— Представь, что тебе меж ног всадили рыбину, угря, например: и лезет этот угорь все глубже; или будто в тебя шомпол засунули и гоняют туда-сюда. Вот и все, что ты почувствуешь в первую брачную ночь, больше мне и рассказать-то нечего. — Так напутствовала Билькис свою младшую дочь Благовесточку. Та слушала пикантные подробности и дергала ногой от щекотки — мать разрисовывала ей хной пятки. При этом вид у нее упрямо-смиренный, словно она знает страшную тайну, но никому не расскажет. Ей исполнилось семнадцать лет, и ее выдают замуж. Женщины из гнезда Бариаммы слетелись, чтобы убрать невесту. Билькис красит дочь хной, вокруг крутятся родственницы, кто с ароматными маслами, кто со щетками и гребнями для волос, кто с краской для век, кто с утюгом. Главенствовала, как всегда, похожая на мумию, слепая Бариамма — она охала и ахала, слушая отвратительно-омерзительные описания интимной супружеской жизни, которыми щедро оделяли невесту почтенные матроны, и в негодовании свалилась бы на пол, если бы не кожаные подушки, подпиравшие ее со всех сторон.

— Представь: тебе в пузо шампуром тычут, а из него еще горячая струя бьет, прямо обжигает все нутро, как кипящий жир! — пугала Дуньязад, и в глазах у нее полыхали отблески давней вражды.

Молодое девичье сословие было настроено более жизнерадостно.

— Наверное, это — будто верхом на ракете сидишь, а она несет тебя на Луну, — предположила одна из девушек, но ее «ракета» ударила по ней самой: так сурово выговорила ей Бариамма за богохульную мысль, ведь один из постулатов веры гласит, что невозможно долететь до Луны. Женщины завели озорные припевки, уничижающие жениха; звали его Гарун, и приходился он старшим сыном Мииру Хараппе.

— Нос — картошкой! Лицом — что помидор! Ходит точно слон! А в штанах у него— мужской гордости — кот наплакал!

Но вот в первый и последний раз за вечер заговорила Благове-сточка, и никто ей и слова не нашел в ответ.

— Мамочка, дорогая, — твердо заявила она в напряженной тишине, — я за этого дурака замуж не пойду. Так и знай.

Гаруну Хараппе было двадцать шесть лет, и имя его уже породнилось с дурной славой. Год он проучился в Англии, напечатал в студенческой газете заметку о настоящей тюрьме, которую устроил отец на своей обширной усадьбе Даро, и где годами томились его узники. Написал Гарун и о карательной экспедиции, которую некогда повел отец на дом своего двоюродного брата Искандера; упомянул и о счете в иностранном банке (даже номер указал), на который отец переводил крупные суммы народных денег. Статейку эту перепечатал еженедельник «Ньюсуик», так что на родине Гаруна властям пришлось арестовать весь присланный тираж с «подрывным» материалом и выдрать из каждого журнала компрометирующие страницы. Однако об их содержании прознала вся страна. А в конце года Гаруна Хараппу исключили из колледжа. Причина: за три семестра, изучая экономику, он так и не усвоил, что такое «спрос» и «предложение». И его «разоблачительная» газетная статья, как полагали многие, была продиктована неподдельной и нескрываемой глупостью: парень, конечно же, хотел поразить иноземцев-ангрезов, похвастать, какие умнейшие и влиятельнейшие у него родные. Ни для кого не было секретом, что учебные премудрости Гарун постигал в лондонских игорных домах да бардаках. Рассказывали, что, придя раз на экзамен, он вытянул билет и, даже не присев подумать, пожал плечами и радостно объявил: «Не, это все не по мне!» — и без лишних слов пошагал к своему «мерседесу».

— Похоже, наследник у меня умом не вышел, — посетовал Миир Хараппа в разговоре с президентом, — так что не стоит его наказывать. Вернется домой, образумится, глядишь.

И все же Миир разок попытал счастья — а вдруг оставят сына в колледже — и прислал профессорам сигары в деревянной, с серебряной филигранью, шкатулке. Ученые мужи, разумеется, отвергли даже мысль о взятке от столь важной персоны, как Миир Хараппа. Подарок приняли, а сына все-таки выдворили! Гарун Хараппа привез домой множество теннисных ракеток, адресов арабских принцесс, фигурных бутылок с виски, костюмов от лучших портных, шелковых рубашек, фото эротического содержания. Не привез он только одного — заграничного диплома.

