чтобы присоединиться к ним!
Но они питают ко мне отвращение.
...Елена?
Нет. Нет мне сегодня утешения. Ибо воистину я triste.
Вино. Их вино начинает течь с раннего утра! Благословенное опьянение охватывает всю округу. Мое же вино отдает горечью.
Я проклят.
— Боже, мой Боже, зачем ты отвернулся от меня?
— Фауст?
— Елена?
— Иди ко мне.
Я целую ее с нежностью, исполненной того странного чувства, что наполняет меня все последние месяцы.
— Почему?
— Что почему, милая?
— Почему ты так ко мне относишься?
— У меня нет слов, чтобы выразить чувство.
Еленины слезы падают на покрывало, горестно увлажняют мои руки.
— Отчего ты не такой, как другие?
Я смотрю в окно. Каждый удар колокола Оргий отдается в стенах моей плоти, в каркасе скелета.
— Я выторговал нечто очень ценное, милая, отдав все, чем владею.
— Что это?
— У меня нет слова для этого.
Я возвращаюсь на балкон и бросаю пригоршню золотых монет попрошайкам, толпящимся у моих ворот. Они разрываются между желанием получить милостыню и стремлением откликнуться на похотливый зов своей дряблой плоти. Да возымеют они и то и другое!
А теперь убирайтесь!
Мой взгляд падает на кинжал, церемониальный кинжал, который я использовал в ритуалах. Если бы только у меня была сила, была воля...
Но что-то, чего я не в силах постигнуть, кричит во мне: «Не смей! Это...» Я не знаю, как выразить эту идею словами.
— Вагнер!
Внезапное решение. Униженная мольба.
Попытка...
— Вы звали, хозяин?
— Да, Вагнер. Приготовь северную комнату. Сегодня я буду колдовать.
Его веснушчатое лицо вытягивается. Курносый нос обиженно сопит.
— Поторопись. Расставь все по местам. Затем можешь присоединиться к остальным на лугу.
Его лицо светлеет. Он кланяется. Прежде он никогда не кланялся, но я изменился, и люди теперь боятся меня.
— Елена, драгоценная моя, я удаляюсь, чтобы надеть свои одежды. Возможно, я буду другим человеком, когда вернусь.
Она тяжело вздыхает, она извивается на постели.
— О, скорее! Пожалуйста!
Ее животная страсть и притягивает меня, и отталкивает. О проклятие! Такого рода вещи я никогда раньше не почитал запретными! И ради какого-то богатства, знания, власти... Это!
Иду вдоль нескончаемых коридоров, среди сверкающего хрусталя, мрамора, многоцветных гобеленов. Тысячи статуй моего дворца плачут:
— Помедли! Спаси нас, Фауст! Не возвращайся туда! Мы станем уродливыми...
— Простите меня, красавицы,— отвечаю я,— но вас мне недостаточно. Я должен постараться вернуть себе то, что было когда-то моим.
Я иду дальше и слышу позади рыдания.
Северная комната затянута черным, и Круг начертан на полу. Свечи бичуют тьму огненными кнутами. Стены каруселью ходят в умоляющих глазах Вагнера.
— Хорошая работа. А теперь иди себе, Вагнер. Радуйся дню, радуйся своей юности...
Мой голос обрывается, но Вагнер уже далеко.
Черные одеяния вызывают у меня дрожь отвращения. Они столь несовместимы с моим существом... я сам не знаю почему.
— Сгустись, тьма!
На меня наваливается тяжесть. Скоро, скоро установится связь.
— Великий рогатый, призываю тебя из глубин...
Каждая свеча превращается в костер.
Но огонь не источает света.
Видимая тьма...
— Всеми великими именами заклинаю тебя, явись передо мной...
И вот он здесь, и мои члены наливаются свинцом.
Два глаза, мерцающих, немигающих, из покрова абсолютной тьмы.
— Фауст, ты звал меня.
— Да, великий рогатый, Властелин Празднества, я призывал тебя сегодня.
