Книга: Осторожно, триггеры (сборник)
Назад: Погремушка Стук-Постук
Дальше: «И возрыдаю, словно Александр…»

Заклинание нелюбопытства

БЛОШИНЫХ РЫНКОВ во Флориде навалом, и этот был еще не из худших. Размещался он в бывшем авиационном ангаре – местный аэропорт закрыли лет двадцать тому назад. Сотня человек сидела за металлическими столиками, продавая в основном всякий контрафакт: солнечные очки, часы, сумки, ремни. Одно африканское семейство торговало резными деревянными зверюшками; позади них располагалась объемистая расхристанная тетка по имени (такое вряд ли забудешь) Милосердия Попугэй с книжками (дешевые издания, без обложек) и старыми бульварными журнальчиками, все с желтыми, рассыпающимися страницами; с нею рядом, в углу – мексиканка (вот ее имени я точно никогда не знал) с постерами и старыми, гнутыми фотографиями из разных фильмов.
Иногда я покупал книги у Милосердии Попугэй.
Мексиканка с плакатами нас скоро покинула, и ее место занял невысокий человечек в темных очках. Он расстелил на металле серую скатерку и уставил ее всякой мелкой резьбой. Я подошел рассмотреть товар – презабавные создания из кости, камня и темного дерева, – а потом принялся рассматривать и продавца. С ним, видать, произошел какой-то несчастный случай – из тех, отремонтироваться после которых можно только с помощью пластической хирургии: лицо у него было скошенное и неправильное по форме. Кожа слишком бледная; волосы слишком черные, словно это парик и сделанный к тому же из собачьей шерсти. Очки такие темные, что глаз за ними совсем не видно. Впрочем, для флоридской блошки выглядел он вполне уместно: вы бы видели, что за чудики ее населяют и какие клиенты к ним ходят.
У него я ничего не купил.
В следующий мой визит Милосердия Попугэй куда-то подевалась, а на ее месте обнаружилась стайка индусов с кальянами и всякими курительными принадлежностями.
Человечек в темных очках все еще сидел у себя в уголку. Тварюшек на серой скатерти вроде бы даже прибавилось.
– Что-то не признаю ни одного из этих животных, – поделился я с ним.
– Еще бы.
– Вы их сами делаете?
Он покачал головой. На блошке не принято спрашивать продавцов, откуда они берут свой товар. Тут не так уж много табу, но это одно из них: тайна источников неприкосновенна.
– Хорошо продаются?
– Достаточно, чтобы прокормиться, – ответил он. – И чтобы крышу над головой иметь. Стоят-то они на деле куда больше, чем я за них прошу.
Я подцепил зверя, похожего, скажем так, на оленя… только если бы олень вдруг решил стать плотоядным.
– Это кто?
Он покосился на фигурку:
– Скорее всего, первобытный тавн. Сложно объяснить. Он еще моему отцу принадлежал.
По трансляции раздался вроде как бой часов – сигнал, что блошиный рынок скоро закрывается.
– Поесть хотите? – спросил я.
Он настороженно воззрился на меня.
– Я угощаю, никаких обязательств. Через дорогу есть «Деннис», а чуть подальше – бар.
Он задумался.
– «Деннис» сгодится. Приду прямо туда.
Я уселся ждать его в «Деннисе». Просидев так с полчаса, я уже решил забить, но он неожиданно заявился, минут через пятьдесят после меня. На запястье у него болтался коричневый кожаный мешочек, примотанный длинной бечевкой. Наверняка для денег – на вид кошель был почти пустой, так что фигурок в нем быть не могло.
Вскоре мой гость уже молча вгрызался в наваленную на тарелке кучу блинов. А где-то за кофе уже начал и разговаривать.
* * *
После полудня солнце начало гаснуть. Сначала свет замерцал, потом с краю стала быстро наползать тьма. Вскоре она захватила весь его багряный лик, и солнце сделалось совсем черным, будто выпавший из костра уголь. На мир снова пала ночь.
Бальтазар Непоспешный бегом скатился с холма, оставив силки на деревьях – неосмотренными и неопустошенными. Язык он держал за зубами, сберегая дыхание, и мчался быстро, насколько позволяла его выдающаяся туша, пока не достиг подножия холма, а с ним и передней двери своей однокомнатной хижины.
– Скорее, болван! Время поджимает! – закричал он, потом плюхнулся на колени и запалил лампу на рыбьем жиру, которая плевалась, воняла и распространяла судорожное оранжевое сияние.
