Точно в пещере лежит Билькис в темной спальне с низкими потолками. Руки у нее по привычке прикрывают грудь. Сна ни в одном глазу. Она словно боится что-то потерять, потому и прижимает руки к телу. И делает это непроизвольно. Мужниной родне такая привычка не по душе.

Во тьме смутно различимы и другие постели — старые топчаны под жидкими матрацами. Прикрывшись лишь простынями, на них лежат женщины. В комнате их почти сорок, в середине смачно похрапывает щупленькая, но всемогущая глава женской половины дома — Бариамма. Билькис в этой спальне не первый день и знает наверное, что многие из тех, кто ворочается сейчас под белеющими во тьме простынями, бодрствуют, как и она. Даже Бариамма, возможно, похрапывает лишь из притворства. Женщины ждут мужчин!

Но вот гулко стукает дверное кольцо, и вмиг ночь преображается. Ветерком впархивает греховная истома, словно вошедший крутанул большие опахала под потолком и разметал приторно-слащавые ароматы летней ночи. И еще сильнее заворочались сорок женщин под влажными от пота простынями. Следом входит еще один мужчина, потом еще и еще. Они на цыпочках крадутся по проходам — магистралям спальни. Женщины замирают, лишь Бариамма храпит пуще прежнего, точно подает сигнал: «Отбой! Я крепко сплю! Вперед!» — дабы воодушевить мужчин.

Соседка Билькис — Рани Хумаюн — незамужняя, и ждать ей сегодня некого. В темноте она шепчет:

— Вот и заявились сорок разбойников!

Ночь теперь наполнена шорохами и шепотками. Скрипят топчаны под дополнительным грузом, шуршат сбрасываемые одежды, стонут и всхрапывают от страсти мужья, овладевая женами. И вот уже ночь обретает единый ритм, он нарастает, ослабевает, замирает. Все. И вот уже множество ног топочет к выходу. Раз-другой гулко ударит дверное кольцо, и все стихает. И ко времени: тактичная Бариамма уже перестала храпеть.

Рани, двоюродная сестра Резы Хайдара, коротко сошлась с его молодой женой. Ей, как и Билькис, восемнадцать лет. Недолго Рани осталось жить на женской половине дома, вскорости судьба подарит ей завидного жениха — белолицего, за границей образованного юного миллионера Искандера Хараппу. Билькис притворно ужасается словам подружки о ночной жизни спальни, сама же рада-радешенька послушать.

— Разве в такой темнотище разберешь, чей муж к тебе лезет? — вопрошала как-то, перетирая пряности, Рани и прыскала со смеху.—Да если и чужой, разве кто откажется? Я тебе, Биллу, так скажу: в этом доме женам да мужьям ох как привольно живется! Не разберешь, кто с кем. Дядья —с племянницами, братья женами меняются. И не узнать, от кого ребенок!

Билькис —сама застенчивость — покраснела, приложила к губам Рани пахнущую кориандром ладошку.

— Перестань! О таком и думать-то грех! Но Рани не удержать:

— Нет уж, дослушай! Ты здесь без году неделя, а я всю жизнь прожила, и, клянусь волосами Бариаммы, хоть по виду здесь все прилично, на деле — это ширма, за которой страх какой разврат творится!

Билькис по скромности не возразила подруге, дескать, крошечная старушонка Бариамма не только слепа и беззуба — на ее старой головенке не осталось ни волоска. Родоначальница носит парик!

Так куда ж мы попали? И в какой век?

В большое родовое гнездо в старом квартале города, который как ни крути, а придется назвать — Карачи. Реза Хайдар, как и его суженая, рано осиротел. Бариамма — мать его матери, то есть его бабушка, приняла под свой радетельный кров супругу капитана, едва «дакота» приземлилась на западном краю страны.

— Пока все не утрясется, побудешь здесь, — наказал Хайдар жене. — А там посмотрим, что да как.

Сам капитан временно разместился на военной базе, оставив Билькис среди притворно храпящих родственниц в уверенности, что ни один мужчина не посягнет на нее ночью.

Как видите, рассказ мой привел в дебри другого особняка (вы небось уже сравниваете его с далеким Нишапуром в приграничном городке К.). Однако до чего ж эти особняки не схожи! Дом в Карачи открыт всем ветрам, его стены едва-едва вмещают бесчисленную родню, близкую и дальнюю.

Прежде чем оставить Билькис в бабушкином доме, Реза предупредил:

— Там у них живут по-старинному, по-деревенски.

Что, очевидно, предполагало: даже законное супружество не освобождает женщину от стыда и позора за то, что она спит с мужчиной. Потому-то, не долго думая, Бариамма и решила воскресить сказку о сорока разбойниках. И все старухины подопечные в один голос утверждали, что «ничего такого» в спальне не происходит, а если случится кому забеременеть, так это чудо. Из чего следовало, что все зачатия в доме — непорочные, и рождение младенцев никак не нарушало девства матери. Дух чистоты и непорочности в этих стенах напрочь забил смрадную мерзкую похоть.

Билькис, все еще мнившая себя принцессой, думала (к счастью, не вслух):

«Господи! Куда я попала! В край дремучих, невежественных деревенских олухов».

Вслух же сказала мужу:

— Старые традиции надо чтить.

На что супруг согласно кивнул, а Билькис вконец загрустила. Ибо в империи Бариаммы «новенькая» Билькис (самая молодая в когорте жен), разумеется, не получала никаких королевских почестей.