— Чего тебе надобно?
— Расторгнуть сделку!
— Почему?
— Желаю вновь стать таким же, как все. Я сожалею о том, что заключил договор. Возьми назад все, что дал мне! Сделай меня подобным беднейшему попрошайке у моих ворот, но сделай меня тем, кем я был.
— Фауст. Фауст. Фауст. Трижды называю я твое имя с сожалением. Ибо все уже не так, как я желаю или как ты желаешь, но согласно изъявленному желанию.
Голова у меня кружится, колени подгибаются. Я шагаю вперед и разрываю Круг.
— Тогда поглоти меня. Я не желаю больше жить.
Покров тьмы колыхнулся.
— Я не могу, Фауст. Это твоя судьба.
— Но почему? Что я сделал такого, отчего стал таким особым, что отделило меня от остальных?
— Ты принял душу в обмен на жажду жизни, ты же знаешь.
— Что такое душа?
— Я не знаю. Но это было частью договора, и в этом мире существуют условия, которые я обязан соблюдать. Ты навечно, бесповоротно спасен.
— Есть ли что-то, что я могу с этим сделать?
— Ничего.
Непосильной тяжестью давят на меня черные одежды.
— Тогда изыди, великий. Ты был хорошим богом, но во мне что-то повернулось. Я должен искать другого бога, ибо странные вещи беспокоят меня.
— Прощай, благородный Фауст — несчастнейший из людей.
Опустевшие стены кружатся каруселью. Круг за кругом.
Огромное зеленое солнце перемалывает все на своем пути. На веки вечные.
Звенят проклятые колокола времен Оргий!
И посередине я, один.
И спасся только я один, чтобы возвестить тебе.
Оно никуда не девалось, никогда не рассеивалось — черное облако, из которого им на головы стеной лил дождь, били молнии, слышались артиллерийские раскаты грома.
Корабль снова поменял галс; Ван Беркум пошатнулся и едва не выронил коробку. Ветер ревел, рвал с плеч мокрую одежду, вода плескалась по палубе, закручивалась в водовороты у щиколоток — набежит, схлынет, снова набежит. Высокие валы поминутно ударяли в борт. Призрачные зеленые огни святого Эльма плясали на реях.
Шум ветра и даже раскаты грома прорезал крик терзаемого демонами матроса.
Над головой болтался запутавшийся в такелаже мертвец — дожди и ветры выбелили его до костей, скелет облепили движущиеся зеленые огоньки, правая рука покачивалась, то ли призывно, то ли предостерегающе.
Ван Беркум перенес коробку на новую грузовую площадку и принялся найтовить ее к палубе. Сколько раз они перетаскивали эти коробки, ящики и бочки? Он давно потерял счет. Похоже, стоило им закончить работу, следовал приказ тащить груз на другое место.
Ван Беркум посмотрел через фальшборт. Всякий раз, как выпадала возможность, он вглядывался в далекий, едва различимый за дождем горизонт — и надеялся.
Это отличало его от товарищей по несчастью. Он один из всех сохранял надежду, пусть совсем маленькую,— потому что у него был план.
Взрыв громового хохота сотряс судно. Ван Беркума передернуло. Капитан теперь почти не выходил из каюты, где коротал время в обществе бочонка с ромом. Говорили, что он режется в карты с дьяволом. Судя по хохоту, дьявол только что выиграл очередную партию.
Делая вид, будто проверяет найтовы, Ван Беркум нашел глазами свою бочку — она стояла среди других, и Ван Беркум узнал ее по маленькому мазку синей краски. В отличие от прочих она была пуста и проконопачена изнутри.
Поворотясь, он двинулся обратно. Мимо пронеслось что-то огромное, с крыльями, как у летучей мыши. Ван Беркум втянул голову в плечи и пошел быстрее.
Еще четыре ходки, и всякий раз — быстрый взгляд вдаль. И вот... И вот?
Вот оно!
Он увидел! Корабль справа по курсу! Он торопливо огляделся. Поблизости никого. Вот он, случай! Если поторопиться и если никто не заметит...
