Лучше и не начинать рассказывать про шрамы Смита — получится целая сага. Его смуглая, загорелая кожа с ног до головы была покрыта отметинами — следами минувших схваток. Опытный глаз знатока без труда узнал бы отчетливые следы ударов ножа и звериных когтей, ожогов бластера и глубокие раны от марсианского кринга, тонкие, но заметные шрамы венерианского стилета, крестообразные длинные полосы кнута, применяемого для наказаний на Земле. Но один или два шрама могли бы поставить в тупик даже самого опытного и проницательного наблюдателя. Вот этот, например, очень странный спиралевидный красный венчик, похожий на экзотический кровавый цветок, на левой стороне его груди, как раз в том самом месте, где билось его неукротимое сердце...

В беззвездном мраке беспросветной венерианской ночи взгляд бесцветных стальных глаз Нордуэста был остр и насторожен. Он застыл и не шевелился — двигались только его беспокойные глаза. Он прижался всем телом к стене, к каменной стене, о чем с уверенностью доложили ему его чувствительные пальцы,— каменной и холодной. Но он ничего не видел и понятия не имел, где находится и как попал сюда. Всего пять минут назад он открыл глаза и не увидел ничего, кроме мрака,— о да, он был сильно озадачен. Он с тревогой и беспокойством всматривался в эту непроницаемую мглу, тщетно пытаясь отыскать в ней хоть что-нибудь, за что можно было зацепиться взгляду. Ничего. Полный мрак. Его окружала бесформенная, однородная темнота, и хотя органы чувств говорили ему, что он находится в замкнутом пространстве, в этом чувствовалось какое-то противоречие: воздух был свежим, и откуда-то тянуло ветерком.

Он настороженно пригнулся и застыл без движения, ощущая запах земли и холодного камня, и еще слабый запашок, и этот запашок был ему незнаком; он настороженно и бесшумно подобрал ноги, удерживая равновесие одной рукой, держась за прохладную каменную стену, напрягшись, как стальная пружина. В темноте не чувствовалось никакого движения. Он ничего не видел, ничего не слышал, но шестым чувством ощутил движение, будто кто-то или что-то осторожно подвинулось к нему ближе. Он протянул ногу, ощупывая почву вокруг себя: она была твердой, и он шагнул немного в сторону, потом сделал еще один бесшумный шаг, затаив дыхание. И оттуда, где он только что стоял, прислонившись к стене, он услышал тихий звук: будто чьи-то руки шарили по холодному камню, чьи-то липкие руки, таким был характер этого звука. И к нему прибавился еще один звук: будто кто-то нетерпеливо шептал что-то — или это было частое дыхание? Когда на мгновение ветерок стихал, Смит вполне отчетливо слышал, будто что-то трется о камень, но это не была ни подошва ноги, ни звериная лапа, ни змеиная кожа, а нечто похожее на все три звука вместе.

Рука Смита инстинктивно дернулась к бедру — но не нашла чего искала. Куда он попал, как он здесь оказался — об этом у него не было ни малейшего представления, но ясно было одно: оружие, которое всегда было при нем, исчезло, и он понимал, что это не случайно. Существо, которое теперь преследовало его, вздохнуло, потом еще раз, и снова звук этот показался Смиту странным; шорох по каменной стене раздался снова, на этот раз он был неожиданно, ужасающе быстрым, и вдруг что-то коснулось Смита и ударило словно электрическим разрядом. На него опустились чьи-то руки, но он уже не понял этого, не понял, что руки эти не принадлежали человеческому существу, ибо странный трепещущий удар погрузил его сознание во мрак.

Когда Смит снова открыл глаза, он почувствовал, что опять лежит на холодном камне и опять, как и тогда, когда он очнулся в первый раз, беспредельный мрак окружает его со всех сторон. Он лежал, должно быть, там же, где упал, когда преследователь настиг его, но он не был ранен. Он подождал немного, чутко вслушиваясь, пока уши его не заболели от напряжения и полной, абсолютной тишины. Насколько его острые, как лезвие бритвы, чувства говорили ему, он был здесь совершенно один. Ни единый звук не нарушал этого совершенного безмолвия и мрака, ни шороха, ни звука осторожного подкрадывания, ни даже постороннего запаха. Он снова с большими предосторожностями встал на ноги, опираясь на невидимые глазу камни, размял члены и ощупал себя со всех сторон, чтобы окончательно убедиться, что он не ранен.

Пол под ногами был очень неровный. Ему вдруг пришло в голову, что он находится, должно быть, в развалинах какой-то древней постройки, поскольку запах сырого камня, холод и заброшенность этого места не оставляли возможности думать иначе, а кроме того, сквозняки гуляли по всему помещению, значит, где-то есть большие щели, или проломы, или что-нибудь в этом роде. Он на ощупь стал пробираться вдоль неровной и кое-где разломанной стены, спотыкаясь о валяющиеся куски камня и напрягая все свои чувства, стараясь уловить хоть что-нибудь в этой абсолютной тьме вокруг. Тщетно Смит пытался вспомнить, как он попал сюда. В памяти всплывали лишь отрывочные и смутные видения: безымянная забегаловка, много, слишком много сегира, приглушенные голоса, шум, смятение... потом темнота, провал в памяти — и вот он очнулся здесь, в полном мраке. В виски наверняка что-то добавили, оправдывался он перед самим собой, но эта мысль уже начинала его потихоньку сердить: кто это такой смелый выискался, что не побоялся поднять руку на Нордуэста Смита?

И вдруг он застыл как камень, не успев опустить поднятую ногу: совсем близко что-то почти беззвучно зашевелилось в темноте. В голове у него одно за другим побежали смутные видения: кто же этот невидимка, который захватил его и держит тут? Что это за чудовище передвигается как змея, скользя по земле, а руки у него оснащены странным устройством, которое наносит оглушительные удары немыслимой силы. Он стоял, застыв на месте и размышляя: интересно, а оно само видит меня в этом мраке?

Рядом с ним по камню прошуршали чьи-то ноги, и кто-то быстро, торопливо задышал ему в ухо и провел рукой по его лицу. Раздался короткий вдох, а потом Смит выбросил обе руки вперед, чтобы схватить это невидимое существо. И тут же от удивления у него перехватило дыхание, а потом он не смог удержаться от сдавленного смеха: в его руках оказалась явно какая-то девица — вряд ли в данном случае осязание его обманывало.

Резким движением он притянул ее к себе, но увидеть ее лицо в этой темноте не было никакой возможности, зато по округлым и упругим формам он сразу понял, что девица молода и очень даже женственна. А по тому, как она дышала, он догадался, что от страха она вот-вот потеряет сознание.

— Шшш,— настойчиво зашипел он прямо ей в ухо, так близко, что душистые волосы щекотали ему щеку.— Не бойся. Где это мы?

От страха, да, скорей всего, от страха ее напряженное тело вдруг ослабело, стало в его руках мягким, провисло, и она почти перестала дышать — по крайней мере, ее дыхания он больше не слышал. Смит поднял девушку — она оказалась на удивление легкой, и от нее чем-то приятно пахло, чем-то волнующе-женственным. Он ощутил прикосновение бархатных одежд, скользящих по его обнаженным рукам. Он поднес ее поближе к стене — ему было спокойней, когда за спиной находилось что-то солидное и твердое,— и положил ее на землю, а сам присел на корточки рядом, вслушиваясь в темноту, пока она постепенно приходила в себя.

Наконец дыхание ее восстановилось, хотя все еще было частым. Ясно, она все еще боится, и он услышал, как она садится, опершись спиной о стену. Она что-то прошептала, и он подвинулся ближе, чтобы расслышать.

— Кто вы? — спросила она.

— Нордуэст Смит,— ответил он шепотом и улыбнулся.

— О-о-о! — услышал он в ответ.

Кто бы ни была эта девица, имя его ей знакомо, и это уже кое-что.

— Произошла ошибка,— прошептала она, словно размышляя вслух.— Рабы Джулхи никогда не хватают никого, кроме... космических крыс и всяких подонков,— я хочу сказать, не тащат их сюда. Скорей всего, они вас не узнали, и они заплатят за эту ошибку. Ни один человек не попадет сюда, если известно, что его станут искать.

Смит с минуту помолчал. Похоже, она, как и он сам, попала в беду, и ее страх был слишком искренен, чтобы можно было заподозрить ее в притворстве. Но, с другой стороны, ей известны тайны этого странного, абсолютно лишенного света места. Таинственного местечка, по правде говоря. Он должен быть предельно осторожен.

— А ты кто такая? — прошептал он.— И что тебя так напугало? И вообще, где мы находимся?

В темноте слышно было, как она задержала дыхание, потом судорожно вздохнула и задышала прерывисто.

— Мы в развалинах Воннга,— зашептала она,— Меня зовут Эпри, и меня приговорили к смерти. Вот я и подумала, что ты — смерть, которая пришла за мной, ведь она может появиться в любую минуту.— Последние слова она произнесла едва слышно, всхлипнула и судорожно вздохнула, словно страх схватил ее за горло и не давал ей дышать. Он почувствовал, как она дрожит, прижавшись к его руке.

В голове у него теснилось множество вопросов, и он задал, как ему казалось, самый важный:

— Какая еще смерть должна прийти за тобой? Что тебе угрожает?

— Призраки Воннга,— прошептала она, и в голосе ее звучал неподдельный страх.— Рабы Джулхи доставляют сюда людей, чтобы их кормить. А также тех, кто оказал непослушание, их тоже отдают в пищу призракам. Я попала к ней в немилость — и вот теперь я должна умереть.

— Да кто они такие, эти твои призраки? Знаешь, совсем недавно здесь кто-то дотронулся до меня, и это было как разряд тока, но он больше меня не тронул, оставил в покое. Может быть, это...

— Да-да, это один из них. Должно быть, мое появление обеспокоило их. Но кто они такие, я и сама не знаю, то есть что они собой... Они приходят в темноте. Они, я думаю, принадлежат к той же расе, что и сама Джулхи, но они не из плоти и крови в отличие от нее. Я... я не знаю, как это объяснить.

— А что ты скажешь про Джулхи?

— Кто она такая? Джулхи — это просто Джулхи. Разве ты не знаешь?

— Она женщина? Может, какая-нибудь королева? Не забывай, я ведь понятия не имею, куда попал.

— Нет, она не женщина. По крайней мере, она не такая, как я. И она куда больше, чем просто королева. Я думаю, она великая волшебница или даже богиня. Я и сама не знаю точно. Но здесь, в Воннге, я просто не могу ни о чем думать, мне сразу становится плохо. Мне сразу становится плохо, когда я... я... о-о-о, я просто не могу вынести этого! Мне кажется, я схожу с ума! Лучше умереть, чем сойти с ума, разве нет? Но я так боюсь...

Речь ее стала бессвязной, она задрожала всем телом и прижалась к нему.

Смит обнял ее, а сам тем временем внимательно вслушивался в темноту, стараясь уловить хоть какой-нибудь звук в тишине, нарушаемой только ее захлебывающимся шепотом. Не переставая слушать, он постарался еще раз как следует обдумать все то, что она ему наговорила.

— Чего ты боишься? Что ты имеешь в виду? Что ты натворила?

