Говорят, квакушка в колодце пугается собственного эха — ей кажется, что отвечает огромная страшная лягушка.

В Игольной долине недалеко от города К. обнаружили большие месторождения газа. Тогда-то вдруг вся страна с тревогой узнала о совершенно непатриотическом поведении невоздержанных местных жителей. В Игольную послали группу буровых мастеров, геологов, ученых, чтобы наметить скважины для добычи бутана. Местные племена напали на изыскателей, надругались, изнасиловав каждого (в среднем по 18,6 раза), причем намного чаще в зад (13,97 раза), нежели в рот (4,69 раза), и, в конце концов, перерезали каждому глотку (100%). Губернатор провинции Аладдин Гички обратился за военной помощью. И конечно же, командовать войсками, призванными защищать бесценные газовые месторождения, назначили Резу Хайдара; он прославился кампанией в долине Слез и дослужился уже до полковничьего чина. Новое назначение еще больше укрепило его известность в народе. Первая газета страны «Война» риторически вопрошала: «Кому ж защищать бесценные сокровища долины, как не завоевателю другой, не меньшей жемчужины?» А сам Резак обратился к корреспонденту того же издания со ступенек почтового вагона (только что оборудованного кондиционером), перед тем как поезд унесет его на запад, со следующими словами:

— Эти бандиты — что лягушки в колодце, милый мой. А я, да поможет мне Аллах, не хуже их. Напутаю так, что в штаны со страху наложат.

В ту пору его дочери Суфие Зинобии пошел второй годик. К Немыслимым горам полковника сопровождали и малышка и жена. Не успел поезд отойти от станции, как к ним в купе стали долетать крики и шум с развеселого пиршества («Безбожники бражничают», — определил Реза). Он спросил у проводника, кто едет в соседнем купе.

— О, сэр, очень важные люди. Высокие чиновники и с ними актрисы из известной кинокомпании.

Реза Хайдар лишь пожал плечами:

— Чтож, видно, придется потерпеть. Не унижаться же мне до объяснений со всякими киношниками.

Услышав такое, Билькис изобразила скупую улыбку на посеревших от ярости губах и, кипя, уставилась в зеркало на стене, отделявшей от империй ее детства.

Вагон был самый современный, и двери всех купе выходили в общий коридор. Час-другой спустя Билькис возвращалась из туалета, вдруг дверь погрязшего в пороке купе распахнулась, из нее высунулся толстогубый, как Искандер Хараппа, парень, послал ей воздушный поцелуй и букет хмельных комплиментов.

— Да, розанчик, за границей таких, как ты, не сыскать. Лучше наших девушек нет! — взглядом он ощупал ее стан. Гордость Билькис была оскорблена, однако, вернувшись к себе в купе, мужу она почему-то не пожаловалась.

В дороге (точнее, в самом ее конце) изрядно пострадала и гордость самого Резы. Когда поезд подошел к вокзалу города К., они увидели огромную толпу, тучей саранчи облепившую перрон. В толпе распевали модные песни, бросали к поезду цветы, размахивали флагами и знаменами, приветствуя гостей. Реза стал молодецки подкручивать усы, а Билькис, заметив это, лишь усмехнулась, но не открыла ему правды: толпа встречала не его, а тех самых задрипанных киношников из соседнего купе. Хайдар торжественно спустился по ступенькам с простертыми к толпе руками, готовясь произнести речь с обещанием беречь для родины жизненно важные газовые месторождения. Но его едва не сбили с ног неисчислимые охотники за автографами, воздыхатели и почитатели нарочито скромных кинозвезд. (Стараясь удержаться на ногах, полковник даже не заметил толстогубого парня, помахавшего на прощанье Билькис). Самолюбие Хайдара было уязвлено, что во многом объясняет его дальнейшее поведение: сначала он, как и всякий обиженный, вопреки здравому смыслу стал вымещать злобу на жене — еще бы, ведь некогда и она находилась во вражьем стане киношников. Затем вновь проснулась звериная тоска по несбывшемуся единственному сыну, а ответ за неудачное перевоплощение держать, конечно, супруге и всему ее киноокружению. Так подсознательно Реза Хайдар начал мстить за свое несостоятельное отцовство ничего не подозревавшим местным любителям кино.

Нелады в семье — точно дождевая вода на плоской крыше. Один ливень, другой, вроде и незаметно, а вода все копится и копится; и в один прекрасный день крыша рухнет вам на голову… А супруги Хайдар тем временем спрятали подальше уязвленное самолюбие, протиснулись сквозь ликующую толпу и покинули вокзал, оставив на перроне толстогубого любвеобильного парня. Звали его Синдбад Менгал, и был он младшим сыном президента кинокорпорации. В К. приехал затем, чтобы развернуть бурную деятельность на поприще кино: он посулил новые фильмы каждую неделю, новые кинотеатры, встречи со звездами самой крупной величины и певцами, певшими в ту пору непосредственно перед кинокамерой.

В гостинице «Блистательная» супругам Хайдар отвели особый, для новобрачных, номер «люкс», пропахший нафталином. Проводил их туда древний носильщик, за ним следовала ученая обезьянка (тоже из пережитков прошлого) в костюмчике посыльного. Старик, видно, истосковался по старым временам, не утерпел, тронул Резу Хайдара за рукав и спросил:

— Не скажите ли, господин начальник, когда сахибы-ангрезы вернутся?

А нам, в свою очередь, не вернуться ли к Рани Хараппа?

Куда ни взглянешь — любопытные лица. Прислушаешься — такое бранное многоцветье, что и уши радугой расцветают. Проснувшись однажды утром (вскорости после переезда в новый дом), она видит, как прислужницы — местные деревенские девушки — роются в комоде с ее одеждой, вынимают и рассматривают заграничное белье, яркую губную помаду.

— Что это вы там делаете?!

Девушки без тени стыда оборачиваются, не выпуская из рук платья госпожи, ее расчески, щетки.

— Не беспокойся, хозяйская жена, нам няня-айя разрешила посмотреть. Мы здесь полы натирали, вот она и разрешила. Ты только погляди, как мы полы-то натерли! Блестят, что мартышкина задница, ёй-бо.

Рани приподнимается на локте, ее собственный голос прогоняет дремоту.

— Ну-ка, прочь отсюда! И не стыдно вам у меня в спальне копаться? Ну-ка, чтоб духу вашего не было, не то я…

Девушки отчаянно машут руками, точно хотят загасить пламя.

— Остынь-ка малость! Сунь язычок в воду, остуди!

