Глава 10
17 сентября 2023 года
К Брайану медленно возвращалось сознание — словно он просыпался после долгого, глубокого сна без сновидений. Сознание ускользало, появлялось снова, опять исчезало во тьме. Это повторялось множество раз, день за днем, и каждый раз никаких воспоминаний о предыдущем возвращении сознания у него не оставалось.
Но однажды он впервые задержался на грани сознания. Хотя глаза его все еще были закрыты, он понемногу начал понимать, что не спит. И что невероятно устал. Почему? Он не знал, да и не хотел знать. Он ничего не хотел.
— Брайан...
Голос доносился откуда-то очень издалека. Он был едва слышен. Сначала он просто существовал, ничего не означая. Но он снова и снова повторял:
— Брайан... Брайан...
Что это значит? Слово без конца кружилось у него в голове, пока не вернулось воспоминание. Это его так зовут. Это он — Брайан. Кто-то произносит его имя. Его имя — Брайан, и кто-то произносит это имя вслух.
— Брайан... Открой глаза, Брайан.
Глаза. Его глаза. Глаза закрыты. Открой глаза, Брайан.
Свет. Яркий свет. Потом снова приятная темнота.
— Открой глаза, Брайан. Не держи глаза закрытыми. Посмотри на меня, Брайан.
. Снова ослепительный свет. Закрыть. Открыть. Свет. Туман. Что-то висит в воздухе у него перед глазами.
— Очень хорошо, Брайан. Ты меня видишь? Если видишь, скажи «да».
Не так просто. Но была команда. Видеть. Свет и еще что-то. Видишь меня. Видишь какого-то меня. Видишь меня, скажи да. Что такое видишь? Видит он или нет? Что он видит?
Сначала было очень трудно, но каждый раз, когда он старался думать об этом, становилось немного легче.
Видеть... глазами. Видеть что-то. Что? Пятно. Что такое пятно? Предмет. Какой предмет? И что такое предмет?
Лицо. Лицо! Да, лицо!
Он очень обрадовался, когда это сообразил. Он видел, что это лицо. На лице два глаза, нос, рот, волосы. Какие волосы?
Волосы седые.
— Прекрасно, Брайан. Все идет прекрасно.
Он был очень доволен.
Его глаза были открыты. Он видел лицо. Над лицом седые волосы. Он очень устал.
Глаза его закрылись, и он заснул.
— Вы видели, да? — Доктор Снэрсбрук в волнении всплеснула руками. Беникоф, недоумевая, все же утвердительно кивнул:
— Да, я видел, что его глаза открылись. Но ведь...
— Это невероятно важно. Вы заметили, что он посмотрел на мое лицо, когда я ему сказала это сделать?
— Да... Но это правильная реакция?
— Не просто правильная, это потрясающе. Только подумайте! Перед вами тело молодого человека, сознание которого было долгое время разбито на части, раздроблено на отдельные осколки. И вы видите, что сейчас произошло, — он услышал мой голос и повернулся, чтобы посмотреть на мое лицо. Самое важное то, что центры распознавания звуков расположены в задней половине мозга, а центры, управляющие движениями глаз, — в передней. Значит, по крайней мере часть новых контактов мы соединили правильно. Но этого мало. Он пытался повиноваться — осознать мою команду. Это значит, что в его действия было вовлечено множество мыслительных элементов. И заметьте, он очень старался, установил мысленные связи, вознаградил себя чувством довольства — вы видели, как он улыбнулся. Это замечательно!
— Да, я видел, он чуть улыбнулся. Это хорошо, что он не чувствует депрессии, если иметь в виду его увечья.
— Нет. Это совсем неважно. Если бы меня интересовала эта cfopoHa, я бы предпочла, чтобы он чувствовал депрессию. Нет, дело в том, что, доволен он или недоволен, во всяком случае, он не апатичен. И если его сознание по-прежнему способно приписывать определенную ценность тому, что он воспринимает, значит, он может пользоваться этим для закрепления — то есть для обучения. А если его сознание сможет нормально обучаться, он будет в состоянии помочь нам исправить больше повреждений.
— Когда вы так объясняете, я начинаю понимать, почему это так важно. А что дальше?
— Процесс продолжается. Я дам ему поспать, потом попробую снова.
— А он не утратит того, что находится в краткосрочной памяти? Тех воспоминаний, которые вы восстановили? Они не сотрутся, пока он спит?
