Кода
Финал. Эпилог

– Опознание по запаху мы, разумеется, оспорим. Подумаешь, собачка! Шарф-то ты Ксении подарил, вполне естественно, что на нем ее запах. Если его надевали потом поверх пальто или куртки, первоначальный запах вполне имел право сохраниться сильнее, чем последующий. Нашли-то где? Вот то-то. Ну… во всяком случае, это уж точно не абсолютное доказательство.

Марк кутался в толстый домашний кардиган – кажется, именно так называла Татьяна эту мягкую, крупной вязки кофту. В том лондонском магазинчике он купил для Ксении шарф со стрелами, а Татьяна – для него – эту кофту с очень английским названием – кардиган. Марк все старался завернуться в него поплотнее. Его почему-то сильно знобило, хотя в огромной кухне иволгинского особняка было тепло, а в здоровенном камине – с двумя зевами, в гостиную и в кухню, – весело трещали березовые полешки.

Татьяна сунула ему толстую фаянсовую кружку, откуда вкусно пахло вишневым вареньем и немного – коньяком. Лучше бы рому было добавить, равнодушно подумал Марк, гармоничнее. Кружка обжигала пальцы, но озноб, кажется, поселился в позвоночнике навсегда.

– Тань…

Она дернула плечом и слегка прикусила нижнюю губу:

– Слушай, Вайнштейн, давай мы немного позже попереживаем, ладно? А в первую очередь мне надо знать, что еще говорил следователь. Ну что я, клещами из тебя должна вытаскивать?

Марк поежился, еще плотнее стягивая на себе теплую мягкую шерсть.

– Добрин сказал, что электронщики нашли ее дневник. Закрытый от всех, конечно, в каком-то, как это называется, облаке. Да и не дневник, скорее записная книжка. Никаких откровений в духе «это надо сделать так» или хотя бы «ненавижу», ничего такого. Правда, есть последние черновики – ну тех отрывков, которые она в роман вставляла для более точного сходства текста и реальности. Я действительно чуть с ума не сошел, когда на эти вставки натыкался – как это? Написал и не помню? Ведь стоило мне в сеть выйти, она тут же могла влезть во все мои файлы, добавлять, удалять, исправлять. У нее же всегда полный доступ был, сколько она мне помогала с компьютером. Пароли, логины и все такое. Но в основном, конечно, она все в голове держала, в дневнике ничего. В общем, почти невинные записи. Телефоны всех… – Он не сразу выговорил. – Всех жертв. Адреса, еще какая-то информация. Ген-Гену она звонила в день его смерти. Телефон его пропал, конечно, но в протоколах телефонного оператора информация о звонке есть. Но у Ген-Гена в день по сотне звонков было, а он был близкий друг нашей семьи, так что они, Добрин говорит, поначалу именно этому звонку значения не придавали. Но меру пресечения он менять не будет. Извини, говорит, Марк Константинович, но косвенные там не косвенные, а только в камеру. Мало ли что…

Татьяна была бледна, под глазами и на висках залегли синие тени. А может, это голубой снежный свет из-за широкого, открывающегося на террасу французского окна так падал?

Почему-то ни бледность, ни тени на висках ее не старили, а как будто наоборот – молодили. Как будто на месте взрослой, независимой, уверенной в себе «снежной королевы» вдруг оказалась та юная, нежная, стеснительная Танюша. Танюшка. Голос, однако, звучал по-взрослому сухо и деловито:

– Брось, Вайнштейн. Не о том ты думаешь. Не бери на себя больше, чем тебе положено. Она большая уже девочка, не дите несмышленое. Это был ее собственный выбор. Ну и… Адвокатов я, разумеется, обеспечила. Самых-самых, не волнуйся.