Он подошел к своей бочке, снял найтовы, снова огляделся. По-прежнему никого. Другой корабль явно приближался. Некогда да и незачем было просчитывать курсы, прикидывать направление ветра и течений. Оставалось рисковать и надеяться.
Так он и поступил: подкатил бочку к фальшборту, поднял и сбросил в воду. В следующее мгновение он прыгнул следом.
Море было ледяное, кипящее, черное. Его потянуло вниз. Он лихорадочно барахтался, силясь вынырнуть на поверхность.
Наконец блеснул свет. Волны швыряли пловца, перехлестывали через голову, увлекали вниз. Всякий раз ему удавалось вынырнуть.
Он уже готов был сдаться, когда волнение вдруг улеглось, гроза стихла, просветлело. Плывя, он видел, как его корабль удаляется, унося с собой маленький передвижной ад. А рядом, чуть левее, покачивалась на волнах бочка с синей отметиной. Ван Беркум поплыл к ней.
Через какое-то время ему удалось догнать бочку и ухватиться за нее, даже немного высунуться из воды. Он держался за бочку и часто дышал. Его трясло. Хотя волны заметно ослабели, вода оставалась очень холодной.
Как только вернулись силы, он поднял голову и огляделся.
Вот оно!
Судно, которое он заметил с палубы, заметно приблизилось. Он поднял руку и замахал. Сорвал рубашку — она заплескала на ветру, как знамя.
Он держал рубашку, пока не занемела рука. Снова поднял голову: корабль стал ближе, хотя и не было уверенности, что его заметили. Судя по относительным курсам, они могли разминуться в ближайшие несколько минут. Ван Беркум переложил рубашку в другую руку и снова замахал.
Когда он снова поднял голову, то увидел, что судно сменило курс и направляется к нему. Останься у него хоть немного сил или хоть какие-то чувства, он бы разрыдался. Но он лишь ощутил навалившуюся усталость и нестерпимый холод. Глаза щипало от соли, и тем не менее они слипались. Надо было все время смотреть на онемевшие руки, чтобы убедиться — они еще держат бочку.
— Быстрее! — шептал он.— Быстрее!
Он был почти без сознания, когда его втащили в шлюпку и завернули в одеяло. Шлюпка еще не подошла к кораблю, а он уже спал.
Он проспал остаток дня и всю ночь, просыпаясь лишь для того, чтобы глотнуть горячего грога или бульона. Когда он пытался заговорить, его не понимали.
Только на следующий вечер привели матроса, который знал по-голландски. Ван Беркум рассказал ему все, что произошло — с той минуты, как он нанялся на корабль, и до прыжка в море.
— Чудеса! — заметил матрос, закончив перевод рассказа офицерам,— Значит, эта побитая штормами галоша, которую мы видели вчера, и впрямь «Летучий Голландец»! Значит, он взаправду существует, а ты... ты — единственный, кому удалось с него спастись!
Ван Беркум слабо улыбнулся, осушил кружку и отставил ее в сторону. Руки у него тряслись.
Матрос похлопал его по плечу.
— Успокойся, дружище, все позади,— сказал он.— Ты никогда не вернешься на дьявольское судно. Ты на борту надежнейшего корабля с отличными офицерами и командой. Мы всего несколько дней назад покинули порт. Набирайся сил и выбрось из головы тяжелые воспоминания. Мы рады приветствовать тебя на борту «Марии Селесты».
Не женщина ли здесь о демоне рыдает?
Ночной ноябрьский город, весь окутанный туманом: редкие пятна уличных фонарей, ледяной, пронизывающий ветер, несущийся вдоль заплаканных окон, и тишина.
Очертания предметов неясные, расплывчатые. Силуэты смазаны. Материя будто исходит кровью, исторгает из себя жизненные соки прямо на улицу. Куда девались поворотные пункты времени? Может, это его стрела запуталась в силках тумана? Или просто заплутавшая птица ночи?