— Нет, потому что это не краткосрочная память, а вновь соединенные К-линии, то есть функции, которые существовали и раньше. К-линии — это нервные волокна, соответствующие комплексам воспоминаний, комплексам элементов, которые вызывают определенные умственные состояния. Считайте, что это восстановленные электронные схемы. Только воплощенные не в хрупких человеческих синапсах, а в прочной компьютерной памяти.
— Если все так, как вы говорите, значит, все получается, — сказал Беникоф, надеясь, что в его голосе не слышно разочарования. Не возлагает ли она слишком много надежд на один лишь мимолетный намек на улыбку? Может быть, ей так хочется в это поверить, что она обманывает сама себя? Он ожидал чего-то более внушительного.
А Эрин Снэрсбрук ничего большего не ожидала. Она не знала, чего можно ждать от этих совершенно новых методик, но теперь была до крайности довольна результатом. Пусть Брайан отдохнет, потом она будет разговаривать с ним снова.
Комната. Он в комнате. В комнате есть окно, потому что он знает, как выглядит окно. В комнате есть кто-то еще. Кто-то с седыми волосами, и она в чем-то белом.
Она? Это белое — платье, а платье может носить только «она».
Неплохо. Он широко улыбнулся. Но не совсем верно. Улыбка начала сползать с его лица. Но почти верно, совсем неплохо. Улыбка вернулась, и он заснул.
Что произошло прошлой ночью? Он вздрогнул от страха. Ничего не вспоминается — почему? И почему он не может повернуться на бок? Что-то его держит. Что-то очень плохое, он не знал что. Усилием воли он открыл глаза — и тут же зажмурил: смотреть на яркий свет было больно. Когда он осторожно открыл их снова, ему пришлось сморгнуть слезы. Он посмотрел на незнакомое лицо, низко склонившееся над ним.
— Ты меня слышишь, Брайан? — произнесла женщина. Он попытался ответить, но почувствовал такую сухость в горле, что закашлялся.
— Воды!
Прохладная, жесткая трубка просунулась ему в рот, и он с благодарностью принялся сосать. Поперхнулся, снова закашлялся, и в голове его прокатилась волна боли. Он застонал.
— Голову... больно, — с трудом выговорил он. Боль не уходила, заставляя его стонать и корчиться. Боль была так сильна, что заглушила все остальное. Он не заметил укола иглы, вонзившейся ему в руку, но вздохнул с облегчением, когда охватившая его мука начала отступать.
Перед тем как снова открыть глаза, он долго колебался, а потом долго пытался сморгнуть навернувшиеся слезы, которые мешали видеть.
— Что...
Голос его прозвучал как-то странно, но в чем дело, он понять не мог. Почему? Не его голос? Слишком низкий, слишком хриплый. Он еще вслушивался, когда откуда-то издалека донесся другой голос:
— С тобой произошел несчастный случай, Брайан. Но теперь все в порядке — будет все в порядке. У тебя где-нибудь болит?
Болит? Боль в голове стала меньше, как будто ее что-то заглушало. Где еще болит? Спина, да, спина, и рука тоже. Подумав об этом, он посмотрел вниз, но не увидел своего тела. Оно чем-то покрыто. Что он чувствует? Боль?
— Голова... И спина.
— Ты был ранен, Брайан. В голову, руку и спину. Я дала тебе кое-что, чтобы боль прошла. Скоро тебе станет лучше, — сказала Эрин, заботливо вглядываясь в белое лицо на подушке, окутанное белыми повязками. Открытые глаза были красны, слезились и то и дело моргали, вокруг них лежали темные круги. Но он вопросительно смотрел на нее, следил за ее движениями. И говорил, довольно разборчиво. Только какой-то странный выговор — явный ирландский акцент. За годы, прожитые в Америке, его манера говорить изменилась. Но у того, прежнего Брайана усвоенный с детства ирландский акцент был, конечно, заметнее. Да, это он, Брайан.
— Ты был очень болен, Брайан. Но сейчас тебе уже лучше, и дальше будет становиться еще лучше.
Но с каким из Брайанов она говорит? Она знала, что, развиваясь, человек постоянно усваивает что-то новое. Но он не обременяет свое сознание, припоминая во всех подробностях то, что усвоил, — как завязывать шнурки или держать в руке карандаш. Подробности остаются достоянием той личности, которая их запоминала. А на эту личность в ходе развития наслаивается новая, погребая ее под собой. Как это делается, пока неизвестно — возможно, что на каком-то уровне сознания так и существуют все те личности. Но тогда с какой из них она сейчас говорит?