— Хватит дерзить! — взрывается Рани, но ее перебивают:

— Да полно тебе. Все равно, как айя скажет, так и будет. — И девки, нахально крутя бедрами, неспешно идут к двери. На пороге останавливаются и дают последний залп:

— Надо ж, в какую одежку Иски женушку обрядил! Поди, самое лучшее покупал, — говорит одна.

— Что верно, то верно, — подхватывает другая.—Да только, как павлин хвост в джунглях ни распускай, красоваться не перед кем!

— Скажите айе, что я хочу видеть дочь, — кричит им вслед Рани. Бесстыжие девки уже закрыли за собой двери, все ж одна отвечает:

— Ты гонору-то поубавь, принесут тебе дочку в свое время. Рани Хараппа больше не рыдает, больше не твердит зеркалу «это

непозволительно», больше не вспоминает с тоскливым вздохом (словно и не было ничего дурного) огромную спальню и сорок разбойников. У нее теперь есть дочь, но нет мужа; и стоит она узницей на краю земли, в этом Мохенджо, вотчине Хараппы в провинции Синд. Земли его — от горизонта до горизонта, воды вечно не хватает, живут не люди, а чудища Франкенштейна, насмешники и ехидны. Больше она не тешит себя мыслью, будто Искандер не знает, как с ней обращаются. «Все-то он знает», — шепчет она зеркалу. Ее любимый супруг, ее суженый на золотом подносе. «Родит женщина, и уже не та, нет былой упругости в теле, а мой Иски любит, чтоб как у девушки тело было». И в испуге прикрывает ладошкой рот, бежит к двери, к окнам — не дай бог, кто услышит.

Потом, надев шальвары и просторную рубашку из итальянского крепдешина, она выходит на веранду, где побольше тени, и принимается расшивать-изукрашивать шаль. Вот на горизонте заклубилось облако пыли. Нет, это не Иски. Он сейчас в городе со своим закадычным дружком Шакилем. Да, с первого взгляда учуяла Рани опасность, таящуюся в жирном борове. Может, и не едет никто, просто ветром всколыхнуло пыль.

Земля Мохенджо — край суровый. Там и люди что скалы в зной; лошади в стойлах будто из стали; скот крепкий, костяк ровно из алмаза. Птицам приходится разбивать клювами комья земли, смачивать слюной и лепить гнезда. Деревьев мало. Есть, правда, заколдованная рощица, так там даже лошади, которым все нипочем, возьмут да вдруг и понесут! Прямо на земле, недалеко от Рани, спит в придорожной канаве сова. Виднеется лишь краешек крыла. «Случись, убьют меня, так за воротами усадьбы никто и не узнает», — Рани не замечает, говорит ли про себя или вслух. В одиночестве мысли бегут свободно и частенько незаметно словами срываются с губ, противореча одна другой. Ибо, сидя в тени большого навеса на веранде. Рани уже пестует мысль, противную предыдущей: «Мне нравится в этом доме».

На каждой из его сторон — веранда. Длинная, под москитной сеткой, выложенная деревянными брусками тропинка ведет к легкой кухоньке. И вот одно из местных чудес: лепешки-чапати не стынут, пока их несут в дом; а суфле не опадает. В доме — полотна, писанные маслом, канделябры, высокие потолки, над домом — плоская, залитая гудроном щебеночная крыша, однажды на рассвете стояла она там на коленях и улыбалась, глядя на спящего мужа, — в ту пору он был еще с ней. Вотчина Искандера Хараппы.

— Здесь, на этой земле, он родился, и поэтому, хоть и совсем немножко, он со мной. Ах, Билькис, — говорила она подруге в К. по телефону, — ни стыда у меня, ни совести, раз такой малостью от своего мужа удовольствовалась.

— Тебе, дорогая, может, этого и хватает, — отвечала Билькис, — но мне б не хватило. Нет уж! Хоть мой Реза и далеко в горах, но жалеть меня, право, не стоит. Вернется он домой, и как бы ни устал, сил у него всегда хватает, ну, сама понимаешь на что.

Пыльное облако достигло деревни Миир, значит, все-таки кто-то едет. У Рани на душе неспокойно. Деревня названа в честь покойного отца Искандера, сэра Миира Хараппы, Сахибы-ангрезы за некие заслуги даже пожаловали его титулом. Из камня ему изваяли памятник: сэр Миир гордо восседает на коне. Ежедневно с памятника счищают птичий помет. Надменно глядит каменный всадник на больницу и публичный дом — плоды своего просветительского правления в деревне.

— К нам едут гости! — всплескивает руками Рани и звонит в колокольчик. Никого. Потом появляется старая айя нынешнего хозяина, широкая в кости женщина. В мягких, не знавших мозолей руках она держит кувшин с гранатовым напитком.

— И чего ты, хозяйская жена, шум поднимаешь? У нас в доме умеют гостей принимать.

За спиной айи стоит старый Гульбаба, он глух и почти что слеп. За ним тянется дорожка фисташковой шелухи, а в руках у него полупустой поднос с фисташками.

— Бедняжка, как ты эту прислугу только терпишь! — вспомнилось Рани сочувственное телефонное восклицание Билькис. — Этих выживших из ума столетних развалин! Ей-богу, свела б их к доктору, чтоб усыпляющий укол им всем сделал. Ведь столько терпеть приходится! Тебе надо свое главенство утвердить не по названию, а по положению.

Качается в кресле Рани, неспешно движется игла с нитью; и юность, и радость жизни убывают из нее капля за каплей; час за часом тяжкой ношей ложатся ей на плечи… Всадники въезжают на подворье, и Рани видит: один из них — двоюродный брат Искандера, Миир Хараппа по прозвищу Меньшой с усадьбы Даро, она к северу за горизонтом. Горизонт в тех краях— что граница владений.

— Рани-бегум! — кричит ей Миир. — Строго не суди, что незваными гостями к тебе заявились. Это твой муженек во всем виноват. Тебе б его надо держать в узде. Этот сукин сын сам меня вынудил.

А тем временем с десяток его вооруженных спутников спешиваются, и… начинается настоящий грабеж. Сам Миир кружит верхом, порой осаживая жеребца подле братниной жены, и что-то орет в свое оправдание, вовлекая Рани в круговерть неистовых и не очень-то изящных словес.