...Теперь он, этот человек, только что бежавший по улице трусцой, идет обычным шагом; его радостное возбуждение сменилось почти спокойствием. Среднего возраста, средних упитанности и роста, с длинными бакенбардами, темноволосый, он не смотрит ни вправо, ни влево. Он заблудился, но его походка почти бодра. Чувство огромной любви наполняет все его существо, любви всеобъемлющей, беспредметной, чистой, как жемчужный, туманом рассеянный свет фонаря на углу.
На углу, у фонаря, он поворачивает, чтобы перейти на другую сторону улицы.
Там стоит автомобиль, затем он трогается с места, проносится через перекресток; из глушителя слышно ровное урчание, свет фар рассекает мрак. Красные огни задних фонарей мелькают, покачиваясь, вдали, меркнут, исчезают; шины взвизгивают, когда автомобиль сворачивает за какой-то невидимый угол.
Мужчина прижался к стене здания. Он неотрывно смотрит в том направлении, куда умчался автомобиль. Еще долгое время после того, как автомобиль исчез, он продолжает смотреть ему вслед. Затем вытаскивает из внутреннего кармана портсигар, достает сигару, закуривает. Руки у него дрожат.
Мимолетный приступ паники...
Мужчина оглядывается по сторонам, вздыхает, затем поднимает небольшой, завернутый в газету сверток, который нес прежде и уронил на тротуар, возле бордюрного камня.
Потом осторожно, очень осторожно переходит улицу. И вскоре всем его существом вновь овладевает любовь.
На улице ему снова попадается припаркованная у обочины машина, он на мгновение останавливается возле нее, замечает внутри обнимающуюся парочку и продолжает свой путь. Впереди виден неясный свет.
Он приближается к освещенному месту. Внутри маленького кафе и в нескольких витринах по соседству горят лампы. Ярко сияет афиша кинотеатра. Здесь есть люди, они идут по тротуарам, переходят через улицу. Из машин высаживаются пассажиры. Чувствуется слабый запах жареной рыбы. Кинотеатр, как он теперь может видеть, называется «Риджент-стрит».
Он задерживается возле афиши, которая гласит:
СПЕЦИАЛЬНЫЙ ЭКЗОТИЧЕСКИЙ
ПОЛУНОЧНЫЙ СЕАНС!
«ПОЦЕЛУЙ СМЕРТИ»
Попыхивая сигарой, он рассматривает фотографии, выставленные за стеклом витрины. Длинноволосый прыщавый студент-медик подходит, чтобы тоже полюбоваться этими кадрами, вполне безобидными, но возбуждающими.
— Я уж думал, его никогда не покажут,— бормочет он.
— Прошу прощения?
— Да этот фильмец со всякими убийствами... Его ж суд запретил, вы что, не слыхали?
— Нет. Я не знал. Вот этот самый?
— Этот самый. Хотите посмотреть?
— Не знаю. О чем он?
Студент поворачивается и с легкой улыбкой смотрит на него, склонив голову набок. Видя его реакцию, мужчина тоже улыбается.
Студент хихикает и пожимает плечами.
— Может, это ваш единственный шанс его посмотреть,— говорит он.— Ставлю что хотите, его опять прикроют, а дело передадут в суд более высокой инстанции.
— Может, и посмотрю.
— Гнусная погода, верно? Я слышал, что сохо — это старинный охотничий клич. Наверное, так перекликались охотники в лесу, чтобы отыскать друг друга, да?
Он хихикает.
Мужчина вторит ему, кивая головой. Спокойствие сдержанного чувства, которое охватывает его как бы мягкой своей ладонью, теперь сменяется жаждой новых приключений.
— Да, наверное, надо мне посмотреть,— говорит он и подходит к окошку кассы.
Кассир поднимает на него глаза, когда он протягивает деньги.
— Охота вам деньгами сорить... Фильм-то старый.
Мужчина утвердительно кивает.
Кассир забирает монету, протягивая входной билет и сдачу.
