Был ясный марсианский день. Нордуэст Смит облокотился на кучу пеньковых тюков, присланных из марсианских пустынь. Глаза его, в которых было ничего невозможно прочитать, совершенно бесстрастные, бесцветные, как сталь, глядели на суету космопорта Лаккдарол, раскинувшегося перед ним. Кожаное одеяние астронавта превратилось в лохмотья, местами прожженное бластером, местами пострадавшее в ходе сотен случайных драк. С первого взгляда было видно, что для Смита наступили не самые лучшие дни. По его изодранной одежде можно было сразу догадаться, что в карманах у него пусто, а бластер практически не заряжен.

Сидя на корточках возле лениво развалившегося землянина, венерианин Ярол с отсутствующим видом склонил свою желтую голову над кинжалом с тонким лезвием. Он бросал его в землю, играя в одну из странных венерианских игр, в которые можно играть бесконечно и которые чужакам всегда казались совершенно бессмысленными. Он тоже выглядел неважно; казалось, и над ним сгустились тучи, и он переживает не лучшую полосу в своей жизни. Об этом, например, весьма красноречиво говорила его изношенная и местами рваная одежда и его пустая кобура. Но беззаботное лицо его, которое он то и дело поворачивал в сторону Смита, было, как всегда, беспечно, и в раскосых глазах было не больше усталости, или скуки, или озабоченности, или свирепости дикой кошки, чем всегда. Лицо Ярола было поистине лицом серафима, как и у многих других жителей Венеры, но линия рта говорила о распущенности и бездумной жестокости, что искажало обычно красивые черты представителей его расы.

— Еще полчасика, и мы чего-нибудь перекусим,— процедил он с кривой улыбкой, глядя на товарища.

Смит посмотрел на свои часы, показывающие время на всех трех планетах.

— Если тебе это не приснилось после очередного косяка,— проворчал он.— В последнее время нам почему-то дико не везет, и это продолжается так долго, что я теперь не верю ни в какие твои пророчества.

— Клянусь Фаролом,— улыбнулся Ярол.— Повторяю еще раз: вчера вечером в «Нью-Чикаго» ко мне подошел этот тип, так вот он очень долго втолковывал мне: если мы встретимся с ним здесь в полдень, нас ждет такая куча денег, что тебе и не снилось.

Смит снова что-то проворчал и лениво нанес еще одну зарубку на пояс, опоясывающий его тонкую талию. Ярол тихонько засмеялся, и смех его был приятен на слух, словно звенел серебряный колокольчик,— так смеется всякий истинный венерианин, — и снова склонился, продолжая баловаться с ножом. А Смит смотрел поверх его склоненной головы на шумный, суетливый порт.

Лаккдарол — это город, построенный на Марсе землянами, здесь жили наиболее отчаянные и горячие головы обоих миров из самых низов и отбросов, и сцена, которую он наблюдал, была непростой, со многими подводными течениями, которые мог с достоинством оценить и понять только такой космический бродяга, как Смит. Здесь поддерживалась видимость некоей дисциплины и порядка, но только тот, кто достаточно побороздил космические пути, знал, что так только кажется на первый взгляд. Смит ухмыльнулся сам себе, ведь он-то знал, что тюки, которые сейчас сгружают по трапам марсианского лайнера «Ингти», наполнены одним из самых дорогих товаров, который называется на Марсе «ягнячья шерсть». На него такие высокие пошлины, что голова кружится. А когда они вчера вечером сидели и попивали свой виски — сегир, по «Нью-Чикаго» пробежал слух, якобы груз зерна из Денвера, прибытия которого ожидают в полдень на «Фридленде», будет содержать огромное количество опиумного сырья. Какими-то окольными путями, под большим секретом, передаваемым из уст в уста в тех забегаловках, где обычно сходятся пилоты космических кораблей,— тс-с! только никому! могила! — всякого рода преступные элементы, воры и контрабандисты, флибустьеры космических трасс, собирали куда больше сведений, нежели патрульные службы — им о таком и мечтать не приходилось.

Сейчас Смит смотрел на небольшое грузовое судно, едва ли в четверть величины чудовищных монстров — космических лайнеров, которое медленно выкатывали из муниципального ангара, стоявшего в дальнем углу площади, и слегка хмурился. Номера на этом корабле были не торговой серии, которой нумеровались только грузовые суда, чтобы сразу можно было определить, к какому классу они принадлежали, но серия этого корабля была известна посвященным. Судно перевозило рабов.

Такого рода грузоперевозки получили большое распространение с развитием космических путешествий, когда соблазн пощипать дикие племена на других планетах был слишком велик, чтобы от него можно было просто так отмахнуться не слишком разборчивым в средствах землянам, которые видели в этом для себя огромные возможности и широкое поле деятельности. Ведь даже на самой Земле рабство как общественный институт в скрытой или в открытой форме так до конца и не умерло. А Марс и Венера знали маленькие и вполне законные пути для торговли живым товаром, пока Джон Уиллард со своей бандой сорвиголов не сделали само слово «работорговля» проклятием всех трех миров. Уиллард все еще оставался владельцем пиратских конвоев, контролируя их движение по основным космическим трассам еще целых три поколения. Смит знал, что сейчас перед ним находится один из этих конвоев с контрабандным грузом страдания, вывозимого из Лаккдарола, чтобы распределить его по тайным рынкам рабов по всему Марсу.

Дальнейшие его размышления были прерваны: Ярол вдруг резко вскочил на ноги. Смит лениво повернул голову и совсем рядом увидел маленького кругленького человечка, чьи округлые формы были прикрыты длинным плащом — любимой одеждой низших слоев марсианского общества, вроде хозяев мелких магазинчиков и лавочек, когда у них вдруг возникала необходимость зачем-то отправиться за границу. Однако человек, который внимательно на него смотрел, имел явно кельтские черты. Невозмутимое выражение лица Смита неожиданно для него самого против его желания сменилось улыбкой, едва он увидел на этой толстой ирландской физиономии, напомнившей ему о доме, выражение безграничного добродушия. Нога его не ступала на почву родной матушки-Земли уже более года — цена за его голову была слишком высока на родине,— и странные приступы ностальгии случались с ним в самые неподходящие моменты. Даже закоренелые космические бродяги знают такие минуты. Привязанность к родной планете сильна, ее не так-то легко забыть навсегда.

— Смит? — без обиняков задал свой вопрос коротышка густым и сочным голосом с ирландским акцентом.

Смит некоторое время молча смотрел на него сверху вниз холодным взглядом. В вопросе коротышки содержалось гораздо больше, чем в одном коротком и таком знакомом слове, достигнувшем его ушей. Имя Нордуэста Смита в полицейских анналах и архивах было слишком хорошо известно, поэтому он сразу насторожился. Но прямой вопрос ирландца подразумевал только одно: если он признает это имя за свое, значит, перед ним стоит человек, не уважающий законы. А это означало, что в перспективе его ожидает работа, мягко говоря, не совсем согласующаяся с действующим законодательством, как он и предполагал заранее.

На Смита смотрели, слегка прищурившись, веселые голубенькие глазки. Человечек, казалось, посмеивался про себя над чисто кельтской утонченностью, с которой он приступал к предмету разговора. И рот Смита снова невольно расплылся в улыбке.

— Да,— ответил он.

— А я вас искал. Для вас есть работа, непростая, надо признаться, но, если вы захотите рискнуть, она будет хорошо оплачена.

Бесцветные глаза Смита осторожно обозрели округу. В пределах слышимости вроде никого не было. Местечко казалось вполне подходящим для того, чтобы обсудить детали сделки, выходящей за пределы законности.

— Что за работа? — спросил он.

Коротышка бросил взгляд на Ярола, который снова опустился на одно колено и продолжал без устали бросать свой ножичек, следуя сложным правилам своей дурацкой игры. Он, похоже, потерял всякий интерес к тому, что происходит рядом с ним.

— Для работы нужны вы оба,— продолжил ирландец все тем же жизнерадостным, сочным голосом.— Видите, там идет погрузка? — И он кивнул в сторону невольничьего судна.

Смит молча кивнул.

— Это корабль Уилларда... впрочем, я полагаю, вам это и без меня известно. Но должен признаться, сейчас дела идут довольно вяло. Погода стоит жаркая, перевозить грузы становится все трудней. Патрульная служба землю роет, за последний год доходы просто ни к черту. Полагаю, и это вам известно.

Смит снова молча кивнул. Да, он слышал об этом.

— Так вот, все, что мы потеряли в количестве, должны наверстать в качестве. Помните, какие деньги приносили девочки с Минги?

Лицо Смита оставалось непроницаемым. Конечно, он все это помнил и знал, но ничего не сказал в ответ.

— Что касается последнего, короли вряд ли заплатят цену, которую они просили за тех девочек. Если ты хочешь войти в торговлю, так сказать, «слоновой костью», лучшего рынка не найти. Женщины, понимаете? А тут как раз это дело. Вы слышали что-нибудь про Сэмбре?

Смит только покачал головой, глаза его абсолютно ничего не выражали. Впервые он услышал имя, которое ни разу не звучало ни в одном из пьяных разговоров в барах или тавернах.

— Понимаете, на одном из спутников Юпитера — на котором именно, я сообщу вам после, если вы решите принять предложение,— год назад потерпел аварию один венерианин, его-то и звали Сэмбре. Каким-то чудом ему удалось спастись и остаться живым, но ему пришлось пережить такое, что он слегка повредился в уме и только и бредил о каких-то красавицах сиренах, которых он там видел, когда бродил по джунглям. Никто ему не верил — или просто не обращали внимания: мало ли что пригрезится сумасшедшему,— пока не произошел еще один точно такой же случай, на этот раз всего месяц назад. Оттуда вернулся еще один чудак, совсем почти чокнулся, бедняга, после того как проплутал по джунглям несколько недель. Так вот, он только и балабонил про таких красавиц, что любой мужик, стоит ему глянуть одним глазком, сразу шалеет, как полоумный. Ну, значит, Уиллард тоже об этом как-то узнал. Звучит все это, конечно, малоубедительно, бред сумасшедшего или наглотавшегося наркоты, но он подумал, что стоит все-таки проверить. А они могут себе позволить удовлетворить свои прихоти и причуды, верно? Ну так вот, они отправляют туда небольшую такую экспедицию, чтобы посмотреть, есть ли какие основания верить в то, что там наболтал Сэмбре про своих красавиц сирен. Если хотите принять участие, считайте, что с этой минуты вы у нас работаете.

Смит на секунду скосил ничего не выражающие глаза на сидящего Ярола, взгляд которого так и пылал черным пламенем. Оба молчали.

— Возможно, вам надо обсудить это между собой,— сказал маленький ирландец понимающим тоном.— Давайте встретимся на закате в «Нью-Чикаго», и вы сообщите мне, о чем вы договорились. Идет?

— Пожалуй...— проворчал Смит.

