Глава 15
Он оставил ее раздетой на ринге. Ни разу за всю свою карьеру боксера, дерущегося без перчаток, он до такой степени не унижал своего противника.
Но у него никогда не было противника, лишившего его мечты.
Какая чушь! Темпл наклонился над бильярдным столом в одной из верхних комнат «Падшего ангела» и сделал карамболь.
— Господи, Темпл! — Борн присвистнул, глядя, как два шара падают в лузы в дальнем конце стола. — Может, нам уйти? Может, будешь играть сам с собой? — Маркиз допил остаток скотча. — И ведь с одной рукой!
Упоминание о руке, все еще слабой и лишенной чувствительности, снова разожгло его гнев. Ее брат лишил его силы и могущества. Но она поступила гораздо хуже — лишила его надежды.
Он позволил себе поверить, что все еще может быть. Что она может оказаться той, по которой он томился. Женой. И даже больше.
Любовью.
Слово прошелестело в голове потрясением, досадой… и желанием.
Темпл проигнорировал его и с яростной точностью сделал второй удар. И третий.
Кросс качнулся на каблуках и проговорил:
— Хорошо. Уже понятно, что ты не так заинтересован в игре, как в победе. Так что же тебя гложет?
— Женщина, — ответил Борн, направившийся в другой конец комнаты, чтобы налить себе еще виски.
Разумеется, женщина! Темпл забил в лузу следующий шар.
Кросс посмотрел на Борна:
— Ты так думаешь?
Маркиз кивнул:
— Дело всегда в женщине.
— Пожалуй, ты прав, — согласился Кросс.
— Нет, он не прав, — заявил Темпл.
Борн с усмешкой возразил:
— Ты сам знаешь, что я прав.
Темпл нахмурился и проворчал:
— Вы оба можете отправляться прямо в ад.
— Если мы уйдем, тебе будет нас не хватать, — сказал Кросс, наконец-то получивший возможность ударить по шару. — Кроме того, эта женщина мне нравится. Так что я не против, если твоей проблемой стала она.
Борн в изумлении взглянул на приятеля:
— Она тебе… нравится?
— Она нравится Пиппе. Пиппа думает, что Темпл ей небезразличен. Я верю жене.
Вспыхнуло воспоминание: обнаженная Мара посреди ринга. С глазами, полными слез. А он повел себя отвратительно. Темпл стиснул зубы.
Но она ведь украла у него жизнь. Врала ему снова и снова. Он ее нисколько не интересует. Это просто невозможно.
Кросс с ухмылкой покосился на Борна:
— Кроме того, она украсила тебя замечательным синяком.
— Ни к чему вспоминать об этом с таким удовольствием, — огрызнулся Борн.
— Еще какое удовольствие! Тебя побили. Побила женщина!
— Ублюдок, — проворчал Борн. — Откуда я мог знать, что у нее удар, как у Темпла?
И вновь промелькнуло воспоминание: Мара стоит в прихожей «Дома Макинтайр», положив ему на грудь свою теплую ладонь. «Я не хочу делать вам больно, милорд».
Еще одна ложь!
— Ну, Темпл, так что же ты натворил? — осведомился Кросс.
Еще одно воспоминание: Мара посреди ринга умоляет выслушать ее. Что она могла ему сказать? О чем поведать?
Он отогнал воспоминание.
Когда она говорила ему правду?
За несколько минут до этого.
— Ничего не натворил.
— О, это означает, что ты наверняка что-нибудь натворил. — Борн упал в ближайшее кресло.
— Когда это вы успели превратиться в парочку болтливых сорок? — пробурчал Темпл.
Кросс облокотился о бильярдный стол.
— А когда ты потерял чувство юмора?
Что ж, вопрос совершенно правомерный. Если бы Борн или Кросс находились в таком отвратительном настроении, он, Темпл, наверняка задал бы им подобный вопрос.
А ведь когда-то он получал массу удовольствия, наблюдая, как Кросс с Борном заигрывали с безумием — сначала ругаясь со своими будущими женами, а потом ухаживая за ними. Он же то и дело насмехался над обоими, с наслаждением усиливая их страдания.
Но сейчас — совсем другое дело, пусть оно и связано с женщиной. Ведь дело это не имело никакого отношения… К чему?
— Я ее отпустил, — сообщил Темпл.