— У нас непременно должны родиться сыновья, — заявил Реза жене. — В маминой семье мальчишек — что грибов в лесу.

А Билькис меж тем и впрямь блуждала по лесу бесчисленных родственников во владениях бабушки Бариаммы, терялась в чащобе генеалогических зарослей, схематично начертанных, как и подобает, на задней странице семейного Корана. Выяснилось, что у Бариаммы было две сестры (обе вдовые) и три брата: один умный да богатый, другой — мот и шалопут, а третий и вовсе дурачок. И все отпрыски столь здорового и сексуально полноценного семейства были мальчики. Исключение — лишь мать Резы да Рани Хумаюн, которая дождаться не могла, когда же наконец покинет она дом, собравший под своим кровом всех мужчин — представителей и продолжателей рода. Они приводили жен, и те оставались, жили все скопом, рожали — ни дать ни взять человеческий инкубатор. По материнской линии у Резы было одиннадцать дядьев законнорожденных и почти столько же незаконнорожденных (в основном отпрыски бабушкиного брата-шалопута). Что касается двоюродных братьев — сестра Рани не в счет, — то их набралось тридцать два, и это только рожденных во браке! Даже примерное количество внебрачных отпрысков его дядьев в Коране не указывалось. Немалая часть этого огромного семейства обосновалась под крылом слабой телом, но сильной духом Бариаммы. Двое ее братьев — убогий да беспутный — жили холостяками, а когда третий (умный да богатый) привел в дом жену, она утвердилась на одной из постелей в женской половине дома, подле Бариаммы. Супруги здравствуют и поныне, но к ним добавилось то ли восемь, то ли одиннадцать вполне законнорожденных племянников (то бишь, дядьев Резы) и чуть ли не тридцать их сыновей — Билькис прямо со счета сбилась. Да еще Рани Хумаюн в придачу.

А в спальню — это гнездилище порока — набилось еще двадцать шесть жен. Итого, вместе с Билькис и тремя старухами их набралось ровно сорок.

Голова у Билькис шла кругом. Разве упомнишь, как называть жену дяди или супругу внучатого племянника. Общими и привычными «дядюшка» да «тетушка» не отделаешься. Всякий родственник назывался по-своему, и непривычная к родовому укладу жизни, к ее иерархии, Билькис то и дело выказывала оскорбительное для окружающих неведение. Потому и приходилось перед лицом законных отпрысков рода чаще помалкивать. Разговаривала она либо сама с собой, либо с Рани, либо с Резой. И у окружающих сложилось о ней троякое мне— ние: одним она казалась милой, наивной девочкой, другим — безволь— ной «тряпкой», третьим — и вовсе дурой. В отличие от остальных мужей, часто отлучавшийся Реза не баловал ее ежедневно покровительством и лаской, оттого она снискала еще репутацию горемыки. Да вдобавок и бровей нет — как не пожалеть?! Как искусно их ни нарисуй— гуще не станут. Работы по дому ей доставалось чуть больше, чем другим, и острый язычок Бариаммы жалил ее чаще. Перепадало ей и зависти, и восхищенного удивления — от товарок. Резу в семье высоко чтили и считали добрым мужем — ведь он не бил жену. Столь странное представление о доброте коробило Билькис — раньше ей бы и в голову не пришло, что кто-то ее хоть пальцем тронет. Рани просветила подругу:

— Бьют, да еще как! Аж искры из глаз сыплются! Хотя со стороны посмотреть, так даже сердце радуется. Но надо, чтоб меру знали, а то хороший мужик может на нет сойти — покипел-покипел, да и выкипел весь.

Будучи на положении Золушки, Билькис должна была каждый вечер проводить у ног слепой, дряхлой Бариаммы и выслушивать нескончаемые семейные были и небылицы. То были душераздирающие рассказы о распавшихся семьях, о разорении, о суховеях, о неверных друзьях, о смерти младенцев, о болезнях груди, о мужчинах, погибших во цвете лет, о рухнувших надеждах, ушедшей красоте, о слоноподобных толстухах, о контрабанде, о поэтах-наркоманах, о девах, умерщвляющих свою плоть, о проклятьях, о тифе, о разбойниках, о гомосексуалистах, о бесплодии, о холодности в ласках, о насилии,

о подскочивших ценах на еду, об азартных игроках, пьяницах, самоубийцах и о Боге.

О семейных страстях Бариамма рассказывала столь бесстрастно, что все они казались далекими и не пугали — их пропитал бальзам старухиного неизбывного благоприличия. Жуткие рассказы лишь подтверждали жизнеспособность семьи; ее честь несомненна, ее моральные устои неколебимы.

— Тебя приняли в семью, — наставляла старуха, — значит, ты должна знать все о нас, а мы — все о тебе. Рассказывай без утайки.

И однажды вечером в присутствии безмолвного мужа Билькис эассказала, как окончил жизнь Махмуд, как сама она оказалась на улицах Дели в чем мать родила.

— Не беда, — утешила ее Бариамма, когда Билькис, корчась от стыда, вела рассказ. — Ты сохранила дупату, значит, сохранила честь.

Потом Билькис не раз слышала, как пересказывали ее злоключе-гая домочадцы: то в закоулках пышущего зноем двора, то в звездную ночь на крыше дома, то в детской — попугать малышей. И даже в будуаре Рани, в самый день ее свадьбы, когда невеста была уже богато убрана, причесана и по обычаю намазана хной.

