Книга: Городские легенды
Назад: 14
Дальше: Мосты

Не было бы счастья

Предсказать можно только то, что уже случилось.
Эжен Ионеско
Я унаследовала Томми, так же как и собак. Просто нашла его на улице, где он бродил потерянный и одинокий, и взяла его к себе. Я всегда подбираю бездомных – может быть, потому, что раньше я тоже надеялась, что кто-нибудь подберет меня. Но я быстро выросла из этой надежды.
Наверное, Томми для меня тоже вроде домашнего животного, только он умеет говорить. В его словах не всегда есть смысл, но если на то пошло, мало в чьих словах он есть. По крайней мере, Томми честный малый. У него что с наружи, то и внутри. Никакого притворства, никаких скрытых мотивов. Он просто Томми, здоровый парень, который никого не обидит, хоть палкой на него замахнись. Любит улыбаться, любит смеяться – отличный парень. Пары винтиков в голове не хватает, только и всего. Черт, смотрю иной раз ему в глаза, и кажется, что у него правда одни винтики в голове.
Я знаю, что вы подумали. Парню вроде него место в соответствующем заведении, и, наверное, вы правы, но только врачи в клинике Зеба решили, что он выздоровел, когда его койка понадобилась для кого-то, чьи родственники могли заплатить за место, которое Томми занимал бесплатно, и не очень-то расшибались, чтобы вернуть его обратно.
Мы живем в самом центре того района Ньюфорда, который одни называют Катакомбами, а другие – Сквотландией. Это мертвая часть города – дебри пустырей, заполненных мусором и брошенными машинами, выпотрошенными домами и грудами щебня. Я сама видела газетные статьи, в которых ее называли язвой, позором нашего города, рассадником преступности и расовой розни, хотя среди нас есть люди всех цветов кожи, какие только можно себе представить, и мы неплохо уживаемся друг с другом, может быть, просто потому, что никто не лезет в чужие дела. И мы не столько преступники, сколько неудачники.
Сидя в своих модных квартирках и домах с водопроводом и электричеством, добропорядочные граждане Ньюфорда, у которых не болит голова о том, когда и где в следующий раз удастся поесть, придумали немало всяких имен и прозвищ для этого места и для нас, но те, кому приходится здесь жить постоянно, зовут его просто домом. Мне он представляется этаким разбойничьим гнездом, какие бывали раньше на Диком Западе – городишки из пары десятков полуразвалившихся домов посреди пустыни, где только изгоям и место. Конечно, не исключено, что парни вроде Ламура или Шорта, которые писали о таких местах, их просто выдумали. Я знаю, что многие люди романтизируют бродяг, точно так же как они смешивают героев и разбойников, добро и зло.
Мне и самой хорошо знакомо это чувство, но ту единственную пару розовых очков, которой мне довелось владеть, я разбила давным-давно. Иногда я притворяюсь, что живу здесь потому, что мне так нравится, потому, что это единственное место, где я чувствую себя свободной, потому, что здесь обо мне судят по тому, кто я и на что способна, а не по тому, какие у меня навороченные родители, и потому, что чем ближе к полной нищете, тем она приятнее.
Я не говорю, что это красивый район. Я даже не утверждаю, что мне нравится здесь жить. Все мы просто убиваем здесь время, перебиваемся как можем. Каждый раз, когда я слышу о том, что кто-то загнулся от передоза, вскрыл себе вены, прыгнул с крыши или удавился, мне приходит в голову, что вот и еще один из нас на свободе. Здесь же зона военных действий, и, как из Вьетнама, отсюда можно уйти либо в цинковом гробу, либо на собственных ногах, но с вечным напоминанием об этом месте – холодной тенью оно маячит у тебя в душе, заставляет просыпаться в холодном поту ночами, беситься и сходить с ума на новой работе, дома, с друзьями, где угодно, а все потому, что Катакомбы зовут тебя, говорят, что, может быть, ты не достоин всего того, что у тебя сейчас есть, напоминают о тех, кто остался позади и кому не так повезло, как тебе.
Почему мы продолжаем так жить, не знаю. Нет, давай уж начистоту. Не знаю, почему я продолжаю так жить. Никогда ничего другого не видела, вот в чем, наверное, дело. Или, может быть, я просто слишком упряма и не хочу сдаваться.
Анжела – ну знаете, та доброхотка с Грассо-стрит, которая заправляет программой спасения таких, как я, от улицы? Так вот она говорит, что я рассуждаю как нигилистка. Когда она объяснила, что значит это слово, я чуть живот не надорвала от смеха.