— Куда? — спросил Борн.
— Домой.
— А… — протянул Кросс с таким видом, словно слово «домой» все объясняло.
Конечно, ничего это не объясняло! Темпл нахмурился и буркнул:
— Черт побери, что это значит?
— Только одно, — ответил Кросс. — Когда они уходят, это вовсе не так приятно.
Борн кивнул и добавил:
— Думаешь, что обретаешь покой, а на самом деле… не перестаешь о них думать.
Темпл переводил взгляд с одного друга на другого.
— Вы оба превратились в болванов! Я бы перестал о ней думать, не будь она… — Он замялся.
Не будь она такой чертовски красивой, когда стояла, высокая и гордая, посреди ринга и покорно принимала наносимые им удары. Словно заслуживала это.
А она и заслуживала.
— Не будь она… — напомнил Кросс.
Темпл налил себе скотча и сделал большой глоток, надеясь, что обжигающая жидкость поможет прогнать обжигающие воспоминания.
— Не будь она главным звеном. Вернее — указателем, ведущим… — Он снова умолк?
— К чему?
К Лоуву. К его прошлому. К жизни, о которой он так долго и безнадежно мечтал. Более того, она была главной дорогой ко всему.
Темпл тут же отбросил эту мысль. Он снова наклонится над столом и собрался сделать еще один удар, не обращая внимания на боль, внезапно пронзившую руку.
Герцог промахнулся, и Борн с Кроссом, удивленные, переглянулись. Темпл же одарил друзей гневным взглядом.
— Попробуйте сами с одной рукой!
В дверь постучались, и все трое как один обернулись.
— Войдите! — крикнул Борн.
Вошел Джастин, а следом за ним — Дункан Уэст. Владелец многих лондонских газет и журналов, Уэст, вероятно, являлся самым влиятельным человеком в Британии. Он-то и должен был вернуть Темплу его законное место среди аристократии.
Гость обвел взглядом комнату.
— Четвертого принимаете?
Темпл протянул ему свой кий:
— Можете взять мой.
Герцог подошел к буфету, налил себе еще стаканчик скотча и наполнил еще один для Уэста. Тот снял плащ и, бросив его на стул, осведомился:
— Кто выигрывает?
— Темпл, — ответил Борн. Маркиз сделал свой удар и промахнулся.
Уэст с любопытством посмотрел на Темпла. Взяв стакан, спросил:
— И вы не хотите продлить полосу удачи?
Темпл облокотился на спинку кресла и сделал глоток виски.
— Я бы предпочел разговаривать, ни на что не отвлекаясь.
Гость улыбнулся:
— А может, и мне не следует ни на что отвлекаться?
Темпл указал стаканом в сторону бильярдного стола:
— Играйте, пока я в своем рассказе не доберусь до чего-нибудь стоящего.
Похоже, это Уэста устроило, и он подошел к столу.
— Как ваша рука?
— На месте, — буркнул Темпл.
Уэст кивнул, поставил свой стакан на край стола и наклонился, собираясь нанести удар. И тут герцог вдруг произнес:
— Мара Лоув жива.
Уэст промахнулся, но даже не заметил этого. Повернувшись к Темплу, он заявил:
— Вы уже добрались до стоящего.
— Я знал, что вам понравится.
Уэст положил на стол кий.
— Но вы ведь наверняка догадываетесь, у меня к вам множество вопросов.
Герцог кивнул:
— Да, конечно. И я отвечу на каждый из них. На что не смогу ответить я, ответит она.
— Вы можете говорить за эту женщину? — Уэст негромко присвистнул. — Вот так история! Где же она сейчас?
— Это не важно, — ответил Темпл. Внезапно ему расхотелось делиться подробностями о месте жительства Мары. Он сделал еще глоток, затем спросил: — Вы собираетесь посетить рождественский бал-маскарад у Лейтонов?
Уэст всегда чуял хорошую историю, поэтому и не думал отказываться.
— Полагаю, мисс Лоув тоже там будет, верно?
— Будет.
— И вы намерены представить ее мне? — Темпл кивнул. Уэст был человеком умным и легко мог сложить два и два. — Но дело, конечно, не в этом.
— Неужели? — подал голос Кросс.
— Вы хотите уничтожить ее? — спросил Уэст.