Такие рассказы лучше всякого клея скрепляют родственные узы, крепкими сетями держат и старых и малых в плену нашептываемых тайн. Поначалу жизнь Билькис менялась в пересказах, но наконец суды-пересуды кончились, и утвердился вариант, более не подлежащий никаким «доработкам». Впредь и рассказчик и слушатель сочли бы любое отступление от канона едва ли не святотатством.

Тогда-то и поняла Билькис, что посвящение в члены семьи состоялось.

Раз ее жизнеописание принято, значит, она приобщена к клану, к родству духовному и кровному.

— Такие рассказы для нас — что клятва на крови, — подтвердил Реза.

Знали б молодожены, что их «рассказ» по сути еще и не написан, что потом он станет лакомым кусочком для гурманов — любителей наисмачнейших и наипикантнейших историй. И вступление к этому рассказу тоже станет едва ли не ритуальным (как полагали в семье, оно задавало нужную ноту).

Рассказчик обращался к слушателям:

— Помните тот день, когда единственный сын нашего президента явился на свет во втором воплощении?

— Вроде что-то припоминаем, — радостно подхватывали те. — Но расскажите-ка все по порядку, с самого начала. Это так занятно!

В ту знойную пору два только что народившихся и прихотливо разделенных государства затеяли войну на границе Кашмира. Что может быть лучше войны в прохладном краю, когда вокруг пышет жаром! Направляясь к манящим прохладой горам, офицеры, пехота, походные повара не могли нарадоваться.

— Вот уж повезло, так повезло!

— Если и сдохнешь, как сукин сын, так хоть не от жары!—добродушно перекликались солдаты. Вот что значат благоприятные метеорологические условия — они сближают людей! Бравое воинство отправлялось в поход с беспечностью, точно впереди ждал распрекрасный отдых. Конечно, войны без жертв не бывает. Но ее мудрые устроители позаботились и о павших — первым классом отправили прямехонько в благоуханные райские кущи. Там к ним навечно прикомандированы четыре .красавицы гурии, недоступные ни человеку, ни духу. «Станешь ли ты противиться воле Создателя?»—вопрошается в Коране.

Дух армии был чрезвычайно высок, зато Рани Хумаюн совсем пала духом. Не очень-то патриотично устраивать во время войны свадьбу. Ее пришлось отложить, и невесте оставалось лишь топнуть ножкой. А вот Реза Хайдар был в духе: пятнистый джип увозил его прочь от нестерпимой городской жары, да и жена порадовала, шепнув на ухо, что готовится к радостному событию. (По примеру старой Бариаммы, я покрепче зажмуривал глаза и погромче храпел, когда Реза Хайдар навещал свою половину в спальне сорока жен. И вот на подходе очередное чудо).

Услышав прощальные слова жены, Реза издал истошно-торжествующий вопль, и Бариамма, восседавшая в доме, не разобралась, в чем дело, ибо пот застил ей и без того почти невидящие глаза, и решила, что ее доблестный внук уже получил известие о великой победе. Позже, когда такое известие и впрямь пришло, старуха лишь хмыкнула:

— Да вы что, впервой слышите? Я знала об этом еще месяц назад. В ту пору народу еще не принято было говорить правду — дескать, армия терпит одно поражение за другим, — и отцам нации приходилось изрядно поломать голову, чтобы придумать тысячу и один способ, как уберечь от поражения хотя бы честь.

— Недолго мне его осталось ждать!—оглушительно ревел счастливый Реза — от его крика попадали кувшины с голов служанок, а гуси на дворе бросились врассыпную. — Ну, что я говорил?!—Он лихо заломил фуражку и, сложив руки, будто собирался нырнуть, клюнул ими жену в живот. — И-эх! Молодец ты у меня! Я уж заждался! — и умчал на север, гогоча на ходу, суля великую победу в честь будущего сына. А Билькис вдруг впервые ощутила благодатный прилив материнских чувств. Поглощенная ими, она даже не заметила слез в глазах мужа, отчего темные окружья стали казаться бархатными. А слезы меж тем явились первым намеком на то, что будущий лидер нации, так сказать, ее твердая рука, по сути своей — плакса.

Оставшись наедине с поникшей Рани Хумаюн, Билькис проворковала со значением:

— Бог с ней, с этой войной. Главное в другом: я рожу сына и женю его на твоей будущей дочке.

Привожу отрывок из рассказа (уже канонизированного в семейных кругах, а потому менять в нем хоть слово — святотатство) о жизни Резы и Билькис:

«Когда мы прослышали, что наш доблестный Резак, дерзко и стремительно атаковав противника, одержал победу и иначе как безоговорочным успехом его предприятие не назовешь, мы поначалу не поверили. В те времена даже самые чуткие уши глохли, когда по радио передавали последние известия — приходилось слушать то, что никогда, ни за что произойти не могло. Но спорить с его женой не стали: мало ли что ей взбредет в голову — ведь не сегодня завтра ей рожать сына. Да, представьте себе, единственную за всю историю победу наша армия одержала благодаря так и не родившемуся мальчику. И молва нарекла Хайдара „непобедимым“, слава его росла и крепла, тоже становясь „непобедимой“, точнее, необоримой. Она не поколебалась даже за долгие годы хайдарова унижения, когда он неуклонно шел к закату.