Толстый кельт снова ощерился и отчалил, весь так и сияя своим ирландским весельем и жизнерадостностью, окутанный таинственным черным плащом.

— Скотина,— пробормотал Смит вслед удаляющемуся землянину,— Бизнес-то... сдается мне, дурно пахнет.

— Зато денежки чистые,— беспечно парировал Ярол.— И посмотри на меня. Разве я похож на человека, у которого совесть становится поперек дороги, ведущей туда, где можно хорошо пожрать? Надо соглашаться, вот мое мнение. Кто-то ведь полетит туда, почему же не мы?

Смит только пожал плечами.

— Надо пойти перекусить.

— Вот это,— пробормотал Ярол, стоя на карачках и глядя вниз, на край площадки космопорта,— вот это и есть то самое черт знает что, хорошенькое такое, что я всегда надеюсь увидеть.

Корабль по длинной дуге подлетал к спутнику Юпитера, огибая его и слегка притормаживая по команде пилота, чтобы начать медленный спуск, и перед иллюминатором проплывала панорама густых, непроходимых джунглей, вплотную подступивших к посадочной площадке. Казалось, в этой первозданной и дикой местности никогда не было и не могло быть никаких следов цивилизации.

Их присутствие здесь, скользящих в верхних слоях атмосферы этого совершенно неосвоенного спутника, было завершением длинной серии легких разведывательных набегов, в общем-то державшихся в тайне. Уиллард создал в свое время превосходную сеть, связывающую все три населенные планеты, а также освоенные спутники, и корабли его компании активно курсировали по всем известным космическим трассам. А это маленькое изящное исследовательское судно, команду которого составляли трое угрюмых работорговцев с грубыми лицами, ждало их прибытия из Лаккдарола, забитое до отказа всяческими припасами и прибамбасами, о которых может только мечтать любой современный искатель приключений. В нем даже была шикарная камера, приготовленная для содержания гипотетических сирен, которых они должны были отловить и доставить пред ясные очи Уилларда, чтобы он мог их или одобрить, или забраковать, и если первое, то немедленно отправить на один из невольничьих рынков, принадлежащих Уилларду.

— До сих пор все было легко,— заметил Смит, заглядывая через плечо маленького венерианина.— Ожидали всего, что угодно, сам понимаешь. Но это место мне что-то не нравится. Что-то тут не так.

Пилот с тупым, как у обезьяны, лицом, сидящий перед панелью управления, что-то хрюкнул, что, должно быть, означало его горячее согласие с вышесказанным, и выгнул шею, желая тоже полюбоваться на проплывающие перед иллюминатором далеко внизу джунгли.

— Черт меня подери, если я не рад, что мне не надо выползать туда с вами,— промычал он нечленораздельно с полным ртом жевательного табака.

В ответ Ярол бросил ему полное жизнеутверждающей силы венерианское проклятие. Смит промолчал. Ему вообще не нравилась эта угрюмая и неразговорчивая команда, а доверял он ей еще меньше. И если он не ошибался — а он редко ошибался в своих оценках живых существ,— с этими тремя у них еще будут неприятности, пока они не вернутся в лоно цивилизации. А теперь он просто повернулся своей широкой спиной к пилоту и стал внимательно разглядывать, что там виднелось внизу.

Сверху этот спутник Юпитера казался сплошь покрытым наихудшим из всех известных типов полуживых и прожорливых тропических джунглей, полных густых испарений, порождаемых быстрыми циклами рождений и смертей в немыслимо жарком климате под мертвенно-бледным пылающим диском Юпитера. Ни признака, ни намека на какое-либо присутствие цивилизации в этих диких и жадных джунглях видно не было — по крайней мере, они ничего не заметили, пока корабль скользил по кривой траектории над непроходимыми зарослями. Высокие деревья сплошным ковром покрывали всю поверхность спутника. Ярол, глядя вниз, пробормотал сквозь зубы:

— Нигде никаких признаков воды. А я почему-то всегда представлял себе сирен с рыбьими хвостами.

Откуда-то из подсознания, словно морское древнее чудище, в голове Смита всплыла строка из старинного стихотворения: «...зачарованные заливы, где сирены поют...»

— Считается, будто они умеют хорошо петь. В конце концов все это обернется кучкой уродливых дикарей, если во всей этой истории есть что-то, кроме бреда сумасшедшего.

Теперь корабль снижался по спирали, и джунгли мчались им навстречу со скоростью курьерского поезда. Маленький спутник, украшенный гирляндами цветущих лиан, зеленый от изобильной растительности, весь опутанный густой порослью, совершил еще одно вращение под их испытующим взором. Руки пилота крепко сжали рычаги управления, послышался тонкий визг атмосферы, словно протестующей против их вторжения, и маленький корабль заскользил туда, где можно было безопасно опуститься на твердую почву.

С оглушительным треском и грохотом они продрались сквозь густую листву, ломая толстые ветки и стволы, которые почти поглотили взлетно-посадочную площадку, и внутренние помещения корабля погрузились в зеленые сумерки. Посадка оказалась довольно жесткой, но тем не менее земля этого странного спутника приняла-таки непрошеных пришельцев. Пилот откинулся в кресле и глубоко вздохнул, окутав помещение густым запахом жеваного табака. Он свое дело сделал. Равнодушным взглядом он окинул так называемую посадочную площадку.

Ярол оторвался от прозрачного пола, сквозь который ничего особенного не было видно, если не считать изодранных лиан и изломанных веток да вонючей грязи, покрывающей поверхность этого чертова спутника. Он догнал Смита и пилота возле люка, ожидая момента, когда можно будет спуститься на поверхность.

Со всех сторон они были окружены джунглями — такое ощущение, будто их корабль погрузился на дно океана. Толстенные, сломанные при посадке извилистые ветки и оборванные лианы, словно многожильные электрические кабели, свисали вниз, многие деревья были повалены вокруг места приземления. Эти джунгли были живыми, они кишмя кишели всякими тварями, голодными и требовательными, которых породила эта влажная болотистая почва. И существуют они здесь как единый, переплетенный дикий клубок живности, готовый поглотить все, что попадется в их алчные глотки. Цветы ярких, резких расцветок, порой диаметром в несколько ярдов, то там, то здесь жадно поворачивали свои сосущие, чмокающие устья, слепо нащупывая усиками отбрасывающее свет стекло корабля, струйки зеленого сока сочились по чистой поверхности их кабины — скорей всего, так выражался их дикий голод. Ползучие и вьющиеся растения с шипами, больше похожими на клыки свирепых зверей, вдруг, напружинясь, резко бросались в их сторону, но скользили по сверхпрочному стеклу кабины, не нанося ему никакого вреда. Они снова и снова без устали отчаянно бросались на стекло, пока не затупились острые шипы и зеленая кровь не потекла из их израненных стеблей.

— Черт побери, в конце концов, устроим им тут небольшой фейерверк, подпалим им хвосты...— пробормотал Смит, вглядываясь в слишком прожорливые джунгли.— Неудивительно, что оба эти бедняги вернулись отсюда слегка пришибленными. Как им только удалось остаться в живых да еще и выбраться — вот чего я не понимаю... Это же...

— Эй! Фарол меня подери! — зашептал Ярол с таким благоговейным ужасом в голосе, что Смит замолчал на полуслове, резко обернулся и его рука автоматически дернулась к бластеру.

Он увидел, что маленький венерианин внимательно смотрит на что-то такое снаружи через левый кормовой люк.

— Это же дорога! — С разинутым ртом он тыкал пальцем в пространство.— Чтоб я попал на ужин Черному Фаролу, если это не дорога, вон там, видите?!

Пилот достал термоядерную марсианскую сигарету и с наслаждением затянулся — его все это мало интересовало. Но Смит тут же встал рядом с венерианином, не успел тот и договорить,— и оба они молча уставились на нечто совершенно удивительное, открывшееся перед ними через стекло люка. А там и правда, кто бы мог поверить, сумрак джунглей прорезала широкая, прямая как стрела дорога. И как ни странно, алчные растительные твари почему-то не смели вторгаться в пределы этой неизвестно откуда взявшейся дороги даже усиком, даже крохотным листиком, словно их там поджидала лютая смерть. Даже наверху, над дорогой, пространство было чистым, словно ненасытным джунглям вторгаться в него тоже было запрещено. Лишь на достаточно большой высоте их лианы сплетались над дорогой в зеленую арку. Было такое впечатление, будто сквозь джунгли проходит некий прямой и мощный луч, убивающий всякую жизнь на своем пути. Даже вязкая грязь в этом месте затвердела и превратилась в прочную мостовую. Эта загадочная, совершенно пустая и чистая и абсолютно прямая дорога прорезала клубящиеся буйной растительностью джунгли и терялась где-то вдали.

— Н-да,— прервал наконец молчание Ярол,— неплохое начало. И делать ничего не надо: топай себе по чистой дорожке, наверняка наткнешься на каких-нибудь местных красоток. Голову даю на отсечение, никаких красавиц там в джунглях не водится. Судя по этой дороге, на этой луне есть цивилизация.

— Знать бы только, кто соорудил ее,— ей-богу, на душе у меня было бы легче,— сказал Смит.— Да, на некоторых астероидах или спутниках порой попадаются смешные штуки.

Кошачьи глаза Ярола так и сияли.

— Вот за это я и люблю такую жизнь,— ухмыльнулся он.— Скучать не приходится. Ну а что там говорят твои приборы?

Пилот, не вставая со своего кресла у панели управления, бросил взгляд на приборную доску, показывающую состояние атмосферы и силу планетного притяжения за бортом.

— Нормально,— пробормотал он.— Не забудьте прихватить бластеры.

Смит стряхнул с себя неожиданное волнение и подошел к оружейной стойке.

— И зарядов побольше,— сказал он,— Неизвестно еще, во что мы там можем вляпаться.

Пилот сдвинул ядовитую сигарету из угла в угол толстых губ и промычал:

— Удачи. Вот что вам понадобится больше всего...

Но Смит и его напарник с кошачьими глазами уже топали к выходному люку.

Пилот относился к той породе людей, которым наплевать на все, кроме собственного удобства и комфорта. Они привыкли выполнять свою работу «от и до» с минимальными затратами энергии, а что больше того — то от лукавого, поэтому он даже не потрудился посмотреть вслед этим двоим, уже распахнувшим двери, чтобы шагнуть в густую, горячую атмосферу, благоухание зеленой растительности которой смешалось с отвратительным зловонием гниения.