— Существует такой... свет,— пробормотала Эпри.— Я всегда его вижу, до сих пор, с самого детства, как только закрою глаза и как следует постараюсь его увидеть. Свет и еще такие странные фигуры и тени, которые движутся сквозь него, будто чьи-то отражения, и они совершенно мне незнакомы, я таких раньше никогда не видела. И вот наступает момент, и все это перестает меня слушаться, а потом я начинаю ловить какие-то очень-очень странные... ну, как будто мысли и одновременно волны. Они пробиваются ко мне, а потом приходит Джулхи — она проходит через этот свет. Я не знаю... я просто ничего не понимаю. Но теперь она заставляет меня вызывать свет для нее, а потом у меня в голове происходят какие-то совершенно чудные вещи, я чувствую себя плохо, у меня кружится голова... и мне кажется... мне кажется, я схожу с ума. Но она заставляет меня делать это. И каждый раз мне все хуже и хуже, понимаете? Каждый раз все хуже и хуже, пока не становится совсем невыносимо. Потом она сердится, и лицо ее делается ужасным, каким-то неподвижным,— и на этот раз она отослала меня сюда. И скоро сюда придут эти призраки...

Смит обнял ее крепче и прижал к себе, пытаясь успокоить. Похоже, подумал он, она уже и в самом деле немного не в себе.

— А как можно отсюда выбраться? — спросил он и слегка потряс ее, стараясь вернуть к действительности.— Где мы находимся?

— В Воннге. Разве ты не понял? На острове, где находятся развалины Воннга.

И тут он вспомнил. Да-да, однажды он уже слышал про этот самый Воннг. Про развалины древнего города, затерянного в зарослях ползучих растений на маленьком островке в нескольких часах ходу от побережья Шанн. Ходили легенды о том, что когда-то давно это был огромный город, и не только огромный, но еще и очень необычный. Его построил царь, обладавший чудесной силой. Он заключил союз с существами, которых лучше не называть по имени,— такие ходили про это слухи. Добыча камня сопровождалась неведомыми ритуалами, названий которых нельзя произносить вслух, архитектура зданий была необычной, и неизвестно, для каких целей они строились. Некоторые их линии и формы противоречили всякой логике и были непонятны самим людям, которые их строили, а на улицах через определенные интервалы были установлены большие медальоны, рисунок на них следовал образцам, взятым явно из других миров, а зачем их установили, не знал никто... кроме самого царя. Смит вспомнил, что он слышал о странностях этого легендарного города под названием Воннг, и про ритуалы, которые сопровождали его строительство, и, наконец, о том, что на людей напала страшная эпидемия, от которой они сходили с ума... Рассказывали про привидения, которые бродили по улицам средь бела дня; поэтому в конце концов жители покинули город, и вот уже несколько веков он стоит здесь, постепенно разрушаясь. Никто теперь сюда не ходит, никто не посещает эти места, и цивилизация с тех пор покинула остров и передвинулась в глубь материка, и мало кто теперь вспоминает былые дни славы и могущества Боинга, только всякие темные и страшные истории ходят об этом месте и о странных вещах, которые здесь когда-то происходили.

— Джулхи живет в этих развалинах? — спросил он.

— Джулхи живет здесь, это правда, но не в развалинах этого города. Ее Воннг — это величественный, великолепный город. Я его видела, но мне так и не удалось войти в него.

Бедная девочка, она и впрямь не в своем уме, подумал Смит. И вслух добавил:

— Тут есть какие-нибудь корабли, лодки, на худой конец? Неужели отсюда никак нельзя выбраться?

И не успел он произнести последние слова, как в ушах у него что-то вдруг загудело, зазвенело, словно рой бесчисленных пчел влетел ему в голову... Гудение становилось все громче, нарастало и нарастало, пока вся его черепная коробка не заполнилась этим звуком, и в завываниях отчетливо прозвучали слова:

— Нет. Ни в коем случае. Нет. Джулхи запрещает.

Девушка в объятиях Смита вздрогнула и судорожно прижалась к нему.

— Это Джулхи! — выдохнула она.— Чувствуешь, это она поет у тебя в голове. Джулхи!

Смит действительно слышал, и голос нарастал, становился все громче, и теперь уже казалось, будто он заполнил всю эту беспросветную тьму своими непереносимыми завываниями.

— Да, да, моя маленькая Эпри. Это я. Ты теперь раскаиваешься в своем непослушании, моя Эпри?

Смит чувствовал, как девушка задрожала у него на груди. Он слышал, как колотится ее сердце, чувствовал на щеке ее неровное дыхание.

— Нет, нет... я не раскаиваюсь, нет...— услышал он ее тихое бормотание.— Позволь мне умереть, Джулхи.

Голос смягчился и замурлыкал ласково:

— Умереть, моя сладкая? Джулхи не будет столь жестока. О нет, маленькая Эпри, я всего лишь немного попугала тебя, в этом и состоит наказание. Теперь я тебя прощаю. Ты можешь вернуться и снова служить мне, моя Эпри. Я не дам тебе умереть.

Теперь голос звучал сладко до приторности.

И в ответ раздался голос Эпри, нарастая до истерики, и в нем звучали вызов и неповиновение:

— Нет! Нет! Я не буду больше служить тебе! Никогда, слышишь, Джулхи?! Я хочу умереть!

— Успокойся, тише, прошу тебя, моя маленькая.— Это бормотание гипнотизировало, завораживало своими успокаивающими интонациями.— Ты будешь служить мне. Да, ты станешь мне повиноваться, будешь слушаться меня, как и раньше, моя сладкая. Ты там нашла мужчину, не так ли, крошка? Иди же сюда и приведи его с собой.

Невидимые руки Эпри с силой вцепились Смиту в плечи, она пыталась оторваться от него, оттолкнуть его от себя.

— Беги, беги,— шептала она, задыхаясь.— Перелезь через стену и беги! Можно броситься со скалы в море, и тогда ты станешь свободным! Беги, говорю тебе, беги, пока не поздно! О-о, Шор, Шор, если б я была свободна, если б я могла умереть!

Смит накрыл вцепившиеся в него пальцы одной рукой, а другой потряс совершенно обезумевшую девушку.

— Успокойся! У тебя просто истерика. Успокойся! — крикнул он.

Он почувствовал, что она теперь дрожит не так сильно. Хватка ослабла, руки девушки опустились вниз. Постепенно и прерывистое дыхание выровнялось.

— Пошли,— наконец сказала она совершенно другим голосом.— Это приказ Джулхи. Пошли же!

Пальцы ее крепко сцепились с его пальцами, и без всяких колебаний она решительно шагнула вперед, в темноту. Он последовал за ней, спотыкаясь об обломки, больно стукаясь об острые выступы разрушенной стены. Далеко ли они ушли, он не знал, но им приходилось часто поворачивать то вправо, то влево. Порой ему даже казалось, будто они идут в обратную сторону. Ему в голову пришла странная мысль, что Эпри не просто ведет его по хорошо знакомым коридорам и галереям разрушенного здания, а под влиянием колдовства Джулхи выполняет ритуальный обход этих развалин, уверенно протаптывая между камнями некий символический узор — колдовской узор, и, когда он будет завершен, перед ними откроется невидимая дверь, запоров которой не касалась рука смертного.

Вероятно, именно Джулхи вложила в него эту мысль, более того, он был уверен, что это так и есть, поскольку девушка все шла своим запутанным, замысловатым путем, молча скользя, словно иголка между волокон ткани, среди невидимых руин и он нисколько не удивился, когда вдруг пол под ногами стал ровным и стены куда-то пропали, по крайней мере так ему показалось, и запах холодного камня, сопровождавший его всю дорогу, тоже куда-то исчез. Теперь он шагал в темноте по толстому ковру, и теплый, легкий ветерок доносил до него приятный запах. И в этом мраке его не оставляло странное чувство, будто на него постоянно смотрят чьи-то глаза. Причем не глаза в их физическом или биологическом смысле, но некий всепроникающий взор. Теперь он снова услышал давешний гул или жужжание, то усиливающееся, то затухающее и бьющее ему в уши приятными мерными модуляциями.

— Ммм... Ты привела ко мне человека с Земли, моя Эпри? Да-да, землянина, и такого красивого. Я довольна тобой, Эпри, за то, что ты приберегла для меня этого человека. Скоро я позову его. А пока пусть погуляет, ведь он никуда не денется, куда ему бежать отсюда?!

Снова все смолкло, и Смит заметил, что вокруг стало постепенно светлеть. Свет исходил из невидимого источника, тьма уже не была такой непроницаемой, чернота бледнела, теперь его окружала полутьма, и он стал различать какие-то висящие гобелены, сияющие колонны и силуэт девушки Эпри, стоящей рядом с ним. Сумрак становился все светлее, и вот уже стало светло как днем, и он увидел, что стоит в помещении с богатым и пышным убранством.

Он огляделся по сторонам, надеясь обнаружить вход, через который они проникли сюда, но ничего подобного не увидел. Он стоял на открытом месте, небольшом по размерам, и его окружал лес светящихся колонн, сделанных, по-видимому, из отполированного камня. Между некоторыми из них висели гобелены, которые он рассмотрел в полумраке. Они свисали до земли пышными складками. Насколько видел глаз, колонны расходились во все стороны ровными сужающимися рядами, и он был уверен, что шли они вовсе не между ними. Если бы это было так, он бы это почувствовал. Не-ет, на этот ковер, покрывающий небольшую открытую площадку, он ступил прямо из усыпанных камнями развалин Боинга, пройдя через невидимую дверь. Это точно.

Он обернулся к девушке. Она уже успела устроиться на одном из диванов, которые стояли среди колонн по краю круглой площадки. Лицо ее было бледней самого белого мрамора и очень красиво, как он и предполагал раньше. Глаза ее были глазами истинной венерианки: темные, продолговато-миндалевидные и ласковые; яркие коралловые губы и волосы, ниспадающие на плечи черными блестящими облаками, дополняли общую картину настоящей венерианской красавицы. Плотно облегающее, как это принято у венерианок, платье из светло-красного бархата подчеркивало прекрасные формы тела; одно плечо оно оставляло открытым, а снизу имело высокий разрез, обнажая красивую, стройную ногу. Таков был обычный наряд всех женщин Венеры, который наиболее выгодно подчеркивал женскую красоту, но, по правде говоря, Эпри не нуждалась в этом — она во всяком наряде была бы хороша. И Смит, внимательно рассмотрев ее, по достоинству оценил ее красоту.

Его откровенно оценивающий взгляд она приняла совершенно равнодушно. Казалось, вся энергия бунта, сопротивления покинула ее, и усталость отражалась в каждой черточке ее прекрасного лица. Эта усталость, похоже, стерла с него все естественные краски.

— Ну и где мы теперь? — спросил наконец Смит.

Она искоса посмотрела на него.

— Это место Джулхи использует в качестве тюрьмы,— пробормотала девушка безразлично.— Я думаю, сейчас по многочисленным залам ее дворца и вокруг нас снуют ее рабы. Я не могу тебе всего этого объяснить... но по приказу Джулхи может случиться все, что угодно. Мы можем находиться в самом центре ее дворца и даже не подозревать об этом, поскольку отсюда нет выхода и сбежать нет никакой возможности. Мы ничего не можем с этим поделать, нам остается только ждать.

— А зачем все это? — Смит кивнул в сторону колонн, которым, казалось, не было конца.— Что находится там, за ними?

— Ничего. Они уходят в бесконечность, но если ты пойдешь туда, то снова окажешься здесь.