— Ты хоть знаешь, что твой муженек задницу кому хочешь подставит? А я вот знаю! Мужеложник он, вот кто! Свинья вонючая! Ты деревенских порасспроси, как его дед жену взаперти держал, а сам в бардаке дневал и ночевал. А потом у одной девки живот вдруг начал расти — и совсем не потому, что ела много, — и вдруг — раз!—и она исчезает, а у леди Хараппы ни с того ни с сего ребеночек. Хоть муж с ней лет десять не спал. Яблоко от яблони недалеко надает, что отец, что сын—все едино. Прости уж, что тебе такое выслушивать приходится. Ублюдок, шакал смердящий! Думает, опозорил меня на людях, так ему это И с рук сойдет? Кто старше: я или этот жополиз? Жрать бы ему дерьмо дохлого ишака! У кого больше земли: у меня или у этого огрызка, у «его всех земель, что мужской гордости в штанах — с гулькин нос, вши и те с голоду дохнут! Скажи ему, что в этих краях царь — я! Скажи ему, что я распоряжаюсь здесь всем и вся, и ему б на карачках ко мне ползти да ножки целовать, прощение вымаливать, как самому последнему бандиту-насильнику! Скажи ему, пусть у вороны сиську пососет! Сегодня я докажу ему, кто здесь главный.

Грабители вырезают из золоченых рам полотна рубенсовской школы, рубят ножки изящных стульев. Старинное серебро бросают в притороченные к седлам мешки. Под ногами на коврах с затейливым рельефным узором блестят хрустальные осколки. А Рани средь всего этого побоища продолжает как ни в чем не бывало вышивать. Старые слуги, айя, древний Гульбаба, девушки-полотеры, конюхи и крестьяне из деревни Миир — все собрались, смотрят, вслушиваются: кто стоит, кто присел на корточки. Миир-Меньшой (гордый всадник с хищным профилем — копия своего предка, статуей запечатленного в деревне) не умолкает ни на минуту. Наконец его свита снова в седлах.

— Женщины — это честь мужчины!—вопит он напоследок. — Твой муж увел у меня эту суку, считай, что честь отнял, да захлебнуться ему собственной мочой! Напомни ему, чего испугалась лягушка в колодце! Пусть трепещет да благодарит небо, что я человек мягкий, незлобивый. Я бы мог расквитаться с ним, отняв у него честь. Знай, женщина, в моей власти сделать с тобой все что угодно. Никто и слова поперек не скажет. Здесь я сам себе закон. Салам алейкум!

И вот уже на гранатовом напитке пыль от умчавшихся всадников. Вот она толстым слоем оседает на дно кувшина.

— Как мне обо всем рассказать? — жалуется Рани по телефону своей подруге Билькис. — Да со стыда я и слова не вымолвлю.

— Конечно, тошно тебе, Рани, — отвечают на другом конце армейской телефонной линии. — Ведь я, как и ты, считай, узница, но даже в нашу дыру слухи из Карачи долетают. Там едва ли не каждая собака знает о похождениях твоего Иски и этого толстуна доктора: то они в варьете любуются танцем живота, то в гостиничных шикарных бассейнах с белыми женщинами. Ты что, не понимаешь, почему он тебя сослал на край земли? Чтоб никто не мешал ему пить, играть, баловаться опиумом, а уж эти дамочки с нейлоновыми фиговыми листочками! Прости, дорогая, но кто-то же должен тебе рассказать всю правду. Ох уж этот Шакиль, все-то он умеет устроить: тут тебе и петушиные бои, и медвежьи забавы, и схватка кобры с мангустой. И сводник он хороший. Женщин у них не счесть! Ах, голуба моя. Да они и под карточным столом ухитряются бабенок за ножку ущипнуть. Говорят, они и в притоны, у которых красные фонари висят, наведываются. Да еще с кинокамерами. Ну, с Шакилем-то все ясно, добрался провинциал до красивой жизни. А их баб тоже понять можно: им тоже охота хоть крошками с господского стола поживиться, потому и идут на все. В общем, дело вот в чем: твой разлюбезный Иски увел у своего двоюродного братца из-под носа смазливую французскую девчонку. И случилось это на важном светском приеме. Об этом только и говорили в городе: Миир остался с носом, а Иски с этой девкой и был таков. Я просто диву даюсь, другая б на твоем месте все глаза выплакала. Знала б ты, какие тут страсти разгорелись, кто тебе истинно друг, а кто за глаза твое имя порочит. Слышала б ты, как я по телефону прямо тигрицей на твоих недругов бросаюсь. А ты, милая, сидишь у себя в захолустье, ни о чем не ведаешь, знай перед своими дряхлыми слугами, вроде Гульбабы, властную хозяйку разыгрываешь.

Навстречу Рани — айя, она сокрушенно бормочет, оглядывая разоренную столовую:

— Ну, уж это слишком! Ах, Иски, Иски, все ему неймется! Вечно он задирает своего братца! Ну, уж это слишком! Безобразник мальчишка!

Куда ни взглянешь — любопытные лица. Вслушаешься — неумолчный говор. С нее не спускают глаз: вот, пунцовая от стыда, идет хозяйка к телефону — оповестить Искандера о случившемся. (Пять дней собиралась она с духом.)

В ответ Искандер Хараппа изрек лишь два слова:

— Жизнь долга.

Реза Хайдар пробыл со своими солдатами в К. лишь неделю, после чего отбыл в Игольную долину. Расквартированные в городке солдаты проявили такую прыть, что губернатор Гички приказал Хайдару немедленно покинуть город, так как количество девственниц на душу холостого населения упало до такого уровня, что устои морали оказались под угрозой. Солдат сопровождал изрядный отряд топографов, инженеров, строителей, которые опасались за свою судьбу. Несомненно, напустили со страху в штаны — до прибытия в К. командование (по соображениям секретности) ни словом не обмолвилось о печальной судьбе первого отряда, зато буквально каждый встречный-поперечный в городке всяк по-своему, не жалея красок, живописал вновь прибывшим страшную судьбу их предшественников. И, сидя в запертых снаружи вагончиках, строители стенали и плакали. Карауальные солдаты лишь посмеивались:

— Ишь, как дети малые, ревут! Трусы! Бабы!

До Резы Хайдара, разъезжавшего на джипе с флажком, стенания эти не доносились. Да и голова была занята другим: вчера к нему в гостиницу явился сладкоречивый плюгавый человечек. От его просторных одежд разило выхлопными газами, будто он весь день носился на мотороллере. То был святой старец Дауд, чью тонкую, как у цыпленка, шею некогда обвила башмачная гирлянда.

— О, господин! О, великий господин! Я смотрю на ваше героическое чело и благоговею. — Старик, конечно, приметил гатту, признак истовой веры, на лбу Хайдара.

— Это мне смиреннейше и благодарно нужно внимать вам, о мудрейший из мудрейших, — Реза приготовился было продолжать беседу в том же духе еще минут десять, как вдруг, к его разочарованию, святой старец кивнул и коротко бросил:

— Что ж, к делу! Вы, разумеется, наслышаны об этом Гички. Верить ему нельзя,

— Нельзя?