Итак, вернулся он героем, завоевав для нашей новой священной родины высокогорную долину — там даже архарам не выжить: до того воздух разрежен. Да, Реза Великолепный потряс всех истинных патриотов, и пусть вражеская пропаганда доказывает, что этот пятачок в горах никто и не думал оборонять, — не верьте этим россказням. В жаркой битве (в которой едва не растаяли ледники) двадцать героев, ведомые Резой, овладели долиной! Горсточка богатырей! Им сам черт не брат! Их вел неустрашимый Резвец-молодец —попробуй воспрепятствуй, попробуй встань у них на пути!

У каждого народа есть места, дорогие сердцу. «АНСУ!»—с гордостью восклицали мы и едва не рыдали от умиления. «Только подумать — он захватил Ансу-ки-Вади!»

И впрямь, этот клочок высокогорья, эта долина Слез отлилась нам горькими слезами, не менее обильными, чем почести, которые все получал наш доблестный Реза. Вскоре выяснилось, что никто толком не знает, как распорядиться ценнейшим завоеванием — в тех горах плевок застывал на лету. Никто, кроме Искандера Хараппы. Умиленную слезу он ронять не стал, а поехал прямиком в министерство по делам племен и за бесценок (расплатившись наличными) купил все скопом: и землю в долине, и заснеженные склоны гор. А спустя несколько лет там появились лыжные центры, из Европы на самолетах стали прибывать туристы, они устраивали такие оргии по ночам, что местный дикий люд оторопь брала от подобного стыдобища. А нашему доблестному Резаку с несметных хараппиных барышей и гроша не перепало. (В этом месте рассказчица всякий раз неистово шлепала себя ладонью по лбу.) Наш великий стратег — предприниматель никудышный.

А Иски Хараппа всегда и везде первым успеет. Впрочем, смеется тот, кто смеется последним…»

Здесь мне придется прервать семейную сагу. Дуэль между Резой Хайдаром (произведенным в майоры за битву при Ансу) и Искандером Хараппой, начатая (но отнюдь не законченная) из-за пресловутой долины Слез, временно откладывается. Резаку пора возвращаться в город, как-никак война закончилась; Искандера Хараппу ждет свадьба, после которой заклятые враги окажутся родственниками, членами одной семьи.

Скромно потупившись, Рани Хумаюн смотрит на отражение в блестящем браслете: к ней приближается жених, его несут на золотом подносе друзья в тюрбанах. Потом все замелькало, как в калейдоскопе. Под тяжестью украшений невеста рухнула наземь и лишилась чувств, прийти в себя ей помогла беременная Билькис, сама тут же последовавшая примеру подруги. Все родственники по очереди бросали невесте на колени деньги; она же следила из-под чадры за престарелым бабушкиным братом-распутником: он щипал за попку всех подряд родственниц мужа — ведь никто и пикнуть не посмеет, его седины тому порукой; вот чья-то рука подняла ее чадру, и ее взору предстало неотразимое лицо Искандера Хараппы. Собственно, большая часть неотразимости таилась в нежных, еще не познавших морщин щеках двадцатипятилетнего Иски. Лицо его обрамляли длинные вьющиеся и неестественно белые — ровно чистое серебро — волосы, уже поредевшие на макушке, проглядывавшей золотистым куполом. Губы — жестокие и чувственные, полные и благородно очерченные— такие, думалось Рани, бывают у черных эфиопов; внутри у нее что-то греховно защекотало… Потом на белом жеребце вместе с мужем она проследовала в покои: стены увешаны старинными мечами, французскими гобеленами, множество книг, в том числе русских романов. Потом, трепеща от ужаса, новобрачная слезла с белого жеребца, при этом он пришел в возбуждение, так сказать, в полную боевую готовность. Потом двери за Рани захлопнулись, оставив ее на пороге супружества. Дом Бариаммы по сравнению с этим казался едва ли не деревенской хибарой. Потом, умащенная и нагая, лежала она на постели, а перед ней стоял мужчина, только что сделавший ее женщиной, и с ленцой созерцал ее красоту. Тогда-то Рани, постепенно осваиваясь с ролью жены, спросила:

— А что это за толстяк? Ну тот, в твоей свите? Под ним даже лошадь просела. Сдается мне, это про него недобрая молва идет. Говорят, он и тебя на дурной путь толкает.

Искандер Хараппа повернулся к ней спиной и закурил сигару.

— Заруби на носу, — услышала Рани, — не тебе выбирать друзей для меня.

Но даже такая реплика не поколебала благодушия Рани. Она еще не отошла от мужниных ласк и, вспомнив, как дрогнул белый жеребец под грузным всадником, как у него разъехались ноги, прыснула со смеху.

— Иски, я только хотела сказать, что стыдно ему должно быть — ишь какое брюхо отрастил.

Омар-Хайаму исполнилось тридцать, он был на пять лет старше Искандера Хараппы и почти на двенадцать — его жены. Как видите, он снова появился в моей скромной повести. Молва хвалит его профессиональные качества и хулит человеческие. Порой о нем отзываются как о настоящем выродке без стыда и совести. Ни то, ни другое ему неведомо, определила молва, точно указывая на существенный пробел в образовании. Но возможно, Омар-Хайам нарочно исключил из употребления столь опасные (даже взрывоопасные) слова, способные вдребезги разбить как мир его воспоминаний, так и сегодняшнюю жизнь.

Рани Хараппа безошибочно угадала своего противника. И сейчас в сто первый раз она содрогалась, вспоминая, как во время свадьбы посыльный передал Искандеру Хараппе телефонограмму о том, что убит премьер-министр. Искандер поднялся, призвал к тишине и объяснил онемевшим от ужаса гостям о случившемся. И тут Омар-Хайам Шакиль заплетающимся языком громогласно заявил:

— И поделом мерзавцу! Ну умер так умер, и нечего ему наш праздник омрачать!