Смит бросил на нее быстрый взгляд из-под опущенных век: интересно, насколько она все-таки не в своем уме? Но ее белое изможденное лицо ничего ему не сказало.

— Ну, тогда пошли,— сказал он наконец,— Я хочу все-таки попытаться.

Она покачала головой.

— Бесполезно. Джулхи отыщет нас в любой момент, когда захочет. От Джулхи нет спасения.

— И все-таки я попробую,— упрямо повторил он.— Ты идешь со мной?

— Нет. Я очень устала. Я подожду тебя здесь. Ты никуда не денешься. Ты скоро вернешься.

Не говоря больше ни слова, он повернулся и шагнул в чащу колонн, окружавших это небольшое, устланное коврами пространство, не раздумывая, в каком направлении ему двигаться. Идти было почему-то скользко, его ноги, обутые в высокие ботинки, разъезжались на полу, который слабо светился. Колонны тоже светились ровным светом по всей своей полированной поверхности, и странным был этот свет, распространяющийся равномерно повсюду: предметы, освещенные им, не отбрасывали тени, поэтому создавалось впечатление, будто вокруг совсем мало пространства, и весь этот светящийся лес колонн казался каким-то плоским. Он решительным шагом пошел вперед, время от времени оглядываясь, чтобы не сбиться, идти все время прямо, прочь оттуда, где стояли диваны, на одном из которых он оставил изможденную девушку. И каждый раз, оглядываясь, он видел, как просвет между колоннами, где была открытая площадка, становился все меньше и меньше, пока наконец совсем не скрылся за частым лесом колонн, пропал, будто его и не бывало. А он все шел и шел сквозь эту бесконечную чащу, прислушиваясь только к быстрым ударам своего сердца и четким звукам собственных шагов, отдававшихся слабым эхом где-то вдали. Ничто не нарушало однообразия уходящих во все стороны тускло светящихся колонн, пока ему не показалось, будто далеко впереди мелькнул просвет и какие-то разноцветные гобелены. Он ускорил шаги, почти побежал, надеясь, вопреки всему увиденному здесь, что он наконец выберется из этой однообразной чащобы. Вот он все ближе и ближе, и перед ним висит гобелен, заслоняющий пространство; дрожащей от волнения рукой он отбросил его в сторону... На него смотрели в упор смеющиеся глаза Эпри.

Но Смит только с отвращением хмыкнул, развернулся и снова нырнул в чащу колонн. На этот раз его путешествие длилось несколько меньше: ему хватило не более десяти минут, чтобы вернуться туда, откуда он только что вышел. Он попробовал и в третий раз, но теперь ему не пришлось сделать и десятка шагов, как дорога под его ногами непостижимым образом сделала какой-то невероятный крюк и привела его прямо на то самое место, откуда он только что вышел. Эпри только улыбалась, глядя, как он плюхнулся на один из диванов и беспомощно уставился на нее из-под сдвинутых бровей.

— Отсюда не удерешь,— повторила она.— Я думаю, это место существует в каком-то ином мире, другом, не в таком, который известен нам. Это место, где мы сейчас отдыхаем,— центр, а все линии, все пути, отходящие от него, сделав петлю, возвращаются обратно. Петля — это круг, у круга есть границы, но нет конца, как и у этой чащи, которая нас окружает.

— Но кто такая эта Джулхи? — резко перебил ее Смит.— Что она собой представляет?

— Возможно, она богиня. Или дьяволица и живет в аду. Или и то и другое вместе. А приходит она откуда-то из-за света, из пространства по ту сторону света — это трудно объяснить. Именно я открыла для нее дверь, я так думаю, и через меня она смотрит на свет, который я должна вызывать для нее, когда она мне приказывает. И я сойду с ума, я просто сойду с ума!

Отчаяние вдруг вспыхнуло в ее глазах — вспыхнуло и погасло, и лицо ее побелело еще больше. Руки ее взметнулись вверх в жесте совершенной беспомощности и снова упали на колени. Она покачала головой.

— Нет, конечно, не совсем с ума. Она не позволит мне даже этого... бегства от нее, ибо тогда я уже не смогу вызывать для нее свет и таким образом как бы открывать для нее окно, чтобы она могла смотреть туда, откуда пришла. Эта страна...

— Смотри! — перебил ее Смит.— Свет...

Эпри подняла голову и равнодушно кивнула.

— Да. Снова темнеет. Мне кажется, сейчас Джулхи позовет тебя к себе.

Освещение постепенно, но достаточно быстро угасало, и лес колонн тускнел и тонул в сумерках, и темнота окутывала эти бесконечные, уходящие в неизвестность ряды, все вокруг сливалось и становилось бесформенным, и наконец снова опустилась черная ночь. На этот раз они не двигались, но Смит смутно догадывался: вокруг него что-то происходит, незаметно и таинственно — так в театре между действиями на погруженной во мрак сцене невидимо для зрителей меняются декорации. О том, что вокруг что-то меняется, можно было догадаться и по легкому движению воздуха. Да и пол под его ногами тоже перемещался, неотчетливо, совсем почти незаметно, но так, словно с ним происходит метаморфоза, суть которой он никак не мог уловить.

А потом мрак снова стал рассеиваться, забрезжил сумеречный свет, превращая полную темноту в полумрак; но совсем светло не стало, хотя света было достаточно, чтобы увидеть, что вся обстановка вокруг совершенно переменилась. Краем глаза он увидел Эпри, услышал совсем рядом ее учащенное дыхание... но головы в ее сторону он не повернул. Исчезли куда-то и бесконечные ряды светящихся колонн, среди которых он имел удовольствие попутешествовать, правда, без результата. Зато вместо них — а может, и закрывая их, вокруг него воздвиглись высоченные стены.

Он поднял глаза, чтобы посмотреть на потолок, но, когда сумрак рассеялся полностью и снова стало светло как днем, он увидел, что стены эти какие-то чудесные, если не сказать странные. Всю их поверхность украшал необычный волнообразный узор в виде широких лент, и, по мере того как он внимательно разглядывал его, Смит увидел, что ленты эти не были нарисованы на поверхности стен, но являлись их неотъемлемой составной частью, причем плотность каждой последующей ленты все уменьшалась. Те ленты, которые вились вдоль основания стен, были очень темными, но чем выше поднимались узоры, тем они становились светлее, как бы менее плотными, и уже посередине стены они были похожи на некие слои узорчатых, фигурных облаков, а еще выше эти полосы были едва различимы, почти совсем неуловимы, как легкий туман. А в вышине они сливались с чистым светом, таким ослепительно ярким, что глазам было больно на него смотреть.

В самом центре помещения, в котором он оказался, стояло низкое черное ложе, а на нем возлежала сама Джулхи. Смит понял это сразу, едва взглянув на нее, и красота ее была столь ослепительна, что он в эту минуту больше ни о чем другом и думать не мог. У него даже дыхание перехватило, когда он увидел эту поистине сияющую красоту: эти роскошные формы, эту гладкую, словно светящуюся кожу... Она, не мигая, спокойно смотрела на него. Уже потом он подумал, что это существо — вовсе не человек, и тогда по спине у него побежали мурашки. Она принадлежала к той самой древнейшей расе одноглазых существ, о которых до сих пор ходят в народе всякие слухи и легенды, хотя историческая наука про них молчит вот уже много веков. У нее был один глаз. Один ясный, бесцветный глаз прямо посередине чистого и высокого лба. Черты ее лица формировались не как у людей, по схематическому треугольнику, а ромбом — косые ноздри, отходящие от низко посаженной переносицы, были поставлены так далеко друг от друга, что казались отдельно существующими деталями лица, вылепленными с изящным совершенством. Но самым странным на этом исключительно необычном и вместе с тем очень красивом лице был рот. Губы были сложены сердечком, или даже в гиперболизированной форме лука купидона, но все-таки это был нечеловеческий рот. Он никогда не закрывался, никогда. Он представлял собой изящное отверстие в виде маленькой арки, обрамленной поразительно алыми, прямо-таки кроваво-алыми, застывшими в неподвижности губами над жестко закрепленной нижней челюстью. А через отверстие раскрытого рта виднелась красная плоть ротовой полости.

Над единственным ясным, опушенным длинными ресницами глазом прямо от брови изысканным штрихом отходило назад что-то такое, что отдаленно напоминало птичье перо, хотя вряд ли подобное оперение могло украшать живую птицу. Оно переливалось всеми цветами радуги, и каждый отдельный его волосок трепетал дрожащим сияющим цветом при малейшем движении воздуха, производимого ее дыханием.

Что касается всего остального... Что ж, если формы какой-нибудь комнатной собачки пародируют чистую, изящную грацию борзой собаки, то же можно было сказать в данном случае и о человеческой красоте — она казалась пародией на прямо-таки змеиное изящество и красоту ее тела. Несомненно, именно человеческая форма тела копировала изначальный образец — тот, который представляла собой женщина, которую он сейчас созерцал, а не наоборот. Так или иначе, но это чувствовалось в каждой мягкой и непринужденной линии, каждой округлости, столь безошибочно верно и непогрешимо они были сформированы с какой-то определенной целью, какой именно, он сказать не мог, хотя инстинктивно чувствовал, что именно этой цели и служила ее красота.

Движения ее были грациозны, плавны, все члены гибки и свободны, и в этой грации также было нечто не от теплокровных существ, а что-то змеиное. Она не была похожа ни на одно известное Смиту существо, все равно — теплокровное или холоднокровное; такого он никогда не видел, да и представить себе раньше не мог. От талии и выше формы были вполне человеческие, но ниже — никакого сходства. И тем не менее от ее красоты просто дух захватывало. Любая попытка описать изящество нижней половины ее тела, совершенно чуждое человеческому представлению о красоте, могла бы показаться абсурдной, гротескной, но на самом деле, даже при совершенно фантастичной причудливости ее лица, не было ничего ни абсурдного, ни гротескного в этой не поддающейся описанию форме.

И этот ясный немигающий глаз не отрываясь, внимательно рассматривал Смита. Она лежала на черном ложе, видимо наслаждаясь, с грацией и изяществом змеи, лениво раскинувшись на подушках, и на черном фоне тело ее казалось бледным, как слоновая кость, и таким неописуемо странным. Он чувствовал, как взгляд ее единственного глаза пронзает его насквозь, словно обшаривая все закоулки, все тайники его мозга и будто ненароком просматривая всю его жизнь, все годы, которые стояли за его плечами. Хохолок из перышек над ее головой чуть подрагивал.

Он твердо встретил ее взгляд. На ее застывшем лице нельзя было ничего прочитать, она не могла улыбаться, и ее взгляд не говорил ему совершенно ни о чем. Он представления не имел и даже не догадывался, какие чувства, какие эмоции скрывались за этой чуждой маской. Раньше он и не думал, насколько важную роль играет в человеческом лице подвижность губ для выражения внутреннего состояния, а ее раскрытый рот сердечком застыл в совершенной неподвижности, казалось, навечно. «Как лира»,— подумал он, но всегда немая лира, поскольку такой рот, как у нее, расположенный на неподвижной, жестко закрепленной нижней челюсти, никогда бы не смог произнести ни одного человеческого слова.

