Нил Гейман
Жар-птица
^{Пер. А. Аракелова}

Ребята в Эпикурейском клубе состояли тогда бедовые и небедные. И погулять не дураки. Было их пятеро:

Огастес ДваПера Маккой, человек-гора – габаритами с троих, евший за четверых, пивший за пятерых. Прадед его основал Эпикурейский клуб на деньги от тонтины, в которой постарался забрать все – традиционным способом.

Профессор Мандалай, нервный коротышка, серый, как призрак (может, он и был призрак: в мире случались вещи и постраннее), который пил только воду и ел кукольные порции с тарелок не больше блюдечка. Впрочем, гурман – не обязательно обжора, а Мандалай постигал самую суть всякого блюда, что перед ним ставили.

Вирджиния Бут, ресторанный критик, некогда писаная красавица, которая ныне превратилась в роскошную величественную развалину и своей разваленностью упивалась.

Джеки Ньюхаус, потомок (сомнительным манером) великого любовника, гурмана, скрипача и дуэлянта Джакомо Казановы. Как и его знаменитый родственник, Джеки Ньюхаус разбил немало сердец и отведал немало деликатесов.

И наконец, Зебедия Т. Кроукоростл, единственный эпикуреец-банкрот: он вваливался на собрания клуба с бутылкой дешевого пойла в бумажном пакете, небритый, без шляпы и без пальто, а зачастую не то чтобы даже в рубашке, но ел с аппетитом, которого хватило бы с лихвой на всех.

Слово взял Огастес ДваПера Маккой.

– Мы перепробовали уже все, что можно, – сказал Огастес ДваПера Маккой, и в голосе его сквозили печаль и горечь. – Отведали мясо стервятников, ели кротов и крыланов.

Мандалай сверился с блокнотом:

– На вкус стервятник напоминает протухшего фазана. Крот – трупного червя. Крылан по вкусу – точь-в-точь как упитанная морская свинка.

– Пробовали совиного попугая, мадагаскарскую руконожку и гигантскую панду…

– М-м-м, жареная отбивная из пандятины, – вздохнула Вирджиния Бут и сглотнула слюну.

– Даже кое-какие давно вымершие виды случались у нас на столе, – продолжал Огастес ДваПера Маккой. – Мы ели быстрозамороженную мамонтятину и мясо гигантского ленивца из Патагонии.

– Жаль, что мамонт был лежалый, – вздохнул Джеки Ньюхаус. – Зато понятно, отчего эти волосатые слоны так скоро закончились – люди быстренько их распробовали. Я, конечно, ценитель изысканных блюд, но в тот раз с первого же куска мои мысли обратились к канзасскому шашлычному соусу, и будь эти ребрышки посвежее…

– Не вижу ничего страшного в том, что он полежал во льду пару тысяч лет, – заметил Зебедия Т. Кроукоростл. Он оскалился, обнажив кривые, но все же острые и крепкие зубы. – Но если всерьез говорить о вкусном, правильный выбор – мастодонт, без вариантов. За мамонтов люди брались, когда не могли достать мастодонта.

– Мы ели кальмаров, гигантских кальмаров, необозримых кальмаров, – говорил Огастес ДваПера Маккой. – Мы ели леммингов и тасманских тигров. Мы ели шалашников, овсянок и павлинов. Мы ели рыбу-дельфина (которая не то же, что млекопитающее дельфин), гигантскую морскую черепаху и суматранского носорога. Мы ели все, что можно съесть.

– Глупости. Еще сотен блюд мы не пробовали, – заявил профессор Мандалай. – Даже тысяч. Ну, вспомнить хотя бы, сколько тысяч видов жуков мы пока обходили вниманием.

– Ой, Мэнди, – вздохнула Вирджиния Бут. – Отведав одного жука, считай, что знаешь вкус всех. А мы перепробовали сотни видов. И только навозники хоть чем-то порадовали.

– Нет, – возразил Джеки Ньюхаус. – Там все дело в навозных катышках. Сами жуки были совершенно невыдающиеся. И все же я с тобой согласен. Мы покорили вершины гастрономии и промерили бездны дегустации. Мы стали космонавтами, исследователями вселенных наслаждения и миров вкуса, которые другим и не снились.

– Так, так, так, – сказал Огастес ДваПера Маккой. – Вот уже более полутора веков раз в месяц происходит заседание клуба – так было при моем отце, моем деде и моем прадеде. Но теперь, боюсь, мы вынуждены прервать традицию, ибо не осталось ничего, что мы или наши предшественники не употребили бы в пищу.

– Жаль, что меня тут не было в двадцатые, – посетовала Вирджиния Бут, – когда в меню разрешили включить человечину.

– Только после электрического стула, – напомнил Зебедия Т. Кроукоростл. – Продукт уже был наполовину зажарен, сплошь обуглился и хрустел. После этого среди нас не осталось любителей «длинной свиньи» – был один, обладавший природной склонностью, но он все равно не задержался надолго.

– Ой, Корости, зачем делать вид, будто ты сам при этом присутствовал? – зевнула Вирджиния Бут. – Ты еще не настолько стар, любому же ясно. Тебе не дашь больше шестидесяти, даже учитывая неспокойное время и жизнь на улице.