— Послушай, Брайан. Я задам тебе один очень важный вопрос. Сколько тебе лет? Ты меня слышишь? Можешь вспомнить, сколько тебе лет?
Это оказалось намного труднее, чем все, о чем он до сих пор размышлял. Пора спать.
— Открой глаза, Брайан. Спать будешь немного позже. Брайан, скажи мне, сколько тебе лет.
Какой трудный вопрос. Сколько лет. Годы. Время. Даты. Месяцы. Места. Школа. Люди. Он не знал. Мысли его путались, и он растерялся. Лучше заснуть. Он хотел заснуть, но вдруг весь похолодел от страха, сердце его бешено забилось.
— Сколько... мне лет? Я... не знаю.
Он заплакал. Слезы сочились из-под плотно зажмуренных век. Она ласково погладила его по лбу, покрытому капельками пота.
— Можешь заснуть. Ничего. Закрой глаза. Спи.
Она слишком поспешила, была слишком настойчива. Так нельзя. Она выругала себя за нетерпеливость. Еще слишком рано пытаться включить его личность в ход времени. Сначала его личность еще должна восстановить собственную целостность. Но рано или поздно это случится. С каждым днем становилось яснее, что это уже личность, а не набор слабо связанных между собой воспоминаний. Все получится. Процесс идет медленно, но успешно. Брайана уже удалось продвинуть вдоль его собствен-
ной линии жизни настолько, насколько это возможно. Насколько именно, она пока не знала — придется потерпеть. Настанет день, когда он сам сможет ей это сказать.
Прошло больше месяца, прежде чем доктор Снэрсбрук снова задала тот же вопрос:
— Сколько тебе лет, Брайан?
— Больно, — пробормотал он, не открывая глаз и бессильно повернув голову на подушке. Она вздохнула. Не так легко это будет.
Снова и снова задавала она свой вопрос. Дни выпадали разные — и хорошие и плохие, чаще плохие. Время шло, и понемногу она начала отчаиваться. Тело Брайана поправлялось, но связь его с сознанием все еще оставалась слабой и хрупкой. Все еще не теряя надежды, она как-то снова спросила:
— Сколько тебе лет, Брайан?
Он открыл глаза, посмотрел на нее, нахмурился:
— Вы меня уже спрашивали: я помню.
— Очень хорошо. Как ты думаешь, сможешь ты ответить сейчас?
— Не знаю. Я знаю, что вы меня уже спрашивали.
— Да, спрашивала. Ты молодец, что помнишь.
— Это голова, да? У меня что-то с головой.
— Совершенно верно. У тебя было кое-что с головой. Но сейчас тебе намного лучше.
— Я думаю головой.
— Снова верно. Тебе становится гораздо лучше, Брайан.
— Я плохо думаю. И моя спина, и рука... Болят. Моя голова...
— Правильно. У тебя была повреждена голова. Спина и рука тоже, но они быстро заживают. А повреждения головы были очень серьезные, поэтому у тебя может что-то путаться в памяти. Не беспокойся, со временем все придет в норму. Я здесь и буду тебе помогать. Поэтому когда я задаю тебе вопросы, ты должен помогать мне. Попробуй ответить, как можешь. Скажи, сколько лет тебе было в последний день рождения?
— День рождения. Торт... розовый торт.
— Со свечками?
— Много свечек.
— Ты можешь сосчитать их, Брайан? Попробуй сосчитать свечки.
Губы его зашевелились, глаза все еще были закрыты. Он изо всех сил напрягал память, так что даже заворочался в кровати.
— Зажжены. Горят. Я их вижу. Одна, две... еще... Всего, по-моему... да, четырнадцать.
Женщина с седыми волосами улыбнулась, протянула руку и потрепала его по плечу. Она все еще улыбалась, когда его веки, дрогнув, поднялись, глаза раскрылись и посмотрели на нее.
— Хорошо, очень, очень хорошо, Брайан. Меня зовут доктор Снэрсбрук. Я ухаживаю за тобой все это время, с тех пор как произошел несчастный случай. Так что можешь мне поверить, если я говорю, что тебе стало намного лучше — и дальше будет становиться еще лучше. Я тебе потом объясню. А сейчас поспи...