И тут она заговорила. От неожиданности он даже заморгал, но через мгновение понял, как ей удается делать то, что, казалось бы, сделать совершенно невозможно. Мягкие ткани ее раскрытой ротовой полости принялась вибрировать, словно струны арфы, и в воздухе послышалось то же гудение, какое он уже слышал раньше. Эпри, стоявшая рядом с ним, невольно задрожала. Он почувствовал это, особенно когда гудение стало усиливаться и шириться, но он слушал слишком напряженно и внимательно, чтобы обращать на это внимание. В этом гудении было нечто такое, что... да-да, именно, гудение превращалось в различимую речь, фразы, которые никогда еще в его присутствии не произносились таким совершенно необычным способом: это была в некотором роде мелодия, невыразимо приятная и исполняемая на одной высокой ноте,— это можно было сравнить со звучанием скрипки. Она не могла артикулировать звуки, поскольку губы ее не двигались, и речь ее была членораздельной лишь благодаря тому, что она варьировала интенсивность одной-единственной музыкальной ноты. Так можно говорить далеко не на всех языках, но верхне-венерианское музыкальное наречие по тону очень близко к этому, где каждый звук, одновременно являющийся отдельным словом, имеет столько значений, сколькими степенями интенсивности он обладает. Изысканно и тонко модулированные ноты, которые, журча, выходили из ее рта, имели точное и ясное значение, словно она произносила отдельные слова.

И мелодия ее была куда более красочна, чем простая речь. Так или иначе, эти певучие фразы воспринимались не только слухом. По первой же высокой ноте он сразу понял, какую опасность таит в себе этот голос. Он вибрировал, он дрожал, он ласкал того, кто его слышал. Он пробегал вверх и вниз по его нервным окончаниям, словно пальцы музыканта по струнам арфы.

— Кто ты, землянин? — вопрошал этот ленивый, задевающий самые чувствительные нервы голос. А он, отвечая, уже знал заранее, что ей известно не только его имя, но гораздо больше, может быть, даже больше, чем он сам знал о себе. В глазу ее, безмятежном и всепроникающем, светилось знание.

— Нордуэст Смит,— угрюмо ответил он.— Зачем ты притащила меня сюда?

— Опасный человек.

В мелодии этих слов слышалась нотка насмешки.

— Тебя, как ты говоришь, притащили сюда, чтобы напитать обитателей Воннга человеческой кровью, но я думаю... да, я думаю, я оставлю тебя для себя. Тебе много известно о чувствах, которые мне незнакомы, и я вполне смогу разделить их с тобой, соединившись в одно с твоим сильным телом, в котором течет горячая кровь, Нордуэст Смит. Эи-и-и...

Мелодическое гудение перешло в экстатический вой на высокой ноте, отчего по спине Смита прошел трепет.

— И какой сладкой, какой горячей будет твоя кровь, мой землянин! Ты разделишь со мной мой экстаз, когда я стану пить ее! Обещаю тебе... но подожди немного. Сначала ты должен понять. Слушай же, землянин.

Гудение стало нарастать, пока не перешло в нечленораздельный рев в его ушах, и странным образом его сознание расслабилось под влиянием этого звука, как-то разгладилось и расправилось, стало мягким и податливым, как воск, чтобы лучше воспринимать ее голос. В этом странном, смиренном и покорном состоянии он слушал ее пение.

— Жизнь существует во множестве взаимоперекрывающихся, взаимопересекающихся миров, мой землянин, даже я сама способна воспринимать только часть из них. Мой мир очень близко соприкасается с твоим, это родственные миры, и в некоторых точках они подходят один к другому так близко, что проникнуть из одного в другой нетрудно, для этого не надо делать слишком больших усилий, главное — найти слабую точку. Этот город, который называется Воннг, одна из таких точек, это область, которая существует одновременно в обоих мирах. Ты способен понять это? Он был спланирован по определенному, .скрытому для непосвященных образцу и построен таким образом и для таких целей, говорить о которых надо особо,— это отдельная история; так вот, стены, улицы и дома Воннга проявлены материально и в моем мире, и здесь, в твоем. Но в наших двух мирах время течет по-разному. Здесь оно движется гораздо быстрей. Стараниями двух чародеев наши чуждые один другому миры соединились, и возник странный, весьма необычный союз между твоим миром и моим. Воннг был воздвигнут людьми твоего мира, его строили тщательно, не торопясь, камень за камнем. Но нам казалось, что заклинаниями нашего чародея этот город возник сразу, внезапно, по его команде. Это потому, что ваше время движется намного быстрей, чем наше.

И несмотря на то что город строился с помощью заклинаний двух магов, странным образом встретившихся друг с другом, и камень, из которого строился Воннг, существовал в обоих мирах одновременно, ничто не могло помочь тому, чтобы люди, которые обитали в Воннге, стали для нас доступными. В городе обитали одновременно две расы. Но для людей город казался населенным призраками, неясными, почти неощутимыми духами. А мы воспринимали вас в виде мгновенных вспышек, однако мы никак не могли пробиться к вам. А нам очень, очень этого хотелось. Мысленно мы порой могли соприкоснуться с вами, но физически — никогда.

И так длилось довольно долго. Но время бежало здесь быстрее, и, хотя ваш город превратился в развалины и был покинут людьми на многие годы, для нас он продолжает существовать, для нас он все еще великий и процветающий город. И скоро я тебе его покажу.

Чтобы понять, почему я сейчас здесь, тебе надо знать кое-что, касающееся нашей жизни. Цель жизни каждого существа вашей расы — искать и обрести счастье, разве не так? Но жизнь существ нашей расы целиком посвящена тому, чтобы как можно больше и глубже испытывать разнообразные ощущения и наслаждаться ими. Для нас это и еда, и питье, и счастье. Без этого мы ощущаем страшный голод. Чтобы питать наши тела, мы должны пить кровь живых созданий, впитывая и их ощущения, эмоции. Мы в намного большей степени, чем вы, способны испытывать самые разнообразные чувства, как физические, так и душевные. Спектр наших ощущений неизмеримо шире вашего, он выходит за пределы вашего понимания, но для нас это в порядке вещей, а кроме того, мы постоянно ищем новых ощущений, новых и незнакомых эмоций. Мы вторгаемся в самые разные миры, в самые разные измерения в поисках чего-нибудь нового. И наконец совсем недавно с помощью Эпри нам удалось пробиться в ваш мир.

Ты должен понять, мы не пришли бы сюда, если бы не существовало входа. С того самого времени, когда был построен Воннг, мысленно, духовно, так сказать, мы были способны входить к вам, но, для того чтобы испытывать эмоции, которых мы жаждем, нам нужен физический контакт, временное физическое единение, которое происходит, когда мы пьем кровь. Но войти к вам не было никакой возможности, пока мы не нашли Эпри. Пойми, мы давно знаем, что некоторые люди рождаются с более широким спектром ощущений и более широкой способностью восприятия, чем даже способны понять окружающие. Порой таких людей называют сумасшедшими. И в своем безумии они иногда представляют даже большую опасность, чем сами думают. Эпри родилась с врожденной способностью видеть наш мир, и, хотя она сама этого не знала и не понимала, что означает тот свет, который она могла вызывать по собственному желанию, она нечаянно, сама не подозревая об этом, открыла для нас вход сюда, в ваш мир.

Я явилась сюда именно с ее помощью, и с ее помощью мне удается существовать здесь и приводить сюда других во мраке ночи, чтобы они также могли питаться кровью человеческих существ. Наше положение в вашем мире непрочно, мы пока не осмеливаемся заявить о себе открыто. И мы начали свое существование здесь, захватывая самых низких представителей вашей расы, чтобы привыкнуть к пище и укрепить нашу власть над человеческим родом, чтобы, когда мы будем готовы идти дальше не скрываясь, у нас было достаточно сил подавить ваше сопротивление. И это время уже не за горами.

Длинное, неописуемо красивое тело, лежавшее на ложе, повернулось к нему, и по всем его членам, словно рябь по воде, пробежала дрожь. Пронизывающий и вместе с тем спокойный взгляд ее глаза сверлил его насквозь, голос пульсировал.

— Тебя ожидают потрясающие впечатления, землянин... перед тем как ты умрешь. Мы с тобой станем одним целым, но только на какое-то время. Я буду наслаждаться всеми твоими чувствами, я стану смаковать их, я получу все, что могут дать твои органы восприятия, я впитаю в себя все ощущения, которые ты когда-либо испытывал. А для тебя я открою новые области и сама увижу их через твои органы чувств, через твое сознание, они станут обладать новым привкусом, новым ароматом, и ты разделишь со мной весь восторг, и всю боль, и множество иных ощущений и эмоций, таких, для которых на ваших языках нет даже названия...

Музыка ее голоса мягко пронзала его мозг насквозь, пропитывала его, словно губку. Но странно, то, что она говорила, не казалось ему чем-то очень важным. Она как будто рассказывала легенду о чем-то таком, что происходило очень давно с другим человеком. Смит спокойно и серьезно ждал, когда она продолжит... И она продолжила, словно во сне, но в голосе ее чувствовалось злорадство.

— Ты познал много опасностей, о странник. Ты видел много удивительных вещей, и жизнь твоя была полна, и смерть тебе была как старый товарищ, а любовь... о, любовь — эти руки обнимали многих женщин, не так ли? Не так ли?

Непереносимо сладкозвучный, трепещущий голос ее продолжал бормотать, все повторяя свой последний вопрос, и в его странном звенящем тоне было нечто потрясающе убедительное, неотразимое. И совершенно непроизвольно на него вдруг нахлынули воспоминания.

Девушки с Венеры с их молочно-белой кожей так красивы: какие у них большие глаза с косым разрезом... а какие теплые губы... и голоса... о, эти голоса... только такими голосами можно говорить о любви. А марсианки из страны каналов, с кожей розовой, словно кораллы, сладкие, как мед... они так нежно воркуют, когда говорят о любви, когда их ласкает мужская рука под неярким светом двух марсианских лун. А женщины с планеты Земля — живые и темпераментные, горячие в любви, их поцелуи порой поражают тебя, как удар сабли, пьянят, как крепкий ром... а смех их заставляет закипать кровь в жилах. Были у него и другие. Он вспомнил одну очаровательную, ласковую дикарку с затерянного в пространстве астероида и душную, напоенную ароматами благовоний ночь, проведенную с ней... О, эта ночь, которая промчалась как одно мгновение под небом, усеянным огромными мерцающими звездами. А была еще девица, которую он увел у космических пиратов, вся увешанная ворованными драгоценностями, с ручным огнеметом на поясе, стягивавшем ее крутые бедра... Это было в палаточном городке на самой границе марсианской цивилизации, где начинаются безводные марсианские пустыни. Или та румяная, цветущая юная марсианка во дворце, окруженном садом, на берегу канала, над которым ходили две марсианские луны... А однажды... о как давно это было! — в земном саду, дома... Он закрыл глаза и снова увидел прелестную девичью головку, копну волос, посеребренных лунным сиянием, глаза... да, этот спокойный и твердый взгляд огромных глаз и дрожащие губы, которые шептали...

Он глубоко и судорожно вздохнул и снова открыл свои серые, цвета стали глаза. Они ничего не выражали... но это последнее, глубоко похороненное в тайниках души воспоминание жгло его, и он понимал, что Джулхи отведала его боли, она получила огромное удовольствие, она наслаждалась его болью, она торжествовала. Перистый хохолок на ее лбу откинулся назад и ритмически подрагивал, и интенсивность радужной расцветки его стала еще глубже, хохолок так и переливался, меняя цвета с поразительной быстротой. Но ее застывшее лицо не изменилось, хотя сверкающий глаз этого создания сиял уже не так ярко, он слегка затуманился, словно она тоже вспоминала вместе с ним.