Дверь хижины отворилась, и на пороге явился Бальтазаров сын. Он был немного выше отца, гораздо тоньше и, разумеется, безбородее. Имя парню дали в честь дедушки, и пока последний был жив, величали просто Фарфалем младшим. Нынче же его звали не иначе, как Фарфалем Неудачливым – в том числе и в лицо. Если он притаскивал домой курицу, она тут же отказывалась нести яйца; если рубил дерево, оно непременно падало так, чтобы причинить всей округе максимум неудобств и минимум пользы; если находил клад с древними сокровищами, прикопанный в сундуке на краю поля, ключ от сундука, стоило его повернуть, ломался прямо в скважине, оставляя в воздухе словно бы эхо какой-то песни – будто хор вдалеке пропел, – а сундук тут же рассыпался песком. Девицы, на которых ему случалось положить глаз, немедленно влюблялись в других, превращались в чудовищ или тут же, на месте, похищались деодандами. Все это было совершенно в порядке вещей.
– Солнце ушло, – сообщил Бальтазар Непоспешный своему сыну.
– Ну, значит, вот и он. Конец, – отозвался тот.
Теперь, когда солнце скрылось, сразу стало холоднее.
– Скоро будет, – поправил отец. – У нас еще есть несколько минут. Хорошо, что я ко всему подготовился заранее.
Он повыше поднял рыбную лампу и вошел в хижину.
Фарфаль последовал за отцом в крошечную берлогу, которая состояла из единственного, хотя и довольно вместительного, помещения. В дальнем его конце виднелась запертая дверь. Именно к ней и направился Бальтазар. Он поставил лампу на пол, снял с шеи ключ и отпер замок.
У Фарфаля отвалилась челюсть.
– Краски… – вот и все, что он смог сказать.
И потом:
– Я туда не пойду.
– Болван, – сказал на это отец. – Давай, дуй внутрь и смотри внимательно под ноги!
А поскольку Фарфаль будто к земле прирос, он одним тычком послал сына через проем, вошел сам и захлопнул за собою дверь.
Фарфаль стоял, часто моргая. Свет в этом месте был необычный, странный для глаз.
– Как видишь, – молвил Бальтазар, сложив руки на обширном животе и оглядывая окрестности, – эта комната не существует во времени и пространстве того мира, к которому ты привык. А существует она за миллион лет до нашего времени, в дни последней Реморанской Империи – то бишь в период, знаменитый необычайным искусством лютневой игры, превосходной кухней, а также пригожими и послушными рабами.
Фарфаль протер глаза и уставился на громадную деревянную раму, вроде как от окна, стоявшую посреди комнаты безо всякой опоры, – на раму, которой они только что воспользовались как дверью.
– Понятно теперь, – сказал он, – почему тебя так часто не было дома. Сдается мне, я много раз видел, как ты проходишь через ту нашу дверь в эту комнату, да только никогда не спрашивал себя зачем. Старался найти, чем себя занять, пока ты не вернешься.
А Бальтазар Непоспешный меж тем принялся снимать свои одеяния из темной дерюги и снимал, пока не остался совсем голым – тучный мужчина с длинной седой бородой и коротко обрезанными волосами, – а затем облачился в богатые разноцветные шелка.
– Солнце! – воскликнул Фарфаль, выглядывая в маленькое окошко. – Гляди! Оно красно-оранжевое, цвета только что разведенного огня! Ты только посмотри, сколько от него жара!
– Папа, – продолжил он, помолчав. – Ты мне вот что скажи… Почему мне ни разу не приходило в голову спросить, почему ты проводишь так много времени во второй комнате совершенно однокомнатной хибары? Не говоря уже о том, чтобы хоть на минутку задуматься, есть ли у нас вообще такая комната.
Бальтазар завязал последние завязочки, упаковав свое достойное пузо в шелк, испещренный изящными вышитыми чудовищами.
– Возможно, – небрежно заметил он, – это частично объясняется Заклинанием Нелюбопытства Эмпусы.
Он продемонстрировал висящую у него на шее черную коробочку с забранным решеткой окошком – прямо крошечный домик, размером впору разве что жуку.
– Если правильно составить его и не менее правильно пользоваться, никто не будет обращать на тебя внимания. И как тебя не заинтересовали мои частые отлучки, так и местный люд ничуть не удивился ни мне, ни моему поведению, сколь бы оно ни противоречило нравам и обычаям Восемнадцатой и Последней Великой Реморанской Империи.
– Просто поразительно! – оценил его смекалку сын.