Едва Смит и Ярол остановились, оглядываясь и не успев даже закрыть дверь, как конец лианы так и хлестнул по ней. Ярол выругался по-венериански и быстро отпрянул назад, выхватив свой бластер. Через мгновение его ослепительный луч проделал свой разрушительный путь сквозь заросли плотоядных растений прямо к полого идущей дороге, которая находилась в десятке футов от них. Уничтоженные зеленые твари издали чудовищное предсмертное шипение и клокотание, и перед ними открылась чистая тропа, ведущая через джунгли прямо от выходного люка корабля до дороги. Ярол первым ступил в зловонную грязь, которая запузырилась вокруг его сапог. Он снова выругался, утонув по колено в черной жиже. Смит, с кривой усмешкой на лице, последовал за ним. Не отставая друг от друга, они побрели по направлению к дороге.

Хотя расстояние было совсем небольшим, они потратили не менее десяти минут, чтобы преодолеть его. Зеленые твари то и дело бросались на них с обеих сторон выжженного коридора, оба приятеля уже успели получить не менее дюжины глубоких кровоточащих царапин, они задыхались и были с ног до головы в грязи. Наконец, злые как черти, они добрались до цели и поставили ноги на твердое основание дороги.

— Фьють! — присвистнул Ярол, изо всех сил топая ногами, чтобы стряхнуть грязь с сапог.— Фарол меня подери, если я хоть на шаг сойду с этой дороги. Нет в мире такой сирены, которая сможет меня соблазнить шагнуть обратно в эту помойку. Бедняга Сэмбре!

— Да ладно тебе... Скажи лучше, куда направимся?

Ярол вытер пот со лба, глубоко вздохнул, с отвращением сморщив нос.

— Если хочешь знать мое мнение, то идти надо против ветра. Ты хоть когда-нибудь в жизни обонял такую вонь? А жара! О боги! Я уже насквозь мокрый.

Ничего не говоря, Смит кивнул и повернул направо, откуда легкий ветерок нес навстречу густой, влажный воздух. Смит был сухопарым и вообще-то невосприимчивым к резким переменам климата, но сейчас продубленная кожа на его лице блестела, рубаха прилипла к спине и покрылась темными пятнами пота, а с Ярола, родившегося на Горячей Планете, пот тек ручьями.

Прохладный ветерок, однако, стал приятно обвевать им лица, стоило им пойти в сторону, откуда он дул. Молча и тяжело дыша, они плелись по дороге, и чем дальше они продвигались, тем большее удивление охватывало их. С каждым шагом дорога казалась им все более загадочной. Никаких следов транспортных средств, никаких следов вообще. И таинственный лес нигде, ни в одном месте даже на волосок не заходил за границу, обозначенную этой дорогой.

По обеим сторонам, за пределами этих строго обозначенных границ, продолжалась буйная каннибальская жизнь растительности. Ползучие растения болтали огромными дисками, которые всасывали все, что им попадалось, и то и дело выбрасывали лианы или щупальца, колючки на которых больше напоминали острые клыки хищников; они всегда были наготове к смертельному броску на любой движущийся объект в пределах досягаемости. Какие-то земноводные твари сновали и бултыхались в тинистой болотной жиже, время от времени попискивая или повизгивая, когда попадались в усеянную колючками ловушку, и изо всех сил стараясь из нее высвободиться. А пару раз до слуха их донесся даже голодный рев невидимого чудовища. Их окружала грубая, первобытная жизнь: везде была непрерывная возня, борьба за выживание, поедание всех всеми — это была планета, в муках рождающая новую жизнь.

Но отсюда, с этой дороги, которая могла быть построена только вполне развитой цивилизацией, джунгли с их алчными и ненасытными тварями казались где-то совсем далеко, словно были каким-то нереальным миром из учебно-познавательного фильма, правда без комментариев высоколобого ученого и музыкального сопровождения. Пока приятели ушли еще не слишком далеко, они уделяли не очень много внимания этому миру, и все эти хриплые крики, и резкие броски живых и голодных лиан, и жадная лесная поросль — все это теперь не казалось им столь важным, можно сказать, они почти забыли про страшные вонючие джунгли. Из того мира на дорогу ничто не попадало и, похоже, не смело попасть.

По мере того как они уходили все дальше и дальше, зной постепенно ослабевал; легкий ветерок все так же дул им в лица, облегчая путь. И ноздри их ощущали в нем слабый запах, приятный и тонкий, запах явно чуждый тому зловонию, которое исходило от болота, окружающего дорогу. Наполненные ароматом порывы этого ветерка ласково обвевали их горячие лица.

Смит не забывал регулярно посматривать через плечо на своего товарища, и брови его были сдвинуты, как всегда, когда он чувствовал тревогу.

— Если у нас не будет никаких проблем с этой нашей долбаной командой, пока мы все тут не закончим, поставлю тебе ящик сегира.

— Идет,— весело согласился Ярол, сверкнув в сторону Смита своими раскосыми кошачьими глазами так же беззаботно и дико, как местная плотоядная лиана.— Это еще та троица,— добавил он вполголоса.

— Таким ничего не стоит взять и подумать, а почему бы не оставить нас тут, а нашу долю поделить между собой,— сказал Смит.— Мы приведем девочек, а они нас просто кинут. Если это им еще не пришло в голову, где гарантия, что не придет через минуту?

— А там их не ждет ничего хорошего,— усмехнулся Ярол.— Они... они...

Он вдруг запнулся и замолчал. Ветерок донес до их слуха какой-то звук. Смит так и замер на месте, насторожив уши, чтобы поймать хотя бы эхо этого странного бормотания, которое прилетело к ним вместе с ветром. Такой звук, ей-богу, мог случайно перелететь через стены рая.

Они стояли молча, затаив дыхание — и звук раздался снова... будто колокольчик зазвенел. Это был мягкий, восхитительный, едва уловимый смех. Он достиг их ушей издалека, этот прекраснейший из прекрасных — смех женщины. Ласка звучала в нем, ласка благоуханного, свежего и сладостного поцелуя. Он прошелся по нервам Смита, словно нежные пальцы юной девы, и замер в тишине, которая, казалось, неохотно приняла в себя этот тонкий и изысканный звук, раздробила его на осколки эха и поглотила совсем, и теперь в ушах Смита стучала только кровь.

Мужчины смотрели друг на друга в восторженном изумлении. Наконец Ярол обрел дар речи.

— Сирены! — прошептал он.— Зачем им петь, если они умеют так смеяться! Пошли скорее!

Быстрым шагом они отправились дальше. Благоухающий ветерок освежал их лица своими ароматами. Через некоторое время его свежее, благовонное дыхание донесло до их ушей еще одно далекое и едва слышное эхо этого божественного смеха, сладостного, словно нектар, которым питаются обитатели небес. Он плыл по ветру постепенно слабеющими раскатами, которые замирали и все же были слышны. Пока было не понять, смех ли это, или сердца их бьются все быстрей и быстрей.

Но дорога перед ними оставалась пустой. Она уходила вдаль, и ничто не говорило о какой-то жизни в этом сумеречно-зеленом мире под высокой аркой сомкнувшихся над их головами веток деревьев. И еще им казалось, будто в воздухе висел легкий туман, ибо, несмотря на то что дорога была прямой, как стрела, впереди все скрывала зеленоватая дымка. А они продолжали идти в настороженном молчании по этой странной дороге, прорезавшей ненасытные джунгли. Их вид и звуки, которые раздавались оттуда, казалось, принадлежали совсем другому миру. Друзья превратились в слух, стараясь уловить повторение этого тихого и такого прекрасного смеха, и состояние напряженного ожидания охватило их так, будто они подпали под некие чары, которые заставили их не слышать ничего, кроме тех чудесных отголосков.

Ни один из них не мог точно сказать, когда они в первый раз заметили бледное мерцание в зеленоватом сумраке впереди. Но как ни странно, ни тот ни другой нисколько не удивились, когда увидели, что по дороге навстречу им не торопясь шагает девушка. Пока разглядеть ее как следует было нелегко: сумрак скрывал от них ее черты.

Смиту показалось, будто это небесное создание вышло прямо из его грез. Даже на таком расстоянии красота ее обладала неким спокойным очарованием, которое подавило его удивление, превратив его в странный и волшебный покой. Красота, казалось, плескалась в каждом углублении, каждой выпуклости ее тонкого, стройного тела, прикрытого пышными длинными волосами, ниспадавшими волнистым потоком почти до земли, и слепила им глаза, когда ветерок отбрасывал волосы в сторону. Неторопливая, ритмичная грация ее чарующей походки обладала таким сильным воздействием, что он почувствовал перед силой этой красоты свою полную беспомощность — словно его околдовали.

Потом он вдруг заметил, как вдали на дороге что-то снова замерцало в туманной дымке, и, несмотря на то что он, как зачарованный, не мог глаз отвести от первой девушки, от него не ускользнуло, что навстречу им так же спокойно и не торопясь идет еще одна красавица. Ее густые волосы раскачивались из стороны в сторону в такт неторопливой походке, то полностью закрывая, то обнажая прекрасное тело, не менее изумительное, чем тело первой. А эта первая была уже совсем близко. Он видел, как прекрасно ее лицо бледно-золотистого цвета — и во сне такое не приснится! Какая гладкая кожа, как изящны слегка выступающие скулы, плавно переходящие в широкий низкий лоб. Густые, роскошные волосы крупными локонами ниспадали вниз, вдоль тела, извиваясь и лаская его, словно языки пламени. В ее золотистом, как мед, лице были слегка заметны славянские черты, выражавшиеся в широких скулах, очаровательном прямом носике и пухлых губках, пылающих, словно горячие угольки. Девушка улыбалась, суля райское блаженство.

Она была уже почти рядом. Он видел румянец цвета персика на бледно-золотистых щеках, он видел упругое биение пульса на ее округлой шее, он видел, как ее глаза с поволокой ищут его взгляда. Но вслед за ней приближалась та, вторая девушка, столь же прекрасная, как и первая, и красота ее притягивала его глаза как магнит. Она была подобна ручейку в жаркий полдень, в дрожащие воды которого так и тянуло окунуться. А вслед за ней, там, впереди — да, там шла еще одна, а за ней четвертая! И в этом зеленоватом сумеречном свете вдали появлялись все новые мерцания, которые говорили о появлении все новых и новых красавиц.

И все они были совершенно одинаковые. Идентичные. Пораженный Смит смотрел то на одно лицо, то на другое, ища хоть какое-нибудь различие, и не верил собственным глазам. Да, в каждой черточке этих прекрасных лиц, в каждом завитке роскошных волос — все они были как зеркальные отражения друг друга. Пять, шесть, семь смугло-золотистых тел, наполовину закрытых роскошными волосами, упруго покачивая бедрами, шли ему навстречу. Семь, восемь, девять божественных лиц улыбались ему, обещая исступленные восторги. Потрясенный и вместе с тем недоверчивый, он смотрел во все глаза... и тут почувствовал, как на плечо ему опустилась чья-то рука. Голос Ярола, потрясенный и смущенный одновременно, жарко шепнул ему в ухо:

— Мы где, в раю? Или мы оба сошли с ума?