Когда она заговорила, ее монотонный, словно звук флейты, голос был похож на шепот, и Смит еще раз убедился, насколько более богат и выразителен он был по сравнению с любой речью, выраженной словами. Она обогащала его живые переливы такой энергией, которая заставляла сердце стучать сильнее, которая волновала душу. Этот голос, мягкий и вместе с тем бесконечно богатый интонациями, гладил его напряженные нервы, словно бархат. Он отзывался на эти потрясающие звуки всем своим телом, всем своим существом. Для нее он был сейчас как некий живой музыкальный инструмент, в игре на котором она знала толк, касаясь самых тонких, самых сокровенных струн его души, извлекая аккорды памяти, вызывая глубочайшее волнение, пронзительную нервную дрожь, заставляя кровь вскипать в жилах,— столь богаты, столь глубоки были интонации этого голоса. Она играла на струнах его ума и души. Все, что составляло его сущность, было подвластно ей, отвечало ее ласковым касаниям; она пробуждала в нем такие мысли и образы, какие хотела ощутить и прочувствовать сама. Голос ее был чистейшее очарование, магия в ее чистом виде, и у него не было и тени желания противостоять его мощному воздействию.

— Сладкие воспоминания, скажи, сладкие? — ласково вопрошала она своим мурлычущим голосом.— Женщины, которых ты знал, женщины, лежавшие в твоих объятиях, губы, которые прижимались к твоим,— помнишь? Помнишь?

Голос этот гипнотизировал, его трепещущие волны омывали Смита, словно ласковые волны теплого моря, они касались его, словно ласковые женские пальцы (он еще раз подумал, что так, наверно, касаются женские пальцы струн арфы), извлекая нужные ей мелодии. Она вызывала воспоминания, которых желала, сама произнося слова, горячие и нежные, словно язычки пламени. Туман застилал его глаза, а голос все звучал, все пел, и его музыка пронзала пространство и время и казалась вечной. Теперь он говорил не словами, не фразами, а музыкой, ее ритмом, и тело его было всего лишь резонатором для мелодий, которые она напевала.

Теперь ее интонации изменились. Мурлыкающее гудение опять стало членораздельным, он снова слышал слова, которые, трепеща, проходили сквозь него, облекаясь в смысл.

— И во всех этих женщинах, о которых ты вспоминаешь с такой нежностью,— пела она,— во всех этих женщинах ты видишь меня, ты помнишь обо мне... Ведь в каждой из них была я, в каждой, которую ты вспоминаешь теперь, в каждой горела маленькая искорка — и это была я, и я — это все женщины, которые любят и которых любят... это мои руки обнимали тебя, разве ты не помнишь этого?

И, окруженный этим гипнотическим пением, как облаком, он действительно вспомнил и узнал, даже не разумом, но неким глубинным и неясным бормотанием крови, эту великую и скрытую истину, которой он прежде не мог понять.

Хохолок на ее лбу все трепетал, теперь в медленном, томном ритме, и по нему пробегали сочные цвета, которые ласкали взгляд — бархатно-пурпурные оттенки, алые, как горящие угли, как язычки пламени, как все оттенки солнечного заката. Когда она легким, не поддающимся описанию движением поднялась со своего ложа и протянула руки, он, сам не понимая и не осознавая, что делает, вдруг оказался рядом с ней, ее руки обвились вокруг него, как две змеи, а сердцеобразное отверстие, обрамленное алыми губами, прижалось к его рту.

И вдруг случилось нечто странное. Прикосновение было легким и нежным, словно чуть дрогнула мембрана, которая закрывала изогнутое и жесткое отверстие ее губ, и столь быстрым и невесомым, будто по его губам провела своим нежным крылом крохотная колибри. Это было не потрясение, не шок... но, так или иначе, с этим прикосновением душевное волнение его улеглось и стихло. Он почти потерял ощущение собственного тела. Он опустился на колени у края ложа Джулхи — руки ее все еще обвивали его, словно змеи, а странное, фантастическое и вместе с тем удивительно красивое лицо ее было совсем близко. Какое-то смутное, невыраженное сопротивление проснулось было в его душе, но сразу рассеялось, как легкое облачко,— ее единственный глаз притягивал его взгляд, все его внимание, как магнит, и сопротивляться ему не было сил.

И странное дело, казалось, глаз этот не видит его. Взгляд Джулхи был прикован к чему-то неизмеримо далекому, был устремлен в далекое прошлое, что-то там напряженно разглядывал, столь напряженно, словно не было вокруг них высоких стен, будто ничего, что их окружало, не существовало на свете. Он смотрел в светозарные глубины, где шевелились неясные, туманные отражения, странные формы и тени, образы, каких он в жизни никогда не видывал.

Он словно наклонился над бездной, напряженно вглядываясь в эти движущиеся тени в ее глазу. Из ее рта неслись тонкие высокие звуки, будто кто-то играл на флейте однообразную мелодию, которая вынуждала все его существо, как поток воды, устремиться в одно русло, и этим руслом был ее бездонный глаз. И теперь в нем образы прошлого вставали все с большей ясностью и чистотой, и он мог видеть вещи, которым не было названия, потому что они смешивались и двигались, а за ними скрывались другие, из еще более далекого прошлого.

И потом вдруг все эти формы и тени слились в одно черное пятно, подобное пустоте, и глаз ее уже не был ясным и лучезарным, но стал черным, как космос, лишенный солнечного света, и таким же бездонным... о, эта глубина, как кружит она голову и приводит все чувства в полное смятение! Головокружение захлестнуло его, ошеломило, и он покатился куда-то и потерял ощущение действительности, он тонул, кувыркаясь и вращаясь, проваливался в бездонную тьму.

Вокруг него вращались мириады звезд, они проносились мимо, оставляя после себя светящийся след на бархатном фоне абсолютной черноты, такой черной, что казалось, ее можно потрогать рукой. Но вот постепенно звезды перестали вращаться и застыли на месте как прикованные. Головокружение прекратилось, хотя ощущение движения осталось. Быстрее ветра его несло сквозь пылающую тьму, усеянную неподвижными, немигающими звездами. Постепенно он приходил в себя и уже не удивлялся, что теперь он состоит не из плоти и крови. У него больше не было тела, к которому можно прикоснуться. Он больше не был человеком, каким был создан, он представлял собой нечто неопределенное, туманное и легкое, как дым,— и тем не менее он обладал определенными размерами, хотя и более подвижными и изменчивыми, чем человеческая оболочка.

Он летел сквозь звездную тьму, его несло на себе нечто невидимое даже для его нового, необыкновенно острого зрения. И тьма не окружала его плотной завесой, как обычного человека, эта тьма не ослепляла его. Он все видел, ибо глазам его не нужен был свет, чтобы воспринимать окружающее. Но то неясное нечто, на котором он летел, было для него всего лишь черным пятном, невидимым даже для него.

Смутные очертания этого нечто — вот все, что он мог заметить своим новым зрением. Они становились то более отчетливыми, то снова расплывались и опять обретали некую форму, причем она всякий раз менялась снова и снова,— но это нечто чаще всего напоминало некое сказочное чудовище, раскинувшее гигантские крылья на полнеба, существо с длинным, волнообразным, извилистым телом невероятной длины. И тем не менее он понимал, что таких существ в действительности не бывает, скорее, это почти невидимое проявление некоей безымянной силы, которая теперь струилась сквозь звездную тьму, извиваясь длинными волнообразными движениями, принимая самые разные фантастические формы. И формы эти возникали не сами по себе, а управлялись сознанием наблюдателя, поэтому он видел только то, что ожидал увидеть в неясных очертаниях тьмы.

Сила эта поддерживала в нем состояние хмельного возбуждения, более опьяняющего, чем вино. То вздымаясь высоко, то ныряя в бездну, он летел сквозь эту звездную ночь и понимал, что способен сам выбирать направление,— хотя каким образом ему это удастся, еще не знал. Но у него было такое чувство, будто он сам распростер в стороны огромные крылья и ловил ими некие течения в пространстве, то паря свободно, как орел, то взмахивая ими, и для него это не составляло никакого труда, он действительно чувствовал себя свободнее, чем птица,— но, с другой стороны, он понимал, что его новое тело не имело никаких крыльев.

Довольно долго он кружил так в бесконечном пространстве, то взлетая, то планируя, следуя потокам этой силы, которая невидимо струилась сквозь тьму, возбужденный пьянящей радостью полета. В этой звездной пустоте для него не было ни верха, ни низа. Он был невесом, развоплощен, он был радостным духом, открытой грудью встречающим потоки, несущие его на несуществующих крыльях. А те точки света, которые усеивали черноту, сгруппировались в гроздья, в длинные косы, в странные созвездия. В отличие от обычных звезд, они казались совсем близкими. Они и на самом деле были рядом, ибо порой он нырял прямо в их рой и выныривал обратно с захватывающим дыхание чувством, будто он только что нырнул в пенистую морскую волну, хотя эти огни были неосязаемы, неощутимы для него. Это живительное, освежающее чувство не имело ничего общего с физическими ощущениями — как не были реальны и те звездные светящиеся точки. Он просто видел их — но не более. Они были подобны отражениям чего-то другого, того, что находится далеко, возможно, в ином измерении, и, хотя он продолжал свой путь прямо сквозь мириады светящихся точек, целые их галактики, он не сдвинул с места ни одной из них. Наоборот, его нынешнее тело проходило сквозь них... или нет, скорее, они проходили сквозь его тело, подобное облаку дыма, и ему оставалось только изумляться и с новыми, свежими силами продолжать свой путь.

Скользя сквозь тьму, он постепенно стал узнавать многие сочетания звездных групп: они казались ему удивительно и мучительно знакомыми. Ну да, многие созвездия он знал раньше: вот перед ним созвездие Ориона, ошибки быть не может, это Орион шагает широким шагом по небу. Он видел пылающее красным светом око Бетельгейзе и холодное голубое свечение Ригеля. А за ними, в бесконечных просторах тьмы, мерцала двойная звезда Сириуса, бело-голубая на черном фоне. Красноватое сияние в самой середине этой широкой полосы из миллионов крохотных звездочек — это, должно быть, Антарес, а эта огромная река — не что иное, как Млечный Путь! Он отклонился немного в сторону против течения, которое поддерживало его в полете, широко расправил свои невидимые крылья, потом сложил их и нырнул прямо в искрящуюся звездную пену этой гигантской галактики, опьяненный ощущением громадности пространства, которое он минует во время полета. Он словно нырнул с огромной высоты и сразу покрыл миллиарды световых лет, и теперь плавно парил, планируя по огромной дуге по Вселенной. Он поискал взглядом крошечное солнце, вокруг которого вращались родные ему планеты, и не смог найти его во всем этом блеске и сиянии, сквозь которое он проносился. Какое пьянящее, какое радостное чувство знать, что твое тело обитает где-то возле одной из таких светящихся точек, столь малой, что ее даже не видно, а здесь, в беспредельной темноте, он беспечно парит, проходя через мириады созвездий, бросая вызов времени, пространству и самой материи. Должно быть, он мчался сквозь некий особый мир, где расстояние и другие величины не измерялись в терминах, которые были ему известны,— и все-таки сквозь тьму этого мира доходили к нему отражения знакомых ему созвездий и галактик.