А хочет ли?
— Я вас не виню, — продолжал газетчик, — но и марионеткой вашей быть не хочу. Я пришел, потому что меня позвал Чейз, а этому человеку я обязан. Я выслушаю вашу историю в вашем изложении. Но ее я тоже выслушаю. И если решу, что она не заслуживает позора, то способствовать этому не стану.
— С каких пор вы стали таким благородным? — вмешался Борн. — Эта история повысит продажи, разве нет?
По лицу Уэста пробежала тень, но исчезла так быстро, что Темпл не заметил бы ее, не наблюдай он за гостем так пристально.
— Достаточно будет сказать, что я и так уже погубил своими газетами слишком много людей. И вообще я не обязан выполнять просьбы каждого аристократа, одержимого вендеттой. — Он посмотрел герцогу в глаза. — Она заслуживает этого?
Темпл очень надеялся, что никто не задаст ему этого вопроса. И надеялся, что ему никогда не придется на него отвечать.
Конечно, неделю назад он, ни секунды не раздумывая, сказал бы «да». Неделю назад он бы доказывал, что Мара заслужила все то, что падет на ее голову, если он только этого пожелает.
Но сейчас его одолевали сомнения… Все осложнилось, и он уже не мог думать о ней так, как думал прежде. Внезапно ему вспомнилось, как она поддразнивала его, забывая, что они враги. Вспомнилось, как она противостояла ему словно равная. Как легко и непринужденно справлялась со своими воспитанниками и с мужчинами в клубе. Как отдавалась его поцелуям, его ласкам. Как она ласкала эту свою свинью, словно та — самая подходящая компаньонка для женщины.
Герцог вспомнил даже о том, как задавался вопросом: разве он не лучше этой проклятой свиньи? Разве не может ее заменить?
Темпл одним глотком осушил стакан и снова потянулся к графину. Господи Иисусе! Он только что сравнил себя со свиньей!
Так заслуживала ли она его мести? Он больше не был в этом уверен. Но стоило подумать о прошлом, о жизни, которую он мог бы вести, об удовольствиях, предлагавшихся к титулу, о своей роли в обществе, о своих утраченных возможностях…
Ведь если бы не она, он бы не лишился всего этого.
И не страдал бы.
А она ему лгала. Снова и снова.
Когда же в конце концов сказала правду, отняла у него последнюю крупицу надежды. Лишила последнего шанса на жизнь, о которой он мечтал в самых потаенных глубинах души. Красивая жена… Здоровый и счастливый ребенок… Семья… И его доброе имя…
Она украла все это, словно ничего подобного никогда не существовало.
Тут наконец вспыхнула ярость, жаркая и долгожданная, и Темпл, глядя прямо в глаза Дункану Уэсту, ответил:
— Заслуживает.
Уэст повернулся к столу и, взяв кий, ударил по шару. Забив его в лузу, выпрямился и поднял свой стакан в сторону Темпла.
— Если это правда, я с удовольствием помогу вам. Увидимся на балу у Лейтона. — Он сделал большой глоток виски, бросил Темплу кий и направился к двери. Но на пороге вдруг обернулся и спросил: — А что с Чейзом?
Темпл уже несколько дней не разговаривал со своим партнером, после той самой ссоры.
— А что такое?
— Где Чейз сегодня вечером?
— Босс занят, — ответил Борн тоном, не предполагавшим дальнейших расспросов.
Уэст сделал вид, что не заметил нотки раздражения в голосе маркиза.
— Когда же до вашего босса наконец дойдет, что я ему друг и не намерен выдавать его секреты?
Кросс с улыбкой ответил:
— Когда ваш заработок перестанет от них зависеть.
Уэст тоже улыбнулся.
— Что ж, это справедливо. Пойду играть в «двадцать одно». — Он кивнул Темплу. — Значит, завтра?
Темпл чуть наклонил голову.
— Завтра.
— И я получу ответы на свои вопросы?
— Безусловно. И даже более того, — пообещал Темпл.
Уэст кивнул и вышел. Игорные столы в клубе обладали непреодолимым притяжением.
Эта договоренность вроде бы должна была воодушевить Темпла, поднять его настроение, но вместо этого он ощутил какую-то странную пустоту в груди.
Он повернулся к друзьям, внимательно за ним наблюдавшим.
