Глава 24

На следующее утро мы поехали в психиатрическую лечебницу «Дубы». Джейс сидел впереди, рядом со мной. Усевшись поудобнее, так, чтобы солнце не слепило глаза, он всякий раз, когда я переключал скорость, становился очень серьезным и сжимал мою руку своими ручонками.

Гибби ждал нас в своем кабинете, а потом мы с ним отправились в палату Мэтта. За ним всю ночь велось наблюдение, и нам сообщили, что он спал беззвучно и почти не двигался.

– Это влияние торазина, – пояснил Гибби.

Я вошел в палату. Мэтт лежал в постели и смотрел на меня, а я, приблизившись, ущипнул его за большой палец.

– Я хочу домой, – прошептал Мэтт.

– А где это?

– Я не помню, но это там, где живешь ты.

– Принимай душ. Встретимся внизу.

Мы направились в приемную, и Гибби ласково взял меня за руку:

– Я восхищаюсь тобой, но ты должен знать обо всем, что тебя ожидает.

– Гибби, я твой должник, но, понимаешь, я не могу больше его здесь оставлять, и на это существует множество причин.

– Если тебя мучает комплекс вины…

– Да, Гибби, я чувствую себя виноватым, но не это сейчас главное.

– Что ж, понимаю, у тебя могут быть веские причины.

– Да, они действительно есть.

Гибби подвел меня к окну.

– Я уже давно думаю о Мэтте и предполагаю, что если бы ты докопался до истинной, коренной причины его психического состояния, это могло бы положить начало процессу исцеления. Но тебе надо найти корни, а это процесс сложный – не сорняки дергать.

Я снова кивнул и увидел, как пациент из соседней палаты вошел к Мэтту, закрыл за собой дверь, а через полминуты вышел, застегивая на молнию ширинку.

– Позволь тем не менее рассказать тебе о том, что тебя ожидает. Если не произойдет чуда, Мэтт и дальше будет страдать от обострений. По моим предположениям, он стал одним из тех, кого психиатры называют «деятельными шизофрениками», а это нечто среднее между просто шизофренией и аффектацией, то есть стремлением действовать. Многое зависит от времени суток. Между восемью часами утра и тремя часами дня его могут одолевать мысли и типичные шизофренические расстройства. Между тремя и шестью вечера вступают в действие аффективные беспорядки, резко меняется эмоциональный фон: то он смеется, а через минуту плачет. Между шестью и девятью часами изменяется поведение: он может расхаживать туда-сюда при включенном свете, он не захочет мыться, наступать при ходьбе на одно и то же место, например на какую-нибудь щель или трещину в полу. Между девятью и двенадцатью наступает период расстройств в восприятии – так называемых психотических реакций, к которым относятся галлюцинации, голоса, беспорядочное, лихорадочное мышление и бессонница. В отличие от большинства моих пациентов Мэтту свойственны все эти состояния, но самый опасный для него период наступает в три часа утра. В это время ему свойственны немотивированность поступков и асоциальность. Временами он чрезвычайно возбудим, и это уже настоящая паранойя, он ведет себя так, будто совершенно убежден в том, что все только и думают, как бы до него добраться. Он видит то, что не существует, слышит слова, которые никогда и никто не произносил, иногда Мэтт совершенно уверен в том, что кто-то стремится его убить и в состоянии ужасающего страха он может даже сам нанести удар.

У него меняется походка, он все время оборачивается назад, словно ожидает удара в спину, он может быть иррационально недоверчив по отношению к окружающим, например, уверен, что некто пускает ядовитый газ под дверь его комнаты, чтобы так или иначе добраться до него. Он может отказаться выходить на улицу, быть уверенным, что его тело и поступки контролирует некто, обитающий в космическом пространстве, или что его внутренности пожирают черви. Без всякой на то причины он начинает кричать, браниться, пускать в ход кулаки и вступать в схватку со всем, что попадется на глаза: будь это, например, холодильник или шнур от лампы. Независимо от того, что ты делаешь или говоришь, он воспринимает твои действия абсолютно конкретно. Если, например, ты, говоря с ним, употребишь пословицу «к чему жалеть о пролитом молоке», он возьмет тряпку и начнет вытирать пол. Если ты опять же приведешь, как сравнение, поговорку «это все равно как бросать камни в стеклянный дом», он ответит: «Ну, конечно, не надо, иначе ты его разобьешь». Если он увидит объявление: «Сбавьте скорость движения: здесь играют дети», то вдруг остановится, будет искать играющих детей и при этом не подумает, что его самого может сбить автомобиль. Если ты скажешь: «сзади машина», он встанет и будет ждать ее появления. Чтобы уменьшить количество подобных эпизодов, тебе надо все время иметь при себе вот это, – и Гибби протянул Такеру две маленькие коробочки с пилюлями, – по одной таблетке два раза в день.