Звук его голоса вывел Смита из гипнотического состояния. Он резко тряхнул головой, как человек, который хочет проснуться и сбросить с себя остатки сна, и сказал:

— Ты тоже видишь, что они похожи одна на другую как капли воды?

— Все как одна. Они совершенны... Ты когда-нибудь видел такие атласные черные волосы?

— Что ты сказал? Черные? Черные? — Смит повторял это слово, как попугай, сам не понимая, что такое ему привиделось. А когда до него наконец дошло, потрясение было настолько сильным, что взгляд его оторвался от дивной красоты девушек и обратился на восхищенного венерианина.

Лицо его являло собой маску почти благоговейного изумления. Даже мудрость, даже усталость, даже присущая ему свирепость его черных глаз — все исчезло перед волшебным обаянием тех, кого видел его взор. Он только бормотал, обращаясь словно к самому себе:

— И белые... такие белые... как лилии... смотри, смотри, видишь? Чернее и белее, чем...

— Ты что, с ума сошел?

Смит резко оборвал исступленный восторг венерианина. С лица его сразу сползла маска, не выражавшая ничего, кроме безумного экстаза. Подобно человеку, внезапно пробудившемуся ото сна, Ярол смотрел на друга, выпучив раскосые глаза и часто моргая.

— С ума? Но почему... почему я... я один... разве мы оба не сошли с ума? Как еще можно объяснить то, что мы сейчас видим?

— Один из нас сумасшедший — это уж точно,— угрюмо пробормотал Смит.— Передо мной, например, рыжеволосые девицы, и кожа у них цвета персика.

Ярол снова заморгал — на этот раз удивленно. Он еще раз внимательно оглядел группу обворожительных девушек, стоящих перед ними на дороге. Помолчав, он сказал:

— Тогда это ты сумасшедший. У них иссиня-черные волосы, у каждой без исключения, блестящие и гладкие, атласные, словно черные змейки, и в мире нет ничего белее их белоснежной кожи.

Смит еще раз окинул дорогу своими бесцветными глазами. И снова увидел обворожительные выпуклости и округлости прекрасных тел, их бархатистую персиковую кожу, полуприкрытую вьющимися, словно языки рыжего пламени, прядями роскошных волос. В оцепенении он еще раз потряс головой.

Девушки словно парили перед ним в зеленоватой дымке, двигая своими нетерпеливыми маленькими ножками то вперед, то назад, словно беспокойные лошадки. Ножки их грациозно и весело порхали, будто легкие цветочные лепестки на ветру, волосы их волной прикрывали выпуклости их прекрасных тел, ни на минуту не останавливая этого ритмичного и захватывающего движения. Их глаза не отрываясь смотрели на двух мужчин, но они не говорили ни слова.

И потом вдруг ветерок снова донес до их ушей эхо тончайшего, нежнейшего, мелодичного жизнерадостного смеха. Очарование его было таким сильным, что сам ветерок, казалось, обвевал их лица нежнее и ласковее. В нем звучала не только ласка, но и обещание, и призыв, сопротивляться которому не было почти никакой возможности и желания, он проплыл мимо них тихими, как бы отдаленными раскатами, которые еще долго звенели у них в ушах, даже когда эта сладчайшая музыка уже стихла.

Звучание этого смеха пробудило Смита из зачарованного оцепенения, и он резко обратился к ближайшей девушке.

— Кто ты?

По танцующей перед ним группе красавиц пробежала волна трепета. Прекрасные и совершенно одинаковые лица обернулись к нему одновременно, и одна из них, смущенно улыбаясь, ответила:

— Меня зовут Ивала.— Голос ее звучал нежно, словно касание шелка, он ласкал ухо, он, казалось, касался его самых тонких и чувствительных нервных окончаний, как бы омывая их нежной и успокаивающей свежестью.

И она говорила по-английски! О, как давно Смит не слышал своего родного языка! Звук его затронул самые потаенные струны его души, он звучал сладко, почти мучительно — о, как чудесно было слышать родной язык в устах столь прекрасных девушек, говоривших голосом таким нежным и музыкальным! На мгновение у него перехватило дыхание, и он не смог произнести ни слова.

Молчание прервал Ярол: он так и присвистнул от удивления.

— Мы оба с ума сошли, теперь я это точно знаю,— пробормотал он.— Как еще объяснить, почему она говорит на чистейшем верхне-венерианском диалекте? Почему у нее совсем нет акц...

— Верхне-венерианском?! — воскликнул Смит, выведенный из ступора этим замечанием.— Да она говорит на чистейшем английском!

Они уставились друг на друга, и в глазах обоих явно читались самые дикие подозрения. Смит в отчаянии обернулся и повторил свой вопрос другой красавице из этой прелестной компании и, затаив дыхание, ждал ответа, чтобы быть уверенным до конца, что его собственные уши не обманывают его.

— Ивала... меня зовут Ивала,— ответила она точно таким же нежным голосом, каким отвечала и первая.

И это был, без сомнения, чистый английский язык, родной ему язык, принесший ему самые сладкие воспоминания о доме.

И позади нее в группе девушек со столь изысканно-пышными, гладкокожими телами цвета спелого персика, с густыми гривами прекрасных огненно-рыжих волос, как по команде, раскрылись полные алые губки и бархатистые, мягкие голоса вторили один другому: «Ивала... Ивала, меня зовут Ивала»,— словно замирающее эхо плыло от уст к устам, пока последний звук этого странного и прелестного имени не замер в воздухе.

Наступила оглушительная тишина. Она буквально обрушилась, как только замерли их голоса. Снова подул ветерок, и опять тот же обворожительный тихий смех зазвенел в их ушах, словно ветерок принес его откуда-то издалека. Он звучал то громче, то тише, и в ответ ему в груди друзей стучали взволнованные сердца. Смех снова замирал, уходил куда-то в пространство, пропадал — но будто бы с неохотой, оставляя им только благоухающий ветер.

— Что... Кто это?..— тихо спросил Смит у девушек, которым, казалось, не стоится на месте, когда последнее, далекое эхо замерло.

— Ивала,— ответили они хором ласковыми голосками, словно множественное эхо пробежало по ним и неохотно умолкло.— Ивала смеется... Ивала зовет... Пойдемте с нами к Ивале...

И тут Ярол неожиданно не то чтобы произнес, а пропел на своем музыкальном наречии:

— Гетх норри а «Ивала»?

А Смит одновременно с ним:

— Да кто такая, эта ваша Ивала?

Но ответа они не получили, девушки только манили их за собой ласковыми жестами и бормотали, повторяя одно и то же имя: «Ивала, Ивала, Ивала...», и улыбались так, что сердца приятелей то замирали, то начинали учащенно биться. Ярол попробовал было протянуть руку и обнять ближайшую из них, но она легко ускользнула от него, как дым, так что ему пришлось удовольствоваться лишь легким прикосновением к бархатистой коже ее плеча, отчего кончики пальцев его так и затрепетали от возбуждения. Она обернулась и послала ему пылкую улыбку. Ярол схватил Смита за руку.

— Пошли, пойдем же,— возбужденно проговорил он.

И словно в каком-то волшебном сне, окруженные прекрасными теплыми женскими телами, находящимися от них на расстоянии лишь вытянутой руки, они отправились по дороге, и благоуханный ветерок обвевал им лица, и мучительно прекрасный смех звенел у них в ушах и звал за собой, и эти девушки, их быстро мелькающие ножки, их густые волосы, развевающиеся по ветру, то открывая, то закрывая эти, что называется, кровь с молоком, упругие тела, постоянно повторяющееся эхо простого и вместе с тем обворожительного имени, в котором звучало что-то необъяснимо ласковое, словно прикосновение и шепот теплой морской волны. Ивала... Ивала... Ивала...— это звучало словно магическое заклинание, которое подгоняло их, заставляя идти все быстрее.

Они не знали, как долго шли. Все те же однообразные джунгли скользили мимо и уходили за горизонт за их спинами, и они уже просто перестали их замечать; широкая и загадочная дорога, прямая как стрела, пропадала в зеленоватой дымке впереди, и странный, непостижимый, загадочный зеленый полумрак был теперь полон этого чарующего, влекущего, головокружительного смеха. Теперь все, что выходило за пределы круга щебечущих девушек, кольца их гибких, грациозных тел и вьющихся волос, покачивающихся на каждом шагу, их голосов, звучащих словно в зачарованном сне, не имело для них никакого значения. Теперь последние остатки изумления и недоверия куда-то пропали, исчезли, утонули в облаке их аромата.

Наконец, почти обессиленные, но не от усталости, а от восхищения, они добрались туда, где дорога кончалась. Смит мечтательно поднял свои бесцветные глаза и, словно сквозь какую-то завесу, увидел очень далеко, так далеко, что почти ничего не разобрал, огромное пространство, похожее на парк. Оно простиралось перед ними, а мрачные стены джунглей по обеим сторонам пропали. Первобытные болота и живые плотоядные джунгли кончились, уступив место пейзажу, который мог возникнуть не раньше чем через миллионы лет. На этом пространстве росли прямые, как колонны, огромные первобытные деревья, отодвинутые по эволюционной лестнице от змееобразных растительных тварей, росших в тех алчных джунглях, на века и века. Их листья образовали крышу над землей, крышу из постоянно находящейся в движении зелени, сквозь которую мягкий сумеречный свет сочился на ковер из украшенного многочисленными звездочками цветов мха. Сделав всего один шаг, они перенеслись через века эволюции и попали в очаровательное место, чистое и красивое, которое, возможно, было отдалено по времени от того страшного мира джунглей, которые бессильно бесновались на его границах, на миллионы лет.

Под их ногами лежал сплошной ковер бархатистого мха. Едва осознавая, что он видит, не веря собственным глазам, Смит озирался вокруг, всматриваясь в зеленый полумрак под деревьями. Кругом царила полная, абсолютная, какая-то даже мистическая тишина. Порой ему казалось, будто в листве над головой происходит какое-то шевеление. Там была жизнь: то ли маленькие зверьки резвились на ветках, то ли птицы порхали в листве, но он и сам не знал, чудится ли ему это или нет. Пару раз ему показалось, будто он услышал отголосок птичьей трели, но она оставила какое-то странное впечатление: словно мелодия сначала зазвучала у него в ушах, и, лишь когда она замерла, это дошло до его сознания. И не раз и не два он слышал подобное пение или замечал чье-то суетливое шевеление в ветвях, но, видно, жизнь здесь, в этом зеленом сумраке, не отличалась изобилием.

Они неторопливо продолжали свой путь. Он мог поклясться, что один раз видел молодого пятнистого оленя, смотревшего прямо на него широко раскрытыми печальными глазами из своего укрытия в зарослях ветвей, но когда он всмотрелся внимательно, то уже ничего не увидел, кроме дрожащих листьев. А однажды ухо его уловило эхо далекого звука, который он тоже не сразу услышал, а воспринял только тогда, когда все уже стихло: ему показалось, что это было звонкое ржание жеребца. Впрочем, все это не имело большого значения. Девушки все вели их за собой по мягкому ковру цветущих мхов, кружа вокруг них, словно воркующие голубки, и напевали всего одну мелодию: «Ивала... Ивала... Ивала...» — в бесконечной гармонии высоких и низких нот.