— Ни в чем! Продажная тварь! Вы и по своим бумагам проверить сможете.

— Но мне особо приятно получить сведения, так сказать, из первых рук…

— Ныне все политики хороши — Аллаха не чтут, одна контрабанда на уме. Вам такое даже слушать в тягость: ведь армия подобным себя не запятнала.

— Продолжайте, прошу вас.

— Из-за границы понавезли всяких дьявольских штуковин. Именно дьявольских! За границей их полно!

Итак, Гички обвинялся в том, что в обход закона заполонил невинный край божий холодильниками, ножными швейными машинами, американскими пластинками на семьдесят восемь оборотов с легкой музыкой, книжками про любовь (с картинками!), воспламенившими сердца местных дев, домашними кондиционерами, кофеварками, костяным фарфором, юбками, немецкими темными очками, концентратом кока-колы, пластмассовыми игрушками, французскими сигаретами, противозачаточными средствами, автомобилями, коврами ручной работы, автоматическими винтовками, духами с греховными ароматами, бюстгальтерами, синтетическими трусиками, полевыми машинами и инструментами, книгами, карандашами с ластиком, бескамерньтми шинами. Таможенник на границе тронулся умом, а заменившая его бесстыжая дочь (за определенную мзду) смотрела на контрабанду сквозь пальцы.

В итоге все названные «дьявольские штучки» беспрепятственно, что называется, средь бела дня попадали на большие магистрали, оттуда — к цыганам, торговавшим даже в столице.

— И армии, — заключил Дауд, перейдя на шепот, — не след ограничиваться усмирением наших диких горцев. Заклинаю вас именем Аллаха!

— Поясните же свою мысль!

— Пожалуйста. Молитва — меч веры. И наоборот, верный меч, обнаженный во имя Аллаха, разве не своеобразная святая молитва?

Глаза у полковника потемнели. Он отвернулся, поглядел в окно— его взгляду предстал огромный безжизненный дом. Лишь в окне на верхнем этаже виднелся мальчик, он разглядывал гостиницу в большой полевой бинокль.

Вот Реза вновь повернулся к святому старцу:

— Значит, виноват Гички?

— У нас в провинции — Гички. Но повсюду такое же творится. Ох, уж эти министры!

— Да, министры, — рассеянно повторил Хайдар.

— Что ж, я свое сказал, оставляю вас и низко кланяюсь. Большая честь познакомиться с вами. Велик Аллах!

— Да пребудем в его власти!

И, памятуя об этой беседе, Реза отправился в грозный край газовых месторождений. А перед его мысленным взором почему-то возникал маленький мальчик с биноклем на верхнем этаже в одиноком доме. Ведь он же чей-то сын. При этой мысли по щеке Хайдара поползла слеза, но ее тут же сдуло ветром.

— Месяца на три уехал, не меньше, — жаловалась Билькис по телефону. — Что делать? Я молода, не могу весь день сиднем сидеть, как буйвол в луже. Слава богу, хоть в кино можно сходить.

И по вечерам, вверив дочку заботам местной няни-айи, Билькис отправлялась в новый кинотеатр, назывался он Менгал-Махал. В маленьком провинциальном городке везде сыщутся любопытные глаза, они и в темноте такое увидят! Впрочем, об этом чуть позже, а пока, как ни крути, а придется рассказать о моей юной несчастной героине.

Реза Хайдар уехал в пустынный край воевать с бесчинствующими дикарями, а через два месяца его единственное дитя — Суфия Зинобия— заболела менингитом и сделалась слабоумной. Билькис заходилась в плаче, рвала на себе волосы и одежду (с равным неистовством) подле детской кроватки и сквозь слезы обронила таинственную фразу: «Это кара божья». Разуверившись и в военных, и в гражданских врачах, она обратилась к местному целителю Хакиму, тот приготовил очень дорогое лекарство из кактусовых корней, тертой слоновой кости и попугаичьих перьев. Жизнь девочке он спас, но (как заранее предупредил) умственное развитие приостановилось до конца ее дней, так как у снадобья оказалось, на беду, побочное действие: все компоненты способствовали долголетию, а следовательно, задерживали бег времени в организме пациента. Когда Реза приехал в отпуск, дочка уже оправилась от болезни, хотя Билькис казалось, что у двухлетней крохи начинает сказываться неизлечимая заторможенность. «А вдруг еще какие побочные действия обнаружатся? Кто знает?»—в ужасе думала мать.

Бремя вины придавило Билькис, вины столь тяжкой, что ее не объяснить даже болезнью единственной дочери. Будь я завзятым сплетником, я б не преминул приплести кое-что менгалоподобное, то бишь разделил бы ее пристрастие к кино и к некоторым толстогубым молодым людям.

Накануне приезда Резы, снедаемая виной, Билькис всю ночь прошагала по своим «покоям Для молодоженов» в «Блистательной». Следует отметить, что при этом одной рукой она непрерывно и непроизвольно поглаживала живот вокруг пупка.

В четыре утра она дозвонилась до Рани Хараппы в Мохенджо и, исполнившись здравого смысла, сказала следующее:

— Рани, несомненно это кара божья, и ничто иное. Реза мечтал о сыне-герое, я ж принесла ему дочь-идиотку. Это правда, и никуда от нее не денешься. Рани, у меня дочь вырастет раззявой и тупицей. Безмозглой дурой. Голова набита соломой, шариков не хватает — так говорят про таких. Что делать? Ах, дорогая моя, ничего уж не поправишь. Смирюсь и понесу свой стыд.

Когда Реза вернулся в К., он снова увидел мальчика в окне вымершего дома. Расспросив местного краеведа, узнал, что живут в доме три сумасшедшие ведьмы; на улицу они и носа не высовывают, зато детей рожать умудряются. Замеченный полковником мальчик — их второй сын. Ведьмы, одно слово: они клянутся, что и рожают сообща.

— Поговаривают, сэр, что сокровищ у них в доме побольше, чем у Александра Македонского, — заключил рассказчик.

Хайдар ответил с чуть заметным превосходством: —Если павлин распустит хвост в джунглях, кто ж им полюбуется?

Сам же не сводил глаз с мальчика в окне, пока джип вез его к гостинице. Там его встретила жена с распущенными волосами, с ненакрашенным безбровым лицом — живое олицетворение постигшей семью беды — и поведала мужу то, о чем стыдилась написать. Больная дочка, чужой мальчишка в окне с биноклем причудливо отобразились в измученной трехмесячным пребыванием в пустыне душе полковника, и полыхнувшая ярость погнала его прочь из «гнездышка для молодоженов». Чтоб ярость не спалила его дотла, нужно было найти какой-то выход, причем незамедлительно. Вызвав штабную машину, Хайдар помчался прямо в резиденцию губернатора Гички — тот жил в военном городке. Не считаясь с этикетом, напрямик доложил ему, что строительные работы в Игольной долине идут полным ходом, но местные племена будут до тех пор представлять опасность, пока ему, полковнику Хайдару, не дадут чрезвычайных полномочий: жестоко карать любое неповиновение.