В ту пору все было меньше: городок — по площади, Реза—по чину. Потом оба пошли в рост, причем довольно бестолково — чем больше, тем уродливее они становились. Но поначалу я обрисую, как обстояли дела сразу после раздела страны. Обитатели старинного городка привыкли жить в своем ветхозаветном захолустье, мало-помалу их размывало прибоем времени. И вдруг страшной волной накатила новость о независимости. Им стали внушать, что их древний край — новая страна. Рассудите сами, под силу ли местным жителям вообразить такое. Поэтому в «новой» стране принялись орудовать и впрямь новые люди, пришлые: либо родственники да знакомцы местных, либо вовсе чужаки, хлынувшие на новые земли Господни с востока. Все новое еще не успело пустить корни и было словно перекати-поле. Городок, разумеется, провозгласили столицей, размахнулось строительство, подрядчики отчаянно зажуливали цемент, простых людей находили убитыми (это отнюдь не привилегия премьер-министров). Кровь лилась рекой, бандиты наживали миллиарды — чего и следовало ожидать. Время в этом краю состарилось и заржавело, машину истории давно не пускали в ход и вдруг сразу включили на полную мощность. Лес рубят — щепки летят, всякому понятно. Хотя раздавались и такие голоса: дескать, эту землю завоевали ради Господа, и может ли он допустить такое! Впрочем, все ропщущие быстро умолкали. Во время разговора (из самых добрых побуждений) их толкали ногой под столом — не обо всем уместно говорить. И не только говорить, но даже мыслить.

Как бы там ни было, но, захватив долину Слез, Реза Хайдар доказал, сколь могучий приток сил сулят иноземцы, так сказать, новый народ новой страны. Но сколько б сил ни притекло, они не помогли Резе: его первенец родился мертвым, его задушила собственная пуповина.

И вновь (как свидетельствует его бабушка по материнской линии) бравый майор чересчур дал волю слезам. Причем на людях, когда требовалось проявить твердость духа, он ревел белугой. Слезы катились по нафабренным усам, а темные круги под глазами казались нефтяными озерцами. Зато его супруга Билькис не уронила ни слезинки.

— Ну, Резвуша-дорогуша, успокойся. Выше нос! — утешала она мужа. Слова ее звенели, будто подернутые ледком отчаяния. — Ну же, он к нам вернется! У нас еще будет сын!

Бариамма же готова была жаловаться каждому встречному-поперечному:

— Тоже мне, Резак называется! Сам себе прозвище придумал, сам заставил себя в армии так величать. А на деле он — лейка или ведро худое.

Пуповина обмоталась вокруг шеи новорожденного, оказавшись для него висельной петлей (прообраз других виселиц, о которых ниже) или смертоносным шелковым шарфом разбойника-душителя. Так младенец появился на белый свет с непоправимым увечьем, попросту говоря, мертвым.

— Никому Божья воля неведома, — сказала внуку жестокосердная Бариамма. — Наше дело — смиряться и только смиряться. А ты как ребенок, перед бабами ревешь!

Странное дело: казалось, новорожденный, проявив похвальную стойкость духа, преодолел свой вроде бы непоправимый недуг. Не прошло и месяца, а то и недели, как совершенно бездыханный младенец с отличием окончил школу, за ней — колледж, успел проявить отвагу на войне, женился на самой красивой и богатой невесте в городе, занял важный пост в правительстве. Смельчак, красавец, всеобщий любимец — вот каким он был, ну а его ущербность (как-никак мертвенький) представлялась малосущественным недостатком, вроде хромоты или заикания.

Нет, нет, я доподлинно знаю, что малыш в действительности умер, не успев получить даже имени. А жил он, совершал всевозможные подвиги в безутешных сердцах Резы и Билькис. И так зримо представал он перед родителями, что их одолело желание иметь подле себя живое существо, в котором могли бы они исполниться, осуществиться. В спальне сорока жен Реза и Билькис, вдохновленные подвигами своего мертворожденного первенца (которому, однако, не умереть в их душах), не стеснялись своей страсти — они убеждали себя, что вторая беременность восполнит потерю, что Господь (а Реза верил истово) вознаградит их с лихвой, доставив им сына в целости и сохранности, как солидная фирма доставляет товар покупателю. Бариамма, не верившая, что душа может появиться на свет в другом теле, лишь скептически цокала языком: ишь какую заразную философию завезли из страны этих идолопоклонников. Странно, что она ни словом не попрекнула супругов, видно, поняла, что такой необычной фантазией они врачуют свои скорбящие сердца. А ей самой нести ответственность за неизбежные последствия — от семейного долга не уйти, как бы ни был он неприятен. Так что покуда хватит сил, она будет мириться со всеми этими «перевоплощениями». Но ворчать ей пришлось недолго. Мысль о том, что сыночек вот-вот вернется в новом обличье, уже прочно укоренилась.

Много лет спустя подсудимый Искандер Хараппа, серый лицом, точно его заграничный костюм, купленный, когда Иски весил еще раза в два больше, не преминул-таки подпустить шпильку Резе, припомнил ему давнишнее увлечение индуизмом.