Разоблачительную статью в «Ньюсуике» породила, однако, не гарунова глупость. Статья явилась плодом глубокой и незатухающей ненависти сына к отцу, ненависти столь сильной, что ей суждено было пережить самого Миира Хараппу. Миир-Меньшой был суровым диктатором по отношению к сыну. Явление далеко не редкое, порой сыновняя любовь и уважение от этого даже крепнут, но в нашем случае все окончательно испортила собака. Когда Гаруну (он в ту пору жил на усадьбе Даро) исполнилось десять лет, отец подарил ему огромную коробку, перевязанную зеленой лентой. Из коробки доносилось приглушенное тявканье. Гарун рос единственным ребёнком в семье, а потому замкнутым и расположенным к уединению. И он вовсе не обрадовался щенку колли с длинной шелковистой шерстью — вежливо поблагодарил отца, но восторга не выказал, что и взбесило Миира. Через несколько дней стало ясно, что Гарун перепоручит пса заботам прислуги. Но отец, проявив ослиное упрямство, строго-настрого приказал слугам и не прикасаться к собаке. А сыну заявил;

— Твой пес, ты за ним и ухаживай!

Гарун в упрямстве не уступал отцу, он даже не потрудился дать собаке кличку. Несчастной псине приходилось самой под палящим солнцем искать себе еду и воду; она запаршивела, заболела чумкой, на языке появились странные зеленые пятна, а с длинной шерстью в жару впору взбеситься. В конце концов бедная животина прямо у парадного крыльца, жалобно поскулив, испустила дух, а заодно и подобие густой желтой кашицы из-под хвоста.

— Похорони! — приказал Миир Гаруну, но тот стиснул зубы и пошел прочь; чем больше смердел разлагавшийся труп безымянной собаки, тем сильнее мальчик ненавидел отца. И с тех пор стоило Гаруну вспомнить отца, он ощущал запах тухлятины.

Миир Хараппа понял, в чем была его ошибка, и всеми правдами и неправдами постарался вернуть расположение сына. Миир рано овдовел (жена умерла при родах), поэтому сын значил очень много для него. Он чудовищно избаловал мальчика — тот никогда не просил ничего мало-мальски стоящего (например, новую рубашку), но отец пытался сам разгадать потаенные желания сына и забрасывал его подарками: тут и полный набор для игры в крикет — воротца, защитные скобы, щитки, двадцать два белых костюма, разные по весу биты и россыпь красных мячей — их хватило бы на всю жизнь. Была у него даже белая судейская форма и протокольные бланки. Увы, Гарун так и не увлекся крикетом, и роскошные дары отправились доживать век в дальний угол усадьбы, заодно с оснасткой для игры в поло, палаточным крепежом, заграничными проигрывателями и отечественными кинокамерами, кинопроектором с экраном. В двенадцать лет мальчик выучился ездить верхом, и с той поры часто видели, как он тоскливо смотрит на горизонт, за которым скрывалась усадьба Мохенджо — вотчина его дяди Искандера. А прослышь Гарун, что Иски навестил родительский дом, он сломя голову мчался к дяде, чтобы хоть посидеть в ногах у того, кого мечтал (с полным, как ему казалось, правом) видеть своим отцом. Когда мальчик пожелал переехать жить в Карачи, Миир не стал препятствовать. Но в столице, росшей как на дрожжах, так же стремительно росло и гаруново преклонение перед распутным дядей: он тоже сделался щеголем и сквернословом, тоже начал преклоняться перед европейской культурой — то есть выказал характернейшие дядины черты (естественно, до его великой перемены). Потому-то и попросился юный Гарун на учебу за границу; потому-то и коротал он время в Лондоне со шлюхами да за игорным столом. Вернувшись домой, он не изменил привычкам, они вошли в плоть и кровь, и бросить их оказалось ему не под силу, в отличие от его кумира-дядюшки: тот раз и навсегда порвал со всем, что не приличествует государственному мужу. В городе поговаривали, что Иски-маленький (так прозвали Гаруна)— равноценная замена Иски-болыпому. Миир Хараппа по-прежнему всем, чем только можно, расплачивался за скандальное поведение сына, надеясь вернуть любовь единственного отпрыска. Куда там! Во хмелю (то есть почти всегда) парень стал чересчур болтлив. Да и собутыльники его не отличались воздержанностью в речах. Гарун по пьяной лавочке высказывал бунтарские идещ расхожие среди европейских студентов — он наслушался их, пока учился в Англии. Гарун осуждал диктат армии, засилье олигархии, не жалел слов, которые и сам-то не ахти как уважал, но верил, что они еще больнее ударят ненавистного родителя. Однажды он зашел так далеко, что предложил: не пора ли начать массовое производство бутылок с горючей смесью — небезызвестного «коктейля Молотова». Говорилось это все на пляже, Гарун сидел верхом на огромной, еще мокрой черепахе. Она только что вылезла из воды на песок, чтобы отложить яйца, из которых не суждено вылупиться потомству. Никто из приятелей не принял его слова всерьез. Зато осведомитель (непременный в таких компаниях), как положено, донес о них. Президент А. взъярился — и без того положение правительства было шатким, — так что Мииру Хараппе на коленях пришлось вымаливать прощение для непутевого сына. И конечно, не обошлась бы без семейной сцены (чего страшно опасался Миир), но нежданно положение спас Искандер Хараппа — он тоже прослышал о недавних «шалостях» племянника и призвал его к себе, в свой дом, похожий на «телефункен» с поднятой крышкой. Переминаясь с ноги на ногу. Гарун ежился под острым, насмешливым взглядом Арджуманд, а ее отец тем временем бесстрастно, но безжалостно выговаривал племяннику. Одет дядя был в зеленый костюм от Кардена, напоминавший форму китайских хунвэйбинов, и неспроста: будучи министром иностранных дел в правительстве президента А., Искандер Хараппа прославился тем, что заключил договор о дружбе с председателем Мао, навел, так сказать, мосты. Фотография, запечатлевшая великого Цзэдуна в объятиях Иски, висела на стене кабинета, где дядя заявил племяннику:

— Мне стыдно за твое поведение. Пора бы и образумиться. Так что, женись.

Арджуманд Хараппа так грозно сверкнула глазами на Гаруна, что тот и не подумал возразить.

— Но на ком? — лишь обреченно спросил он.

— Мало ли приличных девушек, любую выбирай, — и дядя повел рукой — аудиенция окончена.

Гарун повернулся и пошел к двери. Искандер Хараппа крикнул вслед:

— А если политикой интересуешься, то лучше не на черепахах катайся, а при мне работай.

К тому времени Искандер Хараппа уже полностью переродился и являл теперь могущественную силу на политической арене. Он все замечательно рассчитал и уверенно, шаг за шагом, поднимался к цели— недаром Арджуманд всегда верила в недюжинный ум отца. Поначалу он углубился в вопросы высокой международной политики, написал несколько статей, обозначив помощь, которую его родина вправе ждать от великих держав, от мусульманского мира, от прочих азиатских стран; затем последовала серия страстных и убедительных речей — с ними нельзя было не согласиться. Он выступал с идеей «мусульманского социализма», ратовал за прочный союз с Китаем, чем завоевал поддержку масс, и, не занимая никакого министерского поста, фактически вершил внешнюю политику страны. У президента А. не оставалось выбора, и он назначил Хараппу министром иностранных дел. И вмиг взошла звезда Искандера — тому способствовало и личное обаяние, и умение представить чуть ли не Гретой Гарбо любую, самую заурядную и плоскогрудую супругу гостящего зарубежного руководителя.

— Но знаешь, что больше всего меня радует?—поверял он дочери. — Мы начинаем строить шоссе в Китай через Каракорумское плато, и я уж себе в удовольствии не откажу, помытарю министра общественных работ.

Коим был не кто иной, как Миир Хараппа! Его дружба с президентом оказалась бессильной перед растущей популярностью Искандера.

— Наконец-то я этого мерзавца прижучу!—злорадно ухмыляясь, сказал он Арджуманд.

Скоро режим президента А. стал терять поддержку народа, Искандер Хараппа подал в отставку и создал новую политическую партию Народный фронт, стал ее первым председателем и, по сути, содержателем: деньги он брал из своих несметных богатств.

«Меньшой» Хараппа как-то невесело сказал своему другу-президенту:

— Что-то уж очень нахраписто наш бывший министр иностранных дел за дела внутренние взялся!

На что президент пожал плечами и молвил:

— Он знает, что делает, — и добавил:—К нашему с тобой сожалению.

Слухи о взяточничестве и аферах в правительстве лишь подлили масла в огонь — все равно борьбу Хараппы за демократию уже не остановить. Он ездил по деревням, обещал каждому крестьянину акр земли и новый колодец. Его посадили в тюрьму — мощные демонстрации заставили его выпустить. Хараппа произносил речи на разных диалектах: жирные коты и мелкие стервятники опоганили страну. То ли сила его красноречия, то ли портняжное искусство мсье Кардена заставляли слушавших забыть о том, что и сам Хараппа отхватил себе жирный кус земли Синд… Искандер Хараппа предложил Гаруну вести пропагандистскую работу в родном районе.

— Расскажи о своей статье в «Ньюсуике», — напомнил дядя, — это сразу покажет, что ты борец против коррупции.

Гарун Хараппа сразу же согласился, ведь ему предоставлялась возможность расправиться с отцом в его же вотчине.