— С помощью Аллаха мы удерживаем позиции. Но хватит миндальничать! Сэр, дайте мне право действовать по собственному усмотрению. Так сказать, carte blanche. Иногда гражданский закон должен отступить перeд военной необходимостью. Эти дикари понимают только один язык — силу. Закон же обязывает нас говорить на другом— мы, точно слабые женщины, позорим себя! Толку не будет, сэр. Последствия я предсказать не берусь.

Гички возразил было, что государственные законы никоим образом не должны попираться армией:

— Мы не позволим, сэр, варварского обращения с местным населением. Никаких пыток! Пока я губернатор, ни одного горца не повесят на дереве вниз головой.

Реза заговорил в неподобающе высоких тонах, громовой его голос раскатился далеко за двери и окна резиденции губернатора, поверг в трепет караульных — они никогда не слышали, чтоб их командир кричал. А кричал он вот что:

— Господин Гички, армия не дремлет! Все честные солдаты видят, что творится в стране, и поверьте, сэр, они не очень-то довольны. Народ волнуется. И у кого им искать честности и порядочности, если политики обманут их чаяния?—И Реза Хайдар в гневе покинул Гички. А маленькому, коротко стриженному губернатору, похожему лицом на китайца, осталось лишь мысленно парировать нападки полковника. А того у штабной машины поджидал Дауд.

Офицер и святой старец разместились на заднем сиденье, из-за стеклянной перегородки до водителя не донеслось ни слова. Но можно предположить, что хотя бы одно слово (точнее, имя) все же донеслось до полковничьего уха из благочестивых уст. И имя это сулило скандал. Неужели благочестивый Дауд рассказал Хайдару о свиданиях Билькис с ее Синдбадом? Наверное не скажу, могу лишь предполагать. Есть замечательное правило: не пойман — не вор.

В тот вечер директор Синдбад Менгал вышел из кабинета при кинотеатре Менгал-Махал через черный ход — он выводил в узкий коридор прямо за экраном. Синдбад насвистывал печальную мелодию: лунной ночью юноша томится без возлюбленной. Несмотря на меланхолию, одет он был щегольски — привычке не изменял: яркая европейская рубашка, парусиновые штаны тускло блестели в лунном свете, так же, как и набриолиненные волосы. Вероятно, он не успел сообразить, почему вдруг в коридорчике сгустились тени, да и ножа он не увидел, его до последнего мгновения прятали от предательского лунного лика. Об этом можно сказать с уверенностью. Синдбад Менгал насвистывал, пока ему не вспороли живот. И кто-то другой во тьме тут же подхватил мотив — не ровен час случится на улице любопытный прохожий, а Синдбаду тут же надежно зажали рукой рот и не переставали орудовать ножом.

Потом несколько дней все удивлялись, почему Менгал не появляется у себя в кабинете. Вскорости зрители стали жаловаться на ухудшившийся стереозвук, инженеру пришлось слазить за экран, обследовать колонки с громкоговорителями. В них-то и нашел он клочья белой рубашки, парусиновые штаны, черные полуботинки и некоторые части директорского тела. Так, член был отрезан и воткнут в зад. Голову вообще не нашли. Не предстал перед судом и убийца.

Жизнь, оказывается, не всегда долга.

В ту ночь Реза на редкость грубо и беспеременно исполнил свои супружеские обязанности. Билькис готова была объяснить это долгим пребыванием мужа в пустыне среди кочевников. Имя Менгала ни разу не упомянули ни муж, ни жена, даже когда в городе только и говорили, что об убийстве. А скоро Реза снова отбыл в Игольную долину. Билькис больше не ходила в кино; внешне она сохранила свою царственную осанку, но порой на нее находила дурнота, кружилась голова, будто стоишь на самом краю пропасти и из-под ног осыпается земля. Однажды она играла со своей увечной дочкой в «водоноса» — перебросила девочку через плечо, будто бурдюк с водой, — и упала в обморок, не успев положить на землю свою ношу. Малышке это очень понравилось. Вскорости Билькис позвонила Рани Хараппе и известила подругу о том, что беременна. Пока она делилась своими секретами, левый глаз у нее вдруг начал непроизвольно подмигивать.

Если чешется ладонь — это к скорым деньгам. Ботинки на полу вперекрест — к дороге, а перевернутые — к беде. Если ножницы режут по воздуху — готовься к ссоре в семье. А начнет мигать левый глаз — жди плохую весть.

«Следующий отпуск, — писал Реза жене, — проведу в Карачи. И родных надо навестить, да и у маршала Аурангзеба на приеме побывать. Не отказываться же от приглашения главнокомандующего. Тебе же в твоем положении нужен покой, и безрассудно было бы с моей стороны звать тебя с собой: дела все не ахти какие важные, а дорога тяжелая».

Под заботливостью может скрываться капкан, куда и угодила Билькис, — любезные мужнины слова связали ее по рукам и ногам.

«Воля твоя», — написала она в ответ. Двигало ею не только раскаяние, но и нечто неуловимое, не передаваемое словами, нечто вроде заповеди, по которой полагалось притворяться, будто веришь мужниным словам, будто и нет в них скрытого смысла. Заповедь эта называется ТАКАЛЛУФ. Чтобы разгадать народ, обратитесь к его непереводимым словам. Вот и ТАКАЛЛУФ принадлежит к таинственному всемирному клану понятий, которым не ужиться в чужом языке. ТАКАЛЛУФ — это обычай говорить, но так ничего и не сказать; это общественная узда на недовольного, она не позволит ему выразить в словах желаемого; это ироничная насмешка, которую должно принять, ради соблюдения приличий, с невозмутимой миной, будто и нет в словах подтекста. Когда же ТАКАЛЛУФ поселяется в семье — добра не жди!

Итак, Реза Хайдар отправился в столицу без жены… там-то пресловутый ТАКАЛЛУФ опять свел его с Искандером Хараппой (тоже, помнится, не обремененным супругой). И поскольку наши дуэлянты вот-вот сойдутся на поединок, пора поподробнее рассказать и о его причине. «Причина», то бишь яблоко раздора, уже прихорашивается с помощью служанки: умащивается и заплетает косы. Атыйя Ауранг-зеб (для близких друзей просто Дюймовочка), жена престарелого маршала (главнокомандующего и начальника генерального штаба), собирается устроить вечеринку в честь великого, но почти впавшего в детство мужа-полководца. Ведь ей всего тридцать пять (чуть больше, чем Резе и Искандеру), и обаяние еще не пошло на убыль. Зрелые женщины по-своему привлекательны. Как известно, брак с дряхлым маршалом — западня, вот и приходится Атыйе искать маленькие радости где придется.