– Ты же знаешь, откуда я, – сказала я ей. – Так чего еще от меня ждать?
– Я могу тебе помочь.
Я только головой покачала:
– Тебе просто нужна часть меня, только и всего, но у меня у самой ничего не осталось, мне нечего тебе дать.
Только это не вся правда. Дело в том, что у меня, как у всякого добропорядочного гражданина, есть свои обязанности. У меня есть собаки. И Томми. Я пошутила, когда назвала его еще одним домашним животным. Так его прозвали байкеры, которые устроили свой сквот на нашей улице. Для меня они – собаки и Томми, я имею в виду, – все равно что семья. Во всяком случае, никого ближе ни у него, ни у меня никогда не будет. Если я уйду, что они без меня станут делать? Я согласна уйти только вместе с ними, а кому мы нужны такой компанией?
Томми просто помешан на журналах, хотя не может прочесть ни слова. А вот я люблю читать. Книг у меня дома тысячи. Я собираю их в мусорных баках за книжными магазинами – вы знаете, что они срывают обложки, чтобы получить обратно деньги за непроданные экземпляры, а книги просто выбрасывают? Никогда не могла понять, какой в этом смысл, но мне-то как раз жаловаться не приходится.
Я не очень разборчива в чтиве. Просто люблю истории. Даниэла Стил или Достоевский, Сомерсет Моэм или Кинг – какая разница. Главное – забыться чужими словами.
Но Томми любит журналы, и особенно те, где есть его имя на обложке – стикер подписчика, понимаете? Только эти два слова он и может прочитать: «Томас» и «Флуд». Я знаю, что его имя Томми, потому что он сам это знает, он же мне и сказал. Фамилию я придумала сама. Дом, в котором мы живем, стоит на Флуд-стрит.
Он любит журналы наподобие «Пипл», «Мы», «Еженедельное развлечение», «Лайф» и прочие в том же духе. Много картинок, мало слов. Он просит меня вырезать для него картинки с людьми, животными, рекламу, а потом играет с ними, как будто они бумажные куклы. Наверное, это его способ забыться. Чем бы дитя ни тешилось.
В общем, я завела свой ящик на почте на Грассо-стрит, у офиса Анжелы, и все журналы мне посылают туда. Раз в неделю я прихожу и забираю их – чаще всего во вторник днем. Конечно, для меня это немного дороговато – по помойкам приходится дольше лазить, понимаете? – но что делать? Не лишать же его единственного удовольствия. Люди считают меня жесткой, кроме тех, кто думает, что я спятила, и, может быть, они правы, но я не злая.
Главное, из-за чего я раскошелилась на этот ящик, это письма от всяких благотворительных организаций, реклама товаров, услуг, компаний, которые туда постоянно сбрасывают, они интересные, по крайней мере для Томми. Раньше я их выбрасывала, но один раз он пришел вместе со мной на почту, увидел, как я это делаю, и так разволновался, что я теперь всегда приношу домой почти все. Он называет их сюрпризами. Первое, что я от него слышу, когда появляюсь на пороге, это: «Сюрпризы были?»
В тот четверг, когда все это началось, я зашла на почту и, как всегда, свирепо глянула на клерка, надеясь, что однажды до него что-нибудь дойдет, хотя едва ли. Это он напустил на меня Анжелу. Решил, что в девятнадцать рановато становиться мешочницей, особенно для такой хорошенькой девчонки, как я. Думал, сможет помочь.
Я не стала тратить время на объяснения, что я сама выбрала такую жизнь. Я живу одна с двенадцати лет. Собой не торгую, наркотики не принимаю. Одежда на мне, может, поношенная и заштопанная, зато чистая. Моюсь я каждый день, чего не скажешь о некоторых добропорядочных гражданах, мимо которых я прохожу на улице. От них так воняет, что за полквартала унюхать можно. И вообще вид у меня вполне нормальный, за исключением разве тех дней, когда мы с Томми берем тележки и выходим на промысел, а собаки окружают нас, словно какой-то почетный караул.
Рыться в помойках – не самое плохое занятие. Откуда, вы думаете, самый дорогой товар попадает в антикварные магазины?
Так что я сама неплохо справляюсь, и без него с Анжелой. Просто у него, наверное, девчонки давно не было.
– Как дела, Мэйзи? – спросил он, когда я вошла, да так дружелюбно, как будто мы с ним приятели. Наверняка прочитал мое имя на бланке, который я заполняла для аренды ящика.