— Когда он о ней расскажет, ее репутация будет погублена. А приют подвергнется большому риску, — заметил Борн.
— Никто не захочет иметь дело с приютом, которым управляет такая недостойная особа, — объяснил Кросс, будто Темпл сам этого не понимал.
Но он отлично все понимал. И ему очень не понравилось неприятное чувство, охватившее его при мысли о том, что теперь пострадают ни в чем не повинные мальчишки. Не нравилось ему и то, что Кросс причислил Мару к «недостойным особам».
Борн же вновь заговорил:
— Если Уэст получит доступ к документам приюта, то за несколько минут выяснит, кто такие эти мальчики. И выведет отцов на чистую воду.
— Девчонка всего этого не переживет. И уже никогда не сможет показаться в Лондоне, — добавил Кросс.
— Если ее не затравят джентльмены, отославшие туда своих сыновей, то уничтожат дамы из общества, — продолжал маркиз. — А винить она будет тебя. Ты готов к этому? Готов навсегда потерять ее?
Темпл прищурился, глядя на Борна.
— А почему это должно меня волновать? Она мне не нужна.
Собственная ложь его покоробила, но он решительно отказывался признаться в этом даже самому себе. Его друзья решили не развивать эту тему, и дальше Кросс проговорил:
— Уэст, между прочим, очень неплохой газетчик.
— Да, знаю, — кивнул Темпл. Он вовсе не чудовище. Когда с ней будет покончено, он возьмет мальчиков под свою защиту. Построит для них целый дворец где-нибудь за городом. И наполнит его сладостями, собаками… и свиньями.
Он представил улыбающуюся Мару, ласкающую свою проклятую свинью, и ощутил нечто похожее на чувство вины.
Проклятие!
Темпл начал разминать больную руку, с отвращением ощущая ее скованность.
— Я не подпущу Уэста к приюту, — поклялся герцог. — А сам он — человек порядочный и не сделает ничего такого, что могло бы повредить детям.
Взглянув на его руку, Кросс спросил:
— Как она?
— Не терпится вернуть меня на ринг? — пошутил Темпл, но даже не улыбнулся.
Кросс тоже не улыбнулся.
— Не терпится вернуть тебя. Точка.
Темпл покосился на плечо и покрутил рукой. «Стоит ли рассказать им, о чем думается в самые темные ночные часы, когда руку дергает и покалывает, когда она пылает огнем? — подумал он. — Что они скажут, если узнают, что я не чувствую части руки? Кем я стану для них, если перестану быть непобедимым Темплом? Кем я стану для самого себя?»
Он перестанет быть их другом, человеком, с которым они вместе делают деньги. Перестанет быть легендарным британским боксером, дерущимся без перчаток. Перестанет быть человеком, проводящим свои дни в Мейфэре, а ночи в Темпл-баре. Он станет… чем-то другим. Каким-то странным субъектом — аристократом по рождению, уже почти забывшим об этом за долгие двенадцать лет.
И он больше не будет герцогом-убийцей.
Да он им никогда и не был.
Возникла картинка-воспоминание: Мара на ринге, гордая и неприступная. Сильнее всех его предыдущих противников.
Чем он станет для нее?
Темпл провел ладонью по лицу. Господи, что она сделала с ним? Что он сам с собой сделал?
— Знаешь, ты ведь не обязан делать это, — негромко произнес Борн.
Темпл посмотрел на друга.
— Теперь ты ее защищаешь? Принести зеркало, чтобы ты вспомнил про синяк у себя под глазом?
Борн ухмыльнулся.
— Она не единственная, кто обладает таким ударом. Но я сейчас хотел бы сказать о другом… Ведь ты можешь все это остановить, изменить, не так ли?
— Что привело тебя в такое снисходительное расположение духа?
Маркиз пожал плечами.
— Видно же, что девушка тебе небезразлична. Иначе ты бы так не дергался. Я знаю, каково это. И знаю, как трудно отказаться ради женщины от мести.
На какой-то миг Темпл ухватился за эту идею. Представил себе, как оно все будет, если он все изменит. Представил, какой станет жизнь, если он предоставит Маре такую возможность. Представил целую шеренгу темноволосых сыновей и дочерей с золотисто-каштановыми волосами. У всех у них были странные и очень красивые глаза.