А жены двух ее гостей томятся каждая в своей ссылке, каждая — с дочерью (точнее, с несостоявшимся сыном) на руках. (Об Арджуманд Хараппе речь еще впереди, равно, а то и в большей степени, о бедной, умоповрежденной Суфие Зинобии.) Их отцы по-разному приняли свой жребий. Искандер Хараппа, вкупе с жирным боровом по имени Омар-Хайам Шакиль, предается распутству. А Реза Хайдар подпал под чары некоего верного слуги Аллаха, который разъезжает с ним в армейских лимузинах и нашептывает на ухо нечто секретное, от чего полковник лишь морщится. Кино, сыновья колдуний, шишки на богомольном лбу, пугливые лягушки и тщеславные павлины — все лишь разжигало самолюбие будущих соперников. И вспыхнувшее пламя не унять.

А потому дуэлянтам пора сходиться.

Реза Хайдар, можно сказать, был сражен наповал очаровательной Атыйей Аурангзеб. Он так страстно возжелал Дюймовочку, что заломило шишку на лбу. (Однако уступил сопернику в тот же вечер на приеме у маршала. Старый рогоносец мирно спал в углу на кресле, в стороне от блистательного сборища, держа в сонной, но неколебимой руке бокал, до краев полный виски с содовой, — он не пролил ни капли!)

Вот тогда-то и вспыхнуло соперничество между Хайдаром и Хараппой и продолжалось оно, покуда оба они были живы, а то и долее. Поначалу они сражались за обладание маршальской женой, потом борьба перекинулась и в более высокие сферы. Но обо всем по порядку. Маршальская жена: волнующая, дразнящая плоть — зеленое сари приспущено, как принято у женщин в Восточном Пакистане; звездчатые в алмазах серьги из серебра так и играют в мочках ушей; на безудержно манящие плечи накинута тончайшая шаль, вышитая не иначе как искуснейшими рукодельницами из Ансу: золотой нитью меж арабесок вытканы крошечные фигурки — персонажи «Тысячи и одной ночи». Словно живые скачут золотые всадники по плечам Атыйи, а птички устремляются вниз, вниз по спине маршальской жены… Эх, да такой красотой только и любоваться.

Что и делал Искандер Хараппа, а Реза Хайдар безуспешно пытал— ся пробраться сквозь чащобу молодых щеголей и востроглазых женщин к Дюймовочке. Подле нее уже стоял хмельной и вечно похотливый Хараппа, а красавица улыбалась ему так лучезарно, что капельки пота с разгоряченного страстью чела Хайдара застывали на нафабренных усах. А первый распутник в городе, этот грязный ублюдок, кото— рого стыдится даже двоюродный брат, потчевал богиню красоты пошлыми анекдотами.

Реза Хайдар замер, вытянулся по стойке «смирно», изготовился говорить, дабы под жестким словесным крахмалом ТАКАЛЛУФА сокрыть свою страсть. Но тут Хараппа икнул и воскликнул:

— Вы только посмотрите! Никак наш герой пожаловал, наш горный орел в оперенье стрижа.

Дюймовочка так и расцвела, когда Иски, кривляясь, изобразил оратора, поправил невидимое пенсне и продолжал:

— Как вы, вероятно, знаете, мадам, стриж — пичужка маленькая, толку в ней никакого, зато когда с неба камнем падает — залюбуешься.

В дремучей чаще молодых повес пробежал смешок.

— Рада познакомиться, — прожурчала красавица и одарила Резу взглядом; казалось, Реза вмиг превратился в кучку пепла у ее ног, но тут же услышал свой собственный, убийственно казенный и напыщенный ответ:

— Знакомство с вами для меня честь. Смею заверить вас, что с помощью Аллаха новые земли и новый люд помогут в деле создания нашей великой новой нации!

Красавица закусила губку, сдерживая смех.

— Да пошел ты в задницу! — воскликнул Искандер Хараппа. — Мы повеселиться собрались, а не речи слушать!

Ярость, закипавшая в благовоспитанной полковничьей душе, казалось, вот-вот задушит его; но ничего поделать он не мог: сквернословие и богохульство считались особым изыском, равно и умная ироничность, Способная на корню убить желание и уязвить достоинство.

— Прости, брат, — безнадежно начал Хайдар, — я ведь простой солдат.

Хозяйке, видно, надоело сдерживать смех, она положила руку на плечо Хараппе и сказала:

— Иски, проводи меня в сад. Там тепло, а то кондиционер совсем меня заморозил.

— Что ж, идем туда, где тепло! Идем-идем! — вскричал обходительный Хараппа и сунул в руку Хайдару свой бокал — для сохранности. — Ради тебя, красавица, и в аду готов гореть, если и там тебе моя помощь понадобится. Вот и мой родич — трезвенник Реза, тоже в огонь и в воду готов пойти. — И уже на ходу бросил через плечо:— Только не ради дам, а ради газовых скважин.

А откуда-то сбоку за тем, как Хараппа уходил с вожделенным призом в благоуханный сумеречный сад, следил большой, как гора, весь в жирных складках человек — это наш «герой с обочины», доктор Омар-Хайам Шакиль.

Не думайте очень плохо об Атыйе Аурангзеб. Она сохранила верность Искандеру Хараппе, даже когда он остепенился и не нуждался более в ее ласках. Без единой жалобы или упрека затворилась она в своей несложившейся личной жизни. И жила так вплоть до его смерти. В тот день она подожгла на себе старинную расшитую шаль и длинным кухонным ножом пронзила сердце.

Иски, по-своему, тоже остался верен ей. Как только она стала его любовницей, он перестал спать с женой, отказав ей, таким образом, в детях, а себе — в продолжателе рода (мысль эта, как признался он Омар-Хайаму, даже в чем-то привлекала).

(Здесь придется сделать отступление и пояснить мысль о дочерях — «несостоявшихся сыновьях». Суфия Зинобия действительно родилась «фальшивым чудом», так как отец ее жаждал сына; с Арджу-манд Хараппой обстояло иначе: дело было отнюдь не в родительской, воле. Сама Арджуманд, известная впоследствии под прозвищем Кованые Трусы, жалела, что уродилась женщиной. В тот день, когда в ней пробудилась плоть, она посетовала отцу:

— К чему это женское тело уготовано? Рожать детей, терпеть щипки да сносить стыд…)

А Искандер вернулся из сада и решил загладить вину перед Резой. Тот как раз собирался уходить.