Они продолжали шагать, как во сне; мимо них, словно в кино, плавно скользили стволы деревьев, устланные цветущим мхом поляны,— а вокруг царила тишина, как и прежде. И Смита все больше и больше мучила мысль, что где-то рядом, за деревьями, прячется жизнь. «Уж не начинаются ли у меня галлюцинации»,— думал он, поскольку никаким сочетанием веток, листьев и теней нельзя было объяснить, что морда дикого кабана, которая — он готов был в этом поклясться — вдруг высунулась из зарослей и уставилась на него своими маленькими бесстыдными глазками, через мгновение скрылась, растворившись в тени.

Он заморгал и протер глаза — его охватил страх: уж не теряет ли он рассудок. Однако уже через минуту он опять неуверенно всматривался в просвет между двумя деревьями, низко опустившими свои густые ветви. Только что, как ему показалось, он видел великолепного белого оленя, который замер на миг, настороженно вздернув голову, и странным, очень странным был взгляд его испуганных глаз, в которых читалось желание, предостережение, страх... и какой-то... стыд, что ли. Но он тут же пропал в тени густой листвы, стоило Смиту обернуться.

Другой раз он споткнулся обо что-то. Оказалось, это всего лишь ветка, густо покрытая листьями, лежавшая поперек тропинки. Но сначала ему показалось, будто это какой-то маленький зверек из семейства кошачьих, который осторожно крался по густому мху, и глазки его сердито сверкали — зверек смотрел на него снизу вверх: ненависть, предостережение и страдание — вот что одновременно выражал его взгляд.

Странные это были животные, очень странные, они вызывали в нем какое-то смутное беспокойство. В их взглядах таилось что-то такое, словно они хотели сообщить ему нечто важное, предупредить о чем-то. В их глазах было отчаяние, а еще в них светился разум, не присущий диким зверям. Кроме того, нечто необычное, пугающее и в то же время знакомое было в посадке их головы, и походка у них была иная, чем у четвероногих.

Вот еще один грациозный зверь выскочил из зарослей, помедлил секунду и мгновенно исчез, бросив на него полный страдания взгляд широко раскрытых глаз, который говорил больше, чем любой вопль. Смит остановился и замер как вкопанный. Уж слишком сильное беспокойство охватило его, чтобы его могли затмить эти то ли поющие, то ли что-то бормочущие девицы. А уж если он начинал беспокоиться, значит, наверняка его подстерегает неведомая опасность. Он неуверенно огляделся вокруг. Зверь растворился в чаще среди трепещущих листьев и теней, мелькающих на поверхности земли, покрытой мхом, но он очень хорошо запомнил выражение его глаз, в которых застыли стыд и предостережение.

Он внимательно посмотрел на тонущую в зеленоватом полумраке поляну: огромные деревья своими ветвями, будто крышей, закрывали небо над головой. Может, ему все это грезится, словно некоему лотофагу, вкусившему волшебного лотоса и забывшему свое прошлое? А может, это последствие настигнувшей его болотной лихорадки, которой он заболел, пробираясь по первобытным джунглям? Или он сходит с ума? Может, все эти звери с их страдальческими глазами и с их до ужаса знакомыми очертаниями головы и шеи, посаженных на тела четвероногих животных, ему просто мерещатся? Насколько все это вообще реально?

Он вдруг резко рванулся и схватил ближайшую к нему золотокожую девицу, чтобы увериться, что все это не сон. Да, она действительно состояла из плоти и крови. Его пальцы сомкнулись на ее крепкой округлой руке, покрытой мягкой и гладкой кожей, похожей на бархатистый персик. Девушка не сопротивлялась. Едва он схватил ее, она застыла как статуя, потом медленно обернулась к нему, лениво и непринужденно, словно она о чем-то думала или грезила, закинула подбородок так высоко, что кожа на ее упругом горле туго натянулась и он увидел, как бьется пульс под ее бархатистой кожей. Губы ее раскрылись и протянулись навстречу его губам.

Он властно прижал ее к себе. Руки ее обхватили его голову, пальцы запутались в волосах, и все его беспокойство, все его мучения, скрытые страхи — все-все испарилось, исчезло, сгинуло, как только он ощутил сладкий поцелуй ее губ.

Потом он пришел в себя и понял, что шагает среди деревьев и девушка идет рядом, тесно прижавшись к нему, а его рука обнимает ее за плечо. Сама ее близость была для него счастьем и блаженством, все чувства у него смешались в одно, голова шла кругом от наслаждения, и все остальное казалось нереальным, будто в сновидении, а единственной реальностью была эта прелестная девушка с золотистой кожей.

Он смутно чувствовал, что Ярол где-то рядом, совсем недалеко, скрытый от них густой листвой. Он порой видел его и ярко-рыжую головку на его плече: в своих объятиях он держал другую золотоволосую красавицу с бархатистой кожей. И она была столь совершенной копией милой пленницы, которая шла рядом с ним, что можно было подумать, будто одна из них — отражение другой в каком-то волшебном зеркале. И в сознании Смита всплыло тревожное воспоминание. А что думает Ярол про свою пленницу? Какой она ему кажется, тоже рыжеволосой или знойной красавицей с белоснежной кожей и черными как вороново крыло густыми волосами? Поддался ли разум маленького венерианина колдовским чарам этого места, или он сохранил его ясным? И что это за язык такой, который в его, Смита, ушах звучал пленительной английской речью, а в ушах Ярола — музыкальным верхне-венерианским наречием? Может, они и вправду оба сошли с ума?

Потом податливое, гибкое тело в его руках шевельнулось и прекрасное личико обернулось к нему. И сразу лесистая местность исчезла для него, словно дым, как по волшебству ее упоительных губок.

Среди леса довольно часто попадались полянки, на которых Смит смутно видел белокаменные развалины каких-то строений, но они не оставляли в его сознании ничего, кроме каких-то обрывков далеких воспоминаний. Иногда он лениво думал, что же было на месте этих развалин, какая исчезнувшая раса отвоевала у леса эти открытые пространства, а потом сгинула, не оставив ни одного следа, кроме этого. Но ему было не до того, для него это уже не имело никакого значения. Он еще замечал зверей, глаза которых теперь были полны скорее жалости и отчаяния, нежели предостережения, желания о чем-то сообщить, но его зачарованный рассудок не желал вникать в смысл их посланий. Он совершенно забыл и себя, и место, где находится, и свое прошлое — он был подобен лотофагу, которого интересовало лишь то наслаждение, которое дает ему настоящее. И в этом состоянии бездумно и безмятежно он покорно брел туда, куда его влекли мечты. Как прекрасно, как сладко было шагать вот так в этом зеленоватом полумраке, обнимая рукой чудную красавицу.

Они проходили мимо белокаменных руин каких-то зданий, мимо огромных изогнутых деревьев, которые скрывали их в своей тени. Мягкий мох пружинил под их ногами, такой мягкий, мягче самых дорогих и искусно сотканных ковров. Невидимые звери крались за ними, и время от времени краем глаза Смит замечал что-то напоминающее человека в очертаниях их тел, в посадке головы на плечах животного, в чистоте и разумности их настойчивых взглядов. Но, правду говоря, он этого уже не сознавал.

О как сладко, невыносимо сладко звенел тихий смех по всему лесу. Смит держал свою голову высоко, как испуганный или настороженный олень. А смех звучал все громче и громче, он был уже близко, совсем близко, рядом, вот за этими густо разросшимися кустами. Ему казалось, что это голос прекрасной, горячей и пылкой гурии, ожидающей его у ворот рая, что он проделал столь долгий и опасный путь, чтобы найти ее, и теперь весь трепетал, предчувствуя окончание своего путешествия. Отзвуки этого смеха раздавались среди зелени, звеня колокольчиком в полумраке леса, заставляя трепетать листья деревьев. Смех был везде одновременно, это был маленький мир музыки, пронизывающей материю, будто магическое заклинание, которое охватывало все вокруг и отзывалось в сознании Смита с такой же остротой, с какой острый меч вонзается в плоть. Смех звал его голосами, пронизавшими весь лес, и это было непереносимо.

Потом они вышли из зарослей на поросшую мхом поляну, посередине которой возвышалось небольшое сооружение, очень похожее на храм. Ярол тоже оказался там, но почему-то теперь они были одни. Девушки, роскошные девушки, которых они только что обнимали с таким упоением, куда-то исчезли, и они туг же забыли про них. Смит и Ярол стояли не шевелясь и с изумлением смотрели перед собой. Это сооружение было единственным из всех, которые они видели здесь, колонны которого не рассыпались, а стояли прочно и твердо. Глядя на это здание, им вдруг стало ясно, что архитектура тех сооружений, развалины которых они встречали почти на каждой лесной поляне, была совершенно не похожа на ту, что им приходилось видеть в известных им мирах. Но у них не было никакого желания размышлять обо всех этих тайнах и загадках. Они вообще ни о чем не могли думать — только о той женщине, которая скрывалась там, внутри, за этими стройными колоннами, только о ней мечтал их помраченный разум.

А она уже стояла, ожидая их, посередине своего крошечного храма. Кожа ее тела, чуть прикрытого длинными пышными вьющимися волосами бледно-золотистого цвета, так и светилась. И если девушки-сирены были красивы, даже очень красивы, здесь перед ними находилась сама воплощенная красота, само очарование. И лица, и формы девушек повторяли лицо и формы своей богини. Ее же тело было совершеннейшей формы, оно светилось, словно прозрачный мед, и было слегка прикрыто прядями волос, которые льнули к нему, лизали его, словно прихотливые язычки пламени. Те девушки, которые были способны привести в восторг любого мужчину... о, теперь их красота казалась лишь отголоском этого совершенства. Смит стоял как вкопанный, и в его бесцветных глазах бушевало пламя.

Перед ним была сама Лилит... сама Елена Прекрасная... сама Цирцея, вся красота всех легенд и мифов человечества, воплощенная в одном образе. Она стояла перед ним на мраморном полу, со спокойным и даже серьезным и важным лицом, без тени улыбки. Их встречала здесь таинственная богиня. В первый раз в своей жизни он смотрел в глаза, которые освещали это прекрасное, точеное лицо, и душу его переполнял восторг. Голубые глаза ее очаровывали не яркостью, не блеском, но мощью, силой, энергией, глубиной — да что там, для описания их не было слов в человеческом языке. В этой голубизне человек был готов с радостью утонуть, но ему не удалось бы достичь дна, ибо она была бездонной, спокойной и могучей, ее не тревожили ни волнения, ни подводные течения. Хотелось погрузиться в ее глаза и оставаться там вечно, опускаясь все ниже и ниже в окружении бесконечного, абсолютного света.