– И нам больше неважно, что погасло солнце, что за несколько часов или, самое большее, недель жизнь на Земле прекратится, ибо в этом времени и здесь я – Бальтазар Хитроумный, поставщик воздушного флота, специалист по антиквариату, магическим предметам и прочим чудесам. Добро пожаловать в мой мир, сынок! Если кто вдруг заинтересуется, откуда ты взялся, ты просто мой слуга.
– Слуга? – огорчился Фарфаль Неудачливый. – А сыном почему нельзя?
– По разным причинам, – отрезал отец, – слишком незначительным и тривиальным, чтобы устраивать дискуссию на эту тему.
Он повесил черную коробочку на гвоздик в углу комнаты. Фарфалю вроде бы показалось, что из коробочки ему подает знаки какая-то жукообразная тварь – не то головой кивает, не то ногой машет, но задерживаться, чтобы посмотреть, он не стал.
– К тому же у меня есть несколько сыновей в этом времени, которых я породил со своими конкубинами, и они вряд ли обрадуются, если я предъявлю им еще одного. Впрочем, учитывая неувязку с датой твоего рождения, пройдет больше миллиона лет, прежде чем ты сумеешь унаследовать хоть какое-то богатство.
– А, так оно есть, богатство? – спросил Фарфаль, свежим взглядом окидывая комнату.
Он всю свою жизнь прожил в крошечной хижине из одной комнаты, у подножия холма, в самом конце времен, питаясь тем, что отцу удавалось выловить из воздуха, – в основном морскими птицами и летучими ящерицами. Бывало, правда, что в сети попадались и другие твари: одни утверждали, что они ангелы; другие выглядели как чрезвычайно чванливые тараканоиды с высокими металлическими коронами на головах или как громадные, бронзового цвета медузы. Таких выпутывали из силков и либо выкидывали обратно в воздух, либо поедали, либо продавали немногим проходившим через эти места путникам.
Отец замерцал улыбкой и погладил впечатляющую белую бороду, будто зверюшку почесал.
– Богатство? Воистину, – сказал он. – В эти времена спрос на камушки из Конца Света очень велик. Есть заклинания, формулы и магические инструменты, для которых они практически незаменимы. А я именно их и поставляю.
Фарфаль Неудачливый кивнул.
– А если я не желаю быть слугой, – поинтересовался он, – а желаю, чтобы меня, напротив, вернули туда, откуда мы пришли, вот через это самое окно – что тогда?
– Подобной чуши я не потерплю, – ответил ему на это отец. – Солнце уже погасло. Через несколько часов, а может, даже минут наш мир умрет. Возможно, вся вселенная умрет вместе с ним. И прекрати об этом думать! Я пойду на рынок и добуду запирающее заклинание для этого окна, а ты тем временем можешь расставить по порядку и почистить все, что видишь в этом шкафу. Только имей в виду, вон той зеленой флейты касаться ни в коем случае нельзя – музыку она тебе, конечно, сыграет, да только попутно заменит всякое довольство в твоей душе неутолимым желанием. А еще вон того ониксового богадила надо беречь от воды.
Он благодушно похлопал сына по плечу – такой блистательный и великолепный в своих цветных шелках.
– Я спас тебя от неминуемой гибели, мальчик мой, – сказал он. – Я перенес тебя во времени и подарил новую жизнь. Что за беда, если в ней ты не сын, а слуга? Жизнь есть жизнь, и она бесконечно лучше, чем ее противоположность, – по крайней мере, мы будем так считать, раз уж никто пока не вернулся с той стороны, чтобы оспорить эту максиму. Таков мой девиз.
С этими словами он пошарил под рамой и извлек на свет серую тряпку, которую и вручил торжественно Фарфалю.
– За работу! Трудись не покладая рук, и я в скором времени докажу тебе, что пышные пиршества древности намного превосходят копченую морскую крачку и соленые клубни оссакера, к которым ты так привык. Ни при каких обстоятельствах и ни по чьему повелению не двигай раму с места. Ее положение в пространстве выверено с величайшей точностью. Только двинь ее, и она откроется в совершенно непредсказуемые пространства.
Бальтазар Непоспешный накинул на раму кусок ткани. Накрытая, она, надо признаться, выглядела совсем тривиально – по крайней мере, куда обычнее, чем раньше, когда торчала посреди комнаты прямо в воздухе.
Вслед за этим он покинул комнату через дверь, которой Фарфаль Неудачливый, конечно же, раньше не заметил. Снаружи стукнула задвижка. Юноша со вздохом подобрал тряпку и принялся несмело протирать и полировать вверенные его попечению ценности.