Мужчина входит в фойе, смотрит по сторонам и направляется в зал следом за остальными.
— В зале курить нельзя. Пожарная безопасность.
— Ох, извините.
Бросив сигару в ближайшую урну, он отдает билет контролеру и входит в зал. В начале прохода он останавливается, чтобы взглянуть на экран, но его подталкивают сзади, и он продвигается вперед, находит свободное место слева и усаживается.
Он откидывается на спинку и позволяет теплому чувству охватить его. Странная ночь. Сбился с пути. И зачем он сюда пришел? Посидеть? Спрятаться? Согреться среди людской суеты? Из любопытства?
Видимо, по всем этим причинам вместе, решает он наконец. А мысли тем временем бредут, перебирая события жизни, и грусть, всегда наступающая после восторгов страсти, постепенно тает, сменяясь благодарной вежливостью.
Кто-то трогает его за плечо. Он быстро оборачивается.
— Это я,— говорит студент.— Фильм сейчас начнется. Вы когда-нибудь читали маркиза де Сада?
— Да.
— И что вы о нем думаете?
— Декадентствующий дилетант.
— Ах вот как.
Студент снова откидывается назад и принимает задумчивую позу. Мужчина переводит взгляд на экран.
Через некоторое время свет в зале меркнет и гаснет. Вспыхивает экран. На нем возникают слова: «Поцелуй смерти». Потом вместо них появляются человеческие фигуры. Мужчина наклоняется вперед, хмурит брови. Он оборачивается и изучает пучок света, струящийся из будки киномеханика; в нем пляшут пылинки. Он видит часть проектора. Поворачивается обратно к экрану; теперь он дышит глубже.
Он следит за всеми поворотами сюжета, демонстрирующего различные проявления страсти; время течет медленно. Зал притих. Ему кажется, что он перенесся в волшебное царство. Люди вокруг приобрели какой-то сверхъестественный вид, их лица бледны и пусты в отраженном от экрана свете. Шее становится холодно сзади, и он чувствует, как шевелятся волосы у него на затылке. Но все же подавляет желание встать и уйти, потому что на экране происходит нечто пугающее. И ему представляется важным и необходимым досмотреть все это до конца.
Он вновь откидывается в кресле, по-прежнему глядя на мелькающие кадры действа, разворачивающегося перед ним.
В животе у него холодеет, когда он понимает, что именно должно произойти в конце, тем более когда видит нож, выражение на лице девушки, внезапные резкие движения, мучительные судороги, кровь.
Пока это продолжается, он кусает кулак и начинает потеть.
Все это как в жизни, совсем как в жизни...
— О господи! — восклицает он и обессиленно откидывается назад.
Потом к нему вновь возвращается ощущение приятного тепла.
Он продолжает смотреть, пока последний кадр не исчезает с экрана и в зале вновь не зажигается свет.
— Ну и как, вам это понравилось? — спрашивает голос сзади.
Он не оборачивается.
— Удивительно,— произносит он наконец,— как это им удается вот так передвигать картинки по экрану...
Он слышит знакомое хихиканье, затем вопрос:
— Не хотите ли выпить со мной кофе? Или чего покрепче?
— Нет, спасибо. Мне надо идти.
Он встает и поспешно идет по проходу, назад, в объятый туманом город, где он каким-то образом заблудился.
— Эй, вы забыли свой пакет!
Но человек уже не слышит.
Он ушел.
Студент поднимает сверток, взвешивает на руке, размышляя.
Когда он в конце концов разворачивает «Таймс», в который это завернуто, у него перехватывает дыхание: не только потому, что там — человеческое сердце, но и потому, что номер газеты датирован ноябрем 1888 года.
— Господи! — произносит он,— Помоги ему найти дорогу домой!
Туман на улице начинает приподниматься, редеть, и ветер слабо шуршит, проносясь мимо. Длинная тень человека, охваченного чувством любви и ощущением чего-то чудесного, удивительного, движется, как лезвие ножа, сквозь город, сквозь ноябрь, сквозь ночь.