— Дорогой мой, прежде чем вернешься в горы, непременно погости у меня в Мохенджо. Рани очень обрадуется. Бедняжка, как жаль, что она не видит прелестей городской жизни. Да и Биллу с собой обязательно возьми. Наши женушки наговорятся вдоволь, а мы поохотимся. Ну как, договорились?

И ТАКАЛЛУФ принудил Резу Хайдара ответить:

— Спасибо за приглашение. Мы приедем.

Накануне вынесения смертного приговора Искандеру Хараппе разрешили ровно одну минуту поговорить с дочерью по телефону. И последние слова его были горьки, безнадежны, полны тоски по сжавшемуся в комочек прошлому.

— Арджуманд, доченька, самая большая моя ошибка в том, что я не раздавил этого мерзавца Хайдара, когда он стал силу набирать. Эх, не довел я дело до конца…

Даже во времена гульбы и бражничества у Искандера порой кошки на душе скребли из-за покинутой Рани. Тогда он брал с собой пяток дружков, садился с ними в просторную машину, и развеселый пир продолжался на его усадьбе в Мохенджо. Дюймовочки в такие дни и близко не было, зато Рани царствовала безраздельно с утра до вечера.

Решив навестить Мохенджо, Реза Хайдар с Искандером отправились в путь, за ними следовало еще пять машин с огромным запасом виски, второразрядными кинодивами, сынками текстильных магнатов, дипломатами-европейцами, сифонами с содовой и женами. Жену Хайдара, Билькис, Суфию Зинобию и ее няню-айю встретили на частной железнодорожной станции, построенной Мииром Хараппой на магистрали от столицы до города К. И тот день (единственный) не омрачился ничем дурным.

Несколько лет после казни Хараппы Рани и Арджуманд не дозволялось покинуть Мохенджо. Тогда-то, чтобы развеять тягостное молчание, мать принялась рассказывать дочери про знаменитые шали:

— Я начала расшивать их еще до того, как узнала, что у мужа и Миира-Меныпого одна любовница. Но чуяло мое сердце — не она мне соперница.

Арджуманд к тому времени подросла и принимала в штыки всякую хулу на отца. Потому и озлилась:

— Аллах тебе судья, матушка, ты только и знаешь, что поносишь нашего покойного премьер-министра. Если он тебя не любил, значит, не очень-то ты старалась его любовь заслужить.

Рани лишь пожала плечами:

— Премьера Искандера Хараппу, твоего отца, я всегда любила, хотя таких бесстыжих, как он, на свете не сыскать. Подонок из подонков и жулик из жуликов. Видишь ли, доченька, я хорошо помню те времена.

Тогда у Резы Хайдара еще не выросли дьявольские рожки да хвост, а Искандеру еще не примеряли ангельские крылья.

Дурное в присутствии четы Хайдар затеял в Мохенджо толстый, выпивший лишнего господин. Случилось это вечером, на второй день, на той же самой веранде, где некогда Рани Хараппа расшивала золотом шаль, в то время как дружки Миира-Меньшого грабили усадьбу. Последствия того налета видны были и сейчас: пустые картинные рамы с обрывками холста по углам, диваны с разорванной кожаной обивкой, разрозненные столовые приборы, непристойные слова, намалеванные на стенах, проглядывающие сквозь свежую побелку. Разоренная усадьба, собравшиеся гости — все это напоминало пир во время чумы и предвещало новые беды. Потому-то совсем не радостно, а скорее истерично смеялась актриса Зухра, потому-то так поспешно пили мужчины. Рани не покидала своего кресла-качалки и не оставляла вышивания, возложив все хлопоты на старую айю. А та голубила Искандера, ровно трехлетнего малыша или какое божество. А может, он был для нее и тем и другим. Наконец пришла и беда, и принес ее Омар-Хайам Шакиль: ему на роду написано влиять (с обочины) на ход важнейших событий, в то время как их главные действующие лица все вместе влияли на ход его жизни. Весь вечер он пил, чтоб заглушить беспокойство, осмелел на язык и заявил, что госпоже Билькис Хайдар повезло: ведь Искандер увел любовницу из-под носа ее мужа.

— Не окажись там в нужную минуту Иски,—разглагольствовал Омар-Хайам,—достопочтенной супруге нашего героя пришлось бы спать одной, а всю любовь только детям отдавать.

Говорил Шакиль нарочито громко, ему хотелось привлечь внимание Зухры, а ту больше занимали страстные взоры некоего Акбара Джунеджо, завсегдатая игорных домов и кинопродюсера. Вскорости она, не удосужившись откланяться, исчезла, и перед Шакилем предстала Билькис: она только что уложила дочку спать и вернулась на веранду, беременность ее была уже заметна. Может, этим и объяснялось ее поведение, а может, она просто хотела переложить свою вину на мужа, чья честность тоже подверглась сомнению молвы? Остается лишь гадать. А дальше все повернулось так: когда гости поняли, что женщина с горящим взором слышала каждое слово Омар-Хайама, воцарилась тишина, все замерли, ни дать ни взять живая картина «Ужас». И в этой тишине прозвучал голос Билькис — она звала мужа.

Не забывайте, что эта женщина умудрилась сохранить дупату скромности, даже лишившись остальной одежды. И она не из тех, кто безропотно снесет клевету. Реза Хайдар и Искандер Хараппа молча уставились друг на друга, а Билькис указывала пальцем с хищным ногтем прямо в сердце Омар-Хайаму Шакилю.

— Ты слышал, что сказал этот человек? За что мне такой стыд?! И вновь опустилась тишина, точно облако затянуло горизонт. Даже ночные совы примолкли.

Реза Хайдар стоял навытяжку. Коль скоро ифрит, этот злой дух чести, пробудили от сна, он не угомонится, пока не насытится.

— В стенах твоего дома, Искандер, я драться не буду,—заявил Реза. И сделал нечто малопонятное, даже сумасбродное. Он чеканным шагом прошел с веранды на конюшню, вернулся с деревянным колышком, киянкой и мотком веревки. Вбил колышек в твердую, как камень, землю, привязал себя за щиколотку к колышку, отшвырнул киянку — вот как поступил будущий президент, нынешний полковник Хайдар. — Я буду здесь! — крикнул он. — Каждый, кто позорит мою честь, пусть выйдет ко мне.