Через несколько часов через раму вдруг полился свет, да такой яркий, что пробил укрывавшую ее ткань, – но вскоре погас.
Домочадцам Бальтазара Хитроумного Фарфаля представили, как и обещалось, в качестве нового слуги. Фарфаль полюбовался на его пятерых сыновей и семерых возлюбленных (говорить с которыми ему, впрочем, не позволили), а также познакомился с хаус-карлом, хранителем ключей, и ватагой небритых горничных, которые носились взад и вперед, исполняя его распоряжения. Горничный был самый низкий ранг во всей домашней иерархии. Ниже горничного никого не было. Кроме, разумеется, самого Фарфаля.
Горничным Фарфаль не понравился. Во-первых, у него была бледная кожа. А во-вторых, он единственный имел доступ в святая святых – в комнату чудес мастера Бальтазара, где тот доселе изволил пребывать исключительно и строго в одиночестве.
Шли дни, а вслед за ними и недели. Фарфаль уже перестал дивиться и оранжево-алому солнцу, такому огромному и прекрасному, и краскам дневного неба (преимущественно коралловых и мальвовых оттенков), и кораблям, прибывавшим на базар из дальних миров с драгоценным грузом всяческих всячин.
Но даже в окружении диковин, в давно забытой эпохе, в мире, набитом чудесами, Фарфаль вел жалкую жизнь. И он не преминул сообщить об этом Бальтазару – в следующий раз, когда купец нарисовался на пороге святилища.
– Это нечестно!
– Нечестно?
– Да. Нечестно, что я сижу тут и вытираю все эти диковины, а ты в это время с другими сыновьями ходишь на вечеринки, пиры и банкеты, встречаешься с людьми и вообще всячески наслаждаешься жизнью тут, на заре времен.
– Младшему брату не по чину привилегии старших, – возразил на это отец, – а они все старше тебя.
– Рыжему всего пятнадцать, смуглому – четырнадцать, близнецам – не больше двенадцати, а я – взрослый мужчина семнадцати лет от роду!
– Они старше тебя на миллион с лишним лет, – веско сказал отец. – И избавь меня впредь от этого бреда!
Фарфаль Неудачливый даже губу себе нижнюю прикусил, чтобы кой-чего ему не ответить, но все же сдержался.
И надо же было такому случиться, чтобы именно в это мгновение во дворе раздался какой-то шум – будто бы выбили большую дверь, и вслед за этим домашняя скотина и птица подняли страшный гвалт. Фарфаль кинулся к окошку и выглянул наружу.
– Там какие-то люди, – сообщил он. – Я вижу, как солнце играет у них на оружии!
Отец, кажется, ничуть не удивился.
– Ну, конечно, – пробормотал он. – Вот что, милый Фарфаль, у меня есть для тебя дело. Вследствие какого-то безрассудного оптимизма с моей стороны у нас почти вышли запасы камней, на которых зиждется финансовое благополучие семьи. К вящему своему позору я обнаружил, что взял на себя слишком много обязательств, которые не в силах выполнить. Нам с тобой нужно вернуться в наш старый дом и набрать, сколько сможем, товара. И безопаснее будет отправиться туда именно вдвоем. Скорее, время не терпит!
– Я помогу тебе, – дальновидно заявил Фарфаль, – если ты пообещаешь в будущем обращаться со мной получше.
– Бальтазар! – заорали тем временем во дворе. – Мошенник! Лжец! Жулик! Где мои тридцать камней?
Голос был мощный и звучал весьма убедительно.
– В будущем я стану обращаться с тобой гораздо лучше, – воскликнул отец, – обещаю тебе!
И, не теряя времени даром, он подскочил к раме и отдернул укрывавшую ее ткань. Никакого света в окне не было, и вообще ничего, кроме пустой и безвидной тьмы.
– А вдруг мир уже совсем кончился, – осторожно заметил Фарфаль, – и там больше ничего нет?
– С тех пор как мы его покинули, там прошло хорошо если несколько секунд, – возразил Бальтазар Хитроумный. – Такова природа времени. В молодости оно и течет быстрее, и путь у него прямей, а к концу замедляется и расползается во все стороны, будто масло по водам тихого пруда.
Сказав так, он снял с окна медлительную заклинательную тварь, работавшую на нем замком, и толкнул внутреннюю раму, которая медленно отворилась. Внутрь тут же ворвался холодный ветер, от которого Фарфаль поежился.