И он летел, он мчался все дальше и уже больше не видел знакомых звезд, он летел через промежуточное пустое и черное пространство, бездну тьмы, и снова оказался в сверкающей звездами Вселенной, чьи созвездия оставляли странные следы и узоры на черном небе. Вдруг до его сознания дошло, что он здесь не один. Как некие духи, очертания которых смутно вырисовывались на черном фоне, какие-то иные фигуры парили вокруг него, и ныряли в сверкающую звездную пену, и кружили, делая гигантские виражи, их тоже несли течения космической силы.

Наконец он с неудовольствием заметил, что возбуждение его стало стихать. Он стал бороться с силой, которая увлекала его обратно, упорно цепляясь сознанием за это новое для него, пьянящее удовольствие, но видение бледнело, созвездия тускнели и исчезали. Тьма неожиданно, словно занавес, свернулась и исчезла, и, вздрогнув, он снова оказался там, где и был, в странной комнате Джулхи с высокими стенами, у него опять было плотное человеческое тело, а неслыханно красивая Джулхи прижималась к нему, а в голове его опять пел ее волшебный голос.

Теперь она пела совсем без слов, но она безошибочно нашла верный тон, чтобы затронуть особые струны его души, и сердце его бешено заколотилось, он глубоко и часто задышал, а в ушах его раздались громкие звуки битвы. Это была воинственная песня валькирий, и он услышал лязг оружия и крики атакующих и отбивающихся людей, в ноздри ему ударил запах паленого мяса, он почувствовал, как дергается в руке рукоятка его бластера. Все ощущения, которые может дать битва, нахлынули на него без всякой связи, в хаотическом беспорядке. Он ощущал запах дыма и пыли, запах крови, чувствовал боль ожогов, полученных от метких выстрелов, и укусы острых клинков, он ощущал вкус соленого пота на губах и вкус соленой крови. Он еще раз почувствовал тяжесть своих кулаков, когда они сокрушают лицо врага, еще раз ощутил пьянящую волну энергии и силы, захлестывающую все его высокое и крепкое тело. Дикое упоение битвой, как вспышка, озарило все его существо, трепещущими волнами прошло по нему под колдовскую песню Джулхи.

А интенсивность и сила ее пения все нарастали, пока полностью не исчезло физическое ощущение собственного тела. Ничего не осталось, кроме всепоглощающего и исступленного восторга, который только усиливался, и Смит совершенно потерял ощущение твердой почвы под ногами — он снова плыл сквозь пустоту, он снова был чистой эмоцией, разъединенной со своей плотью. Потом, уже в самой высокой, почти невыносимой степени его исступленного восторга, пустота вокруг него приняла какие-то неопределенные очертания, и он вступил в некие высшие области, лежащие за пределами всяких чувств. Он плыл куда-то, и вокруг него теснились туманные фигуры, формы которых были совершенно чужды его пониманию. Когда он слегка касался этих туманных сущностей, населяющих поистине феерические области, куда его занесло, по невозмутимой глади его чувств проходил легкий трепет — он словно начинал что-то понимать. Они двигались все быстрей и быстрей, пока прежнее невозмутимое спокойствие окружающего не наполнилось волнением противоборствующих колебаний,— словно волны восторга бежали противоположными или пересекающимися потоками и, сталкиваясь друг с другом, возбуждали мелкую рябь...

Все вокруг завертелось, голова у него закружилась... и вдруг неожиданно, мгновенно, так что дух захватило, он снова оказался в объятиях Джулхи. И голос ее продолжал звучать, пронзая ему мозг.

— О, это было что-то совсем новое! Я еще никогда не поднималась так высоко, я даже и не подозревала, что существуют такие сферы. Но ты бы не выдержал столь высокого напряжения восторга, а я еще не собираюсь дать тебе умереть, я к этому не готова. Давай-ка споем теперь о страхе...

И новые мелодии волнами прошли через его сознание, и вслед за ними смутные, неясные страхи, которые дремали в самых глубинах его сознания, зашевелились, подняли свои призрачные головы навстречу пробуждающему зову музыки, и страх пробежал по его жилам. Воздух вокруг него снова потускнел, и вот он уже спасается бегством... от кого — он и сам не знает, у них нет имени... Он бежит по бесконечным коридорам безумия, и гудящее пение преследует его по пятам.

Казалось, этому не будет конца. Снова и снова им овладевали разнообразнейшие виды страха. Он испытывал чувства таких существ, о существовании которых и не подозревал, которые не могут присниться в самом страшном сне. Но были и такие, которых он знал и узнавал их в своих ощущениях, но их было не много. Чаще всего он не мог даже представить себе, из каких миров эти эмоции, эти переживания были похищены Джулхи и лежали, как на складе, у нее глубоко в сознании, пока она снова не пробудила их к жизни.

Страхи сменяли друг друга все быстрей, все быстрей и быстрей. Мимо него вереницей проходили знакомые и неведомые ему прежде чувства и переживания, странные, необычные, совершенно чуждые, от которых кровь стыла в жилах. Все они, одно за другим, торопясь, проходили через его сознание и вот уже пошли толпой, в полном беспорядке, толкаясь и вытесняя друг друга, сливаясь одно с другим и с третьим, сверля и сотрясая его существо. И так до тех пор, пока это безумное возбуждение не достигло такой дикой силы, что еще немного — и это будет слишком, и его тело просто не вынесет этого и разрушится. Он чувствовал, что уже теряет ощущение реальности и полностью находится во власти сил, которые сейчас уничтожат его сознание, и он погрузится в небытие черной нирваны, которая поглотит все его тревоги.

Неизвестно, сколько прошло времени, когда он почувствовал, что пробуждается вновь — ему не хочется, он сопротивляется, но силы слишком слабы. В полном мраке, который излечил все его страхи, появился свет, и этого не могло предотвратить даже его отчаянное упрямство. Физического пробуждения он не испытывал, но и не открывая глаз увидел ту же самую комнату, причем еще более ясно, как никогда до этого не видел,— вокруг всех необычных, странных предметов, находящихся там, сияли радужные огоньки, и Эпри...

До этого момента он о ней и не вспоминал, будто ее и не существовало на свете, но теперь он странным образом сознавал ее присутствие, видел не глазами или не только глазами, как она стоит возле ложа, на котором он лежит в объятиях Джулхи. Эпри стояла неподвижно, какая-то суровость была в ее позе, лицо ее превратилось в маску, выражавшую отчаяние, возмущение, неповиновение и бунт одновременно, а в глазах ярким пламенем горело неподдельное страдание. И вся ее фигура излучала свет, вокруг нее сиял яркий радужный нимб. Она словно вся раскалилась добела, она горела, как факел, сияние которого все усиливалось, пока не стало казаться, будто каждый луч, исходящий от нее, можно потрогать рукой.

Джулхи крепко, всем телом прижималось к нему, и он чувствовал, как где-то в самой глубине ее существа зашевелилась и постепенно разгорается радость, ликование, и причина этой радости — свет, разливающийся вокруг нее. Она наслаждалась им, она испытывала настоящее блаженство, она пила этот свет, как вино. Он чувствовал, что для нее этот свет был и в самом деле вещественным, по-настоящему осязаемым, и еще он чувствовал, что и сам он смотрит на этот свет сквозь призму ее ощущений. И теперь он был уверен, что для обычного зрения он был бы невидим.

Он смутно вспоминал, что было сказано ему про свет, который открывает вход в чуждый мир Джулхи. И он вовсе не удивился, когда вдруг ясно понял, что ложе, на котором он лежит, больше не поддерживает его тело, что у него вовсе нет тела, что он невесом и легко парит над землей. Руки Джулхи все еще обнимают его, но и объятие это необычное, нематериальное, а расписанные странными узорами стены все разом уходят куда-то вниз. Сам он никакого движения не ощущал, но ему казалось, что стены опускаются, как бы тонут, а он свободно плывет, минуя их странные туманные узоры, которые то бледнеют, то становятся яркими, меняя свою интенсивность с удивительной частотой,— и вот он уже купается в ослепительном свете на самом верху.

А потолка не было вообще. Вокруг него сверкало ослепительное пламя, и из этого пламени очень медленно, постепенно, еще совсем неотчетливо проступали улицы Воннга. Но это был совсем не тот Воннг, который когда-то стоял посреди небольшого острова на Венере. Здания были те же самые, которые, вероятно, когда-то возвышались там. Но теперь от них остались одни руины, а что касается перспективы, в ней явно было какое-то искажение, которое он бы наверняка заметил, даже если бы и не знал, что этот город стоит совсем в другом мире, на ином плане существования, отличном от того, в котором жил он сам. Порой ему казалось, что посреди всего этого великолепия и пышности он улавливает проблески заросших ползучими растениями развалин. На какое-то мгновение вдруг какая-нибудь стена осветится тусклым мерцанием и перед его глазами предстанут только разрушенные останки и полуразвалившиеся блоки, а вместо прочной мостовой — разбросанные здесь и там, покрытые мхом обломки. Но через мгновение видение исчезает, и он снова видит целую и крепкую стену. Но он понимал что смотрит сквозь завесу, которая разделяет два мира, и эта завеса столь тонка, что ему дано время от времени видеть развалины древнего Воннга, который существовал когда-то в его мире.

Этот Воннг был построен для нужд двух миров сразу. Он видел, но и сам не понимал до конца, как получилось, что некоторые здания, углы которых выглядели довольно странно, и эти кривые, словно вывихнутые улочки, которые могли показаться безумными и бессмысленными на взгляд человека его мира, были построены так, чтобы они могли удовлетворять нужды этих плавно движущихся, словно скользящих людей. На мостовых он видел любопытные медальоны, установленные давно умершими чародеями для того, чтобы скрепить два столь разных мира в этих точках их пересечения.

На этих зыбких, мерцающих улицах он впервые при полном свете увидел фигуры существ, которые, должно быть, были подобны той твари, которая схватила его тогда в темноте. Они принадлежали к расе Джулхи, в этом сомнения быть не могло, но теперь он видел: несмотря на то что она приняла облик, похожий на обитателей его мира, она волей-неволей оставила себе неуловимые, но осязаемые черты представителей собственной расы. Ни одно из существ, которые скользили по странно измененным улицам Воннга, даже с первого взгляда нельзя было спутать с человеком. И все же, глядя на них, трудно было избавиться от впечатления, будто эти существа созданы для некой высшей цели,— правда, он не мог догадаться, какой именно. Пропорции их тел были столь совершенны, что невольно приходила в голову мысль о том, что человечество, возможно, в своем развитии также имело в виду эту цель, но, увы, так ее и не достигло. Как в человеке ощущалось сильное звериное начало, так и в этих существах чувствовалось начало человеческое. В своем объяснении Джулхи представила их как пожирателей ощущений, смысл жизни которых заключался лишь в удовлетворении собственного голода. Но, глядя на эти неописуемо совершенные тела, он не мог поверить, что целью и смыслом существования столь прекрасных созданий может быть только это и ничего больше. Ему так и не суждено было узнать, какова была эта конечная цель, но он был убежден, что не только в удовлетворении и насыщении своих чувств.