Ему приходилось нелегко. Иногда казалось, что, сделав шаг вперед, он тут же делает два шага назад. Боль как будто уменьшалась, но все еще беспокоила его, временами он только о ней и мог говорить. Аппетита у него почти не было, но капельницы с питательным раствором он попросил убрать. Однажды он целый день проплакал от страха; что его напугало, доктор Снэрсбрук так и не узнала.
Но мало-помалу, под ее неумолимым напором, память его стала восстанавливаться. Перепутанные обрывки прошлого понемногу связывались между собой, складываясь в единую картину. Правда, обширных кусков воспоминаний еще не хватало. Она видела это, а он нет. Как можно чувствовать, что не хватает того, чего ты совершенно не помнишь? Личность Брайана медленно, но верно восстанавливалась и крепла с каждым днем. И вот однажды он спросил:
— Мой отец... Долли... как они? Я их давно не видел.
Эрин ждала этого вопроса и заранее подготовила тщательно продуманный ответ.
— Когда тебя ранило, были и другие жертвы, но никто из тех, кого ты знал, не пострадал. А теперь тебе лучше всего немного отдохнуть.
Она кивнула сестре, и Брайан уголком глаза заметил, как та ввела что-то из шприца в катетер, соединенный с его веной. Он хотел еще поговорить, задать множество вопросов, попытался шевельнуть губами, но вместо этого погрузился в бездонную тьму.
Когда доктор Снэрсбрук пришла к Брайану в следующий раз, с ней был нейрохирург больницы Ричард Фостер, который хорошо знал всю историю болезни больного Дилени.
— Никогда не видел, чтобы больные так успешно поправлялись после таких тяжелых травм, — сказал Фостер. — Это беспрецедентно. Такие обширные повреждения мозга всегда ведут к серьезным нарушениям. Мышечная слабость, паралич, тяжелый сенсорный дефицит. Однако у него, по-видимому, функционируют все системы. Поразительно, что у него вообще хоть частично восстановилось сознание. Обычно такие больные обречены на коматозное состояние. Он должен был превратиться в растение.
— Мне кажется, вы оперируете не теми понятиями, — терпеливо принялась объяснять доктор Снэрсбрук. — На самом деле Брайан вовсе не «поправился» в обычном смысле слова. Восстановление нервных связей не имело ничего общего с естественным заживлением. Его мозг перестал быть грудой обломков только потому, что мы все эти связи заменили.
— Это я понимаю. Но не могу поверить, что все они соединены правильно.
— Боюсь, что тут вы совершенно правы. Наши действия могли быть лишь приблизительными. Так что сейчас, когда какая-то структура в одной части его мозга посылает в другую часть сигнал — например, команду шевельнуть рукой или ногой, — вполне возможно, что это не тот самый сигнал, который был бы послан до травмы. Но если хотя бы часть соединений, которые мы сделали, оказались правильными, то хотя бы некоторые из этих сигналов попадут более или менее туда, куда надо, где они вызовут приблизительно нужный эффект. А это самое важное. Предоставьте мозгу хоть капельку возможности, и все остальное он сделает сам. Это как при любой операции. Хирург всегда работает приблизительно. Он никогда не может в точности восстановить то, что было раньше, — но это обычно не имеет особого значения, потому что организм на многое способен сам.
Она взглянула на мониторы: артериальное давление, температура, дыхание и самое главное — энцефалограмма. По экрану плыли характерные волны, соответствующие нормальному глубокому сну. Увидев их, она с облегчением вздохнула. Результаты были, вне всякого сомнения, положительными. Все происходившее в последние недели подтверждало, что ее нетрадиционный, новаторский, непроверенный план все-таки может привести к успеху.
Ждавший в приемной Беникоф начал подниматься со стула, но она сделала ему знак снова сесть и сама уселась в мягкое кресло напротив.
— Победа! — радостно произнесла она долгожданное слово. — Когда вы видели его в последний раз, это было еще только начало. Я много работала с ним, помогала снова обрести доступ к воспоминаниям и мыслям, которые оставались на периферии сознания. У него еще многое путается, это неизбежно. Но он уже хорошо говорит, он сказал мне, сколько ему лет, — четырнадцать. А теперь он спрашивает про отца и мачеху. Вы понимаете, что это значит?