– Да, времечко выдалось еще то, – согласился Зебедия Т. Кроукоростл. – Впрочем, не обольщайся. Так или иначе, осталась куча всего, что мы еще не ели.

– Назови хоть что-нибудь, – сказал Мандалай, нацелив острие карандаша на блокнот.

– Ну, есть такая жартаунская жар-птица, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл и обнажил в ухмылке свои кривые, но острые зубы.

– Никогда о такой не слышал, – заметил Джеки Ньюхаус. – Ты ее выдумал.

– А я вот слышал, – сказал профессор Мандалай. – Правда, в другом контексте. Кроме того, она мифическая.

– Единороги тоже мифические, – напомнила Вирджиния Бут, – но, боже, запеченный бок единорога в тартаре был весьма недурен. Слегка отдавал кониной и немного козлятиной, но каперсы и сырые перепелиные яйца сильно поправили дело.

– В старых записях Эпикурейского клуба вроде упоминалась жар-птица, – сказал Огастес ДваПера Маккой. – Но что конкретно, я уже не помню.

– А там не говорилось, какой у нее вкус? – спросила Вирджиния.

– Кажется, нет, – нахмурился Огастес. – Надо будет покопаться в анналах.

– Не надо, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – Это было в обгоревших томах. Все равно ничего не разберешь.

Огастес ДваПера Маккой почесал голову. У него действительно имелись два пера, воткнутых в узел тронутых сединой волос на затылке – некогда перья были золотыми, но теперь походили на пучки желтого мочала. Перья достались ему еще в детстве.

– Жуки, – встрепенулся профессор Мандалай. – Я как-то посчитал, что если человек – я, к примеру, – будет пробовать по шесть видов насекомых ежедневно, то на исследование всех известных науке жуков уйдет двадцать лет. А за эти двадцать лет новых видов наоткрывают еще на пять лет дегустации. Эти пять лет добавят еще два с половиной года занятости, и так далее, и так далее. Парадокс неисчерпаемости. Я назвал его «Жуком Мандалая». Правда, необходимо, чтобы человеку нравилось есть жуков, – прибавил он. – Иначе процесс будет очень неприятным.

– Не вижу ничего страшного в том, чтобы есть жуков, если это правильные жуки, – ответил Зебедия Т. Кроукоростл. – Я вот в последнее время запал на огневок. Видимо, есть в них какие-то витамины, которых мне не хватает.

– К жукам скорее относятся светляки, нежели огневки, – заметил Мандалай, – но и тех и других при всем желании не отнесешь к съедобным.

– Они, может быть, и не слишком съедобны, – возразил Кроукоростл, – зато хороши как закуска, которая готовит тебя к настоящей еде. Пожарю-ка себе огневок с гаванским перчиком… мням.

Вирджиния Бут была исключительно практичной женщиной.

– Допустим, мы захотим попробовать эту жартаунскую жар-птицу. Где она водится?

Зебедия Т. Кроукоростл поскреб недельную щетину, оккупировавшую его подбородок (длиннее она не становилась: у недельной щетины нет такого обыкновения).

– Я бы, например, – сказал он, – в июльский полдень направился в Жартаун, нашел бы уютное местечко – скажем, кофейню Мустафы Строхайма – и ждал бы жар-птицу. Затем поймал бы ее традиционным способом и традиционным же способом приготовил.

– А как ее ловят по традиции? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Так же, как твой знаменитый предок ловил перепелов и глухарей, – ответил Кроукоростл.

– В мемуарах Казановы вообще не говорится о ловле перепелов, – сказал Джеки Ньюхаус.

– Твой предок был занятым человеком, – объяснил Кроукоростл. – Не мог же он записывать все подряд. Но перепелов Казанова браконьерил неплохо.

– Кукурузные зерна и сушеная черника, пропитанная виски, – сказал Огастес ДваПера Маккой. – Мой папаша всегда делал так.

– И Казанова тоже, – кивнул Кроукоростл. – Только мешал ячмень с изюмом, вымоченным в коньяке. Он сам меня научил.

Джеки Ньюхаус пропустил мимо ушей это заявление. Почти все заявления Зебедии Т. Кроукоростла запросто пропускались мимо ушей. Впрочем, Джеки Ньюхаус все же спросил:

– А где кофейня Мустафы Строхайма в Жартауне?

– Там же, где и всегда: третья улочка от старого рынка в квартале Жартаун, не доходя до старой сточной канавы, которая некогда была арыком, но если выйдешь к ковровой лавке Одноглазого Хайяма, значит, ты пропустил нужный поворот, – начал Кроукоростл. – Судя по вашему недовольству, вы ожидали не столь подробного и конкретного описания. Я понял. Кофейня – в Жартауне, Жартаун – в Каире, Каир – в Египте и был там всегда. Ну, или почти всегда.

– А кто оплатит поездку в Египет? – спросил Огастес ДваПера Маккой. – И кто туда поедет? Хотя стоп, я уже знаю ответ, и он мне очень не нравится.