Светящиеся толпы текли мимо него по улицам, но видение было столь зыбким, что в этой картине то и дело возникали большие разрывы, сквозь которые перед его глазами снова представали развалины того, другого Воннга. И, глядя на эти прекрасные в своем непостоянстве картины, он вспоминал вдруг про Эпри, застывшую в позе страдания, как живой факел, освещающий ему путь. Она пребывала не в Боинге, где обитали эти странные и прекрасные существа, не в Боинге, от которого остались одни развалины, но как бы висела в каком-то собственном измерении, между двумя мирами, раздираемая ими и тем самым дающая ему энергию. И двигался ли он или оставался на месте, она всегда была рядом, присутствовала тайно, сияющая и непокорная, словно тень странного, вынужденного безумия, пылающего в ее страдающих глазах.

Глядя на удивительные и странные картины, проходящие перед его глазами, Смит почти забыл про нее. Хотя он и чувствовал ее присутствие, но его внимание было обращено совсем на другое, тем не менее он отдавал себе отчет, что, когда он не думал непосредственно об этой девушке, она маячила где-то на периферии его сознания. Вообще-то говоря, от созерцания этих двух взаимопересекающихся миров вполне можно было свихнуться. Чувство было такое, будто ум за разум заходит. Иногда, в отдельные моменты, разум его отказывался повиноваться, и это было как вспышка, когда все, что он видел и сознавал, ускользало, становилось бессмысленным, и ему после этого стоило большого труда снова сосредоточиться.

Джулхи все время была рядом. Он видел ее постоянно, ему даже не нужно было оборачиваться. Здесь он видел множество самых странных вещей, которые представали перед ним в самых невероятных, загадочных и непонятных ракурсах и положениях. И несмотря на то что он сам ощущал себя словно в некоем зыбком сне, она оставалась все такой же реальной, но словно наполняла свое существо разным содержанием — теперь оно было иным, нежели то, что он видел в другом Боинге. И внешний вид ее также изменился. Как и у других ее соплеменников, в ней теперь было гораздо меньше человеческого, ее гораздо трудней было описать словами человеческого языка, но она была еще прекрасней, чем раньше. Ее чистый бездонный глаз не мигая смотрел на него.

— Это и есть мой Боинг,— сказала она.

Ему показалось, что, хотя ее поющий голос легко, как горячий нож сквозь масло, прошел сквозь туманное, нематериальное образование, которое он теперь называл собой, он по-другому воспринял ее слова, словно они передавались непосредственно от сознания к сознанию, без использования обычной речи для того, чтобы он мог ее понять. И тогда он сообразил, что ее голос изначально служил ей не для общения, не для коммуникации, а для гипнотического воздействия — а это оружие куда более могущественное, нежели клинок или пламя.

Она повернулась и двинулась прочь по мощенной плитами улице, и походка ее на незаметно передвигающихся, поразительных нижних конечностях была удивительно грациозна — так бежит вода в ручейке, так скользит облако по синему небу. Смит вдруг почувствовал, что его влечет к ней сила, противостоять которой он был не в состоянии. Он был неосязаем, как туман, у него не было никаких особых средств передвижения, которыми он мог бы воспользоваться, чтобы хоть как-то сопротивляться,— и он последовал за ней так же безропотно, как следует за нами наша тень.

Впереди, на углу улицы, стояла группа безымянных существ — казалось, они только на минутку остановились, их что-то задержало, но вот сейчас они снова отправятся дальше, заскользят вдоль улицы по своим неведомым делам. Когда Джулхи приблизилась к ним, они разом, как один, повернулись в ее сторону, и глаза их, как по команде, уставились на тень — или дух — за ее спиной, то есть на Смита. Они не обменялись ни звуком, но он сразу почувствовал, как между ними пробежали едва уловимые, слабые вспышки. Это его озадачило, но только на минуту: он быстро догадался, что так они общаются друг с другом, с помощью этих изящных хохолков, украшавших их лбы в виде тонкого перышка.

Это был язык цвета. Хохолки у них постоянно находились в движении, они непрерывно трепетали, и по ним в самых странных и невероятных сочетаниях пробегали многочисленные оттенки цвета, причем спектр его был намного более широким, нежели он мог воспринимать, когда был человеком. И в этой игре цвета существовал особый ритм, который он постепенно научился замечать, хотя понять его смысл ему не удавалось. Благодаря блуждающим от одного к другому волнам их мыслей, которые он мог улавливать, он понял, что гармония различных оттенков отражала гармонию сознаний, которые их производили. Он увидел, как хохолок Джулхи вспыхнул золотым сиянием и задрожал, и сразу же хохолки всех остальных загорелись в ответ великолепным пурпурным цветом. Зеленый струился сквозь золотой, и роскошный радужный тон проступал сквозь пурпурный. Все это произошло гораздо быстрей, чем он смог сообразить, что именно происходит; в сознании его зазвучал какой-то диссонанс между отдельными мыслями, которые он воспринимал, и он увидел, что хохолок Джулхи запылал оранжевым цветом, тогда как у других хохолки гневно вспыхнули ярко-красным.

Неожиданно между ними возник раздор, причину которого он не совсем понимал, хотя отдельные отрывки их ссоры проносились через его сознание. Каждый участник ссоры настаивал на своем, и необузданные противоречащие гармонии цвета пробегали по их хохолкам. По хохолку Джулхи пробежала целая гамма из более чем десятка ярких цветов таких оттенков, которые явно говорили о том, что она в ярости. Когда она резко повернулась и пошла прочь, таща его за собой, за ней дрожал воздух. Ему так и не удалось понять причину столь неожиданной ярости, охватившей все ее существо, но он смог уловить волны этой ярости своим сознанием. Она понеслась по улице с такой быстротой, что он, следуя за ней, уже не видел ничего: очертания всех предметов размылись перед его взором, и только ее хохолок впереди дрожал мелкой дрожью, как маленький язычок пламени.

Должно быть, ярость ее была слишком велика, чтобы она замечала, куда несется: она смешалась с толпой, текущей по улицам, и не успела выбраться из нее, как сила этой толпы полностью поглотила ее. У нее не было никакого желания вливаться в этот стремительный поток, и Смит чувствовал, как она отчаянно борется с ним и ярость ее все растет из-за тщетных попыток выбраться. Хохолок ее продолжал трепетать, и цвета на нем менялись в изощренных сочетаниях, словно изысканные ругательства.

Но течение толпы было слишком сильно. Их влекло мимо зданий со странными углами, по украшенным узорами мостовым к открытому пространству, которое все приближалось, все ясней вырисовывалось впереди за домами. Когда они наконец вышли на площадь, на ней уже было полно народу. Вся площадь была заполнена рядами этих созданий с хохолками на лбу, со скользящими движениями, одноглазые лица которых и неподвижные сердцевидные рты были подняты к фигуре, стоящей на возвышении в самом центре. Смит почувствовал ненависть, которая мелькнула в сознании Джулхи в тот момент, когда она увидела, что он тоже заметил эту фигуру, которая, как ему показалось, была само спокойствие и величие, чего не было даже в неописуемо прекрасной внешности самой Джулхи. Плотная толпа из сотен и сотен существ чего-то ждала; глаза их были устремлены в одну сторону, и хохолки напряженно дрожали.

Когда вся площадь была заполнена, он увидел, как существо, стоящее на возвышении, подняло руки, призывая к тишине, и по толпе пробежала волна облегчения. Хохолки на головах, выражающих полное внимание, перестали дрожать и застыли. И тогда начал вибрировать хохолок на голове лидера, причем с очень странным ритмом, и над всей толпой гребешки-антенны задрожали ему в унисон. Толпа отвечала на малейшее дрожание его хохолка. Что-то бесконечно волнующее было в этом ритме. Отдаленно это напоминало дружный шаг марширующих ног или согласованность движений танцоров. Они двигались все быстрее и быстрее, и палитра цветов, которые пробегали по хохолку лидера, тут же находила согласованный отклик у внимающих ему. Не чувствовалось никаких противоречий, не было ни единого движения, которое шло бы вразрез с движениями лидера; стройные ряды «слушателей» следовали за ним с абсолютной точностью. Его мысли были их мыслями.

Смит видел, как по гребешку лидера прошла мелкая дрожь и он окрасился в нежнейший оттенок розового цвета, потом стал темнеть, пока не превратился в малиновый, а затем — в ярко-красный. Цвет становился все более интенсивным, пока не потряс все существо Смита, хотя он и не понимал почему. Он понял только, что эмоция, выражаемая этим цветом, достигла пика своей интенсивности и это совершенно покорило всю толпу — красноречие лидера было столь совершенно, что душа каждого внимавшего ему трепетала при малейшем дрожании его хохолка.

Смит не мог разделять этих эмоций вместе со всеми. Он не понимал и части того, что тут происходило, но, по мере того как он внимательно следил за происходящим, кое-что постепенно для него прояснялось. Они торжествовали, они радовались, они купались в блаженстве. И эти существа вовсе не были прирожденными ненасытными вампирами, которые питаются ощущениями и эмоциями, как их описывала ему Джулхи. Его инстинкт и на этот раз не подвел его. Разве можно было, наблюдая эту согласованную гармонию чувств, не заметить энтузиазма, который охватил их всех сейчас? Это Джулхи была такой, как она их описывала, она оказалась выродком среди них. Она и ее единомышленники, скорей всего, представляют только одну группу, и то не очень многочисленную, среди этих непостижимых существ, группу, представителями которых движут гораздо более низменные побуждения и мотивы, и они не способны обрести силу среди большинства. Смит ясно видел, что собравшимися здесь на площади владеют величественные, возвышенные чувства. Его изумленное сознание трепетало, глядя на эту благоговейную толпу.

И когда он это осознал, в нем поднялся дух неповиновения, бунта и он весь напрягся, чувствуя, как в нем пробуждается гнев, гнев на свое бессилие, гнев на неопределенность своего положения, которое делало его бессильным. И Джулхи почувствовала это. Он увидел, как она разворачивается, он увидел, что ярость все еще горит на ее хохолке, а ее единственный глаз пылает, как раскаленный красный уголь. Из ее жестких губ вылетело яростное шипение, а по ее хохолку пробежали цвета, названий которых он не знал, но ясно было и без всяких слов, что она вне себя от злости, которая жгла ее, как луч бластера. Вероятно, единодушие толпы и слова оратора лишь раздули пламя ее гнева — при первой же слабой попытке бунта своего пленника она резко повернулась и, расталкивая тесно стоящих соплеменников, стала выбираться вон.

А они, похоже, и не заметили ее присутствия и не почувствовали, как она с силой проталкивается сквозь их ряды. Все глаза были устремлены на вождя, все перистые хохолки трепетали в совершенной гармонии с его собственным. Благодаря энергии его красноречия все они теперь составляли единое целое. А Джулхи бежала прочь, куда-нибудь подальше от этой запруженной толпой площади, и на нее совершенно никто не обращал внимания.

Смит следовал за ней как тень, непокорный, но совершенно бессильный что-либо сделать. Она мчалась по ломаным, угловатым улицам подобно яростному ураганному ветру. Ему так и не удалось до конца понять причины всепожирающей ярости, которая с каждой минутой разгоралась в ней все ярче. Впрочем, у него все-таки были смутные подозрения, что его догадка оказалась верной. Когда он наблюдал, какой эффект произвела речь оратора на собравшихся на площади, он понял, что Джулхи и в самом деле выродок, что она противопоставила себя всем остальным, что ее не понимают и не принимают в этом обществе и за это она ненавидит всех еще больше.