И представил их мать, присматривающую за ними.
Но все это — лишь игра воображения. А реальная жизнь — совсем другое дело.
Герцог и герцогиня Лейтоны давали ежегодный рождественский бал-маскарад каждый декабрь, с тех пор как стали мужем и женой; и этот прием стал настолько популярным, что ради него большая часть Лондона возвращалась к этому времени в город, невзирая на холодную унылую декабрьскую погоду.
По словам Лидии (та оказалась куда большей сплетницей, чем Мара думала), герцогиня Лейтон гордилась тем, что включала в список гостей несколько десятков известных людей, не относящихся к аристократии. Лидия употребила следующую фразу: «всех, кто хоть что-то из себя представляет». И она пришла в неописуемое волнение, когда Мара получила приглашение от Темпла, если можно так было назвать одну-единственную строчку, написанную черными чернилами, оповещающую о времени и о платье, которое ей следовало надеть (надо полагать, никак нельзя было назвать совпадением то обстоятельство, что именно там, с нее снимут маску — как фигурально, так и буквально).
А ведь до вчерашнего дня, пока все не рухнуло, все могло бы сложиться по-другому. Они могли бы стать друзьями и, возможно, даже…
Ах, глупые мечты!
Мара негромко хмыкнула. Да, это всего лишь мечты. Ведь ничто не могло бы изменить прошлое, отменить то, что она наделала. И никакое прощение не могло бы отменить неизбежное, то есть то, что должно было свершиться этой ночью.
Говоря честно, Мара даже радовалась тому, что роковой вечер наконец-то настал. Когда все закончится, она сможет вернуться к своей обычной жизни, и Лондон про нее забудет.
Он про нее забудет.
И это, конечно, к лучшему. Можно сказать, во благо.
Она думала об этом, передавая управление приютом Лидии — рассказывала о всех мелочах и маленьких хитростях, напоминала об особенностях характера каждого мальчика, показывала, где лежат документы и все прочие важные бумаги, являвшиеся историями их рождения и жизни. И она обещала Лидии, что отдаст ей деньги, которые заработала у Темпла, хотя сердце ее ныло, когда она называла их «взносами». Но у нее не было выбора. Мальчикам нужен уголь. Лидии нужны деньги, раз уж она теперь станет управлять приютом.
Она думала об этом, складывая вещи в небольшой дорожный саквояж и пряча туда несколько монет, чтобы хватило добраться до Йоркшира, до места, куда она бежала двенадцать лет назад. До места, где она заново себя придумала. Где стала Маргарет Макинтайр.
Она думала об этом, когда принесли платье в красивой белой коробке с золотой тисненой буквой «Э» на ней и изысканную позолоченную маску филигранной работы.
Принесли еще и чулки, а также сорочки с прекрасной вышивкой — совершенно ошеломительные и абсолютно ненужные. Прошло больше десяти лет с тех пор, как Мара носила такие изысканные вещи, и сейчас она откровенно наслаждалась ощущением того, как ткань ласкала кожу.
А в голове роились глупые мысли о том, что такое белье должен видеть мужчина.
Темпл.
Был еще и плащ великолепного зеленого цвета, прошитый золотыми нитями, отороченный горностаем, — за такие деньги можно было бы целый год оплачивать счета приюта. Мара ахнула, когда увидела его в коробке. Ведь во время той постыдной примерки у мадам Эбер о нем ничего не говорилось.
При воспоминании о глазах Темпла в той тускло освещенной комнате ее бросило в жар; когда же это воспоминание сменилось другим (это случилось в тот же вечер, тогда губы их слились в поцелуе), щеки Мары и вовсе запылали.
Через некоторое время, когда Мара уже стояла в прихожей «Дома Макинтайр» (Лидия с Лавандой на коленях примостилась на ступеньках лестницы), она сказала себе, что счастлива встретить своего палача. Сейчас, стоя в прихожей дома, который она создала тяжким трудом, слезами и страстью, Мара поняла, что она больше не Маргарет Макинтайр и не Мара Лоув. Не директор приюта и не экономка. Она опять никто.
Но почему-то все это не имело никакого значения, все, кроме одной-единственной сокрушительной истины: она никто и для Темпла.
Мара повернулась к Лидии:
— Если мой брат все-таки придет, ты скажешь ему, что я уехала? Отдашь ему мое письмо?