– Ты и оплатишь, Огастес, а поедем мы все, – все же озвучил малоприятный ответ Зебедия Т. Кроукоростл. – Вычти из наших членских взносов. Я же захвачу кухонную утварь и фартук.

Огастес знал, что Кроукоростл не платил членские взносы с незапамятных времен, но Эпикурейский клуб покрывал недостачу: Кроукоростл состоял в клубе еще во времена Огастесова отца. Огастес лишь спросил:

– Когда выезжаем?

Кроукоростл вперил в него безумный глаз и разочарованно потряс головой.

– Ну Огастес, – сказал он. – Мы едем в Жартаун ловить жар-птицу. Когда мы выезжаем?

– В жаркий день, – пропела Вирджиния Бут. – Дорогие мои, мы выезжаем в любой жаркий день.

– У вас еще есть надежда, барышня, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – Отправляемся в воскресенье. Через три воскресенья, считая от этого. Поедем в Египет. Проведем там несколько дней, поймаем неуловимую жартаунскую жар-птицу и поступим с ней традиционно.

Профессор Мандалай тускло моргнул:

– Но, – начал он, – в понедельник у меня занятия. По понедельникам я веду мифологию, по вторникам даю уроки чечетки, а по средам обучаю деревообработке.

– Пусть твои классы возьмет помощник, Мандалай. Ах, Мандалай! В понедельник ты будешь охотиться на жар-птицу, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – Сколько профессоров в мире могут сказать о себе такое?

В следующие три недели все члены клуба один за другим навестили Кроукоростла, чтобы обсудить предстоящее путешествие и поделиться дурными предчувствиями.

Зебедия Т. Кроукоростл не имел постоянного места жительства. Однако существовал перечень мест, где его можно было найти, если вам в голову взбредало искать. Рано утром он спал на автовокзале – там были удобные скамьи, а транспортная полиция смотрела на его ночевки сквозь пальцы; в послеполуденную жару он прохлаждался в парке, среди статуй давно забытых генералов, в компании алкашей, пьянчуг и торчков, где в обмен на содержимое их бутылок делился своими откровениями эпикурейца, каковые всегда выслушивались уважительно, хоть и не всегда с восторгом.

Огастес ДваПера Маккой разыскал Кроукоростла в парке – Огастес пришел с дочерью, Холлиберри БезПера Маккой. Она была маленькой девочкой, но умом обладала острым, как зубы акулы.

– Знаешь, – сказал Огастес ДваПера Маккой, – все это кажется мне знакомым.

– Что – это? – не понял Зебедия.

– Все. Путешествие в Египет. Жар-птица. Как будто я об этом уже слышал.

Кроукоростл лишь кивнул. Он жевал что-то хрустящее из бумажного пакета.

Огастес продолжал:

– Я просмотрел подшивку анналов Эпикурейского клуба. Сорок лет назад жар-птица упоминалась в одном указателе, но больше ничего узнать не удалось.

– Почему? – шумно сглотнув, поинтересовался Зебедия Т. Кроукоростл.

Огастес ДваПера Маккой вздохнул.

– Я нашел страницу в анналах, – сказал он, – но ее выжгло, а потом в клубе началась полная неразбериха.

– А вы едите светлячков из пакета, – сказала Холлиберри БезПера Маккой. – Я заметила.

– Совершенно верно, мисс, – кивнул Зебедия Т. Кроукоростл.

– А ты помнишь ту смуту, Кроукоростл? – спросил Огастес.

– Разумеется. – Кроукоростл важно кивнул. – И тебя тоже помню. Тогда тебе было столько же, сколько юной Холлиберри сейчас. Что же до смуты, то вот она есть, а вот ее нет. Это как закат и рассвет.

В тот же день ближе к вечеру Джеки Ньюхаус и профессор Мандалай нашли Кроукоростла за железнодорожной насыпью. Тот жарил что-то в консервной банке над угольным костерком.

– Что готовишь, Кроукоростл? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Еще угля, – сказал Кроукоростл. – Очищает кровь, возвышает дух.

На дне банки дымились почерневшие щепки липы и гикори.

– И что, ты будешь это есть, Кроукоростл? – спросил профессор Мандалай.

Вместо ответа Кроукоростл лизнул пальцы и выудил из банки уголек. Тот шипел и плевался в его хватке.

– Хороший фокус, – признал профессор Мандалай. – У огнеглотателей научился?

Кроукоростл закинул уголек в рот и разжевал старыми кривыми зубами.

– У них, – сказал он. – У них.

Джеки Ньюхаус откашлялся.

– Я хотел бы признаться, – сказал он, – что у нас с профессором Мандалаем весьма дурные предчувствия касательно предстоящего путешествия.

Кроукоростл дожевал уголь.

– Слегка остыло, – сказал он. Вынув из костра ветку, он откусил ее огненно-оранжевый кончик. – Так-то лучше.

– Это иллюзия, – сказал Джеки Ньюхаус.

– Ничего подобного, – строго возразил Зебедия Т. Кроукоростл. – Это колючий вяз.