Она притащила его на одну из пустынных улиц, стены домов на которой время от времени превращались в обросшие зеленым мхом руины, и опять воплотилась в ту форму, в которой явилась ему в самом начале. На этой улице сами руины, казалось, странным образом мерцают, то вспыхивая светом, то угасая и погружаясь во мрак, что производило впечатление последовательных ритмичных волн, которые омывали их обоих, и вдруг он понял, что время здесь течет гораздо медленней, чем в его мире. Он понял, что эти волны света и тьмы — смена дня и ночи в том древнем, давно успевшем разрушиться городе.

Теперь они входили во внутренний дворик очень странной, угловатой формы. Когда они вошли, полузабытая, неясно маячившая где-то на периферии его сознания тень — это была, конечно, Эпри — внезапно вспыхнула ярким светом, и он увидел, что струящийся от нее светлый поток омывает дворик таким сиянием, которое было много ярче, чем свет снаружи, на улице. Он воспринимал ее не совсем отчетливо, но все-таки достаточно хорошо, чтобы увидеть, что она словно парит в воздухе в самом центре дворика и что она пребывает в ее собственном измерении, глядя прямо перед собой безумными, полными муки глазами, словно всматриваясь сквозь завесу миров, которые отделяют ее от них. Внутри дворика медленно и лениво передвигались какие-то фигуры, похожие на Джулхи, на хохолках у них расцветка была тусклой, а полузакрытые глаза мутны. И теперь он ясно увидел, что подозрение его о том, что красота самой Джулхи не столь чиста и совершенна, как у тех, кто собрался на площади, полностью подтвердилось.

В ней явно не хватало их внутреннего сияния и чистоты, какая-то неясная тусклость бросалась в глаза, когда он смотрел на нее.

Когда она вместе со своим призрачным пленником вошла во дворик, бесцельно слоняющиеся существа неожиданно оживились. По хохолку Джулхи побежали ярко-алые волны — цвета свежей крови, и все другие откликнулись на это страстным трепетом своих гребешков. В них ясно читалась отвратительная и непристойная алчность. И в первый раз за все это время сознание Смита, до сих пор пребывавшее в состоянии некоей притупленности, прояснилось: он ощутил самый настоящий страх, его рассудок словно беспомощно скорчился, и он рванулся было прочь от этих ненасытных, голодных тварей. Но те всей толпой, с отвратительно трепещущими и мерцающими хохолками, ринулись вперед, рты их были широко разинуты и горели ярким алым огнем, как бы предвкушая удовольствие. Несмотря на всю их необычность, на их извивающиеся фигуры, на их лица существ из иного мира, они были похожи на волков, стаей набрасывающихся на свою жертву.

Но не успели они схватить его, как случилось нечто неожиданное. Джулхи с быстротой молнии бросилась наперерез и перед самым носом обескураженных тварей схватила Смита сама. Вдруг стены вокруг них задрожали, стали расплываться, мерцая, и наконец совсем исчезли, будто их никогда и не было. Исчезла и Эпри, свет ее вспыхнул ярким, ослепительным сиянием, и он почувствовал, как мир вокруг него непредсказуемо смещается. Вспыхивали, бледнели и гасли одна за другой знакомые картины: черные развалины, среди которых он проснулся, комната Джулхи с ее облачными стенами, непроходимая чаща белоснежных колонн, этот странной формы дворик — все смешалось в каком-то вихре, слилось в одно темное пятно и пропало. Но всего за секунду до этого он ощутил, как словно издалека к нему, бесплотному и туманному, прикоснулись чьи-то руки, чьи-то нечеловеческие руки, и прикосновение это пронзило его, как удар молнии.

И в это короткое мгновение он каким-то непостижимым образом понял, что кто-то, непонятно с какой целью, схватил его и мгновенно унес от этой стаи голодных тварей. И еще он понял одну вещь: то, что говорила ему когда-то Эпри, было правдой, хотя в то время он считал ее совершенно безумной. Все, что с ним случилось, происходило в одном и том же месте и в одно и то же время. И Воннг его мира, лежащий в развалинах, и Воннг Джулхи с его странными обитателями, и все те места, где он успел побывать с тех пор, как очнулся в полном мраке и познакомился с Эпри,— все это были различные взаимопересекающиеся миры, через которые, как через раскрытые двери, тащила его за собой Джулхи.

Где-то глубоко внутри у него появилось странное, незнакомое до сих пор ощущение. Призрачное состояние, которое не отпускало его вот уже столько времени, вдруг стало исчезать, уступая возвращающейся к нему силе его нормального тела, состоящего из плоти и крови. Он открыл глаза. Что-то тяжелыми кольцами обвивало его по рукам и ногам, и боль терзала его сердце, но он был слишком ошеломлен, чтобы обратить на это внимание, когда увидел, куда он попал.

Он стоял посреди развалин дворика, который, должно быть, когда-то давно и был тем самым двориком, где он только что побывал и который только что покинул... но покинул ли? Потому что он видел и тот дворик, он мерцал сквозь руины проблесками исчезнувшего великолепия. Совершенно сбитый с толку, он осмотрелся. Да, сквозь разрушенные стены и сквозь стены, не тронутые временем, которые были, собственно, одними и теми же стенами, он улавливал иные проблески: там сияла чаща из белоснежных колонн, по которой он блуждал еще совсем недавно. А над всем этим, составляя с ним одно целое, вздымались туманные стены того самого зала, где он познакомился с Джулхи. И все это находилось в одном и том же месте и в одно и то же время. Вселенная, оказывается, это хаос, состоящий из самых разных, находящихся в постоянном противоборстве миров, существующих одновременно и в одном и том же месте. Наряду с этими он видел и другие места, доселе ему незнакомые. И Эпри, сияющая и страдающая, безумными глазами всматривалась куда-то сквозь путаницу и хаос этих миров. Он чувствовал, что скоро просто свихнется,— с ним вот уже сколько времени творятся какие-то невероятные вещи, подлинный смысл которых постичь он был не в состоянии.

И странные фигуры бродили вокруг него, скитаясь сквозь хаотическую запутанность более чем десятка самых разных миров. Они были похожи на Джулхи — но и отличались от нее. Они были похожи на тех, кто бросился на него во дворике того, другого Воннга, однако чем-то отличались и от них. Они, если можно так сказать, оскотинились. Сияющая их красота померкла. Ни с чем не сравнимая грация превратилась в движения животных, которые постоянно рыщут в поисках пищи. Хохолки на их лбах горели отвратительным цветом темной крови, чистота их глаз затуманилась, и в них нельзя было прочитать ничего, кроме слепого и ненасытного голода. И они незаметно окружали его.

Все это он понял в одно мгновение, стоило только ему открыть глаза. А теперь он опустил взгляд: до его сознания наконец дошло — его терзала боль, гложущая сердце. И вдруг эта боль пронзила все его существо, как пронзает луч бластера, и еще он увидел нечто такое, отчего ему стало тошно. Это Джулхи обвила его всеми своими жадными членами. Глаз ее был закрыт, а рот присосался к левой части груди, как раз напротив сердца Смита. Хохолок над ее головой трепетал от корня до самого кончика, и по нему пробегали все оттенки от темно-красного до ярко-алого и кровавого цветов, какие существуют на свете.

Смит заорал что-то нечленораздельное, нечто среднее между ругательством и молитвой, и трясущимися руками принялся расцеплять ее судорожно вцепившиеся в него пальцы, уперся ей в плечи и, чуть не ослепнув от отчаяния, попытался оторвать от себя ее жадный, безжалостный рот. Как только ему это удалось, из груди его хлынула струя крови. Огромный глаз открылся, и Джулхи посмотрела прямо на него мутным, остекленевшим взором. Но это быстро прошло: глаз прояснился и запылал убийственным адским пламенем. Хохолок ее выпрямился, напрягся и гневно покраснел. Из отверстия ее влажного, окровавленного рта раздался пронзительно тонкий, мучительно бьющий по нервам визг.

Этот визг был подобен хлесткому удару проволочного кнута по свежей ране. Он ударил в самый центр его мозга, словно острая пила, он прошелся по его трепещущим нервам — и это было мучительно, невыносимо. Этот голос, словно удары бича, заставил Смита отпрянуть, он вывернулся из ее цепких рук и, спотыкаясь о камни, натыкаясь на обломки стен, заковылял прочь, подальше от этого пронзительного визга. Вокруг него бушевал настоящий хаос: одна картина сменялась другой, они сливались в сумасшедшем ритме. По груди его текла кровь.

Ослепленный страданием, в совершенном отчаянии, видя, что весь его мир тонет в невыносимой боли, он теперь ясно воспринимал только ярко пылающий свет. Это постоянно горящее пламя — Эпри. Он совершенно беспрепятственно проходил сквозь все прочные стены, колонны, здания из взаимопересекаюгцихся миров, перемешавшихся друг с другом, но, когда он добрался до нее, она была вполне осязаемой, она была настоящей. И, ощутив в руках ее плотное, упругое тело, он с радостью почувствовал, как в бездне этой пронзительной муки, сотрясавшей все его нервы, пробудилась частичка здравого ума. Хотя еще смутно, но он все-таки понял, что с помощью Эпри все возможно. Эпри — источник света, дверь между двумя мирами. И он сжал свои пальцы у нее на горле.

О радость, о блаженство: терзающие все его существо звуки этой песни стихают. Только это одно он и был способен сейчас понимать. Он даже почти не отдавал себе отчета, что пальцы его погрузились в мягкую плоть женского горла. Хаос вокруг него постепенно уходил, безумные миры выпрямлялись, бледнели и исчезали в бесконечности. Сквозь их фрагменты видно было, как проступают твердые глыбы развалин Воннга. Мучительная песня Джулхи превратилась в далекое и слабенькое повизгивание. В воздухе вокруг себя он ощущал бешеную борьбу, кто-то с отчаянным усилием пытался утащить его куда-то, как если бы в него вцепились неосязаемые, невидимые пальцы и призрачные руки безуспешно тянули его к себе. Он нерешительно поднял полные изумления глаза.

Там, где только что среди смешавшихся миров стояла Джулхи, теперь повисло облако, очертания которого все еще напоминали ее прелестную фигуру, но оно постепенно расширялось и рассеивалось, становилось все более прозрачным и вот уже превратилось в туманную дымку — дверь между двумя мирами захлопнулась. Теперь Джулхи была просто тенью, которая бледнела с каждой секундой, но она все еще с мучительной страстностью тянулась к нему своими туманными руками, из последних сил, но тщетно пытаясь сохранить врата, ведущие в мир, способный напитать ее алчность. Как она ни старалась вцепиться в него, ничего не выходило — она исчезала. Ее очертания размывались, бледнели, как дым. Теперь она была просто темным пятном в воздухе, неуловимым, почти неразличимым. И наконец дымка, которая когда-то была могущественной Джулхи, превратилась в ничто — воздух был совершенно чист.

Смит опустил глаза, потряс головой, которая все еще слегка кружилась от всего пережитого, и наклонился к тому, что до сих пор продолжал держать в руках. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что случилось. Он разжал руки, и жалость на мгновение затуманила его взор. Сомнений не было: Эпри теперь свободна, она наконец обрела ту свободу, которой страстно желала, безумие ее кончилось, страшная опасность, которую она представляла собой, исчезла. Никогда больше Джулхи и ее сторонники не войдут сюда через эти врата. Они закрылись навсегда.