А потом вынул еще одну коробку – там было шесть шприцев.

– Постарайся не допустить, чтобы он снова возвратился туда, где ты его нашел. Сделай укол, вызови меня, и я сразу же примчусь на машине. И если он не уживется с тобой – помни, что ему придется тогда уживаться с нами.

Я сунул таблетки и пластиковую коробочку в карман.

– И еще одно: ты должен придумать, чем бы занять его руки. Его сознание функционирует с помощью его рук. Пусть он всегда над чем-то трудится, но сделай так, чтобы он сам подумал над тем, чем заняться: просто предлагай ему и то, и это, но пусть он выберет занятие сам. И обязательно что-нибудь связанное с механизмами.

Мэтт вышел из комнаты еще непричесанный, с мокрыми волосами, но полностью одетый, хотя молния на джинсах была не до конца застегнутой, заспанный, но в зашнурованных ботинках и с туго набитой вещами сумкой. Гибби взглянул на него, потом на нас с Кэти.

– Но ни при каких обстоятельствах его нельзя оставлять с кем-нибудь один на один. Особенно вот с этим мальчуганом. Пусть он даже близко к нему не подходит. Ни под каким предлогом. С одной стороны, я допускаю, что Мэтт не способен даже мухи обидеть, но ведь я недаром лечу психотиков вот уже сорок лет. – и он потрепал меня по плечу. – Я сомневаюсь, что ему когда-нибудь станет лучше, но вы меня восхищаете. Надейтесь на лучшее. Опыт мне подсказывает, что рано или поздно у Мэтта случится срыв, несмотря на все ваши старания предотвратить его. Его не избежать, но главное не в том, когда он случится, а в том, где он произойдет, насколько это будет серьезно и кто в это время будет рядом. Год назад он ударил санитара. Выбил ему два зуба и повредил собственную руку, наткнувшись на ответный удар. Я бы, между прочим, не поверил, что это действительно случилось, если бы эта сцена не произошла у меня на глазах.

Гибби взглянул на Мэтта и почти шепотом добавил:

– Ведь физически он силен как бык, а вот что в его голове – непонятно. Я сорок лет работаю психиатром и могу сказать, что все мы падшие люди в нашем падшем мире, только Мэтт пал иначе, чем другие. Когда я предстану перед Богом, я обязательно его кое о чем спрошу.

– И я тоже… Спасибо, Гибби.

Мэтт вручил Гибби большой пластиковый пакет, в котором было, наверное, штук пятьдесят удилищ.

– А в самом низу, – сказал он, – самое современное.

– Неужели клаузеровское? – Гибби так и просиял от радости, а Мэтт утвердительно кивнул.

– Спасибо, Мэтью!

А потом Мэтт перегнулся через стойку охранника, нажал на большую красную кнопку и выпрямился во весь рост, глядя, как открываются две скользящие двери. И когда они полностью отворились, он медленно вышел, оглядевшись по сторонам, в сияющий солнечный день, и под его ногами, на дорожке, ведущей к автостоянке, заскрипели мелкие камешки.

Когда мы подошли к машине, я открыл переднюю дверцу для Мэтта, а он обернулся и посмотрел на Кэти и Джейса. Потом молча прошел в грузовой отсек и лег там на пол. Стоя у дверей лечебницы, Гибби кивнул, словно хотел сказать: «все в порядке», махнул рукой, а мы, погрузив вещи, тронулись в путь. Через полчаса, когда мы уже повернули на восток, Джейс, сидевший на заднем сиденье, встал на колени и посмотрел в заднее оконце на Мэтта, мирно спящего под бегущими над нашим грузовичком облаками, которые подгонял легкий бриз, и – под воздействием торазина.