«Вот так-то, папочка, — радостно думал он, — жизнь долга».

Через два дня после гаруновых революционных призывов с черепашьей спины в Мохенджо зазвонил телефон. Рани Хараппа поначалу не распознала, кто говорит: в трубке хрипело и сипело, какой-то мужчина все извинялся и мялся. Наконец она догадалась, что это Миир-Меньшой, которого она не видела и не слышала со дня налета на усадьбу. Правда, его сын, Гарун, появлялся часто.

— Крути не крути, все одно, — искряхтев и исплевав в трубку все свое унижение, признал Миир. — Мне нужна твоя помощь.

Рани Хараппа исполнилось сорок. Она наконец одолела всемогущую искандерову няньку, попросту говоря, пережила ее. И уже давным-давно забыты дни, когда деревенские служанки могли, бесстыже посмеиваясь, копаться в хозяйкином белье, Рани взяла бразды правления в Мохенджо в свои руки, во многом благодаря неколебимому спокойствию, с которым она украшала вышивкой шаль за шалью, сидя на веранде дома. В деревне решили, что хозяйка вплетает в шали орнамент их судеб, и, пожелай она, враз может испортить жизнь каждому, изобразив на волшебной шали неблагоприятное будущее. Завоевав уважение селян, Рани, как ни странно, примирилась и с остальным в жизни, даже с мужем поддерживала добросердечные отношения, хотя он редко наведывался домой и никогда — в спальню к супруге. Рани уже знала, что с Дюймовочкой у него все кончено и лелеяла надежду (в сокровеннейших уголках своей женской души), что мужчине, избравшему политическую карьеру, рано или поздно придется позвать за собой и жену, дабы утвердиться на высшей ступеньке. Так что ей и пальчиком шевельнуть не придется, Иски сам вскорости объявится рядом. И Рани, уверовав в такой поворот судьбы, поняла, что все еще любит Иски — и не удивилась. С годами ее чувство к мужу лишь наполнилось покоем и силой. В этом они очень разнились с Билькис. От обеих мужья удалились в загадочные чертоги Судьбы, но если Билькис ударилась в сумасбродство (чтоб не сказать сильнее), то Рани доверилась рассудку, отчего и стала сперва могущественной, а потом и опасной личностью.

Когда позвонил Миир, Рани смотрела в сторону деревни: близился вечер, и на улице белые девушки — младшие жены крестьян — играли в бадминтон. В те годы многие селяне ездили на заработки на Запад и те, кто возвращался, привозили с собой белых женщин. Жизнь в деревне, да еще в роли второй жены представлялась им неисчислимым кладезем эротических ощущений. Первые жены относились к белым девушкам как к куклам или любимым кошкам. И, случись какому несчастливцу приехать с заработка без «куклы», он подвергался ругани и поношениям со стороны собственной супруги.

«Деревня белых куколок» прославилась на всю округу. Издалека сходились селяне, чтобы посмотреть на девушек в чистых белых платьях, подивиться, как, крича и визжа, гоняются они за воланом, и под короткими юбочками на бегу мелькают трусики с кружевной оборкой. Первые жены истово болели за своих «дублерш», радова-лись их победам — так радуются успехам детей, — утешали при поражении. И до того приятно было Рани наблюдать, как играют куколки, что она не вслушивалась в слова Миира Хараппы.

— Рани!—вскричал наконец тот, едва сдерживая бунтливую гордость. — Забудь о былом. Ведь дело-то больно важное! Мне срочно нужна жена!

— Что ж, можно понять…

— Ах ты, незадача! Ну не вредничай ты, ради Бога! Не мне жена! Неужто для себя б стал просить?! Для Гаруна. В этом—его спасение.

Столько отчаяния слышалось в сбивчивых словах Миира: как образумить непутевого сына, если не найти ему славную жену?!—что Рани преодолела начальную холодность и сразу же предложила:

— Сватай Благовесточку.

— Так она уже?!.. Ну, женщины, вы время даром не теряете! — воскликнул Миир, неверно истолковав слова Рани.

Так устраивается женитьба: Рани порекомендовала Навеид Хайдар, рассчитывая, что свадьба в доме Билькис будет той на пользу. Телефонные разговоры подруг к тому времени по характеру своему изменились: для Рани они уже не представляли единственную возможность узнать, что творится на белом свете, для Билькис — поделиться последними сплетнями да снисходительно посочувствовать бедняжке Рани (а та смиренно отделяла от многословья подруги скромные крохи событий истинных). Теперь набрала силу Рани, а Билькис, забыв, что она «принцесса», похоронила все устремления (после отставки Резы с поста министра) и нуждалась в поддержке. И поддержка нашлась: неизменно-неколебимо твердая Рани дала и подруге силы выдержать бремя грядущих, все более беспокойных дней.