И остался там до утра. Омар-Хайам Шакиль вбежал в дом и рухнул без чувств — от страха и обильной выпивки. А Хайдар, набычась, ходил вокруг колышка, насколько доставало веревки. Ночная мгла окутала дом, гости отправились спать, на веранде остался лишь Хараппа; он понимал, что хоть смуту посеял глупый толстун, выяснять отношения с полковником ему, Хараппе. Актрисочка Зухра, отправляясь спать (причем не одна, подсказывает мой не в меру разболтавшийся язык, на этом я его и окорочу), дала хозяину дома совет:

— Иски, дорогой, ты только смотри не выдумывай ничего! И не смей туда ходить. Ведь он — вояка, ты только взгляни, как танк тебя раздавит, от тебя мокрое место останется. Оставь его, пусть чуток поостынет, ладно?

А вот Рани Хараппа не удостоила мужа советом. (Лишь много лет спустя она сказала дочери: «Мне вспоминается, как твой отец сдрейфил, поступил не по-мужски».)

Кончилось все прискорбно, иначе и быть не могло. Перед рассветом. Представьте себе: Реза провел бессонную ночь, охраняя свою честь, глаза у него набрякли и покраснели от ярости и устали. И естественно, видели плохо, да и ночная мгла еще не отошла, да и обязан ли он видеть всякого слугу? Это я к тому, что, проснувшись спозаранку, старый Гульбаба вышел во двор с круглым медным кувшином — хотел совершить омовение перед намазом, тут-то и увидел он полковника Хайдара, привязанного к колышку. Подобрался поближе, коснулся хайдарова плеча, намереваясь узнать, что это здесь делает господин и не лучше ли ему… Ах, разбалованные, дерзкие старые слуги. Все-то им позволительно за долгую службу. Но осовевший Реза заслышал лишь шаги, почувствовал, как кто-то коснулся его плеча, заговорил — мгновенно обернувшись, полковник нанес сокрушительный удар и срезал Гульбабу, словно лозу. Что-то оторвалось в стариковском теле, наверное, ниточка, связывавшая его с жизнью; не прошло и месяца, как старый Гуль умер. Лицо у него было сосредоточенное и виноватое, словно он припрятал дорогую вещицу, да никак не вспомнит, что именно.

После мужниного смертоносного удара Билькис немного смягчилась, вышла из дому, еще погруженного в предрассветную дымку, и уговорила Резу закончить ночную вахту.

— Подумай о нашей бедной дочурке. Не к чему ей такое видеть! Реза вернулся на веранду, там его встретил небритый и тоже не

сомкнувший глаз Искандер Хараппа, простер к нему объятия, и полковник, проявив немалое великодушие, ответил тем же, обнял Иски, и они, как говорится, обменялись братским поцелуем.

Когда утром Рани Хараппа вышла из спальни попрощаться с мужем, тот помертвел, увидев на плечах жены шаль тончайшей работы, вышитую не иначе как искуснейшими рукодельницами из Ансу: золотой нитью меж арабесок вытканы крошечные фигурки — персонажи «Тысячи и одной ночи». Словно живые, скачут золотые всадники по спине Рани, а птички устремляются вниз, вниз по спине.

— До свидания, Искандер, и помни, что не у всех женщин любовь слепа.

Что касается Резы и Искандера, то, конечно, связывала их отнюдь не дружба, но именно так они называли свои отношения после ночного бдения Резы.

Порой так трудно отыскать подходящее слово.

Всю жизнь мечтала она стать принцессой, и вот наконец, когда Реза Хайдар достиг высот поистине королевских, Билькис лишь недовольно кривит губы. У нее родилась вторая дочка (на полтора месяца раньше срока), однако Реза ни словом не выказал подозрения. И недовольства — тоже. Сказал лишь, что, очевидно, после первенца сына следовало ждать дочь, и она ничуть не виновата в роковой ошибке с первым ребенком. Девочку назвали Навеид, что значит «Благая Весть». Малышка родилась идеальной по всем статьям. Но досталась она матери нелегко. Доктора заключили, что больше ей рожать нельзя.

Значит, у Резы Хайдара никогда не будет сына. Лишь однажды заговорил он о чужом сыне, о мальчике с биноклем у окна в доме колдуний, но больше этой темы не касался. Как не касался больше и жены, все больше и больше отдаляясь от нее, одну за другой затворяя двери в коридорах памяти: за одной скрылся Синдбад Менгал, за другой — ссора в Мохенджо; забывалась и любовь.

И не с кем разделить Билькис ложе, разве что с былыми страхами. Именно с той поры страшится она знойных полуденных ветров, веющих из былого.

В стране введено чрезвычайное положение. Реза сажает под арест губернатора Гички и становится главой провинции. С женой и детьми перебирается в резиденцию губернатора, предоставив забвению старую гостиницу с последней дрессированной обезьянкой, которая бесцельно скачет по чахлым пальмам в ресторане; музыкантов, которые пиликают на рассохшихся скрипках перед пустыми столиками. В эти дни Билькис редко видит мужа, он очень занят. Строительство газопровода идет полным ходом, Гички уже не опасен, и можно устроить показательные казни арестованных горцев. Билькис боится, как бы жители К., насмотревшись на повешенных, не воспротивились мужу, но ему об этом не говорит. Он проводит твердый курс, и мудрый старец Дауд даст нужный совет по любому вопросу.

Когда я в последний раз приезжал в Пакистан, мне рассказали анекдот. Спускается Бог на землю пакистанскую посмотреть, как дела, и спрашивает Айюб Хана, почему страна в таком запустении. Тот отвечает: «Это все из-за чиновников. Лихоимцы и бездельники. Убери их, с остальными я управлюсь». И не осталось ни одного государственного служащего. Проходит время, Бог возвращается и видит, что еще хуже жизнь стала. Спрашивает у Яхья Хана: объясни, мол, в чем дело. Тот давай во всем винить Айюба, его сыновей да приспешников. «Воздай ему по заслугам,—просит.—А я уж наведу порядок». Грянул гром небесный, и сгинул Айюб. В третий раз сошел Бог на землю, видит — совсем в стране худо, видно, прав Зульфикар Али Бхутто: пора к демократии возвращаться. Обратил Бог Яхья Хана в таракана и упрятал его в щель под ковром. Проходит несколько лет, а перемен к лучшему нет. Пошел Бог к генералу Зие, дал ему неограниченную власть, только одно условие поставил. «На любое согласен»,—отвечает Зия. «Ответь мне лишь на один вопрос, и я этого Бхутто в лепешку раскатаю, — шепчет Бог на ухо генералу.—В чем дело? Я столько помогал этой стране и никак в толк не возьму: почему народ меня больше не любит?»

Похоже, президент Пакистана убедительно ответил Создателю. Любопытно, что он сказал?