– Да что там адвокаты…

– Ну не скажи. Она будет, естественно, молчать. Доказательная база там, в общем, хлипкая. Помимо опознания по запаху все остальные улики сплошь косвенные. А презумпцию невиновности – все сомнения толкуются в пользу подозреваемого – никто пока не отменял. Хороший адвокат все эти доказательства в пыль разметет. Запись на камерах, в сущности, ни о чем. Ну подъезд, где жертва жила, – и что? Может, она туда, пардон, пописать зашла. Безобразие, конечно, но не наказуемо. Да и запись мутненькая – она, не она. Только шарф, но… Зыбко все это, то есть – в нашу пользу. Звонок, ты сам сказал, ничего не значит. Ну ключ еще нашли – в присутствии адвоката предъявляли. От квартиры, которую ты… где… ну, в общем, от той квартиры. Но это же тоже ни о чем не говорит. Ну стащила, скопировала – девочке интересно, куда ее папочка шляется. Или даже ты сам его ей дал – и забыл. Костюм старухи, в котором она тебя пугала – вообще ни о чем, пугать – не преступление, просто грубоватая шутка. Еще высветили на ботинках – ну тех, черных, зимних, любимых ее, а-ля спецназ – вроде бы следы крови. Очень хорошо отмытые, даже в группе эксперты сомневаются. Так что тоже – пустое. Мало ли где у нас на улицах в кровь можно вляпаться. Вот дневник… Мне непонятно, почему следак тебе про это рассказал. Странно. Это же для защиты возможность подготовиться. Но, впрочем… Дневник, даже с полными досье на всех жертв и черновиками для твоего романа… Ну, знаешь ли, это и вообще не доказательство. В наш-то век высоких технологий. Смешно. Мало ли кто этот дневник сочинял. На электронных документах отпечатков пальцев не остается. Фотографии? С места убийства этой… Павленко. Тоже сомнительно, вполне можно на взлом списать. Так что адвокаты тут очень много смогут. Тут ведь главное – присяжных заставить сомневаться: милая юная девочка, не могла же она… Небось какой-нибудь графоман, тебя возненавидев, соорудил эдакую вот детективную комбинацию – дабы тебя мордой в стол сунуть. Или графоманка – еще лучше. Единственное, что может серьезно все подпортить, – микроследы. Ничего тебе этот, как его, Добрин, не говорил? Да знаю я, знаю, что ты бы мне рассказал. Микроследы… Снимали их или нет? Если снимали… Да, могло что-то остаться. Впрочем, ладно. Скоро уже дело для ознакомления выдадут, будем поглядеть. Что-нибудь придумаем. В зависимости от того, какие следы. Потому что сумасшедший графоман – это очень, очень хорошая история. Правдоподобная. Ну а уж если это не прокатит…

– Тань… Ее же лечить нужно. Ведь это же… это же совершенно немыслимо, чтобы…

Вздохнув, Татьяна посмотрела на Марка, как смотрят на малолетних, еще ничего в этой жизни не понимающих детишек. Или на блаженных, коим обеспечено царствие небесное. Когда-нибудь потом. А здесь, на земле, от блаженных какой толк? Снисходительно так посмотрела, устало:

– Не обманывай себя, Вайнштейн. Чего там – лечить? Она абсолютно вменяема. Ну… в медицинском смысле. И отлично понимала, что она делает. Вот инфантильность в духе «я пуп земли», это да, присутствует, но это не психическое расстройство. Разве что моральное. Но как вариант защиты я это, конечно, учитываю. Если история с неизвестным сумасшедшим графоманом не прокатит, будем на тяжелую эмоциональную травму и наследственную психическую нестабильность тянуть.

– Наследственную?! Значит, ты думаешь, что я…

– Ай, брось! – Татьяна отмахнулась, едва не свалив узкую вазу с тремя белыми лилиями. Марк всем и всегда дарил белые лилии – единственные цветы, которые он признавал. Татьянина рука прошла буквально в миллиметре от темно-зеленого узкого листа. Жест был словно смазанным, непривычно небрежным, обычно она контролировала свои движения… Как контролировала вообще все. Вот заметила свою неловкость. Поморщилась. Недовольно дернула плечом. – Оставь! Ничего я не думаю. Я вообще во всякие такие штуки – наследственность, предопределение и прочие неотвратимости – не верю. Но как фундамент для выстраивания защиты это очень даже неплохо. Да ладно, не бери в голову, это уж на самый крайний случай. Последний бастион, так сказать. Точнее, предпоследний. Можно ведь и на меня начать стрелки переводить.

– В каком смысле? – не понял Марк.

– А что? – усмехнулась Татьяна. – У меня-то все возможности были. И дополнения эти в тексте, хорошо, кстати, что ты их выловил, но сами по себе они могут служить свидетельством в любую сторону. В ту, в которую захочется их развернуть… Может, это я тайком проникала в твои файлы и дополняла их. Ничего невозможного в этом нет. Я, конечно, не такой гений, как некоторые, но более-менее достоверный текст написать вполне способна. Ну и мозгов на выстраивание всяких таких конструкций у меня наверняка побольше. Хотя бы потому что живу дольше.

– Ты что, серьезно?

– Вполне. Процесс-то предстоит нешуточный, чтобы посеять в умах присяжных достаточную долю сомнений, нужно все мыслимые варианты предусмотреть. А хорошо бы – и немыслимые.