И когда он с головой погрузился в этот иссиня-голубой взгляд, он с изумлением увидел окружающий его реальный мир. До этого момента он его не замечал, но миг восторга при погружении в голубые глубины ее глаз, должно быть, открыл в его сознании какую-то дверь к новому знанию, и перед его изумленным взором предстало новое, необычное свойство сияющей перед ним красоты.

Да, здесь обитала красота осязаемая, облеченная в человеческую плоть,— как человек облекает свое тело в прекрасные одежды. Но было в ней нечто большее, нежели просто плотская красота, большее, чем просто гармония и соразмерность лица и тела. Словно некое сияние струилось по поверхности ее кожи, бархатистой, как персик, по округлостям и впадинам ее тела, лаская и высоко поднятые груди, еще больше подчеркивая их неземную красоту, и стройные, изящные бедра, и изысканные линии плеч. А волосы, пышные и густые, наполовину скрывали всю эту роскошь, но при этом еще более подчеркивали ее.

Ее красота мерцала перед ним лишь одно мгновение, поскольку человеческие чувства не могли выдержать всего этого сияния и великолепия поистине невыносимой для человеческих глаз и человеческого сознания прелести. Инстинктивно он поднял руки и закрыл ладонями глаза, чтобы не видеть этого лучезарного великолепия. Но ее красота сияла столь мощно, что пронизывала насквозь его земную плоть. Она проникала в каждую клеточку, в каждый нерв его существа, пока все до последнего атомы его тела, все до последней частички его души не были омыты этим поразительным светом.

И вдруг сияние прекратилось. Он опустил дрожащие руки и увидел, как на этом прекрасном лице медленно расплывается улыбка, которая сулила столько блаженства, что на миг он снова едва не потерял способность чувствовать и соображать. Казалось, весь мир теперь сосредоточился в этом прекрасном лице, в этих нежных улыбающихся губах.

— Добро пожаловать, чужестранцы,— прозвучал низкий глухой голос.

Он был похож на шелест тончайшего шелка, слаще меда был этот голос, он ласкал, словно прикосновение ласковых губ. И она тоже говорила на чистейшем английском языке. Наконец Смит обрел дар речи.

— Кто... кто ты? — спросил он, задыхаясь от восторга.

Но не успела она ответить, как вдруг раздался голос Ярола, он весь дрожал от ярости.

— А ты не мог бы говорить на том языке, на каком к тебе обращаются? — заявил он со злостью,— Что, тебе так трудно спросить, как ее зовут, на верхне-венерианском? С чего ты решил, будто она знает английский?

Онемев от изумления, Смит тупо посмотрел на своего товарища. Он увидел, как вспышка раздражения сразу погасла в черных глазах Ярола, едва он понял, где он находится и что за неземная красота и сияние окружают его в этом храме. И тогда он сказал на своем прекрасном, ясном и светлом, удивительно мелодичном родном языке, столь богатом метафорами, преувеличениями и символическими выражениями:

— О прекраснейшая госпожа, черноволосая, словно июльская ночь! Скажи, какое имя ты носишь, чтобы я мог обратиться к тебе и сказать, что лицо твое белее морской пены, а сама ты прелестна и очаровательна!

Смит, слушая эту изысканную, витиеватую речь, эти мелодичные звуки верхне-венерианского наречия, не верил своим ушам. Несмотря на то что она говорила по-английски, подобная речь казалась более уместной в устах этой богини. Такие уста, думал он, не способны произносить ничего, кроме чистой музыки, а вот английский — язык вовсе не музыкальный и звучит грубо и варварски.

Но объяснить самому себе иллюзию Ярола он не мог. Его глаза по-прежнему видели огненно-рыжие волосы красавицы и ее золотистое тело. И никакое даже самое изощренное воображение не могло превратить его в белоснежное тело с черной гривой волос, как утверждал его товарищ.

Улыбка тронула нежные губы хозяйки, когда она услышала речь Ярола. Она отвечала им обоим одновременно, но Смит слышал ее слова на английском, в то время как в ушах Ярола, как он теперь догадывался, слова ее звучали на ритмичном и музыкальном верхне-венерианском.

— Я — Красота,— сказала она ясно и безмятежно.— Да-да, я и есть воплощенная Красота. Меня зовут Ивала. И пусть не возникнет между вами раздор, поскольку каждый человек слышит меня на том языке, на котором говорит его сердце, и видит меня в том образе, который близок его душе. Ведь я — то, что желает всякий, воплощенное в едином существе, и нет другой красоты, кроме меня.

— А те... другие?

— Я — единственный обитатель здешних мест, а вы видели только мои тени, которые вели вас окольными путями сюда, чтобы вы могли предстать пред очами Ивалы. Если б сначала вы не увидели эти отражения моей красоты, полнота ее, которую вы созерцаете теперь, ослепила и убила бы вас. Возможно, чуть позднее вам удастся увидеть меня еще более ясно. Я живу здесь одна. Кроме вас, ни одного живого существа нет в моем лесу. Все, все — иллюзия, все, кроме меня. Но разве этого не достаточно? Можете ли вы еще чего-нибудь желать от жизни или смерти, кроме того, что вы созерцаете теперь?

Вопрос этот сопровождало дрожащее эхо, словно завершающий музыкальный аккорд, и им обоим было совершенно ясно, что нет, большего желать они не могли. Этот сладостный, божественный, негромкий голос, почти шепот, звучал в их ушах чистейшей, волшебной музыкой, и, слушая его, они не испытывали никаких чувств, кроме благоговения перед красотой, которую они созерцали. Она обрушивалась на них, словно жаркие волны, испускаемые этим воплощенным совершенством, обволакивала их, и ничто в целой Вселенной для них теперь не существовало, кроме Ивалы.

Созерцая эту неземную красоту, Смит ощущал благоговение, обожание, это чувство изливалось из него, как изливается кровь из вскрытой тугой артерии. Но странно, это чувство делало его все слабее и слабее.

Где-то в глубинах подсознания Смита все-таки шевелилось легкое беспокойство. Он пытался бороться с ним, чтобы не расплескать то экстатическое обожание, которое он чувствовал сейчас, но никак не мог подавить его. Постепенно эта тревога пробивалась сквозь многочисленные слои его подсознания, пока не пробилась в сознание, и легкая дрожь беспокойства пробежала по нему, нарушая то совершенно безмятежное состояние транса, в котором он пребывал. Это было безотчетное беспокойство, но оно как-то было связано с теми животными, которые мелькали перед его взором в лесу на пути к храму. Но действительно ли он их видел, или их образы были порождены его воображением? А еще он вспомнил старую легенду, широко известную на его родной старушке Земле. И как он ни старался избавиться от этого воспоминания, изгнать его из памяти, ему это не удавалось: легенда о какой-то очень красивой женщине и мужчинах, превращенных в животных. Он никак не мог связать все это в единое целое и одновременно, как ни хотел, не мог избавиться от этого навязчивого воспоминания; оно беспокоило его, но все время ускользало, и он никак не мог сосредоточиться на нем, и это терзало его, крича об опасности столь настойчиво, что с бесконечным отвращением и неохотой разум его все-таки вернулся к тому, для чего и был предназначен изначально: к умственной деятельности. Смит стал думать.

Ивала почувствовала это. Она почувствовала ослабление потока жизненной энергии восторженного обожания, изливавшегося на нее. Ее бездонные глаза заглянули в его глаза, ослепив его вспышкой необыкновенной голубизны, и лес вокруг него покачнулся от мощного удара этого света. Но где-то в глубине сознания Смита, там, где находились его рефлексы, где было хранилище его чисто животных инстинктов, был спрятан мощный фундамент: дикая и свирепая мощь, которую не могла одолеть ни одна противоборствующая сила, с которой он когда-либо встречался на своем пути. То же случилось и с самой Ивалой. Настойчивый шепот тревоги, которая своими корнями уходила глубоко в это незыблемое основание, не прекращался. «Что-то здесь не так. Я не должен позволить ей так просто поглотить меня еще раз. Я должен знать, что все это значит...»

Он прекрасно осознавал необходимость этого. И вдруг Ивала подняла свои прекрасные, нежные руки и отбросила назад густые пряди волос, которые завесой прикрывали ее золотистое тело. И все, что было вокруг нее, торжествуя перед этой дивной красотой, засверкало, засияло с ужасающей силой. Сознание Смита не выдержало этого напора и погасло, как гаснет свеча от порыва ветра.

Казалось, прошла целая вечность, когда сознание внезапно снова вернулось к нему, но это было не его прежнее сознание, а нечто такое, что можно было назвать притупленным, слепым знанием того, что происходит вокруг него и в нем самом. Так животное может сознавать мир, но ни на йоту не обладать самосознанием. И в центре его вселенной теперь жарче всех сияло только одно солнце — его чувство благоговения перед чистой красотой. Оно горело в нем и поглощало его, как пламя поглощает топливо, истощая всю его энергию. Беспомощный, лишенный тела, он изливал свое благоговение, поглощаемое ненасытным сиянием, и, изливая свое чувство, он понимал, что увядает, слабеет и постепенно исчезает, погружаясь все ниже и ниже уровня человеческого существа. В своем притупленном сознании он не делал никаких попыток понять, что происходит, он только чувствовал, как постепенно вырождается, словно ненасытное желание непрерывно чувствовать восхищение, которое поглотило Ивалу и теперь поглощало его, высасывало из него все, что оставалось в нем человеческого. Даже мысли его она высасывала, и, по мере того как она опустошала его, он уже не мог подобрать слов, чтобы обозначить свои ощущения, и разум его воспринимал и представлял себе формы и картины на уровне гораздо ниже уровня человеческого мышления.

Он стал неосязаем. Он стал темным, невыразительным воспоминанием, бестелесным, неразумным, зато полным странных, алчных ощущений... Он помнил бег. Он помнил темную землю, упруго отскакивающую назад от его летящих ног, резкий ветер в ноздрях, насыщенный множеством запахов, тысяч и тысяч ароматов самых разнообразных вещей. Он помнил стаю, лающую и рычащую вокруг, воющую на морозные звезды, и свой голос, вплетающийся в голоса остальных в восторге, переполняющем его горло. Он помнил сладость теплого свежего мяса, рвущиеся под его острыми клыками ткани, горячую кровь на языке. Он помнил еще кое-что, но не так уж много. Горячее, жадное желание, восторг погони и чувство удовлетворения — все эти воспоминания всплывали, и снова тонули, и опять всплывали в его памяти, почти не оставляя места ни для чего другого.

Но постепенно его сознание наполнилось смутными и беспокойными отголосками чего-то другого, кроме мыслей о голоде и насыщении. Это было неосязаемое, тусклое и расплывчатое знание о том, что в каком-то отдаленном мире он был... другим. Теперь он стал кем-то, кто больше его воспоминаний, больше, чем просто память о таких понятиях, как охота, гон, убийство и насыщение, простые действия, которые выполняло его давным-давно потерянное тело. Пусть так — но все-таки когда-то он был другим. Он был...