— Прекрасно понимаю — и счастлив, что первым поздравляю вас. Вы получили, по сути дела, мертвое тело с погибшим мозгом и восстановили его память в достаточной мере, чтобы довести ее до четырнадцатилетнего возраста.
— Ну, не совсем так. В какой-то степени это иллюзия. Действительно, у Брайана восстановлена значительная часть воспоминаний до четырнадцатилетнего возраста. Но далеко не все. Кое-чего еще не хватает, кое-что утрачено навсегда. В его памяти останутся пробелы, которые могут сказаться на многих его способностях и мыслях. Больше того, возраст этого среза далеко не точен. Некоторые нити, которые мы восстановили, до этого возраста не доходят, а другие тянутся гораздо дальше. Но важно другое — мы начинаем видеть нечто похожее на целостную личность. Еще пока не совсем завершенную, но способную обучаться. Перед нами во многом прежний Брайан — но, на мой взгляд, еще в недостаточной мере.
При этих словах она нахмурилась, потом заставила себя улыбнуться.
— Во всяком случае, сейчас об этом думать еще рано. Важно то, что мы уже можем добиться от него активного, сознательного сотрудничества. А это значит, что теперь можно переходить к следующему этапу.
— Какому?
Снэрсбрук мрачно взглянула на него:
— Мы восстановили почти все, что можно было восстановить «пассивно». Но есть множество категорий понятий, до которых мы просто еще не добрались. Например, Брайан, видимо, утратил все знания о животных — есть такая специфическая форма афазии, она уже наблюдалась при травмах мозга. Вероятно, наступил момент, когда полезный эффект от восстановления прежних немов Брайана начнет становиться все меньше. Поэтому, продолжая это делать, я намерена перейти к новому этапу. Можно назвать его переливанием памяти. Я предполагаю локализовать эти недостающие области — области знания, которыми обладает буквально каждый ребенок, но которых пока лишен Брайан, — и загрузить соответствующие структуры из базы общеизвестных данных системы «цик-9».
Беникоф задумался, хотел что-то сказать, но она жестом остановила его.
— Об этом лучше поговорим как-нибудь в другой раз.
Она тряхнула головой. На нее вдруг нахлынула невероятная усталость, которую она до сих пор сдерживала лишь усилием воли.
— Давайте съедим по бутерброду и выпьем по чашке кофе. Потом, пока Брайан спит, я запишу в историю болезни все, что уже сделано. Нам придется руководить каждым его шагом. А это значит, что мне — и компьютеру — нужно знать о нем больше, чем знает он сам.
Бинты, которые удерживали его в неподвижности, уже сняли, и остались только низенькие загородки по бокам кровати. Ножной конец кровати подняли, и тело Брайана больше не лежало горизонтально. Волоконно-оптический кабель, который через затылок уходил внутрь черепа, был почти не виден под повязкой. Все капельницы и провода, ведущие к приборам, убрали, оставив только несколько почти незаметных датчиков, прикрепленных к коже. Если бы не темные круги под покрасневшими глазами и не бледность, он выглядел бы почти здоровым.
— Брайан, — произнесла Эрин Снэрсбрук, не отрывая глаз от экрана энцефалографа, кривая на котором свидетельствовала о том, что больной пробуждается. Брайан открыл глаза.
— Ты помнишь, о чем мы недавно говорили?
— Да. Вы доктор Снэрсбрук.
— Очень хорошо. Ты знаешь, сколько тебе лет?
— Четырнадцать. Исполнилось. Что со мной случилось, доктор? Вы не хотите мне сказать?
— Конечно, хочу. Но все в свое время. Ты согласен, чтобы я объясняла тебе все понемногу, в том порядке, какой считаю нужным?
Брайан немного подумал и ответил:
— Наверное... Вы доктор, вы и лечите.
Ее на мгновение охватила радость. Немудреная шутка — но она свидетельствовала о том, что он в полном сознании.
— Хорошо. Если ты согласен, я обещаю рассказать тебе всю правду и ничего от тебя не скрывать. Но прежде всего — что ты знаешь об устройстве мозга?
— То есть о его строении? Это скопление нервной ткани внутри черепа. Оно состоит из большого мозга, мозжечка, варолиева моста и продолговатого мозга.
— Довольно точно. У тебя была мозговая травма, и тебе делали операцию. Кроме того...
— У меня что-то неладно с памятью?
Снэрсбрук удивленно посмотрела на него:
— Откуда ты знаешь?