— И это наш вождь! Шесть раз на дню совершает намаз! Телевидение его на всю страну показывает! — Сладкозвучный голос Иски изрядно потускнел в тюрьме. — А ведь я помню, как приходилось его отваживать от всяких там перевоплощений и прочей ереси! Тогда он меня просто не слушал, это уж потом у него в привычку вошло плевать на все дружеские советы.

А за порогом суда люди из окружения Хараппы шепотком рассказывали, что воспитывался генерал Хайдар, между прочим, за теперешней границей, то есть во враждебной среде, да к тому же его прабабушка по отцовской линии, как поговаривают, из индусской семьи. Так что философия безбожников у него, можно сказать, в крови.

Верно, Рани с Искандером пытались переубедить чету Хайдар, но упрямая Билькис только крепче сжимала губы. В то время Рани и сама ждала ребенка. Родила она легко, вмиг. Билькис же ни за что не хотела слушать советов подруги по спальне (упрямство у нее тоже вошло в привычку) и, может, оттого-то, несмотря на ночные визиты мужа, так долго не могла зачать.

У Рани родилась дочка. Слава Богу, что не сын, обрадовалась было Билькис, да спохватилась: ведь она мечтала женить своего первенца на дочке Рани. Теперь же только что появившаяся на свет мисс Арджу-манд Хараппа окажется старше любого из будущих сыновей четы Хайдар. Значит, о браке не может быть и речи. Но Рани молодец, со своей стороны уговор выполнила, и бездонная черная тоска поглотила Билькис.

Под крышей Бариаммы поползли слушки и смешки: дескать, завелась среди нас уродина, только мертвых рожать горазда. А ведь семья всегда славилась плодовитостью.

Однажды ночью Билькис уже лежала в постели, смыв брови и опять обретя сходство с перепуганным кроликом. С завистью взглянула она на соседнюю пустую кровать, там некогда спала Рани. А соседка с другой стороны, двоюродная сестра по мужу, Дуньязад, особа необыкновенно злобная, прошипела из темноты:

— Твое бесплодие — позор на всю семью! Будто не знаешь, что твой стыд нам всем нести! Это бремя так к земле и гнет. А уж как ты мужниной родне удружила! Как за доброту отплатила! Тебя, беженку нищую, пригрели, не посмотрели, что ты из безбожной страны!

Бариамма потянула за шнур над постелью и выключила свет — скоро лишь ее похрапывание нарушало тишину. Билькис не стала дослушивать поношения соседки, а поднялась и набросилась на Дуньязад — та с нетерпением дожидалась этой атаки. Вцепившись друг дружке в волосы, женщины пустили в ход и колени, норовя попасть в нежные, незащищенные места. Сами не заметили, как перекатились на пол. Но дрались почти бесшумно — боялись гнева всесильной Бариаммы. Однако, точно круги по воде, весть о драке тут же разошлась по спальне. Женщины садились на постелях и всматривались во тьму. Вскоре и подошедшие мужчины стали безмолвными свидетелями смертельной схватки. Дуньязад лишилась почти что всех волос под мышками, а Билькис — зуба, она сломала его, впившись противнице в руку. Но вот пришел Реза Хайдар и разнял драчуний. И в ту же минуту Бариамма перестала храпеть и внезапно включила свет, будто сигнал подала, — враз все загалдели, закричали. Как не дать волю чувствам, копившимся во тьме! Женщины бросились к старухе, подперли со всех сторон подушками. Билькис, дрожа всем телом в объятиях мужа, крикнула, что не станет жить в доме, где ее оговаривают и бесчестят.

— Вот что, дорогой,—обратилась она к мужу, собрав жалкие остатки давно минувшего императорского величия, — меня воспитывали совсем в других условиях. Здесь, в этом зверинце, я зачать не смогу, не умею я жить, как эти дикари.

— Да, да, конечно, мы тебе не ровня, ты все время нос задираешь, — прошипела Бариамма, будто воздушный шар продырявили, и, поудобнее устроившись меж подушек, оставила последнее слово за собой. — Забери ее отсюда, Реза, — прожужжала она, — иди, Биллу, скатертью дорога. И стыд свой с собой забирай. Нашей Дунье только спать спокойнее будет. То-то ты на нее набросилась — правда глаза колет. Давай проваливай, тварь приблудная! Складывай вещички, и чтоб духу твоего не было! Хоть в придорожной канаве ночуй!

Кое-что о «приблудных» могу рассказать и я: покинул одну страну (Индию), поселился в двух других (в Англии живу сам, в Пакистане— вопреки моей воле — моя семья). Почему же нас, приблудных, так не любят? У меня на этот счет свое толкование, и связано оно с силой земного притяжения. Нам, эмигрантам, удалось то, о чем издревле мечтают люди, завидуя птицам. Мы победили земное притяжение и, образно говоря, обрели крылья.

Земное притяжение я приравниваю к человеческой привязанности. Оба явления неоспоримо существуют: я стою на земле (она держит меня), и я привязан к своему дому (когда отец продал наш дом в Бомбее, где прошло мое детство, я очень осерчал). Но ни ту, ни другую силу понять нельзя. Мы знаем, что такое притяжение, но не знаем, откуда оно взялось; мы привязаны к месту, где родились, мы уподобляем себя деревьям, говорим о корнях, но объяснить — почему? — не можем.

Посмотрите под ноги, вряд ли вы увидите проросшие из башмаков, уходящие в землю корни. Как мне порой представляется, «корни» — устаревшая сказка, призванная удерживать нас на одном месте. А быль (в противовес этой сказке) будет называться «побег» или «полет», и то и другое — пути к свободе.