Когда она вернулась из «Ангела», ее ждала записка от Кита. Он просил денег, чтобы покинуть страну. Обещал, что это — его последняя просьба.
Мара написала ему, рассказав правду: денег у нее нет, и оба они в одном и том же положении, оба должны бежать. Она благодарила брата за то, что он все эти годы хранил ее тайну, и сказала ему «прощай».
Лидия поджала губы.
— Отдам, хотя мне это совсем не нравится. Что, если он начнет тебя преследовать?
— Если начнет, то так тому и быть. Уж лучше пусть меня преследует он, чем ты. Или… этот дом. — Мара вздохнула и негромко добавила: — Или же Темпл.
И тут ей вспомнилась та ужасная ночь — ее нож в груди Темпла и затерявшийся в толпе Кит, сбежавший…
Что ж, она положит этому конец. Освободит Темпла. Кит больше никогда его не побеспокоит.
А после сегодняшней ночи и она, Мара, — тоже.
Она снова вздохнула, пытаясь справиться с чувствами, охватывавшими ее всякий раз, стоило лишь подумать о нем.
— В общем, ты все поняла, да?
Лидия кивнула, опустила Лаванду на ступеньки и шагнула к Маре. Взяв ее за руки, сказала:
— Послушай, но ведь ты не обязана это делать. Мы и так сможем справиться.
Сдерживая слезы, Мара ответила:
— Нет, я сделаю то, что должна сделать. Ради тебя. Ради мальчиков.
И она снова вспомнила о том, что сегодня ночью сдержит свое обещание. Сдержит слово, которое дала Темплу. Да, сегодня все закончится.
Лидия не стала спорить.
— Красивое платье, — заметила она.
— Я себя чувствую в нем женщиной на продажу, — отозвалась Мара.
— Ничего подобного!
И Лидия была права. Да, вырез оказался низкий, но мадам Эбер как-то умудрилась выполнить требование Темпла, не заставив Мару выглядеть неприлично. Но та ни за что не хотела признавать, что платье просто ошеломительное.
— Ты в нем выглядишь принцессой, — добавила подруга.
— Ничего подобного! — воскликнула Мара, в свою очередь.
Лидия усмехнулась.
— Значит — герцогиней. — Мара поморщилась, но подруга продолжала болтать, снова взяв на руки топтавшуюся у ее ног Лаванду. — О, только представь себе: ты замужем за его отцом!
— Не хочу! — отрезала Мара.
— Да-да, ты — его мачеха!
Мара зажмурилась.
— Не говори такого!
— Представь себе эту жизнь — жизнь, заполненную непристойными мыслями о собственном пасынке.
— Помолчи, Лидия! — закричала Мара, в глубине души благодарная подруге за то, что отвлекала от ненужных мыслей.
— Вздор, — заявила Лидия. — Почему непристойными? Ведь он старше тебя.
— Но это не значит…
— Еще как значит! Ты только посмотри на него. Он же огромный!.. И красивый, как грех. Ты можешь откровенно сказать мне, что тебя ни разу не посещали непристойные мысли?
— Не посещали.
— Не лги!
Конечно, она лгала. И она не только непристойно думала о нем — даже вела себя с ним непристойно. Даже хуже того. Она любила его.
Ох, до чего же неудачный поворот событий.
И тут появился предмет ее грез, избавивший Мару от дальнейших расспросов подруги.
Сердце ее подскочило к горлу, когда она увидела его в превосходно сшитых черных брюках, в жилете и в сюртуке. И с рукой на перевязи — тоже черной. Святые небеса!.. До чего же у него широченные плечи! Черный цвет нарушался лишь строгой белизной рубашки и галстука, накрахмаленного и повязанного так, словно этим занимался самый лучший камердинер Лондона.
Мара не представляла рядом с ним камердинера. Темпл не из тех, кому требовалась чья-то помощь. Не говоря уж о таком пустяке, как безупречно повязанный галстук. А галстук его и впрямь был повязан безукоризненно.
— О, ваша светлость… — Лидия широко улыбнулась. — А мы как раз говорили о вас.
Он слегка склонил голову.
— Вот как? И что же вы обо мне говорили? — Темпл низко склонился над рукой Лидии, не заметив, как лукаво блестели ее глаза.