– У меня очень дурные предчувствия, – продолжал Джеки Ньюхаус. – Мне от предков достался развитый инстинкт самосохранения – тот самый, что заставлял их трястись на крыше или прятаться под водой, в каком-то шаге от служителей закона и благородных господ, у которых имелись оружие и причины для недовольства, – и этот инстинкт твердит, что мне лучше не ехать в Жартаун.

– Я преподаватель, – сказал профессор Мандалай, – а посему лишен столь развитых чувств, какие присущи людям, коим не выпадало проставлять оценки в контрольных, да благословят их небеса, даже не читая. И все же я нахожу нашу затею чрезвычайно подозрительной. Если жар-птица так вкусна, почему я о ней раньше не слышал?

– Да слышал, старина. Слышал, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл.

– К тому же я великолепно разбираюсь в географической науке, от Талсы, штат Оклахома, до Тимбукту, – продолжал профессор. – Но ни в одной книге я не встречал упоминания о Жартауне в Каире.

– Упоминания? Ты же сам это преподавал, – отозвался Кроукоростл, поливая дымящийся кусок угля острым перечным соусом и отправляя его в рот.

– Я не верю, что ты правда их ешь, – произнес Джеки Ньюхаус. – Но мне даже наблюдать за этим фокусом неуютно. Видимо, мне пора.

И он ушел. Профессор Мандалай ушел вместе с ним: человек этот был так сер и призрачен, что его присутствие всегда находилось под большим вопросом.

В предрассветный час Вирджиния Бут споткнулась о Зебедию Т. Кроукоростла, отдыхавшего под дверью. Она возвращалась из ресторана, о котором надо было написать отзыв. Вышла из такси, споткнулась о Кроукоростла и растянулась. Приземлилась поблизости.

– Ух ты, – сказала она. – Ничего себе полет, а?

– Именно так, Вирджиния, – согласился Зебедия Т. Кроукоростл. – У тебя, часом, не найдется спичек?

– Спичек? Да, где-то были. – Она принялась рыться в сумочке, очень большой и очень коричневой. – Вот, нашла.

Зебедия Т. Кроукоростл извлек бутылочку пурпурного метанола и перелил его в пластиковую чашку.

– Метиловый? – удивилась Вирджиния Бут. – Зебби, я как-то не думала, что ты любитель метилового спирта.

– А я и не, – сказал Кроукоростл. – Паршивая штука. Гноит кишки и убивает вкусовые сосочки. Но в это время суток проблематично найти другую горючую жидкость.

Он зажег спичку и поднес ее к жидкости, по которой тут же побежало дерганое пламя. Потом съел спичку, сполоснул горло горящим спиртом и изрыгнул сноп пламени, испепелив газету, случайно попавшую в сектор обстрела.

– Корости, – сказала Вирджиния Бут, – так и убиться недолго.

Зебедия Т. Кроукоростл ухмыльнулся.

– Я ведь не пью его, – сказал он. – Только булькаю и выплевываю.

– Играешь с огнем.

– Только так я понимаю, что еще жив, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл.

– О, Зеб! Я волнуюсь. Я так волнуюсь. Как думаешь, какой вкус у жар-птицы?

– Богаче перепела, сочнее индейки, жирнее устрицы, тоньше утки, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – Попробовав раз, не забудешь.

– Мы едем в Египет, – сказала она. – Я никогда не была в Египте. – И добавила: – А где ты будешь спать?

Он поперхнулся, и легкий кашель сотряс его ветхое тело.

– Староват я стал ночевать в подъездах и по канавам, – сказал он. – Но у меня есть гордость.

– Ну, – сказала она, – можешь спать у меня на диване.

– Не то чтобы я не был тебе благодарен за предложение, – ответил он, – но на вокзале у меня есть именная скамья.

Он оттолкнулся от стены и величественно уковылял прочь.

На автовокзале у него действительно была именная скамья. Он пожертвовал ее вокзалу давным-давно, когда был на коне, и на латунной табличке, прикрепленной к спинке, было выгравировано его имя. Зебедия Т. Кроукоростл не всегда был беден. Иногда деньги приваливали, но всякий раз он затруднялся их удержать. Разбогатев, он замечал, что общество не слишком благосклонно смотрит на состоятельных людей, которые обедают в трущобах у железной дороги и якшаются с алкашами в парке, а потому старался растранжирить богатство как можно быстрее. Разумеется, тут и там оставались какие-то крохи, о которых он забывал напрочь, и порой он забывал, что быть богатым неудобно, вновь отправлялся на поиски удачи и непременно ее находил.

Он не брился уже неделю, и в щетине уже проглядывала белоснежная седина.

Они отбыли в Египет в воскресенье, эпикурейцы. Их было пятеро, и Холлиберри БезПера Маккой махала им ручкой. Аэропорт был маленький, там еще можно было помахать на прощание.

– Пока, папа! – крикнула Холлиберри БезПера Маккой.

Огастес ДваПера Маккой помахал ей в ответ и пошел по асфальту к винтовому самолетику, с которого начиналось их путешествие.