«То, что ей нужно: окунуться в заботы, — довольная собой, думала Рани. — С приданым, с угощением, со свадебными шатрами ей дел по горло будет. Да и доченьке ее замуж не терпится».

Миир, прежде чем согласиться на брак сына, посоветовался с президентом. Ведь и последнее время семью Хайдар преследовали беды: не затихли еще стародавние слухи о зверствах в К.; да и «индюшачий погром» тоже не удалось скрыть от газет. Но президент, перебравшись в новую столицу, где попрохладнее, чувствовал, что поостыл не только воздух, но и народ, нет былой любви к президенту. А потому он дал согласие на брак: пора, по-видимому, вновь прикрыться героем Ансу —точно теплым одеялом или шалью.

— Я не возражаю, — сказал он Мииру, — поздравьте от меня счастливых молодоженов.

Чтобы обговорить разные свадебные мелочи, Миир даже приехал к Рани в Мохенджо. Держался он скованно и смиренно, старался говорить кротко, но скрывать раздражения не умел.

— Чем только отец не поступится ради сына!—обратился он к Рани — та сидела на веранде и вышивала очередную шаль, спутницу своего одиночества, — Станет мой парень сам отцом, тогда и поймет отцовские чувства. Надеюсь, что эта Благовесточка не бесплодна.

— Что посеешь, то и пожнешь, — глубокомысленно отвечала Рани. — Выпейте чаю, прошу вас.

Реза Хайдар не возражал против помолвки. В то время единственной его заботой было следить за набором и обучением курсантов; каждый день напоминал генералу о закате, напоминал многообразно и многолико, в том числе и глупыми курсантскими мордами — парни, похоже, не знали, каким концом штыка орудовать. Конечно, Хайдар с трудом подавлял зависть, следя за взлетом Искандера Хараппы.

— Чего доброго, придет час, — пророчествовал он,—и мне у него очередную звездочку на погоны вымаливать придется.

Положение у правительства было шаткое, время — неспокойное, и Реза Хайдар гадал, к кому же ему примкнуть: то ли поддержать требование Народного фронта о всеобщих выборах, то ли употребить остатки своего влияния для помощи правительству и тем самым заслужить повышение. И сейчас ему представился случай, заполучив Гаруна Хараппу в зятья, убить двух зайцев. Совершенно очевидно, президенту этот брак по душе. С другой стороны, Реза знал, что Га-рун люто ненавидит отца, значит, он верный сатрап Искандера Хараппы.

А еще возможно, что Реза был рад-радешенек сбыть с рук Благо-весточку; та выросла, унаследовав от Синдбада Менгала не только толстые губы, но и полное безразличие к окружающим. Гарун тоже губастый (у них в семье все такие).

— Да они прямо созданы друг для друга, один другого губастей! А уж дети, небось, и вовсе на сомов будут смахивать, — говорил он с непривычной для подобных разговоров игривостью жене, на что та ответила:

— Да не все ли равно?

Так устраивается женитьба. Я, кажется, забыл представить мнения самых что ни на есть заинтересованных лиц — то есть молодых. Невесте прислали фотографию жениха, ему — невесты. Гарун повез коричневый конверт к дядюшке домой и вскрыл его в присутствии Искандера и Арджуманд — редко-редко, но все ж обращаются молодые люди за советом к родне. Цветная фотография невесты была искусно отретуширована: кожа у Благовесточки получилась розовая как промокашка, а глаза синие, как чернила.

— А косу ей подлиннее пририсовали, — заметила Арджуманд.

— Пусть парень сам разбирается, — укоризненно прервал ее отец, но двадцатилетняя Арджуманд почему-то сразу невзлюбила девушку на фото.

— Уродина, да и кожу ей подсветили!—провозгласила она.

— Нужно ж мне на ком-нибудь жениться. А у этой вроде все на месте.

— Да как у тебя язык поворачивается такое говорить?!—возопила Арджуманд. — Глаз, что ли, нет?

Искандер снова осадил дочь и попросил слугу принести сладости и лаймовый сок — отметить заочное знакомство с невестой. А Гарун как зачарованный смотрел на фотографию Навеид Хайдар и поскольку ни ретушь, ни уловки фотографа не сокрыли в лице невесты непреклонной решимости понравиться, так она и понравилась; жених очень скоро подпал под чары ярких и бессмысленных, словно целлулоидных, глаз и счел свою избранницу красавицей. Удивительный обман зрения! Он полностью порожден волей Благовесточки, он полностью подтверждает влияние души на тело. И он будет жить долго-долго, переживет и свадебный скандал, но, увы, не переживет Искандера Хараппу.