– Ты посылаешь нас на смерть, отец, – сказал он.
– Всех нас рано или поздно ждет смерть, – пожал плечами тот. – Но вот он ты, за миллион лет до собственного рождения – вполне живой и в ус не дуешь. Истинно говорю тебе, что все мы сделаны из чудес. А теперь, сын мой, вот тебе мешочек. Он, как ты вскоре убедишься, пропитан Универсальной Пропиткой Поразительной Вместимости Свана и способен вместить все, что ты в него положишь, невзирая на вес и объем. Когда мы будем на месте, собери туда как можно больше камней. Я же тем временем сбегаю наверх, на холм, и проверю, не попало ли в сети чего-нибудь ценного – вернее, того, что будет считаться ценным, если принести его сюда, в прошлое.
– Я что, первым пойду? – простонал Фарфаль, вцепившись в мешок.
– Ну конечно!
– Но там же так холодно!
В ответ отец ткнул ему в спину не терпящим возражений пальцем. Несчастный Фарфаль, ворча, полез через раму, Бальтазар следовал за ним.
– Как же тут гадко! – поделился Фарфаль, оказавшись на месте.
Они вышли из хижины в конце времен, и парень тут же согнулся в три погибели, нашаривая под ногами голыши. Вот уже первый блеснул зеленым в глубине заколдованной торбы; за ним последовал второй. Небо было совсем темное, но при этом казалось, что нечто заполняет его собою – нечто, не имеющее формы и очертаний.
Вспыхнуло что-то вроде молнии, и в ее свете Фарфаль увидел, как высоко на вершине холма отец срывает сети с древесных ветвей.
Раздался треск. Сети загорелись и в мгновение ока от них ничего не осталось. Бальтазар примчался сверху, самым неграциозным образом и едва переводя дыхание.
– Это Ничто! – выдохнул он, тыча в небо. – Ничто пожирает холм! Скоро оно захватит здесь все!
Пришел могучий порыв ветра. На глазах у Фарфаля его отец оделся сеткой трещин, потом оторвался от земли, взмыл в воздух и исчез. Фарфаль отшатнулся назад, подальше от жадного Ничто, от тьмы внутри тьмы, окаймленной крошечными молниями по краям, а потом повернулся и побежал – в дом, к спасительной двери во вторую комнату. Но вместо того чтобы войти, он встал на пороге и стал глядеть, как умирает Земля. Фарфаль Неудачливый смотрел, как Ничто поедает стены сада и дальние холмы, и небо; он смотрел, не мигая, как Ничто поглощает холодное солнце. Он смотрел, пока не осталось совсем ничего, кроме бесформенной тьмы, которая ласково потянулась к нему, словно ей не терпелось поскорее со всем здесь покончить.
Только тогда Фарфаль вошел в комнату, в отцовское святилище за миллион лет до конца света.
Во внешнюю дверь кто-то со всей дури грохнул кулаком.
– Бальтазар? – громоподобно осведомились во дворе. – Я дал тебе день, о котором ты молил, негодяй. Теперь давай сюда мои тридцать камней. Гони камни или даю тебе слово, твои сыновья отправятся вон из этого мира на бделлиевые копи Телба, а женщин возьмут музыкантшами в чертог наслаждений Люция Лима, где им будет оказана высокая честь услаждать сиятельного Люция Лима – это я! – музыкой, танцами и пением, пока он атлетично и страстно любит своих катамитов. Я даже слов тратить не хочу на описание судьбы, которую я уготовил для твоих слуг. Твое заклинание сокрытия – форменная дешевка, ибо, как видишь, я довольно легко отыскал эту комнату. А теперь выкладывай мои тридцать камней, пока я не высадил эту дверь и не пустил твою разжиревшую тушу на кулинарный жир, а кости не кинул собакам и деодандам.
Фарфаль задрожал. Время, подумал он, мне нужно время. Сделав голос как можно гуще, он заорал в ответ:
– Погоди одну только минутку, Люций Лим. Твои камни здесь. В данный момент я занят сложнейшей магической операцией, призванной очистить их от злых сил. Если меня потревожить, последствия могут оказаться катастрофическими.
Паническим взглядом он окинул комнату. Конечно, единственное окно так мало, что через него никак не пролезть, а по ту сторону единственной двери поджидает нетерпеливый Люций Лим.
– Вот уж и правда Неудачливый, – горько вздохнул он.