Странная штука, эта гравитация. Хоть никто и не берется ее объяснить, всякий знает и отлично разбирается в ее противоположности— в антигравитации. С антипривязанностью сложнее. Ученые еще не нашли ей научного обоснования. Положим, химическая или парфюмерная фирма, а то и управление по аэронавтике изобретет антигравитационные таблетки. Авиакомпании во всем мире разорятся в одночасье. Таблетка поможет вам оторваться от земли, вознестись под облака. Придется изобрести особые влагонепроницаемые костюмы. Перестанет действовать таблетка, и вы плавно опуститесь на землю, но уже в другом месте — отнесет ли ветром, повлияет ли движение планеты. А если наделать таблеток разной силы действия, можно в одиночку летать из страны в страну. Придется привешивать ранец с моторчиком, чтобы направлять полет. И путешествия станут доступны любой семье. Вот вам и связь притяжения с пресловутыми «корнями». Преодолеем гравитацию и все сделаемся перелетными птицами. Поднимемся в воздух, выберем нужную нам широту, опустимся, когда земля повернется к нам нужной стороной.

Когда человек отрывается от родной земли в поисках свободы, он переселяется. Когда освобождаются целые народы, жившие на родной земле, как на чужбине (пример — Бангладеш), они обретают самоопределение. Что самое стоящее у тех и у других? Оптимизм! Вглядитесь в лица на старых фотографиях. В глазах людей горит огонек надежды. А что в этих людях самое нестоящее? Тощий багаж! Я говорю отнюдь не о фанерных чемоданах, не о немногочисленных и уже потерявших смысл безделицах. Мы окончательно отрываемся не только от земли. Мы поднимаемся над историей, оставляем внизу и память, и время.

Все это могло случиться и со мной. Все это могло случиться в Пакистане.

Ни для кого не секрет, что само слово «ПАКИСТАН» — акроним, его придумали в Англии в кругах мусульманской интеллигенции. «П» означает пенджабцев, «А» — афганцев, «К» — для кашмирцев, «С» — синдхов, окончание «тан», как неубедительно объясняют, для обозначения Белуджистана (о восточной части страны, прошу заметить, ни слова! Теперешняя Бангладеш так и не отобразилась в названии страны. Посчитав это побуждением к действию, восточные сепаратисты взяли и отделились еще раз — в независимое государство Бангладеш— от сепаратистов, в свое время отколовших Пакистан от Индии. Представляете, каково народу — дважды сепаратистам!) Итак, «Пакистан» родился на Западе и лишь потом попал на Восток, перешел все границы и барьеры (в том числе и языковые) и утвердился в Истории. Такой вот возвращенец-переселенец на поделенную надвое землю, похоронивший прошлое под надгробием, с которого спешно стерли все надписи. Будто и не бывало никогда индийского прошлого, новой стране — новая история. И не важно, на каком фундаменте она зиждется, все индийское — стереть и переписать наново!

Так кто же заправлял этим делом? Пришлые переселенцы — мо-хаджиры. И на каких языках переписывалась история? На английском и урду — чуждых местному люду. Один язык перекочевал из-за моря, другой — из соседней страны. И вся дальнейшая история Пакистана видится как борьба времен: прошлое не сдается, пытается сбросить нововозведенное надгробие.

Истинное желание любого художника — выразить свое видение мира. Прошлое Пакистана погребено под разбитой плитой с затертой надписью: его настоящее — клубок противоречий — можно смело назвать неудачей мечтателей-утопистов. То ли для этого полотна выбрали нестойкие краски, как у Леонардо; то ли недостало создателям воображения — вот и сложилась картина, полная вопиющих несуразиц: по соседству с «бесстыдными» сари (завезенными пришлым людом) скромные мусульманские одеяния; язык урду вечно на ножах с пенджабским; новое не в ладах со старым, одним словом, Пакистан — это фальшивое чудо.

Что до меня, я, как и всякая «перелетная птица», — выдумщик. Измысливаю целые страны, примеряю их к существующим. История и мне задает загадки: что сохранить, что выбросить, как не потерять сокровища, хранимые в недрах памяти, как относиться к переменам. А что касается уже упоминавшихся «корней», то мне так и не удалось от них избавиться. Порой я и впрямь вижусь себе деревом, раскидистым ясенем из норвежского эпоса — мировым деревом Иггдрасилем. У Иггдрасиля три корня: первый восходит к Вальхалле и источнику мудрости, откуда черпает Один. Второй мало-помалу снедается негасимым огнем великана Сурта, повелителя огненной страны Муспель-хейм. Третий корень точится страшным змеем Нидхёггом. Изведут огонь да змей два корня, и рухнет ясень, и погрузится мир во тьму. И кончится весь белый свет: древо жизни предвосхищает смерть.

Итак, страна моего повествования, чье прошлое упрятано под плитой с затертыми надписями, своего названия не имеет.

«Любое название,—указывает чешский писатель Кундера (ныне эмигрант),—означает неразрывную связь с прошлым, а народ без прошлого — безымянный народ». Но прошлое, с которым приходится иметь дело мне, не так-то легко похоронить. Оно каждодневно с боями прорывается в настоящее, и чересчур жестоко отказывать моей вымышленной стране в названии.

Не знаю, насколько достоверно, но говорят, что Нэпир после удачного похода в страну Синд (нынешний юг Пакистана) отослал в Англию депешу с одним-единственным повинным и победным словом PECCAVI . Согрешу-ка и я и назову Пакистан моего вымысла в честь этой языковой шутки (сдается мне все же, что и она — вымысел). Итак, да будет ПЕККАВИСТАН!