– Я как будто помню, – сказал Огастес ДваПера Маккой, – хотя и смутно, очень похожий день. В этом воспоминании я совсем маленький и тоже машу рукой. Кажется, тогда я видел отца в последний раз, и сейчас меня вновь охватило внезапное предощущение конца. – В последний раз он помахал дочери на другом краю поля, и та помахала в ответ.

– Тогда ты махал не менее энергично, – согласился Зебедия Т. Кроукоростл, – но у нее, пожалуй, выходит чуть импозантнее.

Он был прав. Она махала импозантнее.

Сначала был маленький самолет, потом большой, потом снова маленький, дирижабль, гондола, поезд, монгольфьер и арендованный джип.

Их джип тарахтел на весь Каир. Они проехали старый рынок и свернули на третью по счету улочку (если бы поехали дальше, уперлись бы в сточную канаву, некогда бывшую арыком). Мустафа Строхайм собственной персоной сидел перед домом, примостившись в древнем плетеном кресле. Столы и столики тоже стояли на улице, а она была не особо широка.

– Добро пожаловать, друзья, в мою кахву, – сказал Мустафа Строхайм. – Кахва – это кафе, кофейня по-египетски. Хотите чаю? Или сыграть в домино?

– Хотим, чтобы нам показали наши комнаты, – сказал Джеки Ньюхаус.

– Я не хочу, – заявил Зебедия Т. Кроукоростл. – Буду спать на улице. Тут тепло, и вон то крыльцо вроде удобное.

– Мне кофе, если можно, – попросил Огастес ДваПера Маккой.

– Сию минуту.

– Вода у вас есть? – поинтересовался профессор Мандалай.

– Чей это голос? – удивился Мустафа Строхайм. – А, это ты, серый человечек. Ошибочка вышла. Я поначалу решил, что ты чья-то тень.

– Мне, пожалуйста, шай соккар боста, – сказала Вирджиния Бут, имея в виду стакан горячего чая с кусочком сахара на блюдце. – И я бы сыграла в нарды, если кто-нибудь желает со мной сразиться. В Каире не найдется человека, который обыграет меня, если только я вспомню правила.

Огастесу ДваПера Маккою показали его комнату. Профессору Мандалаю показали его комнату. Джеки Ньюхаусу показали его комнату. Времени это заняло немного; в конце концов, комната была одна на троих. Вирджинии досталась другая комната, в глубине дома, а в третьей жил Мустафа со своей семьей.

– Что ты там пишешь? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Протоколы, анналы и хроники Эпикурейского клуба, – ответил профессор Мандалай. Маленькой черной ручкой он делал записи в большой книге, переплетенной в кожу. – Я задокументировал наше путешествие и все, что мы ели по дороге. Когда будем есть жар-птицу, я запишу все впечатления: все оттенки вкуса и консистенции, все запахи и соки.

– Кроукоростл рассказал, как будет готовить жар-птицу? – спросил Джеки Ньюхаус.

– Да, – отозвался Огастес ДваПера Маккой. – Сказал, что выпьет пиво из банки, чтобы там осталась треть. Потом набьет банку пряностями и травами. Птицу насадит на банку, вроде как нафарширует, и зажарит. Говорит, так ее готовят по традиции.

Джеки Ньюхаус фыркнул:

– А не слишком ли новомодно?

– Кроукоростл утверждает, что это и есть традиционный способ приготовления жар-птицы, – повторил Огастес.

– Именно так, утверждаю, – подтвердил Кроукоростл, поднимаясь по ступеням. Дом-то был небольшой. Лестница неподалеку, да и стены не слишком толстые. – Пиво впервые появилось в Египте, и египтяне готовят жар-птицу вот уже больше пяти тысяч лет.

– Да, но пивную банку изобрели относительно недавно, – возразил профессор Мандалай, когда Зебедия Т. Кроукоростл вошел в комнату. Тот держал чашку турецкого кофе, черного как смоль и бурлившего, как расплавленный битум.

– Кофе не слишком горячий? – спросил Огастес ДваПера Маккой.

Кроукоростл одним махом проглотил полчашки.

– Не-а, – сказал он. – Не слишком. А пивная банка на самом деле не так уж нова. Раньше мы делали их из медной амальгамы и олова, иногда добавляли капельку серебра, иногда обходились без него. Зависело от кузнеца и от того, что было под рукой. Главное, чтобы температуру держала. Я смотрю, вы не очень-то мне верите. Джентльмены, поймите: нет никаких сомнений в том, что древние египтяне умели делать пивные банки, – иначе где бы они держали пиво?

С улицы донесся многоголосый вой. Вирджиния Бут уговорила местных сыграть в нарды на деньги и теперь раздевала до нитки. В нардах она была настоящей акулой.

За кофейней Мустафы Строхайма располагался дворик с развалившейся жаровней – глиняные кирпичи, полурасплавленная решетка – и старым деревянным столом. Весь следующий день Кроукоростл ремонтировал жаровню, чистил ее и мазал решетку маслом.

– Судя по ее виду, огня там не разводили лет сорок, – сказала Вирджиния Бут. С ней уже никто не хотел играть, зато коричневая сумочка раздулась от замусоленных пиастров.