Я, как обычно, сделала вид, будто ничего не слышала, и забрала скопившуюся за неделю пачку. Она оказалась довольно толстой – много сюрпризов для Томми. Я вышла с ней на улицу, где меня ждал Рэкси. Это самый маленький из наших псов, крохотная такая дворняжка с кудлатой коричневой шерстью и полным отсутствием уверенности в себе. Он единственный из всех ходит за мной повсюду, потому что стоит мне оставить его дома, как он прямо умирает от тоски.
Я потрепала Рэкси по шерстке, потом села на обочину и стала сортировать сюрпризы Томми. Все рекламы, где нет картинок, я просто выкидываю. Что толку тащить это барахло с собой.
И вот пока я рылась в этой пачке, из нее выпал конверт. Не знаю, сколько я сидела и смотрела на него. Он был похож на те изукрашенные приглашения, из-за которых вечно хлопочут в бабских романах: почти квадратный, бумага толстая, желтоватая, буквы с завитушками, настоящая каллиграфия, загляденье, в общем. Но я совсем не потому так долго разглядывала его, не решаясь взять в руки.
Буквы складывались в мое собственное имя. Не то, которым я обычно называюсь, а настоящее, Маргарет. Мэйзи – это уменьшительное от него, которое я вычитала в одной книжке про Шотландию. Больше на конверте не было ни слова, просто «Маргарет», и все. Я никогда никому не говорю, что меня так зовут, кроме копов, когда те приходят погонять скваттеров в Катакомбах, что они делают время от времени, – по-моему, это у них тренировка такая, – а фамилию я себе взяла Флуд, как у Томми.
Я оглянулась и сквозь стеклянную дверь почты взглянула на клерка – наверняка это от него, кто еще знает, как меня зовут? – но он даже не смотрел в мою сторону. Тогда я еще немного посидела, глядя на приглашение, потом все-таки взяла его в руки. Достала перочинный нож, вскрыла конверт, осторожно вытащила карточку. На ней было вот что: «Позволь тем, кто в черных мантиях, приблизиться сегодня ночью, и они убьют тебя».
Я понятия не имела, что это значит, но мурашки у меня по спине поползли от страха, будь здоров. Если это не шутка – а что это еще может быть, подумала я, – то кто они такие, эти в черных мантиях, и зачем им убивать меня?
Любой большой город вроде нашего состоит из двух миров. Можно, конечно, сказать, что один принадлежит имущим, другой – неимущим, но это слишком просто. Такие, как я, живут в ночи. Не потому, что я плохая, а потому, что я невидима. Люди не знают о моем существовании. Не знают и не хотят знать, никто, кроме, может быть, Анжелы да клерка на почте.
Но теперь кто-то узнал.
Если только это не шутка. Я попробовала посмеяться над своими страхами, но это не помогло. Тогда я снова осмотрела конверт в поисках обратного адреса и тут только заметила то, на что надо было обратить внимание с самого начала. На конверте не было номера моего почтового ящика, на нем вообще ничего не было, только имя. Так как же он, черт побери, попал в мой ящик? Только одним путем.
Я велела Рэкси сторожить почту Томми – просто чтобы чем-нибудь занять собаку – и снова вошла внутрь. Закончив с предыдущим посетителем, клерк улыбнулся мне во весь рот, но я положила перед ним конверт и не ответила на его улыбку.
Вообще-то парень он что надо. Носит стрижку с плоским верхом – виски выбриты, а на макушке курчавые темные волосы стоят дыбом. Кожа у него цвета кофе, глаза тоже темные, а ресницы такой длины, каких я ни у одного парня не видела. Мы бы с ним отлично поладили, не будь он добропорядочным гражданином. А так ничего не выйдет.
– Как это попало ко мне в ящик? – спросила я его. – На нем есть только мое имя, ни номера ящика, ни адреса – ничего.
Он взглянул на конверт:
– Ты нашла это в своем ящике?
Я кивнула.
– Я его туда не клал, а письма здесь сортирую только я.
– И все-таки оно там было.
Он взял конверт и повертел его в руках.
– Правда странно, – сказал он.
– Ты оккультными штучками занимаешься? – спросила я его.
Это черные мантии навели меня на мысль. Единственные, на ком я когда-либо видела такую одежду, были священники или люди, балующиеся магией.
Он удивленно моргнул:
– О чем это ты?
– Ни о чем.
Я схватила конверт и направилась к выходу, где меня ждал Рэкси.
– Мэйзи! – закричал клерк мне вслед, но я пропустила его окрик мимо ушей.