— Ну и вредина! — в сердцах бросил Гарун, выпроводив Арджуманд из комнаты.

Благовесточка по-иному отнеслась к фотографии жениха.

— Буду я еще на всякие идиотские фотки глазеть!—заявила она матери. — Он известен, богат, не женат. Так давайте ж его сюда поскорее.

— Он гуляка, — памятуя о материнском долге, предостерегла Билькис: может, девочка еще откажется.

— Я его приструню! — отрезала Благовесточка.

Позже, оставшись наедине со своей айей Шахбану, невеста более широко высказалась о браке.

Когда Шахбану расчесывала ей волосы, Благовесточка спросила:

— Послушай-ка, ты, глаза-в-колодце, знаешь, что такое женитьба для женщины?

— Я — девушка, — отозвалась Шахбану.

— Женитьба дает власть. Дает свободу. Ты уже не чья-то дочь, а чья-то будущая мать, вот так, ясно, пугало огородное? — И тут вдруг ей вспомнился ответ айи. — Постой, постой, ты на что намекаешь? Хочешь сказать, что я уже не девушка?! Еще одно хамское слово, и я тебя на улицу вышвырну.

— О чем вы, биби? Я ничего не намекала, просто сказала, и все.

— А как хорошо из дома уехать, да подальше. Ишь, сам Гарун Хараппа в руки идет. Ну и удача. Лучше не придумаешь…

— Мы — люди современные, — некоторое время спустя говорила ей Билькис. — Раз ты согласна выйти замуж, тебе нужно познакомиться с женихом. Пусть у нас будет свадьба по любви!

Мисс Арджуманд Хараппа, Кованые Трусы, отвергла столько женихов, что, хоть ей исполнилось лишь двадцать лет, городские свахи махнули на нее рукой. Поток предложений руки и сердца отнюдь не зависел (или, скажем, почти не зависел) от ее завидного положения— как-никак, единственное дитя Искандера Хараппы. Причина крылась в ином — в своеобразной, вызывающей красоте. По мнению самой Арджуманд, так тело зло надсмеялось над ее душой. Я же должен честно признать, что из всех самых что ни на есть раскрасавиц, которыми богата наша страна, на первое место по праву взойдет одна— пальма первенства принадлежит Арджуманд, и это несмотря на крошечные, недоразвитые грудки.

Арджуманд ненавидела свой пол и пускалась на разные ухищрения, чтобы только не походить на женщину. Она коротко стриглась, не признавала косметики и духов, носила старые отцовы рубашки, огромные, какие только можно сыскать, мешковатые штаны. Ходила сутулясь и шаркая ногами. Но чем больше она старалась, тем отчетливее проступала цветущая красота девичьего тела — ее не скрывали никакие одежды. Короткие волосы матово блестели; не ведавшее прикрас лицо запечатлело безграничную чувственность, и побороть ее девушка никак не могла; чем больше она сутулилась, тем выше и привлекательнее казалась. К шестнадцати годам ей пришлось досконально изучить искусство самообороны. Искандер Хараппа никогда не отказывал ей в мужском обществе. Она сопровождала отца на дипломатические приемы, где некоторые престарелые посланники, дав волю рукам, получали прицельный удар коленкой в пах и долго приходили в себя, сидя в туалете и выблевывая свою похоть.

В день восемнадцатилетия Арджуманд у дома Искандера Хараппы собралась такая толпа жаждущих и страждущих холостяков, что застопорилось уличное движение. По просьбе дочери Искандер отослал ее в Лахор, в закрытый христианский пансион для девиц. Мужчинам доступ туда был строго-настрого заказан, даже отец мог навестить дочь лишь на короткое время и только в убогом садике с чахлым розарием и проплешинами лужаек. Но отдохновения Арджуманд не получила даже в этой женской тюрьме, где своих товарок она презирала за их пол. Девушки не хуже мужчин не давали ей прохода, обнимали, щипали — особенно старшекурсницы. Одна ее девятнадцатилетняя обожательница, отчаявшись добиться благосклонности Арджуманд, будто бы во сне забрела в пустой бассейн и рухнула с бортика. Ее доставили в больницу с многочисленными черепными травмами. Другая, вконец обезумев от любви, перелезла через забор колледжа и отправилась в Хираманди, район публичных домов, зашла в кафе, решив отдать себя на всеобщее поругание, раз сердце Арджуманд ей недоступно. Но из кафе ее похитили местные сутенеры и потребовали с ее отца, текстильного магната, выкуп в сто тысяч

рупий — только тогда дочь вернут в целости и сохранности. Несчастная так и не вышла замуж: хотя сутенеры и не уронили своего честного имени, то есть и пальцем не тронули девушку, никто этому не верил. После тщательного медицинского обследования директриса колледжа — католичка «чистой воды»—решительно отвергла подозрения в том, что бедняжка лишилась девственности еще в стерильных стенах пансиона. Арджуманд Хараппа написала отцу, попросила, чтоб он забрал ее отсюда. «Здесь мне еще тяжелее,—писала она, — кто бы мог подумать: девушки хуже парней!»