Мара же гневно сверкала на подругу взглядом и мечтала только об одном — чтобы та не произнесла больше ни слова.
— Мы говорили о том, что судьба — искусный кукловод, — ответила Лидия.
Темпл погладил пушистую мордочку Лаванды, и свинка — бессовестная предательница! — восторженно хрюкнула.
Посмотрев на Мару, герцог заметил:
— Что ж, судьба и в самом деле искусный кукловод. — Он окинул ее взглядом, от которого Мару бросило сначала в жар, потом в холод.
Она нервно сжала у шеи горностаевую оторочку, чувствуя себя так, будто он видел сквозь ткань. Рука, сжимавшая мех, привлекла его внимание. Он какое-то время рассматривал ее, потом спросил:
— Вы готовы?
— Как будто это вообще возможно, — негромко отозвалась Мара, но герцог уже шел к двери. Ему наверняка не терпелось погубить ее. Наверняка он устал от нее. Наверняка устал от той жизни, которую ему пришлось вести из-за нее.
Мара шла следом за ним, четко осознавая, что вскоре все для нее изменится. Она больше не сможет убегать от прошлого. Придется признаться во всем, и тогда она потеряет то, ради чего столько трудилась. Потеряет из-за него.
Тут Лидия остановила ее, крепко обняла и прошептала на ухо:
— Не теряй мужества!
Сглотнув комок в горле, Мара молча кивнула, взяла на руки Лаванду, погладила ее и чмокнула в макушку. А затем передала новой хозяйке «Дома Макинтайр».
Уже в карете, оглядываясь на герцога, она старалась не замечать, как вздымалась и опускалась его широкая грудь под белоснежной рубашкой и мягким шерстяным сюртуком. И старалась не замечать его запаха — запаха гвоздики и чабреца.
Мара старалась вообще не замечать его до тех пор, пока он не наклонился к ней в темноте кареты и мрачным голосом не произнес:
— У меня есть для вас подарок.
«Если посмотреть только на подарок, но не взглянуть на Темпла, это будет невежливо», — решила она.
И разумеется, он тут же протянул ей длинную узкую коробку. Мара узнала ее моментально — белую, с позолоченным рельефным клеймом мадам Эбер. Она в замешательстве пробормотала:
— Я уже надела все, что вы мне заказали. Даже больше.
Слова вырвались раньше, чем она успела прикусить язык. Раньше, чем успела сообразить: не следовало напоминать ему о том, что ее одежда принадлежала ему. Эту одежду он выбрал для нее, когда она, полуголая, стояла перед ним в той тускло освещенной комнате.
Темпл мог бы воспользоваться ее оговоркой, чтобы заговорить на эту тему. Чтобы заставить ее признать, что весь ее нынешний наряд принадлежал ему. Но он этого не сделал, просто откинулся на спинку сиденья и сказал:
— Нет, не все.
Мара открыла коробку, подняла тонкую, как паутина, бумагу и увидела пару великолепных атласных перчаток, идеально подходивших к ее платью, с ошеломительной вышивкой и крохотными пуговками по внутренней стороне. Она так осторожно вынула их из коробки, словно они могли рассыпаться в ее руках.
— Вы никогда не носите перчаток, — сказал Темпл. — Я подумал, что вам они могут пригодиться.
Да, только это были не повседневные перчатки. Это были перчатки на одну ночь, для единственного наряда. Для единственного мужчины.
Мара натянула одну перчатку и только тут сообразила, что не сможет застегнуть их одной рукой. Но прежде чем она успела хоть что-то сказать, Темпл снова подался вперед и вытащил крючок для застегивания пуговиц, причем вытащил с таким видом, будто для мужчины — самое обычное дело носить в кармане такую вещь. Нависая над Марой в темноте, в замкнутом пространстве кареты, он отогнул рукав ее плаща и приступил к делу, крепко удерживая ее ладонь больной рукой и застегивая бесчисленное множество крохотных зеленых пуговок здоровой рукой.
Ей хотелось возненавидеть его за то, что он распоряжался даже этим — даже ее перчатками!
Но вместо ненависти… Она полюбила его еще сильнее, и сердце ее словно разбухло в груди. Ведь это их последний вечер! Возможно, последние минуты, которые они смогут провести наедине.