Отлично, думала я, собирая почту, которую сторожил Рэкси. Сначала этот клерк по имени Джо вообразил себя добрым самаритянином, подогретый зудом в одном месте скорее всего, а теперь он и вовсе с ума спятил. Я спрашивала себя, знает ли он, где я живу. Я спрашивала себя, знает ли он про собак. Я думала про чародеев в черных мантиях и спрашивала себя, неужели он и в самом деле решил, что обладает какой-то магической силой, которая поможет ему справиться с собаками и бросит меня в его объятия, прежде чем он меня убьет.
Чем дольше я об этом думала, тем поганее у меня становилось на душе. Я не то чтобы испугалась, скорее запуталась. И разозлилась. Как я теперь должна приходить за почтой для Томми, спрашивается, когда тут этот псих сидит? Что он в другой раз мне в ящик сунет? Крысу дохлую? И ведь пожаловаться некому. У таких, как я, прав нет.
Наконец я пошла домой, но, проходя мимо офиса Анжелы, остановилась.
Анжела слегка охладела ко мне в последнее время. Она и теперь говорит, что готова мне помочь, но уже не доверяет так, как прежде. И это не ее вина.
Как-то раз она пригласила меня к себе в офис – я пришла, чтобы она от меня наконец отвязалась, и вот мы с ней сидели, глядели друг на друга и пили мерзкий кофе из машины, которую кто-то ей подарил сто лет тому назад. Я сама даром такого добра не взяла бы, даже если бы наткнулась на нее где-нибудь на помойке.
– Чего ты от меня хочешь? – спросила я у нее наконец.
– Просто пытаюсь тебя понять.
– Нечего тут понимать. Что снаружи, то и внутри. Ни больше ни меньше.
– Но почему ты живешь так?
Поймите, я восхищаюсь тем, что делает Анжела. Она помогла многим ребятишкам, которым действительно было хуже некуда, и это очень хорошо. Есть люди, которым надо помогать, потому что сами себе помочь они не в состоянии.
Она привлекательная женщина с личиком как сердечко, ее глаза всегда глядят на тебя с заботой и участием, длинные темные волосы струятся по спине, кажется, бесконечно. Мне всегда казалось, что в детстве с ней произошло что-то по-настоящему ужасное, а иначе она никогда не стала бы заниматься тем, чем занимается. Она ведь с этого почти ничего не имеет. Да, по-моему, ей ничего и не надо, только вести эту программу спонсорской поддержки, которую она сама придумала, где порядочные вкладывают свои деньги, чтобы те, кому не повезло, получили еще один шанс.
Мне такая помощь не нужна. Я знаю, что навсегда останусь тем, что я есть сейчас, но меня это устраивает. Все лучше, чем то, что было, пока я не убежала на улицу.
Я десять раз объясняла это Анжеле, но она все так же сидела за столом и смотрела на меня своими печальными глазами, так что я поняла, что ей нужен кусочек меня, и решила, пусть получает. Может, тогда она от меня наконец отстанет.
– Я училась в школе, – начала рассказывать я, – и в нашем классе была девчонка, которая хотела поквитаться с одним учителем – славным парнем по имени мистер Хэммонд. Он преподавал математику. Она сочинила, будто он к ней приставал, и сплетня разлетелась по всей школе. Его отстранили от занятий, пока полиция и родительский комитет занимались его делом, и все это время девчонка просто со смеху помирала у всех за спиной, но стоило полицейским или социальным работникам прийти поговорить с ней, как она сразу прикидывалась бедной и несчастной.
Но я знала, что он этого не делал. Я знала, где она была в тот вечер, когда, по ее словам, это случилось, и мистера Хэммонда там не было. В школе меня не особенно любили, и я знала, что со мной сделают дружки той девчонки, но я все равно пошла и сказала всю правду.
Все произошло примерно так, как я и ожидала. Со мной перестали разговаривать, зато мистер Хэммонд получил назад свое доброе имя и работу.
Однажды днем он просит меня зайти к нему после занятий, и я решаю, что он хочет поблагодарить меня за то, что я сделала, и соглашаюсь. В школе уже почти пусто, я иду по коридору и слышу только, как стучат каблуки моих туфель. Я прихожу в кабинет математики, он заводит меня в комнату за ним. Потом запирает дверь и насилует меня. И не один раз, а снова и снова. И знаешь, что он говорит мне при этом?
– Никто не поверит ни одному твоему слову, – говорит он. – Только попробуй скажи кому-нибудь об этом, тебе будут смеяться прямо в лицо.