В тот день душе единственного сына генерала Резы Хайдара предстояло появиться на свет в другом обличье.

Покинув дом Бариаммы, где одно старухино присутствие действовало не хуже противозачаточного средства, Билькис поселилась на военной базе в простом общежитии для семейных офицеров. Вскорости, как и предрекала, она забеременела.

— Ну, что я тебе говорила!—ликовала Билькис.—Резачок, миленький, наш ангелочек возвращается! Осталось ждать совсем немного!

То, что она наконец понесла, Билькис объясняла просто: не нужно больше сдерживаться, можно стонать, вскрикивать во время мужниных ласк, так что «душа нашего сыночка, ожидая своего часа, слышит и внемлет нашим стараниям». Все это она с гордостью и любовью донесла до сведения мужа, и тот, возрадовавшись, не нашел возразить, что не только сыновняя душа слышит ее страстные стоны, но и соседи-офицеры — как начальство, так и подчиненные. В офицерском клубе ему приходится выслушивать немало шуток в свой адрес.

Пока жена рожала, Реза, с минуты на минуту ожидая перевоплощенного первенца, неподвижно сидел в приемном покое родильного отделения при госпитале. Восемь часов мучилась Билькис, охрипла, потеряла много крови, перебрала все самые грязные ругательства — роженицам и такое позволительно — и, наконец, раз!—и, о чудо из чудес! В два пятнадцать дня Реза Хайдар стал отцом… девочки, которая нравом и особенно поведением являла полную противоположность старшему братцу.

Когда спеленутую малышку дали матери, та не удержалась и разочарованно воскликнула:

— Как? И это все?! За мои-то страдания и пытки?! Не ребенок, а мышонок какой-то!

И верно, наша героиня, «фальшивое чудо» — Суфия Зинобия уродилась неподобающе маленькой (с годами она так и осталась невеличкой, очевидно унаследовав малый рост от карлицы-прабабки, чье имя — Бариамма, то есть Большая Мать,—слыло семейной шуткой).

Билькис вернула крохотный сверток акушерке, и та вынесла его истомившемуся отцу.

— У вас, господин майор, дочка. Прехорошенькая! Ровно ясно солнышко.

А в родильной палате, затаив дыхание, прислушивалась Билькис. В приемном покое тоже стало тихо. Издревле молчанием признавали поражение.

Поражение? Да быть такого не может! Ведь речь о самом Резаке, покорителе ледников, завоевателе альпийских лугов, пленителе архаров в заиндевелом (жаль, что не в золотом) руне. Неужто будущая «железная рука» нации смирится с поражением? Да ни за что! Неужто слова акушерки сразили бравого майора наповал? Ничуть не бывало! Реза сам пошел в атаку. Тяжелые и грозные слова танками понеслись вперед. Стены госпиталя задрожали, на соседних площадках для игры в поло от майорского крика лошади вставали на дыбы и сбрасывали всадников.

— Случаются ошибки!—орал Реза.—История знает немало чудовищных ошибок! Да что там! Мой собственный деверь при рождении… И не смей перечить мне, женщина! Зови начальника! — И еще громче:— Пол младенца легко перепутать!!—И оглушительными залпами (под стать артиллерийской канонаде) закончил:—Половые органы!!! Могут быть!!! Слабо выражены!!!

Возможно, залпов было бы больше, но тут акушерка посуровела, козырнула и напомнила, что господин майор находится все-таки в военном госпитале и не след ему забываться, хоть он и старше по чину. Конечно, в словах господина майора есть и доля справедливости: всякое при родах случается. Сказав это, она ушла. В увлажнившихся глазах несчастного отца затеплилась надежда. Равно и у Билькис — глаза у нее были сухи, вытаращены: она вслушивалась в каждый мужнин словесный залп.

В комнату, где от недавнего крика стены, казалось, еще ходили ходуном и где будущий президент сверхчеловеческим волевым нажимом пытался опровергнуть законы биологии, вошел начальник госпиталя (в генеральском чине). Говорил он внушительно, категорично, властно и развеял отцовские надежды в пух и прах. И некогда мертворожденный сын умер вторично, заключение врача отогнало прочь робко витавший вблизи дух «фальшивого чуда».

— Ошибка исключена. Прошу отметить, что перед пеленанием младенец был тщательно вымыт. Пол ребенка вне сомнений. Примите поздравления.

Но какой отец без борьбы откажется от своего дважды зачатого сына? Реза сорвал с крохи пеленки и стал тыкать пальцем ей в животик.

— Вот! Вот же! Что это, я спрашиваю?

— Ничего особенного. Здесь послеродовая припухлость, далее очертания по женскому типу…

— Но тут же выпуклость!—в отчаянии возопил Реза.—Выпуклость! Очевидная, явная выпуклость!

Но начальник-генерал уже вышел.

«И вот тут-то — это я цитирую уже из семейной саги, — когда родителям пришлось смириться с полом ребенка, принять, как велит вера, волю Аллаха, вот тут-то задремавшая на руках у Резы малышка вдруг покраснела».

О, зардевшееся дитя!

Допускаю, что долгие и частые рассказы и пересказы добавили стыдливой краски младенческим щечкам. Но никоим образом не ставлю под сомнение правдивость предания. Итак, новорожденная покраснела.

Даже в ту пору ее было так легко пристыдить!