На губах Брайана появилась слабая улыбка — он был доволен своей маленькой победой.
— Это очевидно. Вы хотели знать, сколько мне лет. Я смотрел на свои руки, пока вы говорили. Сколько мне лет, доктор?
— Немного больше.
— Вы обещали, что скажете мне всю правду.
Эрин предполагала держать эту информацию про себя, сколько будет возможно, она могла оказаться для Брайана очень болезненной. Но Брайан ее опередил. Нет, теперь только правда, и ничего, кроме правды.
— Тебе почти двадцать четыре.
Брайан медленно переваривал ее слова. Через некоторое время он кивнул.
— Ну ничего. Если бы пятьдесят, или шестьдесят, или что-нибудь в этом роде, дело было бы скверно, — значит, я прожил почти всю свою жизнь и ничего об этом не помню. А двадцать четыре — это ничего. Ко мне вернется память?
— Не вижу причин, почему бы ей не вернуться. Пока твое выздоровление идет отлично. Я потом объясню все в подробностях, если ты захочешь, но пока постараюсь говорить попроще. Я хочу простимулировать твою память и помочь тебе найти к ней доступ. Когда это произойдет, твоя память восстановится, и ты снова станешь целостной личностью. Не могу обещать, что удастся восстановить всю память, у тебя были большие повреждения, но...
— Если я не буду знать, чего мне не хватает, я ведь не буду это чувствовать.
— Совершенно верно.
Быстро соображает. Может быть, память у него все еще как у четырнадцатилетнего, но мыслительные процессы соответствуют куда более зрелому возрасту. Ведь он был вундеркиндом. В четырнадцать лет он уже учился в колледже. Это не обычный четырнадцатилетний мальчик.
— Но дело не только в том, что ты этого не почувствуешь. Ты должен понять, что человеческая память — не магнитофон, который записывает все подряд в хронологическом порядке. Она устроена совсем иначе — скорее как неаккуратно ведущаяся картотека, снабженная запутанным и противоречивым указателем. И не просто запутанным — время от времени мы изменяем принципы классификации понятий. Когда я говорю, что сохранила воспоминания детства, это на самом деле неверно. У меня сохранились воспоминания об этих воспоминаниях. Понятия, о которых я много раз думала, осмысляла их, упрощала.
— Кажется, я понимаю, что вы хотите сказать. Но только прошу вас, прежде чем мы начнем, вы должны кое-что мне сказать. Десять лет — долгий срок. За это время многое может случиться. Моя семья...
— Долли была здесь и хочет увидеться с тобой.
— Я тоже. А отец?
«Только правда, — мелькнуло в голове у Эрин Снэрсбрук. — Даже если она причинит страшную боль».
— Мне очень жаль, Брайан, но... твоего отца нет в живых.
Наступила пауза. По его лицу текли слезы. Лишь долгое время
спустя он заговорил снова:
— Не надо сейчас об этом рассказывать. А я? Что я делал все эти годы?
— Ты окончил университет, занимался исследовательской работой.
— По искусственному интеллекту? Это то, чем занимается отец, я тоже хочу этим заниматься.
— Ты этим занимался, Брайан. Ты добился успеха во всем. Больше того, ты совершил важный прорыв — ты действительно построил первый искусственный интеллект. Перед тем как тебя ранили, ты был на пороге успеха.
Это сопоставление не ускользнуло от Брайана, и он сделал логический вывод.
— До сих пор вы говорили мне всю правду, доктор. Мне кажется, вы ничего не скрывали.
— Нет. Это было бы нечестно.
— Тогда скажите мне вот что. Мои травмы имеют какое-то отношение к искусственному интеллекту? Их причинила машина? Я всегда считал, что истории про злой искусственный интеллект — чушь.
— И был прав. Но есть злые люди. Тебя ранили в лаборатории люди, которые хотели похитить твой искусственный интеллект. И на самом деле все получилось не так, как в этих историях, а как раз наоборот. Твой искусственный интеллект не причинил никакого зла — управляемые им микроманипуляторы очень мне помогли. Только благодаря им ты сейчас в таком состоянии и я могу с тобой говорить.
—, Расскажите мне про искусственный интеллект!
— Нет, Брайан. Нам придется шаг за шагом восстанавливать твою память до тех пор, пока ты сам не расскажешь мне, как он работает. Ты его изобрел, а теперь тебе придется изобрести его снова.