– Тань… Она пятерых убила… И ради чего?

– Ну как – ради чего? Ради того, чтоб тебя в тюрьму посадили. Ну или в психушку, как получится. Не важно куда, лишь бы ты страдал. У нее – в ее представлении – отняли то, что ей принадлежало. Ты отнял. Поэтому тебе нужно отомстить.

– Ну так убила бы меня, для чего такие сложности?

– Тю! – Татьяна горько усмехнулась. – Что толку убивать обидчика? Мертвому все равно. А ей нужно было, чтобы ты страдал, чтобы тебе было больно и страшно. Бесконечно больно и бесконечно страшно. Как ей самой. У Агаты Кристи в одном из романов точно такая же история. Ты же сам детективы пишешь, тебе ли удивляться.

– Детективы! Одно дело – книжные сюжеты, но тут-то – жизнь! Пять человек были живы – и нету! Пятеро! А ты спокойненько так рассуждаешь, все понимаешь, чуть не оправдываешь, варианты защиты выстраиваешь…

Она поморщилась, как морщится человек, задевший больной зуб: он вроде и перестал ныть, а когда заденешь – больно.

– Ты чего мне доказать хочешь? Что я бессердечная тварь, которая не переживает за собственную дочь, – чудовище, в общем? Или это она – чудовище, а я зачем-то пытаюсь ее вытащить? Или я, по-твоему, должна биться в истерике от осознания, что это самое чудовище вырастила? Ну так напомню: последние почти десять лет ты тоже принимал весьма активное участие в этом процессе. И, кстати, если бы не твои… творческие искания, может, ничего бы и не случилось. Я, правда, думаю, что в какой-то момент Ксюша на идее собственной исключительности все равно сдвинулась бы, но черт ее знает. Так что вполне можно сказать, что все из-за тебя с твоей Полиной…

– Да какая она моя… Бес попутал, и ничего больше. Мне и видеть-то ее не хочется. Квартира на Вознесенской оплачена до конца года, а со всем прочим – пусть как знает. Без меня, короче. Я ведь думал, главное – роман… Ну в смысле – книга. А вышло… Да и книга-то, в общем, не вышла… Ну то есть написалось что-то не то.

Черт, да что с ним такое? Почему слова, всегда такие послушные, пляшут как попало? Так что приходится уточнять вылетающие двусмысленности. Роман, в смысле не любовь-морковь, а книга не вышла – не в смысле не напечатана, а в смысле… Черт! Неужели он разучился?!

Татьяна хмыкнула:

– А по-моему, очень даже ничего вышло. И выйдет. В смысле. – Она опять усмехнулась, с привычной легкостью «прочитав» все его сомнения – как всегда. – В смысле, дочистишь, помарки поправишь – и в печать. Думаю, бурная пресса тебе обеспечена. Но ты зря маешься, роман очень даже ничего получился. Мне нравится. А ты же знаешь – у меня нюх на перспективные тексты. Отличный роман, вот ей-богу! И детектив, и философия, и черт знает что еще. Давно пора было людям напомнить про «любить искусство в себе, а не себя в искусстве». Мы его еще и на премию какую-нибудь номинируем. И я не удивлюсь, если удостоят. Ну, скажем, на «Большую книгу». Хочешь «Большую книгу», Вайнштейн? Или «Нацбест»?

Марк пожал плечом, одним жестом выразив свое отношение ко всем на свете премиям. Вспомнил, как говорил с Ксенией – миллион лет назад, не меньше! – про это самое «искусство в себе, а не себя в искусстве». Зачем ему все эти премии? Вот если бы можно было открутить назад часы…

– Эй, Вайнштейн, не куксись. Жизнь, конечно, складывается не так чтоб безоблачно, но хватит уже размазывать манную кашу по чистому столу. Про «из-за тебя» я сгоряча сказала. Я не думаю, что ты в чем-то виноват. Так повернулось. Про всю эту… пакость через десять лет никто, кроме литературоведов, и не вспомнит. А книга останется. Хорошая. Вот что главное. Что бы там ни было, любовь-морковь, смерть, шизофрения, главное – количество хороших текстов должно увеличиваться. А страдал ли господин писатель диареей, жен ли в ванной на досуге топил, за что и был посажен, или, наоборот, приюты для бездомных кошечек строил – всем наплевать, это личные проблемы господина писателя. От всего этого остается только текст. Так что главное ты сделал. А со всем остальным мы как-нибудь справимся.