Склон холма под ним, сплошь покрытый клевером, казался таким теплым в лучах солнца. Лежа на спине, Нордуэст Смит потерся спиной о землю и закрыл глаза, дыша так глубоко, что ремень наплечной кобуры с бластером сдавливал ему грудь; он всем существом своим впивал благоухание Земли и запах клевера под жарким солнцем. Здесь, на этих холмах, лежа в тени ивы и опустив голову на густой ковер клевера, словно на колени Земли, он дышал глубоко и свободно, правой рукой гладя траву с таким чувством, с каким ласкают возлюбленную.

Сколько времени — сколько долгих месяцев, бесконечно долгих лет — он ждал этого момента? Нет, не надо думать об этом сейчас. Не надо вспоминать темные пространства космоса с его космическими трассами, или красноватые шлаки марсианских пустынь, или серые сумерки сплошь покрытой туманом Венеры, когда он мечтал о Земле, которая изгнала его из своих пределов. И он лежал с закрытыми глазами, и солнечный свет, казалось, пропитывал его насквозь, и стояла полная тишина, разве что ветерок шуршал листьями травы да какое-нибудь насекомое шебуршилось поблизости. О, эти жестокие, пропахшие кровью и потом годы за его плечами, ведь судьба могла сложиться и так, что он никогда бы не знал их. Если б не бластер, врезавшийся теперь ему в ребра, он снова почувствовал бы себя ребенком, он был бы чист, он был бы таким же, как и много лет назад, когда он еще не нарушил закон в первый раз, когда он еще никого не убил.

Никто из ныне живущих не знал, кем был тогда этот мальчик, каким он был. Даже всезнающая и вездесущная Патрульная служба. Даже Ярол, венерианин, который был его самым близким другом в течение всех этих долгих и буйных лет. Да, этого теперь никто не знает. Как и не знает никто ни его настоящего имени (он ведь не всегда носил свое нынешнее имя — Смит), ни места, где он родился и рос, ни его первого страшного проступка, в результате которого он оказался так далеко от Земли, так долго блуждал окольными путями, которые в конце концов привели его сюда, в эту холмистую местность, в эту долину, сплошь покрытую клевером, на Землю, на которую ему было навсегда запрещено ступать.

Он расцепил руки, сведенные под головой, перевернулся, положил изуродованную шрамом щеку на ладонь и улыбнулся. Да, он лежит теперь на Земле. Теперь для него это не далекая зеленоватая звездочка в черном небе, но теплая почва, и молодые побеги клевера касаются его щеки, они так близко, что ему видны и его тоненькие зеленые стебельки, и листочки в виде трилистника, и влажные зернышки земляного покрова. Вот пробежал муравьишка, покачивая антеннами усиков, совсем рядом возле щеки. Нет, лучше даже не смотреть, лучше просто лежать, словно дикое животное, впитывать в себя лучи солнца и ощущать тепло земли слепо, без слов, без мыслей.

Теперь он не Нордуэст Смит, изгой с израненным лицом, с израненной душой, флибустьер космических трасс. Теперь он снова маленький мальчик, и вся жизнь для него еще впереди. Там, на самой вершине холма, стоит дом с белыми колоннами, с прохладными верандами и белыми занавесками, которые слегка шевелятся от порывов ласкового ветерка. Из дома слышны такие знакомые, такие милые голоса. И среди них голос девочки, волосы которой как эти солнечные лучи. Она стоит там, за дверью. Она смотрит на него, и глаза ее полны слез. Он лежит тихо, не шевелясь, он весь там, в прошлом.

Это так странно, он так ясно все это видит... а ведь от дома вот уже двадцать лет как не осталось даже пепла, а девочка... девочка...

Он снова резко перевернулся и открыл глаза. Что толку теперь вспоминать о ней. С самого начала он совершил роковую ошибку, теперь он знал это. Если бы случилось чудо и он действительно снова стал тем мальчиком, но знал все, что знает теперь, он все равно совершил бы ту же самую ошибку и рано или поздно случилось бы то, что случилось двадцать лет назад. Он родился в жестокий век, когда мужчины силой брали все, что им хотелось, не обращая внимания ни на какие законы. Повиновение было не для него, это было противно его природе, поэтому...

Все так же ясно, как и тогда, в тот роковой день, когда это случилось, он почувствовал все ту же волну гнева и отчаяния, захлестнувшую его, он увидел, как дергается в неопытной руке его бластер, услышал шипение смертельного заряда, устремившегося прямо в ненавистное ему лицо. Он не испытывал никакого сожаления даже теперь, ему было нисколько не жаль того человека, первого человека, которого он убил. Но вместе с дымом этого рокового выстрела уплыл из его жизни и дом с колоннами, и счастье, которое он мог бы иметь в будущем, и сам этот мальчик — он погрузился в пучину несчастий, как Атлантида в океанские пучины,— и девочка с золотистыми, как солнечные лучи, волосами, и многое, многое другое. Это должно было случиться, он знал это. С таким человеком, как он, с таким характером, это должно было случиться непременно. Если бы даже он сумел вернуться назад и начать все сначала, история его жизни была бы в точности той же самой.

А теперь все это осталось в далеком прошлом, и никто уже ничего не помнит, ни одна живая душа, кроме него самого. И нужно быть совершенным глупцом, чтобы лежать здесь теперь и думать обо всем этом.

Смит глубоко вздохнул, проворчал что-то, поднялся и сел, расправляя плечи и прилаживая поудобней свой бластер под мышкой.