Я посмотрела на Анжелу и увидела в ее глазах слезы.
– И знаешь, что еще? – сказала я. – Я знала, что он прав. Это я восстановила его доброе имя. Мне точно никто не поверил бы, и я не стала даже пытаться.
– О господи, – сказала Анджела. – Бедная ты девочка.
– Не принимай близко к сердцу, – сказала я ей. – Это старая история. К тому же ничего такого и не было. Я все придумала, потому что решила, что тебе только этого от меня и надо.
Следует отдать ей должное: она приняла это спокойно. Не орала на меня, на улицу не вышвырнула. Но теперь вы поняли, почему я вряд ли числюсь среди людей, к которым она особенно неравнодушна. С другой стороны, зла на меня она тоже не держит – это я точно знаю.
Я чувствовала себя двуличной, когда шла к ней с этой историей, но больше обратиться было не к кому. Вряд ли Томми и собаки что-нибудь посоветуют. Я долго мешкала в дверях, но тут она подняла голову и увидела меня, так что пришлось зайти.
Я сняла шляпу – широкополую, такую клевую, что я не смогла устоять перед ней и купила. Я ее ношу все время, распустив волосы, они у меня светло-русые и длинные, чуть покороче, чем у Анжелы. Мне нравится, как я выгляжу в шляпе, джинсах, кроссовках и хлопковой рубашке, которую я купила на распродаже подержанных вещей, хотя там всего-то и надо было, что небольшую дырочку на одной поле заштопать.
Знаю, что вы подумали, но я ведь не говорила, что я не тщеславна. Может быть, я и скваттерша, но хорошо выглядеть тоже люблю. Кроме того, это помогает мне попадать в такие места, куда бомжей обычно не пускают.
Короче, сняла я шляпу и плюхнулась в кресло напротив Анжелы.
– Это который? – спросила она, указывая пальцем на Рэкси, который смирно сидел у дверей, как и полагается воспитанному песику.
– Рэкси.
– Пусть зайдет, если хочешь.
Я покачала головой:
– Нет. Я ненадолго. Спросить тебя хотела кое о чем. Это…
Я не знала, с чего начать, потом решила все-таки начать с того момента, когда нашла письмо. Чем дальше, тем проще было рассказывать. В этом еще одно достоинство Анжелы – слушать она умеет, как никто. Когда разговариваешь с ней, все ее внимание отдано только тебе. С ней никогда не возникает чувство, будто она слушает и думает о своем, или о том, как тебе лучше ответить, или еще о чем-нибудь.
Я закончила, Анжела долго молчала. Когда я перестала говорить, она смотрела мимо меня, на движение на Грассо-стрит.
– Мэйзи, – сказала она наконец. – Ты когда-нибудь слышала историю про мальчика, который кричал «волк»?
– Конечно, только какое это имеет отношение… а, поняла. – Я вытащила конверт и послала его к ней через стол. – Не надо было мне приходить, – добавила я.
И я уже почти пожалела, что пришла, как вдруг Анжела точно встряхнулась. Она взяла конверт и прочитала послание, потом посмотрела на меня.
– Неправда, – сказала она. – Я рада, что ты здесь. Хочешь, я поговорю с Франклином?
– А кто это?
– Парень, который сидит на почте за конторкой. Я бы могла, хотя должна признать, что это на него не похоже.
Так вот, значит, как его зовут. Франклин. Франклин гад ползучий. Я пожала плечами:
– Думаешь, это поможет? Даже если это он сделал… – а на мой взгляд, все указывало именно на это, – вряд ли он признается.
– Может, с его начальником поговорить. – Она посмотрела на часы. – Наверное, сегодня уже поздно, займусь этим завтра с самого утра.
«Отлично. А меня тем временем убьют». Анжела, наверное, догадалась, о чем я думаю, потому что тут же добавила:
– Тебе есть где переночевать сегодня? Я имею в виду какое-нибудь надежное место?
Я подумала про Томми и псов и кивнула.
– Да, со мной все будет в порядке, – сказала я, забирая со стола конверт и запихивая его обратно в стопку писем для Томми. – Спасибо, что выслушала, ну и вообще…
Я ждала, что сейчас она заведет обычную песню о том, как много она могла бы для меня сделать, помогла бы уйти с улицы, и прочее в том же духе, но она в тот вечер как будто на мою волну настроилась и промолчала. Наверное, она знала, что если всякий раз, когда мне надо будет с ней поговорить, все будет заканчиваться этим, я вообще перестану приходить.