– Да, где-то так, – согласился Кроукоростл. – Может, чуть дольше. Джинни, займись делом. Я составил список того, что нужно купить на базаре. В основном всякие травы, пряности и щепу. Вместо переводчика можешь взять кого-нибудь из детей Мустафы.

– С удовольствием, Корости.

Остальные члены Эпикурейского клуба убивали время каждый по-своему. Джеки Ньюхаус налаживал контакты с местными жителями, которых очаровали его элегантный костюм и мастерская игра на скрипке. Огастес ДваПера Маккой подолгу бродил. Профессор Мандалай коротал время, переводя иероглифы, выдавленные на кирпичах жаровни. Он объявил, что бестолковый исследователь бы решил, будто жаровня Мустафы Строхайма – святилище Солнца.

– Но я, человек искушенный, – сказал он, – сразу понял, что когда-то, давным-давно кирпичи эти были частью храма, и теперь, тысячелетия спустя, им нашли новое применение. Сомневаюсь, что эти люди сознают ценность того, что попало им в руки.

– О, они все прекрасно сознают, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – И кирпичи не из какого не из храма. Они здесь уже пять тысяч лет, с тех пор как мы сложили жаровню. До этого все делалось на камнях.

Вирджиния Бут притащила с базара полную корзину.

– Вот, – сказала она. – Красное сандаловое дерево и пачули, ванильные бобы, веточки лаванды, шалфей, листья корицы, цельные мускатные орехи, чеснок, гвоздика и розмарин: все, что нужно, и даже больше.

Зебедия Т. Кроукоростл довольно улыбнулся.

– Жар-птица будет просто счастлива, – сказал он ей.

До самого вечера он готовил соус для жаркого. Сказал, что это дань уважения, а кроме того, мясо жар-птицы часто бывает суховатым.

Эпикурейцы встретили закат в ивовых креслах на улице, а Мустафа Строхайм и его домочадцы приносили им чай, кофе и горячий мятный настой. Зебедия Т. Кроукоростл предупредил эпикурейцев, что в воскресенье на обед будет жартаунская жар-птица, так что лучше им на ночь не наедаться, чтобы не потерять аппетит.

– У меня предчувствие надвигающейся беды, – сказал Огастес ДваПера Маккой, укладываясь на кровать, слишком маленькую для его габаритов. – И боюсь, ее подадут нам под соусом для жаркого.

Наутро все проснулись голодные. Зебедия Т. Кроукоростл надел клоунский передник с ядовито-зеленой надписью ПОЦЕЛУЙ ПОВАРА. Он уже разбросал зерно и вымоченный в коньяке изюм под чахлым авокадо за домом и теперь раскладывал на подушке из древесного угля ароматные щепки, сушеные травы и пряности. Мустафа Строхайм уехал с семьей к какой-то родне на другой конец Каира.

– Спички есть у кого? – спросил Кроукоростл.

Джеки Ньюхаус вытащил зажигалку и отдал ее Кроукоростлу, а тот поджег сухие лавровые и коричные листья, присыпанные древесным углем. В полуденном воздухе заструился дымок.

– Сандаловое дерево и корица приманят жар-птицу, – сказал Кроукоростл.

– Откуда приманят? – спросил Огастес ДваПера Маккой.

– С Солнца, – ответил Кроукоростл. – Она там спит.

Раздался осторожный кашель профессора Мандалая.

– Земля в перигелии отстоит от Солнца приблизительно на 91 миллион миль. Рекордная зафиксированная скорость птицы, пикирующего сапсана, немногим превысила 273 мили в час. При такой скорости лететь к нам от Солнца жар-птица будет чуть больше тридцати восьми лет. Если, конечно, ей нипочем темный холод космического вакуума.

– Конечно, – согласился Зебедия Т. Кроукоростл. Он прикрыл рукой глаза, посмотрел в небо и сощурился. – А вот и она.

Казалось, птица летит прямо из Солнца; но это, разумеется, была лишь иллюзия. Не станешь ведь в полдень прямо на солнце таращиться.

Сначала появился лишь силуэт, черный силуэт на фоне солнца и голубого неба, потом солнце тронуло его перья, и у людей на земле перехватило дыхание. Ничто не сравнится с блестящим на солнце оперением жар-птицы – от этого перехватит дыхание у кого угодно.

Жар-птица взмахнула крыльями и закружила, все ближе и ближе, над кофейней Мустафы Строхайма.

И приземлилась прямо на авокадо. Ее перья были золотыми, они были серебряными, они были пурпурными. Она была крупнее упитанного петуха, меньше индейки, с длинными ногами и шеей цапли, а голова ее напоминала орлиную.

– Она прекрасна, – прошептала Вирджиния Бут. – Посмотрите, какой у нее хохолок из двух перьев. Такой симпатичный.

– Весьма симпатичный, – согласился профессор Мандалай.

– Что-то мне эти перья напоминают, – пробормотал ДваПера Маккой.

– Мы ощиплем хохолок перед жаркой, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл. – Так положено.