— Спасибо, — тихо произнесла Мара, не зная толком, что ей теперь делать, и теребя свободной рукой бумагу из коробки.
Темпл молчал, сосредоточившись на своем занятии. А Мара уставилась на его темную макушку, радуясь тому, что успела спрятать под перчаткой историю прошедших двенадцати лет, написанную у нее на ладони. Она ощущала его теплое дыхание на своем запястье и осторожные прикосновения его пальцев к ее руке. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он наконец покончил с первой перчаткой. И Мара шумно выдохнула — до сих пор она даже не чувствовала, что задерживала дыхание. А Темпл тотчас же завладел ее другой рукой. Она попыталась ее выдернуть, но он крепко держал ее.
— Спасибо, я сама могу… — пролепетала Мара.
— Позвольте мне, — сказал он, взяв вторую перчатку с ее колен.
«Нет! — хотелось выкрикнуть ей. — Не смотрите на мою руку!»
Щеки обдало жаром, и Мара порадовалась, что в карете темно. Но герцог все равно заметил.
— Вы их стесняетесь, — произнес он, поглаживая большим пальцем ее ладонь так ласково, что сводил ее с ума.
Мара снова попыталась выдернуть руку. Бесполезно.
— Не надо, — сказал он, поглаживая ее ладонь, и это казалось ей бесконечной пыткой. — Ведь эти руки двенадцать лет помогали вам выживать. Работали для вас. Добывали деньги и обеспечивали крышу над головой, обеспечивали ваше безопасное существование.
Ее взгляд метнулся к его глазам, угольно-черным в тусклом свете.
— Предполагается, что на женских руках не должны быть видны следы черной работы, — прошептала она.
Темпл же тихо продолжай.
— Чего я не могу понять, Мара… Скажите, зачем вам это понадобилось?
Она тихонько вздохнула.
— Мне бы хотелось, чтобы они были не перетруженными. Хотелось, чтобы были мягкими. Такими, какими должны выглядеть дамские руки.
Такими, какие ты наверняка предпочитаешь.
Нет! Ей плевать, какие руки он предпочитает!
Темпл наконец-то натянул перчатку ей на руку и аккуратно расправил ее. Кто бы мог подумать, что кожа между пальцами настолько чувствительна?
— Ваши руки, — произнес он так же тихо, — они совершенны…
— Не говорите так, — прошептала она в ответ.
«Не будь со мной таким милым».
«Не заставляй меня полюбить тебя еще сильнее».
«Не делай мне больнее, чем собираешься».
Он поцеловал через ткань ее ладонь и застегнул пуговки. Затем перешел к запястью. Сначала поцеловал и его, потом застегнул пуговки.
Так все и продолжалось — дальше и дальше. Сначала — короткие поцелуи, от которых ее бросало в жар, а после этого — пуговки. И каждый из его поцелуев подталкивал ее забраться к нему на колени, подталкивал выполнить любое его требование, не задавая вопросов.
Добравшись до последних пуговок, тех, что заканчивались у локтя, Темпл задержался, прильнув горячими губами к чувствительному местечку, о существовании которого она даже не подозревала. Мара ахнула под этой лаской и, не удержавшись, запустила свободную руку ему в волосы. О, теперь она возненавидела проклятую перчатку, мешающую ей прикоснуться к нему по-настоящему.
А Темпл наконец завершил сладостную пытку. Перчатка застегнута.
Мара чувствовала, что в эту минуту могла бы сделать для него все, чего бы он ни попросил. И она сделала бы это с огромным наслаждением.
Но именно поэтому этот мужчина был намного опаснее, чем могли предполагать в Лондоне. Он мог подчинить себе женщину одним прикосновением, что было куда серьезнее, чем все то, что делали другие мужчины.
— Темпл, — прошептала она в темноте, — Темпл, я…
Мара замолчала, потому что не знала, что хотела сказать. Вернее — она хотела сказать ему слишком много…
«Я сожалею».
«Мне бы хотелось все изменить».
«Мне бы хотелось быть для тебя безупречной женщиной. Той, что может стереть прошлое».
«Я люблю тебя».
Но герцог не дал ей возможности сказать что-либо.
— Пора надевать маску, — заявил он, снова откинувшись на сиденье с совершенно бесстрастным лицом, словно все произошедшее никак его не затронуло. — Мы уже приехали.