– Заходи завтра, – сказала она, когда я встала. – И знаешь что, Мэйзи?
Я задержалась в дверях, где Рекси уже готов был прыгать вокруг меня, как будто мы с ним сто лет не виделись.
– Будь осторожна, – добавила Анжела.
– Буду.
Домой я шла кружным путем, то и дело оглядываясь, но ни разу не заметила, чтобы за мной кто-нибудь следил и ни одного человека в черной мантии. Я уже готова была смеяться над собой, когда добралась до места. Томми и собаки грелись на солнышке на крыльце нашего сквота, но тут Рэкси подал голос, и псы всей ватагой понеслись по улице мне навстречу.
Конечно, Томми, при всем его росте, мухи не обидит даже ради спасения собственной жизни, а псы все мелкие, старые и порядком измученные, и все же Франклин, наверное, сумасшедший, раз решил с нами связаться. Он не знает моей семьи. Когда видишь такого парня, как Томми, да еще всех моих собак в придачу… короче, вид у них опасный. Так о чем мне беспокоиться?
Собаки окружили меня со всех сторон, за ними подоспел Томми. Он ухмылялся от уха до уха, и я отдала ему его почту.
– Сюрпризы! – радостно воскликнул он своим странным тонким голосом. – Мэйзи приносит сюрпризы!
Мы вошли в дом и поднялись к себе на второй этаж. Там есть такая просторная открытая площадка, где мы живем летом, когда хочется побольше свежего воздуха. На ней повсюду разбросаны книги. У Томми свой уголок, где он складывает журналы, вырезки и прочие игрушки. Два разнокалиберных кухонных стула и карточный стол. В старом шкафу, который помогли мне втащить наверх какие-то бродяги, хранится еда и коулмановская плита для стряпни.
Мы спим на матрасах в другом углу, все вместе, кроме Чаки. Это наш старый Лабрадор, он привык сторожить дверь. Обычно это кажется мне его маленьким бзиком, но сегодня я совсем не возражаю. Чаки может казаться по-настоящему свирепым, когда захочет. Рядом со «спальней» стоит пара сундуков. В одном я храню нашу одежду, в другом – сухой корм для собак. Они, конечно, и на помойке еду себе нашли бы, но мне всегда нужно знать, что они едят. Счета от ветеринара я точно себе позволить не могу.
Сначала я кормлю собак, потом разогреваю ужин для нас с Томми – суп из чечевицы и вчерашние булочки, которые я подобрала за пекарней в Кроуси. Супу тоже несколько дней, но надо его съесть, потому что весна все-таки началась и еда хранится плохо. На зиму мы переезжаем в квартирку поменьше, на том же этаже, где есть все, вплоть до железной печки, которую я спасла из развалин снесенного дома в Фоксвилле. Мы с Томми чуть не надорвались, пока волокли ее сюда. Один из байкеров помог нам втащить ее наверх.
Покончив с ужином, мы приступили к обычному для вечера четверга ритуалу. Сначала натаскали воды из бака, который я поставила на крыше, чтобы в него собирался дождь, потом я зажгла масляную лампу, мы с Томми сели за стол и стали разбирать его почту. Каждый раз, когда он показывал на какую-нибудь картинку, я вырезала ее для него. Это у меня здорово получается, хоть и нехорошо себя хвалить. Рука-то набита. Когда с этим было покончено, перед Томми на столе оказалась целая стопка новых фигурок и всяких вырезок для его игр, которые он решил тут же опробовать. Я сходила за книжкой, которую начала читать еще утром, и принесла ее к столу, но сосредоточиться не могла.
Я слышала, как Томми разговаривает со своими новыми друзьями. Собаки ворочались и переходили с места на место, как обычно. Где-то на улице взревел «харлей», и я слушала, как он несется через Катакомбы, пока грохот не затих вдали. И снова только свист ветра за окном.
Пока я была занята, этот дурацкий конверт вместе с сообщением как-то выскочил у меня из головы, но теперь я больше ни о чем другом не могла думать. Я посмотрела в окно. Всего восемь часов, а уже совсем темно. По-настоящему долгие летние дни еще впереди.
«Так что же Франклин, там? – спрашивала я себя. – Наблюдает за домом, выжидает, готовится к прыжку? Может, мантию черную прихватил, он и его дружки?»