Жар-птица сидела на авокадо, под солнцем. Казалось, она сияла изнутри, отражая солнце, будто ее перья были сплетены из света, переливавшегося пурпуром, зеленью и золотом. Потом она стала прихорашиваться, подставив солнцу расправленное крыло. Она ворошила и поправляла перья, пока не пригладила все до единого. Затем наступила очередь второго крыла. Наконец, птица удовлетворенно чирикнула и слетела на землю.

Близоруко озираясь, она потрусила по высохшей грязи.

– Смотрите! – воскликнул Джеки Ньюхаус. – Она нашла зерна.

– Как будто искала их, – сказал Огастес ДваПера Маккой. – Как будто знала, где искать.

– Я всегда сыплю зерна в том месте, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл.

– Какая красивая, – повторила Вирджиния Бут. – Но вблизи видно, что она гораздо старше, чем я себе представляла. Глаза мутные, ноги заплетаются. Но все же какая красивая!

– Птица Бенну – красивейшая из всех птиц, – сказал Зебедия Т. Кроукоростл.

Вирджиния Бут умела объясниться с египетским официантом, но на этом ее языковые познания заканчивались.

– Что за птица Бенну? – спросила она. – Жар-птица по-египетски?

– Птица Бенну, – ответил профессор Мандалай, – ночует на ветках персеи. На голове у нее два пера. Иногда ее изображают, как цаплю, иногда в виде орла. Это не все, но остальное до того невероятно, что нечего и повторять.

– Смотрите, она склевала зерно и изюм! – воскликнул Джеки Ньюхаус. – Теперь ее шатает – но какое величие, даже в опьянении!

Зебедия Т. Кроукоростл подошел к жар-птице, которой огромного усилия воли стоило, топчась туда-сюда в пыли под авокадо, не путаться в собственных ногах. Он встал перед жар-птицей и очень медленно ей поклонился. По-стариковски, натужно и скрипуче, однако же поклонился. И жар-птица поклонилась в ответ, а потом повалилась в пыль. Зебедия Т. Кроукоростл почтительно взял ее на руки, точно ребенка, и понес обратно во дворик за кафе Мустафы Строхайма, а остальные последовали за ним.

Первым делом Зебедия выдернул и отложил в сторону два великолепных золотых пера из хохолка.

Потом, не ощипывая птицу, он выпотрошил ее и положил потроха на дымящийся хворост. Ополовиненную банку пива сунул в тушку и водрузил птицу на жаровню.

– Жар-птица жарится быстро, – предупредил Кроукоростл. – Готовьте тарелки.

Древние египтяне приправляли пиво кардамоном и кориандром, поскольку не знали хмеля, и пиво у них выходило вкусное, душистое и хорошо утоляло жажду. После такого пива можно было и целую пирамиду построить, что иногда и случалось. Пиво в банке бурлило и распаривало жар-птицу изнутри. Когда жар от углей достиг оперенья, оно сгорело, будто магниевая фольга, с такой яркой вспышкой, что эпикурейцам пришлось зажмуриться.

Воздух пропитался запахом жареной дичи – сочнее утки, тоньше фазана. У изголодавшихся эпикурейцев потекли слюнки. Казалось, времени прошло всего ничего, а Зебедия уже снял жар-птицу с раскаленного ложа и поставил на стол. Потом разрезал на куски и разложил дымящееся мясо по тарелкам. Каждый кусочек он полил соусом. Кости отправились прямиком в огонь.

Все члены Эпикурейского клуба расселись на заднем дворе кофейни Мустафы Строхайма, вокруг древнего деревянного стола. Они ели руками.

– Зебби, это восхитительно! – воскликнула Вирджиния Бут с набитым ртом. – Так и тает во рту. Вкус просто неземной.

– Это вкус Солнца, – сказал Огастес ДваПера Маккой, поглощая мясо с рвением, на которое способен только по-настоящему большой человек. В одной руке у него была ножка, в другой – кусок грудки. – В жизни не пробовал ничего вкуснее и не жалею, что отведал, но все же я буду скучать по дочери.

– Волшебно, – высказался Джеки Ньюхаус. – Это вкус любви и прекрасной музыки. Это вкус истины.

Профессор Мандалай записывал все в анналы Эпикурейского клуба. Он описывал свои ощущения, записывал впечатления других членов клуба, стараясь не замарать страницы, поскольку в свободной руке держал крылышко, которое объедал с величайшим тщанием.

– Странно, – сказал Джеки Ньюхаус. – Чем больше я ем, тем горячее во рту и в желудке.

– Да. Так и должно быть. Лучше готовиться заранее, – откликнулся Зебедия Т. Кроукоростл. – Есть огневок и раскаленные угли. Иначе организму чуток тяжеловато.

Зебедия Т. Кроукоростл трудился над головой птицы, разгрызая кости и клюв. Они молниями вспыхивали у него во рту, но Зебедия лишь ухмылялся и жевал.

Кости жар-птицы на жаровне занялись оранжевым, а потом вспыхнули ослепительно белым. На двор кофейни Мустафы Строхайма опустился густой жар, все вокруг мерцало, словно едоки смотрели на мир сквозь воду или марево сна.