И принялся сметать в выданный отцом мешочек все диковинки, безделушки и причиндалы без разбору – стараясь, тем не менее, не коснуться зеленой флейты голой рукой. Все это благополучно ухнуло внутрь, причем хитрая торба ничуть не потяжелела и даже выглядела не более полной, чем всегда.
Фарфаль уставился на раму в центре комнаты. Единственный выход, и тот ведет в Никуда, к самому концу времен!
– Довольно! – сообщили из-за двери. – Мое терпение лопнуло, Бальтазар. Я уже отдал поварихе распоряжение пожарить мне на ужин твои внутренности.
Донесшиеся вслед за этим звуки могло издать только что-то очень тяжелое и твердое, чем изо всех сил долбанули о дверь.
Впрочем, дальше раздался крик, а еще дальше все стихло.
– Он что, мертв? – поинтересовался голос Люция Лима.
– Видимо, да, – отвечал другой, похожий на одного из Фарфалевых единокровных братцев. – Подозреваю, что на дверь наложена магическая защита.
– В таком случае, – решительно заявил Люций Лим, – мы войдем через стену.
Фарфаль был, может, и неудачлив, но отнюдь не глуп. И память имел хорошую. Он снял с гвоздя лакированную черную шкатулочку на шнурке. Внутри что-то пошевелилось и заскреблось.
– Папа говорил ни в коем случае не двигать раму, – тихо сказал сам себе Фарфаль.
И, как следует упершись в нее плечом, толкнул. Тяжеленная штуковина сдвинулась аж на целых полдюйма. Заливавшая ее тьма дрогнула и постепенно сменилась жемчужно-серым светом.
Фарфаль Неудачливый повесил коробок себе на шею.
– Вот так куда лучше, – молвил он, оторвал от тряпки длинную полоску и примотал себе к запястью кожаный мешочек со всеми сокровищами Бальтазара Хитроумного.
В стену что-то гулко ударило.
Фарфаль прыгнул в раму…
…и стал свет, такой яркий, что ему пришлось закрыть глаза.
Он падал.
Или, возможно, парил в воздухе, плотно зажмурившись от слепящего света и ощущая, как ветер бьет по щекам.
Что-то столкнулось с ним, а потом обняло со всех сторон. Вода была соленая, теплая, и Фарфаль забарахтался, слишком растерянный, чтобы дышать. Голова его пробила поверхность, и он заглотнул полные легкие воздуха. А потом не то чтобы поплыл, а, скорее, полез через воду, пока не нащупал какое-то растение, не встал на четвереньки и не выбрался из зеленого моря на сухой и пружинистый берег, истекая водой, будто губка.
* * *
– Свет… – сказал торговец, – свет там был просто слепящий. А ведь солнце еще даже не встало. К счастью, мне удалось раздобыть вот это, – он постучал по солнечным очкам. – Кроме того, я стараюсь держаться в тени, чтобы не обгореть слишком уж сильно.
– А что теперь? – спросил я.
– Теперь? Я продаю безделушки. И ищу себе новое окно.
– Вы хотите вернуться обратно, в свое время?
– Вот еще! Оно давно умерло. Все, что я знал, и все мне подобные сгинули. Там только смерть. Я не вернусь во тьму в конце времен.
– Куда же тогда?
Он поскреб загривок. За воротом рубашки я разглядел маленькую черную шкатулочку на шнурке, не больше медальона. Внутри, кажется, что-то пошевелилось. Может быть, жук? Во Флориде полно крупных жуков, ничего необычного в этом нет.
– Я хочу отправиться к самому началу, – сказал мой гость. – Туда, откуда все пошло. Я хочу увидеть свет пробуждающегося мира, увидеть зарю вселенной. Если я от нее ослепну, пусть будет так. Я хочу быть там, когда родится новое солнце. Этот ваш древний свет недостаточно ярок для меня.
Он взял со стола салфетку и полез ею в мешок. Осторожно, чтобы касаться ее только тканью, он вытащил на свет божий флейту длиной приблизительно в фут, вырезанную, кажется, из зеленого нефрита или какого-то другого похожего камня. Он положил инструмент на стол между нами.
– Это за еду, – сказал он. – Вместо спасибо.
А потом просто встал и вышел. Я остался и еще долго таращился на зеленую флейту.
Через какое-то время я протянул руку и коснулся холодного камня кончиками пальцев. А затем осторожно, не решаясь подуть или тем паче сыграть мелодию из конца времен, я поднес мундштук к губам.
Назад: Погремушка Стук-Постук
Дальше: «И возрыдаю, словно Александр…»