Вообще-то мне в это не верилось. Я его не знала, но Анжела сказала, что на него это не похоже, и я ей верила. Он, конечно, доставал меня своей добротой и желанием сыграть роль этакого Пигмалиона со мной в качестве Элизы Дулитл, и все же ничего подлого в нем не было.
Так откуда же взялась эта чертова записка? И что она вообще значит? И еще, самое страшное: если это не шутка и Франклин тут ни при чем, то кто тогда все это затеял?
Я все думала и думала об этом, пока у меня не закружилась голова. Мое настроение передалось всем. Собаки занервничали и каждый раз, когда я проходила мимо них, тихонько поскуливали и забивались в углы, как будто я собиралась их ударить. Томми затрясло, его человечки стали рваться, и он заплакал, а собаки стали подвывать, и тогда мне захотелось бежать оттуда куда глаза глядят.
Но я не убежала. Часа два я успокаивала Томми, пока он наконец не заснул. Я рассказала ему его любимую сказку, про графа, который приезжает из далекой страны и говорит, что мы оба – его дети, и забирает нас вместе с собаками домой, где мы живем долго и счастливо. Иногда я беру его вырезки и показываю ему все в действии, но в тот вечер не стала. Не хотела напоминать ему про тех человечков, которые порвались.
Когда Томми заснул, собаки уже успокоились и давно спали. Но я не могла. Я даже не ложилась, а всю ночь думала о той чертовой записке, и о том, что будет с Томми и собаками, если со мной что-нибудь случится, и о прочей фигне, о которой я обычно запрещаю себе думать.
Утро пришло, а я чувствовала себя так, как будто только что вылезла из канализации. Ну знаете, как бывает, когда всю ночь не спишь? В глаза точно песку сыпанули, за душ убить готов, и все вокруг как бы слегка размытое. Я накормила всех завтраком, выпустила собак побегать и сказала Томми, что мне надо сходить в центр.
– Не выходи никуда сегодня, – попросила я его. – Понятно? Не выходи и никого не впускай. Сегодня поиграете с собаками дома, ладно? Сделаешь это для Мэйзи?
– Конечно, – сказал Томми так, как будто это у меня вместо мозгов винтики. – Без проблем, Мэйзи.
Господи, как я его люблю.
Я крепко его обняла и поцеловала, приласкала каждого пса, взяла Рэкси и снова пошла на Грассо-стрит. До офиса Анжелы осталось всего полквартала, когда газетный заголовок в киоске у аптеки бросился мне в глаза. Я замерла на месте и уставилась на него. Слова плыли у меня перед глазами, заголовок сливался с тем, что было набрано шрифтом помельче. Я взяла газету и развернула ее так, чтобы видеть всю полосу целиком, потом начала читать.
ГРИРСОН УБИТА САТАНИСТАМИ
Директор новой городской клиники для больных СПИДом найдена мертвой на кладбище в Феррисайде в окружении оккультных предметов.
Полиция озадачена.
Мэр заявляет: «Это возмутительно».
– Эй, девочка, здесь тебе не библиотека.
Рэкси заворчал, я подняла голову и увидела хозяина аптеки, который стоял прямо передо мной. Я порылась в кармане, выудила монетку в четверть доллара, отдала ему. Взяла газету, отошла с ней к краю тротуара и села.
Фотография, вот что меня больше всего достало. На ней все было точно как в том доме в Катакомбах, где пару лет назад подростки забавлялись ритуальной магией. Те же свечи, перевернутые пентакли, жутковатые рисунки на стенах. Никто больше там не селился, хотя подростки уже год как перестали туда приходить. Что-то с этим местом не то, как будто вонь какая-то осталась от того, чем они там занимались, и не выветрится никак.
В том доме любого жуть брала. Но эта картинка была еще хуже. На ней было тело под покрывалом, как раз посередине. Надгробия вокруг обуглились и потрескались, точно от взрыва. Полиция не могла объяснить, что там произошло, но они были уверены, что это не бомба, потому что никто из жителей ближайших домов ничего не слышал.
Ужас булавочными уколами прошелся по моей спине, пока я перечитывала первый абзац. Жертва, Грирсон. Ее звали Маргарет.
Я свернула газету, встала и направилась к почте. Когда я вошла, никого, кроме Франклина за его конторкой, не было.
– Женщина, которая умерла вчера ночью, – сказала я, не дав ему даже поздороваться. – Маргарет Грирсон. Директор клиники для больных СПИДом. У нее тоже был здесь ящик?
Франклин кивнул:
– Ужас, правда? Один мой знакомый говорит, без нее вся клиника развалится. Господи, только бы там ничего не изменилось. Человек шесть моих друзей там лечатся.