– Какая прелесть! – жуя, сказала Вирджиния Бут. – В жизни не ела ничего вкуснее. Это вкус моей юности. Вкус вечности. – Она облизнула пальцы и взяла с тарелки последний кусок. – Жартаунская жар-птица, – сказала она. – А она еще как-нибудь называется?

– Феникс из Гелиополиса, – ответил Зебедия Т. Кроукоростл. – Птица, что гибнет в пламени и возрождается из пепла, поколение за поколением. Птица Бенну, что носилась над водами, когда еще не было света. Когда приходит время, она сгорает в огне из редких пород дерева, пряностей и ароматных трав и воскресает из пепла, раз за разом, к вечной жизни.

– Горячо! – воскликнул профессор Мандалай. – У меня внутри все горит! – Он хлебнул воды, но легче, видимо, не стало.

– Мои пальцы, – произнесла Вирджиния Бут. – Взгляните на мои пальцы. – Она протянула руку над столом. Пальцы сияли изнутри, словно подсвеченные огнем.

Воздух стал таким горячим, что в нем можно было запечь яйцо.

С шипеньем посыпались искры – два желтых пера в волосах Огастеса ДваПера Маккоя вспыхнули фейерверками.

– Кроукоростл, – сказал охваченный пламенем Джеки Ньюхаус. – Признайся, как долго ты ешь Феникса?

– Больше десяти тысяч лет, – сказал Зебедия. – Тысячей больше, тысячей меньше. Это не трудно, если наловчиться; наловчиться – вот в чем загвоздка. Но этот Феникс – лучший из всех, что я готовил. Или вернее сказать, что сегодня я удачнее всего приготовил этого Феникса?

– Годы! – воскликнула Вирджиния Бут. – Они из тебя выгорают!

– Такое бывает, – согласился Зебедия. – Но прежде чем приступить к трапезе, надо привыкнуть к жару. Иначе запросто сгоришь.

– Почему я этого не помнил? – спросил Огастес ДваПера Маккой сквозь обступившее его пламя. – Почему я не помнил, как ушел мой отец, а прежде его отец, как они все уходили в Гелиополис есть Феникса. Почему я вспомнил об этом только сейчас?

– Потому что сейчас твои годы сгорают, – сказал профессор Мандалай. Он захлопнул книгу в кожаном переплете, едва вспыхнула страница. Обрез книги обуглился, но все остальное не пострадало. – Когда годы сгорают, возвращается похороненная в них память. – В дрожи горящего воздуха профессор выглядел намного плотнее и улыбался. Раньше никому не доводилось видеть улыбки профессора Мандалая.

– Мы сгорим без остатка? – спросила раскаленная Вирджиния. – Или выгорим обратно в детство, обратно в духов и ангелов, и начнем все сначала? Хотя это не важно. О, Корости, как это прекрасно!

– Пожалуй, – сказал Джеки Ньюхаус из-за стены огня, – в соус стоило бы добавить чуть больше уксуса. Мне представляется, такое мясо заслуживало чего-то покрепче. – И он исчез, и от него остался лишь его образ.

– Chacun à son goût, – заметил Зебедия Т. Кроукоростл, что в переводе означает «на вкус и цвет…», облизнул пальцы и покачал головой. – Лучше не бывает, – сказал он с невероятным удовлетворением.

– Прощай, Корости, – прошептала Вирджиния. Она протянула добела раскаленную руку сквозь пламя и на секунду – ну, может, на две – крепко сжала его смуглую ладонь.

А потом на заднем дворе кахвы (она же кофейня) Мустафы Строхайма в Гелиополисе (который некогда был городом Солнца, а теперь стал пригородом Каира) не осталось ничего, кроме белого пепла, что взметнулся на мягком ветерке и осел, точно снег или сахарная пудра; и никого не осталось, кроме молодого парня с черными как смоль волосами и ровными белыми зубами, в фартуке с надписью ПОЦЕЛУЙ ПОВАРА.

В груде пепла, засыпавшего глиняные кирпичи, шевельнулась маленькая пурпурно-золотая птичка – словно проснулась впервые в жизни. Она пискнула и уставилась прямо на Солнце, как дитя на своего родителя. Расправила тонкие крылышки, словно просушивая, а затем, подготовившись, взмыла к небу, к Солнцу, и никто не следил за ее полетом, кроме юноши во дворе.

У ног его, под пеплом, что недавно было деревянным столом, лежали два длинных золотых пера. Он поднял перья, стряхнул пепел и почтительно уложил их в карман куртки. Потом снял передник и ушел своей дорогой.

Холлиберри ДваПера Маккой – взрослая женщина, мать семейства. Ее некогда черные волосы теперь прошиты серебром, а из пучка на затылке торчат два золотых пера. Сразу бросается в глаза, что когда-то перья смотрелись очень эффектно, но с тех пор минуло много лет. Холлиберри – президент Эпикурейского клуба, компашки бедовой и небедной; давным-давно унаследовала эту должность от отца. Я слышал, эпикурейцы вновь зароптали. Говорят, что уже перепробовали все на свете.