Внезапно сквозь этот порочный круг воспоминаний прорвалось знание о тех таинственных силах, которые сейчас были рядом с ним. Он сознавал присутствие этих сил, не обладая никакими физическими ощущениями, у него их просто не было и быть не могло. Но его оцепеневший, неповоротливый и притупленный разум понимал, что они здесь — и знал, что они такое. В своей памяти он нашел то неприятное, даже противное и вместе с тем волнующее кровь ощущение человеческого запаха, он чувствовал, как высунулся его язык между клыками, с которых капала слюна; он вспомнил чувство голода, подавляющее все остальные ощущения.

Сейчас он был слеп и не имел никакой формы. Он существовал в этой бесформенной пустоте и ощущал присутствие этих сил только тогда, когда они сталкивались с его ощущениями, вторгались в его память. Но тут он почувствовал присутствие неких других сил, нет, не сил, а людей. От них к нему протянулась ниточка понимания, протянулась и коснулась его, словно этот кто-то знал, что он здесь, словно кто-то понимал, что он близко. Они тоже ощущали его присутствие, алчные и голодные, они затаились, они крались за ним, они выслеживали его. И вдруг откуда-то из-за пределов серой пустоты, где он теперь существовал, голос отчетливо произнес:

— Смотри-смотри! Нет, уже пропал, но мне только что показалось... да нет, не показалось, я точно видел волка...

Эти слова взрывались у него в сознании с силой разрывной пули, поскольку в этот момент он понимал. Он понимал то, что говорил этот человек, он помнил, что когда-то это был и его язык,— и он понял, чем он стал теперь. Он также знал, что эти люди, кто бы они ни были, идут туда, где их ждет страшная опасность, которой он сам не смог избежать, и страстное желание предостеречь их нахлынуло на него, как огромная волна. И только тогда он ясно понял, и это понимание оформилось словами человеческой речи, что его не существует, что он представляет собой всего лишь воспоминание некоего волка. Он был когда-то человеком. Теперь он лишь идея волка — зверя, душа его ободрана слой за слоем, лишена всего человеческого, и в ней теперь осталась только самая сердцевина дикого животного, которая живет в каждом человеке. Его захлестнула волна стыда. Он забыл о людях, он забыл человеческую речь. Он растворился в волчьей памяти и теперь испытывал самый обычный человеческий стыд.

Но сквозь помутившееся сознание стал пробиваться еще более сильный импульс. Где-то в пустоте прозвучал зов, который беспрепятственно достиг его. Кто-то звал его так громко, что все его неопределенное, тусклое существо стремительно развернулось и понеслось туда, откуда слышался этот зов.

А яркий свет все сиял и сиял. В самом центре вселенской пустоты он пылал, он звал его, он повелевал, обольщал. И всем своим существом он отзывался на этот зов, ибо в этом сиянии было нечто такое, что пробуждало его самые сокровенные желания. На память ему пришла мысль о еде — горячая струя крови, кости, хрустящие в его крепких зубах, сладость теплого, жесткого мяса, в которое вонзились его клыки. Желание еще раз ощутить все это мощным потоком захлестнуло его, оставив совершенно опустошенным... Он продолжал погружаться в глубины подсознательного, он уже миновал уровень волка и опускался все ниже, все ниже...

И вдруг, словно резкий удар кинжала, пробивая обволакивающее его забвение, его пронзил ужас. Понимание происходящего осветило его разум, словно вспышка молнии, которая прорвалась откуда-то из давно потерянной человечности. Это был последний трепет его существа, осветивший мрак, в который он погрузился. И из самой основы его существа, незыблемой, как скала, основы его сущности, составлявшей его силу, из самой сердцевины его сути, из основания, которое залегало даже ниже, чем уровень волка, даже ниже, чем то состояние забвения, куда его сейчас постепенно засасывало,— оттуда возгорелась искра непокорности, возмущения и желания дать отпор.

До этого момента он беспомощно барахтался и нигде не мог обрести точку опоры, чтобы начать борьбу. Но теперь, когда его ситуация быта почти безнадежна, когда последние остатки сознания улетучивались из него и незыблемая скала его существа была обнажена, лежала голая, из-под нее вдруг забили свежие ключи его силы, его первозданной дикости, и, опершись на эту последнюю твердыню его самости, которая звалась Смитом, он сделал прыжок. Он поднял мятеж и всей своей волчьей натурой, которая была той почвой, где коренилась его душа мужчины, он принял бой. Он дрался, как волк, с жестокостью и яростью зверя и силой мужчины, обретя опору и поддержку в крепости его сути, которая составляла основу обоих сторон его существа: животного и человеческого. Пространство вертелось вокруг него, пылая алчными огнями, ослепляя чернотой забвения, яростное и жадное, и присутствие Ивалы подогревало эту ярость.

Но победа склонялась на его сторону. Он знал это и дрался еще яростнее — и вдруг почувствовал, как его противник стал отступать, сдавать позиции. И еще он почувствовал, что он снова обладает сознанием, слепым сознанием, но все же сознанием,— он снова почувствовал себя человеком. Он лежал на мягком ковре мхов, как лежит мертвый, все его тело, каждый член, каждая мышца были ужасно слабы. Но жизнь возвращалась к нему, она текла в него и заполняла его тело, как пустой сосуд заполняет вино, и человеческая природа вливалась обратно в его иссушенное сознание, в его иссушенную душу. Какое-то время он лежал не шевелясь, собираясь с силами. Его власть над собственным телом была столь слаба, что порой ему казалось, будто он плывет по течению и должен изо всех сил бороться, чтобы вернуться обратно. Наконец, с безмерным усилием, ему удалось поднять веки: он лежал с открытыми глазами, неподвижно, как мертвый, и смотрел прямо перед собой.

Перед ним стоял храм из белого мрамора, в котором обитала сама Красота. Но не в безумную красоту Ивалы он вглядывался столь пристально. Он прошел сквозь пламя опасностей, которым она подвергла его, и теперь видел ее такой, какова она была на самом деле,— монстром, который принимал любое обличье, приятное каждому существу, которое созерцало ее, все равно — человек это или зверь. Нет, сейчас она вообще не имела никакого обличья, она явилась ему в виде яркого алчного пламени, пылающего внутри храма. Пламя было живым, оно дрожало, оно трепетало, оно жило, но в этом божестве не осталось и следа человеческого облика. Оно вообще не имело в себе ничего человеческого. Это была столь чуждая жизнь, что он удивлялся, как же это глаза его могли увидеть в ней воплощенную красоту Ивалы. И даже в самых глубинах своего падения, в минуты наибольшей опасности для его существования, он нашел время для того, чтобы сожалеть о том, что эта красота уходит от него,— эта совершенная во всех отношениях иллюзия, которой никогда и нигде не существовало на самом деле, кроме как в его мозге. И он знал, что, пока горит в нем жизнь, он никогда не забудет ее улыбку.

Там светилось нечто, исток чего был столь ужасно далек. Он подумал, что сила этого нечто вступила в контакт с его мозгом, буквально вцепилась в него сразу же, как только он попал в поле его действия, отдав ему приказ видеть его в столь привлекательной форме, которая для него означала одно: желание его сердца. Должно быть, эта сила проделывала подобные штуки с бесчисленным количеством других существ — он вспомнил видения, преследовавшие его в лесу, когда ему казалось, будто он видит различных зверей, исчезавших сразу, как только он обращал на них внимание. Ну что ж, он тоже получил возможность стать одним из них, он это уже знал. И теперь он понимал, почему в глазах этих животных мелькали предостережение и мука. Он вспомнил и развалины, которые встречались им на пути к храму. Какая раса обитала здесь когда-то, внедряя достижения своей цивилизации, культивируя эти тихие, чистые леса и светлые поляны в окружении диких и алчных первобытных джунглей? Возможно, это была человеческая раса, обитавшая вдали от остальной Солнечной системы под этими тихими деревьями, пока не пришла Ивала Разрушительница. А может, и какая-нибудь другая, не человеческая раса ведь он знал теперь, что для любого живого существа, любого создания у нее было свое обличье: воплощение мечты каждого отдельно взятого существа.

Потом он услышал голоса, и после многих безуспешных попыток ему удалось повернуть голову, лежавшую на подушке из мягкого мха, чтобы посмотреть, кому они принадлежат. Если бы он только мог, он бы немедленно встал, когда увидел, кто это, но жуткая слабость сковала все его члены, лежала на нем страшным грузом и не давала даже пошевелиться. Перед ним стояли те самые люди, которых он видел (или только слышал? Или всего лишь ощущал их присутствие?), когда находился в обличье зверя,— это были трое работорговцев с их корабля. Должно быть, они пошли вслед за ним и маленьким венерианином вскоре после их ухода, и теперь никто не может сказать, какие темные побуждения руководили ими, поскольку чары Ивалы настигли их и для них уже через несколько минут закончится человеческое существование. Они стояли перед храмом один подле другого, и на лицах их сиял исступленный, почти священный восторг. Все ясно, на их лицах сияло отраженное великолепие неземной красоты Ивалы — хотя сам он видел лишь пламя.

Тогда-то он и догадался, почему Ивала отпустила его так неожиданно во время их отчаянной схватки. Приближался свежий корм для ее бездонной утробы, новая, свежая струя благоговения, чтобы утолить ее ненасытную жажду. Она отвернулась от уже опустошенного, высосанного почти без остатка Смита, от его иссякших источников, чтобы припасть к новым, еще полным энергии. Он смотрел, как они стоят там, опьяненные ее красотой: они ведь видели перед собой прекрасную женщину, дивное тело которой было слегка прикрыто густыми прядями длинных, сбегающих вдоль ее обворожительных форм волос... а для него это были всего лишь чистые языки пламени, вот и все.

Но он видел кое-что еще. Возле этих трех восхищенных, восторженных фигур, стоящих перед храмом, он смутно видел... что же это? Да это отраженные образы их самих, пляшущие в воздухе! Размытые очертания колыхались... После того, через что он только что прошел, он стал обладать особым зрением и теперь мог видеть сквозь живую плоть, и он смотрел на это пляшущее в воздухе мерцание и понял наверное: это образы сущностей всех троих, ставшие теперь каким-то странным образом видимыми, стоило ему только воскресить в памяти зов Ивалы.

Да, это сущности, имеющие форму людей. Они тянулись к Ивале, пытаясь оторваться от своих тел, своего жилища, в страстной жажде покинуть его, будто они теперь отрекались от самих себя, обрывали все корни, связывающие их с собственной плотью, и желали только одного: слиться с воплощенной красотой, которая звала их к себе, и зову ее противостоять было невозможно. Все трое стояли неподвижно, на лицах читался неописуемый восторг, они совершенно не сознавали, что к душам их уже прикован прочный якорь, что их тащат, как бычков на веревочке, все ближе к неминуемой пропасти.