Вернулся на родину из Лондона Гарун Хараппа, и в душе Арджуманд разыгралась настоящая гражданская война. Сходство парня с двадцатишестилетним отцом, запечатленным на фотографии, раздражало Арджуманд. А зная о его пристрастии к гулянкам, азартным играм и прочим непотребствам, она все больше убеждалась, что идея перевоплощения Душ, заимствованная четой Хайдар у идолопоклонников-индусов, не так уж и сумасбродна. Зато она гнала прочь мысль о том, что и в Гаруне под личиной беспутства таится истинная его суть, характер человека почти такого же великого, как и ее отец, и открыть эту суть он смог бы с ее помощью, ведь помогла же она отцу… Но признаться себе в этом она не решалась, даже оставшись одна в комнате. В присутствии же Гаруна Арджуманд демонстрировала снисходительно-презрительное отношение к нему, и парень, поверив, решил и не пытать счастья, ведь до него столько поклонников получили отказ. Нельзя сказать, что его не трогала роковая красота Арджуманд, но репутация Кованых Трусов плюс ее изничтожающие и неизменно презрительные глаза отпугнули его, а тут как раз подоспела фотография Навеид Хайдар, и Арджуманд упустила время — менять подход было поздно. Да, Гарун Хараппа — единственный, кроме отца, мужчина, которого любила Арджуманд, и невыносимо было смотреть, как она ярилась после его помолвки. Искандера в те дни поглотили свои заботы, и он не обратил внимания на битву, разыгравшуюся у дочери в душе.

— Черт возьми! Жизнь — такая гадость! — объявила Арджуманд своему отражению в зеркале, даже не подозревая, что повторяет старую материну привычку во время ее одиночного заточения в Мохенджо.

Много лет назад Великий и тогда еще Здравствующий поэт кое-что растолковал мне, и я понял, что нам, убогим прозаикам, нужно обратиться за мудростью к ним, поэтам. Может, потому-то в моей книге поэтов хоть отбавляй: начать с моего друга, которого повесили вниз головой и вытрясли из него всю поэзию; мечтал стать поэтом и Бабур Шакиль; и, наконец, Омар-Хайам, названный в честь поэта, хотя и не сочинивший ни строчки. Так вот, Великий и Здравствующий сказал, что классическая сказка о Красавице и Звере не что иное, как рассказ о браке по расчету.

«Удача в делах отвернулась от купца, и он просватал дочь за богатого отшельника-землевладельца, Зверь-сахиба. За женихом он получает богатое приданое — огромный сундук золота. Красавица-биби покорно отдает себя во власть суженому, тем самым восстанавливая благосостояние батюшки. Поначалу, конечно, муж — чужой и непривычный — кажется ей чудищем-страшилищем. Но мало-помалу ее кротость и любовь обращают Зверя в Принца».

— А вы думаете, что после превращения титул за ним сохранится? — несмело спросил я Великого и Здравствующего.

Тот тряхнул седовласой, до плеч гривой и терпеливо, с легким упреком, пояснил:

— У вас обывательская точка зрения. Конечно же, превращение не коснется ни его общественного положения, ни даже его телесной оболочки; оно произойдет в глазах Красавицы. Представьте, как с годами они все ближе друг к другу, 97

как сближаются полюса Красивого и Животного, как, наконец, наша пара счастливо и незаметно станет обычными мужем и женой.

Великий и Здравствующий прославился своими левацкими взглядами и беспорядочными, запутанными любовными связями, поэтому, желая подольститься, я лукаво заметил:

— И почему это женитьба всегда венчает сказку? Да женитьба вдобавок удачная?

Мне-то по молодости лет думалось, что Великий лишь подмигнет или фыркнет в ответ, он же, приняв глубокомысленный вид, изрек:

— Такой вопрос может задать лишь мужчина. Женщина не стала бы ломать голову. Смысл сказки очевиден: женщина должна наилучшим образом распорядиться своей судьбой. Не будет любить мужа — он умрет, Зверь исчезнет, а Красавица останется вдовой-сиротой, и цена ей — грош, — и он чуть отпил шотландского виски.