Я посмотрела на него так, как будто впервые увидела. Человек шесть друзей? И вид у него такой грустный, как будто… «Господи Иисусе, – подумала я. – Уж не голубой ли Франклин? Неужели он правда по доброте душевной предлагал мне помощь, а вовсе не собирался оседлать мои старые кости?»
Я протянула руку через конторку и положила ладонь ему на плечо.
– Никто не позволит, чтобы там все пошло к черту, – сказала я ему. – Эта клиника слишком важна.
Он посмотрел на меня с таким изумлением, что меня тут же с почты как ветром вынесло. Что это я, черт возьми, делаю?
– Мэйзи! – крикнул он мне вслед.
Я чувствовала себя последним дерьмом, наверное, оттого, что плохо о нем думала, но остаться все равно не могла. И, как всегда в таких случаях, когда дело начинает принимать трудный или странный оборот, я последовала своему любимому правилу: сбежала.
Я шла куда глаза глядят и думала о том, что узнала. Значит, та записка была не для меня, она была для Грирсон. Маргарет, да, только Маргарет Грирсон, а не Флуд. Не мне. Просто письмо попало не в тот ящик. Не знаю, кто его туда положил и как он узнал, что должно было случиться в ту ночь, но кто бы он ни был, перепутал он все просто шикарно.
Лучше бы это была я, думала я. Лучше какая-нибудь неудачница из Катакомб, чем такой человек, как Грирсон, которая делала нужное дело. Когда все время слышишь, как тебя называют неудачницей, поневоле начинаешь в это верить. Я поверила, точно. Но это вовсе не обязательно так.
Наверное, у меня случилось то, что в старых книгах, я читала, называют епифанией. Все сошлось, все обрело смысл, кроме одного: что я делаю со своей жизнью.
Я снова развернула газету. Внизу страницы была фотография Грирсон: один из тех снимков, которые всегда хранятся в архивах на случай, если надо будет написать о ком-нибудь важном и ничего более подходящего не подвернется. Его вырезали из фотографии покрупнее, где она была заснята в тот миг, когда разрезала ленточку на церемонии открытия новой клиники, всего несколько месяцев назад. Я вспомнила, что читала газетный репортаж об этом и видела фотографию.
– Тебе это уже не поможет, я знаю, – сказала я фотографии, – но мне очень жаль, что это случилось с тобой. Может быть, лучше бы на твоем месте была я, но вышло не так. Здесь я ничего изменить не могу. Зато могу кое-что изменить в своей жизни.
Я оставила газету на скамейке у автобусной остановки и зашагала назад, к офису Анжелы на Грассо-стрит. Я села на стул против ее стола, взяла на руки Рэкси – для храбрости – и рассказала ей все про Томми, и про собак, и про то, что без меня они пропадут, и про то, что только из-за них я никогда не соглашалась принять ее помощь.
Когда я закончила, она грустно покачала головой. Вид у нее был такой, как будто она вот-вот заплачет, как в тот раз, когда я рассказала ей самую первую историю, но у меня и у самой было такое чувство, что я вот-вот разревусь.
– Почему же ты раньше мне ничего не сказала? – спросила она.
Я пожала плечами:
– Наверное, думала, что ты их у меня отнимешь.
Я и сама себя удивила. Я не солгала, не попыталась отшутиться. Просто взяла и сказала правду. Ничего особенного, но начало положено.
– Ладно, Мэйзи, – сказала она. – Что-нибудь придумаем.
Она встала из-за стола и обняла меня, я не сопротивлялась. Забавно. Я не хотела плакать, но заплакала. И она тоже. Здорово, когда знаешь, что ты больше не одна. Я была одна с 1971 года, когда умерла моя бабушка, мне тогда было восемь. Я долго продержалась, учитывая все обстоятельства, но в тот день, когда мистер Хэммонд позвал меня к себе в кабинет, я окончательно выскользнула из отрегулированной колеи дневной общественной жизни и стала частью ночного мира.
Я знала, что снова приспособиться к дневному миру будет непросто, может быть, я так никогда и не почувствую себя в нем своей, да вряд ли и захочу. А еще я знала, что мне предстоит нахлебаться всякой дряни и пережить много трудных дней и что, может быть, будет время, когда я пожалею о решении, принятом сегодня, но все равно, вернуться – это так здорово.
Назад: 14
Дальше: Мосты

Антонина
Замечательный рассказ. Как, впрочем, и все произведения де Линта, с которыми я знакома.