Потом Смит увидел, что человек, который стоял к нему ближе всех, упал на колени, задрожал и повалился на мох. Какую-то минуту он лежал неподвижно, а в это время от его тела, дергаясь и извиваясь, пытался оторваться полупрозрачный дубликат — его сущность, и вот последним мощным рывком он освободился и поплыл по воздуху, подобно клубу дыма, прямо в раскаленную добела внутренность храма. Сияние, исходящее изнутри, жадно засосало его, вспыхнув при этом еще ярче, будто туда кто-то подбросил топлива.

Когда вспышка угасла, облачко выплыло обратно из храма; оно проплыло между колоннами, и форма его даже дня затуманенных слабостью глаз Смита показалась странно искаженной. Это не была больше душа человека. Все человеческое было выжжено из нее, оно послужило пищей этому сиянию, то есть Ивале: И то, что осталось от человека, та звериная его основа, которая так близко лежит под слоем, созданным цивилизацией, под человечностью всякого человеческого создания, теперь могла быть свободна. Понимая, что происходит, Смит совершенно хладнокровно наблюдал, как из храма появился не человек, а его звериное нутро, самая сердцевина животного инстинкта — все, что осталось теперь от существа, бывшего человеком, существа, с которого живьем содрали его человеческую сущность. Это было самое ядро его животных воспоминаний, глубоко коренящееся в самом отдаленном прошлом, исчисляемом миллионами лет, когда еще все предки человека бегали на четвереньках.

Это был хитроумный и коварный зверь, он обладал инстинктом и всеми достоинствами лисицы. Смит видел, как эта полупрозрачная, словно сотканная из тончайшего тумана сущность скользнула, крадучись, прочь, в зеленый полумрак леса. И он снова вспомнил, что он видел мелькающие, почти неуловимые образы животных в лесу, по дороге сюда, животных, похожих на человека посадкой головы, линией плеча и шеи, что указывало на то, что перед ним не истинно четвероногие существа. Должно быть, они были такими же духами, как и этот плывущий теперь меж стволов дух зверя, который имел в себе жалкие остатки и обрывки сброшенной человечности. Они легко касались его сознания своим, и он начинал действительно видеть их во плоти, покрытых шерстью, с глазами, полными отчаяния и боли; но видел он их всего лишь короткое мгновение — они тут же исчезали, растворяясь среди реальных теней. И от мысли о том, как, должно быть, много людей ушло из жизни, чтобы накормить ненасытное пламя в храме, со скольких была живьем содрана их человеческая сущность, сколько их теперь бегает по этому заколдованному лесу в виде призрачных зверей,— от этой мысли у него мороз пошел по коже.

Здесь обитает сама Цирцея. Когда он понял это, мурашки побежали у него по спине от страха и благоговейного трепета. Сама Цирцея-волшебница, о которой в древнегреческой легенде говорится, что она превращала людей в животных. И какая же глубочайшая подоплека, подкрепленная мифом и реальностью, вырисовывалась за этими событиями, которые происходили не только перед его глазами, но и с ним самим! Волшебница Цирцея — древняя легенда о ней, возникшая на Земле, воплотилась на далеком спутнике Юпитера, отделенном от Земли огромными пустыми пространствами. Величие этой мысли повергло его в трепет, потрясло все его существо до самого основания. Цирцея и Ивала... выходит, обе они воплотили в себе некую инопланетную сущность, которая тысячелетиями скиталась по Вселенной, оставляя после себя смутные и неясные намеки. Прекрасная Цирцея на своем голубом острове где-то в Эгейском море — и Ивала на спутнике далекой планеты, населенном призраками и. озаренном сиянием Юпитера... прошлое и настоящее слились здесь в одно сияющее целое.

Это было поистине чудо, и оно привело его в такой восторг, что, когда он снова вернулся к реальности, двое оставшихся работорговцев лежали, распростершись на земле,— это были их покинутые тела, из которых пламя Ивалы успело высосать всю жизненную энергию. Пламя полыхало теперь ярко-розовым цветом, гораздо ярче, чем в первый раз, и он видел, как вылетел, торопясь, сопровождаемый жадной пульсацией Ивалы, последний тусклый дух из этих троих несчастных, только что проглоченных страшной богиней. Этот дух чем-то напоминал свинью: можно было различить криво торчащие клыки и толстую щетину,— с почти слышимым хрюканьем и храпом животное мгновенно скрылось между деревьев.

И пламя вновь сделалось ровным и ясным, время от времени вспыхивая ярко-розовым цветом; ритмичные вспышки эти были подобны биению сердца. И он понял, что Ивала насытилась и теперь ее внимание обращено на себя. Сейчас она не видит мира, над которым господствует, она дремлет и переваривает пищу, которую пожрала таким поистине вампирским способом.

Смит слегка пошевелился. Теперь или никогда он должен предпринять попытку спастись, пока эта тварь в храме не обращает внимания на окружающий мир. Он лежал, потрясенный и изможденный всем пережитым и пытаясь как можно быстрей собраться с силами: он уговаривал себя не поддаваться слабости, во что бы то ни стало встать, отыскать Ярола и как-нибудь добраться до покинутого корабля. И понемногу ему это удалось. Он потратил на это довольно много времени, но в конце концов, цепляясь за ствол ближайшего дерева, он поднялся и стоял, шатаясь, преодолевая головокружение. Он принялся внимательно оглядываться, пытаясь отыскать глазами своего товарища.

Маленький венерианин лежал в нескольких шагах от него на боку, прижавшись щекой к земле, и соломенно-желтые кудри его ярко выделялись на фоне зеленых мхов. Глаза его были закрыты, и это делало его похожим на спящего серафима: морщины, оставленные нелегкой жизнью, полной борьбы и тревог, разгладились, не видно было чуть диковатого взгляда его черных глаз. Смит понимал, что подвергается сейчас смертельной опасности, но все-таки не мог подавить легкой довольной усмешки: ему удалось-таки проковылять эти шесть шагов, которые их разделяли. Он опустился на колени рядом со своим другом.

Движение отняло у него почти все силы, и он снова чуть было не потерял сознание, но усилием воли взял себя в руки, опустил ладонь на плечо Ярола и потряс его. Он не осмеливался говорить, но продолжал яростно трясти маленького венерианина и мысленно звать его, не зная, где среди этих деревьев теперь бродит его обнаженная душа и в образе какого зверя. Он наклонился над неподвижной златовласой головой друга и все звал и звал его, вкладывая всю энергию своего существа в этот зов, пока его снова не накрыло тошнотворной волной слабости.

Прошло много времени, пока ему не показалось, будто он услышал откуда-то издалека слабый отклик. Он снова принялся звать, еще сильней, еще энергичней, с опаской глядя в сторону пульсирующего пламени внутри храма; он боялся, что его безмолвные призывы могут быть услышаны тварью так же, как обычная речь. Но Ивала, видно, пресытилась и погрузилась в глубокий сон: интенсивность и ритм пульсаций оставались все такими же.

Вот ответный отклик снова коснулся его сознания, на этот раз он был гораздо более ясным. Он ощущал его, как рыбак ощущает рывки рыбы на другом конце лески, которая сначала сопротивляется, но наконец уступает и дает подтянуть себя все ближе. И вот среди зарослей леса показался полупрозрачный дух, словно облачко легчайшего дыма,— он подплывал все ближе и ближе, двигаясь крадучись, словно дикая кошка. Он мог поклясться, что в какую-то долю секунды увидел очертания осторожно ступающей по мху пантеры — словно облачко тумана, стелющееся низко над землей. Она повернула голову и посмотрела своими мудрыми черными глазами прямо на Смита. Это были глаза Ярола, да, совершенно точно, глаза его друга... и взгляд его нисколько не утратил своей человечности. Но было еще что-то в этом взгляде, и Смит почувствовал, как у него по спине пробежали мурашки. Могло ли такое быть, возможно ли такое вообще?.. Неужели слой человечности в сознании Ярола над его подлинной кошачьей натурой был таким тонким, что, даже когда он был содран, взгляд его оставался таким же, каким был всегда?

Но вот облачко зависло над распростертым телом венерианина. На мгновение оно обволокло его плечи, потом побледнело и исчезло, как бы всосалось в неподвижное тело. Ярол пошевелился. Трясущейся рукой Смит перевернул его. Длинные ресницы венерианина задрожали, он открыл черные раскосые глаза и уставился на Смита. И Смит смотрел на него, не уверенный в том, вернулась ли в тело друга его человечность, уж не пантера ли смотрит теперь на него, ибо взгляд Ярола всегда был таким.

— Как себя чувствуешь? — спросил он задыхающимся шепотом.

Ярол поморгал глазами, а потом улыбнулся. В глазах его мелькнул лукавый огонек. Он кивнул и сделал слабую попытку приподняться. Смит помог ему принять сидячее положение. Венерианин оказался орешком покрепче землянина. Он энергично задышал и скоро уже нашел в себе силы встать на ноги, да еще и Смиту помог, всем своим поведением демонстрируя глубокое и правильное понимание ситуации: как только он бросил взгляд на храм и увидел там белое пламя, ему стало все ясно. Он решительно мотнул головой.

— Сваливаем отсюда, и побыстрей!

Смит не услышал его, но догадался по губам. Повторять дважды ему было не надо: он повернулся в указанном направлении, надеясь, что Ярол знает, куда идти. Сам он был слишком изможден, ему просто ничего не оставалось, как только соглашаться.

Они пошли через лес, направление выбирал Ярол, он словно чуял, как надо выйти прямо к дороге, с которой они свернули, казалось, так давно. Через какое-то время, когда храм с его пламенем внутри скрылся позади, за деревьями, Смит услышал тихий голос венерианина; тот бормотал, словно про себя:

— Какого черта он позвал меня обратно... В лесу так здорово, прохладно и тихо... И помнишь всякое такое... отлично просто... убиваешь и ешь... ешь, а потом снова убиваешь... какого черта...

Он замолчал. Но Смит, ковыляя рядом со своим верным другом, все понял. Он понял, почему лес казался Яролу таким близким и знакомым, настолько знакомым, что он мог безошибочно определить правильную дорогу. Он понял, почему Ивала, пресытившись, даже не проснулась, когда у нее забирали обратно энергию, составляющую человеческую часть сущности Ярола,— она оказалась столь мала, что для нее это почти ничего не значило. В тот момент он еще глубже понял натуру венериан и помнил это с тех пор до самой своей смерти.

В чаще деревьев впереди показался просвет. Опираясь на плечо Ярола, Смит с облегчением увидел утонувшую в зеленоватом полумраке дорогу, дорогу к спасению, осененную сомкнувшимися высоко над ней кронами деревьев.