— Ну, а что, если, — вконец смешавшись, пролепетал я, — что, если девушке противен выбранный для нее жених?

Поэт уже начал было бормотать себе под нос персидские стихи, но тут нахмурился — признак скорой досады.

— Ты насквозь пропитался идеями Запада. Тебя б ненадолго, этак лет на семь, в нашу деревню отправить пожить, с простым людом пообщаться. И поймешь тогда, что сказка эта — наша, и только наша, восточная. И все эти глупые «что, если» позабудешь.

Сегодня, к сожалению, Великий Поэт уже отнюдь не Здравствующий и мне не у кого спросить: а что, если история Благовесточки Хайдар — чистая правда? И уж совсем туго мне придется без ответа Великого на другой вопрос: а что, если в Красавицу ненароком вселится Зверь? А что, если Красавица на поверку сама окажется Зверем? Наверное, Поэт упрекнул бы меня за путаницу:

— Господин Стивенсон показал в «Докторе Джекиле и мистере Хайде», как могут сочетаться святость и злодейство, и это характерно только для мужчин. Уж такова наша природа1 Сама суть женщины исключает подобную возможность.

Из моих последних несуразных вопросов читатель может заключить, что речь я поведу о двух свадьбах. И верно: на задворках первого торжества уже готовится второе —давным-давно обещанная свадьба Суфии Зинобии Хайдар и Омар-Хайама Шакиля.

Омар-Хайам в конце концов набрался храбрости и попросил руки Суфии Зинобии — после того, как узнал о помолвке ее младшей сестры. Когда он, пятидесятилетний седовласый господин, приехал в беломраморный особняк Хайдаров и изложил свою удивительную просьбу, дряхлый, едва передвигающийся святой старец Дауд завопил так, что Реза Хайдар огляделся — уж не демоны ли слетелись в его дом?

— Ты, семя бесстыжих и развратных, — приветил Дауд Шакиля. — Я тебя хорошо запомнил! Еще с того дня, когда ты в адовой машине на землю спустился! Не постыдился, пришел в дом, где почитают Создателя, да еще с грязными предложениями! Да, гореть тебе в аду тысячу жизней!

Чем больше ярился старик, тем больше нарастало в Билькис угрюмое противоестественное желание сделать что-то наперекор. В то время она еще крепко-накрепко запирала все двери, дабы уберечься от злокозненного ветра. Да и глаза еще горели чуть ярче обычного. Однако, как и надеялась Рани, после помолвки дочери хлопот у Билькис прибавилось. И заговорила она с Омар-Хайамом царственно-величаво, едва ли не как в былые времена:

— Мы понимали, что вам самим пришлось объявить о своем предложении, так как не оказалось родственников из ваших родных мест, Мы не сердимся за нарушение обычая. Ваше предложение мы обдумаем. О решении вы будете извещены в надлежащий срок.

Реза Хайдар и слова не мог вымолвить от удивления — перед ним предстала былая Билькис. Он даже не нашел что возразить. А Омар-Хайам меж тем поднялся, надел серую шляпу на посерелую от седин голову, и вдруг его бледные щеки покраснели.

— Ишь, краснеет, — проскрипел Дауд, ткнув в Омара когтистым пальцем. — Это он для отвода глаз! У таких стыда нет!

После иммунологического срыва дочери, последовавшего за индюшачьей бойней, Реза Хайдар вдруг понял, что смотрит на Суфию Зинобию другими глазами, уже не досадуя, что она уродилась девочкой. Ему вспоминалось, с какой нежностью он взял ее на руки и унес с поля кровавой битвы, какие чувства обуревали его во время дочкиной болезни, и чувства эти диктовались не чем иным, как отцовской любовью. Короче говоря, Хайдар изменил отношение к слабоумной девочке, начал играть с ней, радоваться даже малым ее успехам. Прославленный полководец вместе с айей Шахбану изображал то поезд, то подъемный кран: он поднимал дочь высоко-высоко, а потом еще подбрасывал в воздух, точно совсем маленького несмышленыша; собственно, несмышленышем ей и предстояло прожить всю жизнь. Билькис никак не могла объяснить себе столь разительную перемену в муже, ведь сама она по-прежнему всю любовь и ласку отдавала младшей дочери. Меж тем состояние Суфии Зинобии улучшилось. Она выросла на шесть сантиметров, прибавила в весе, и уровень развития соответствовал уже шестилетнему возрасту. Хотя исполнилось ей девятнадцать, нежданно-негаданно обретя любящего отца, она предалась ему всей душой (как и Арджуманд — своему отцу-председателю), только наивно, по-детски.

— Нет, на мужчин совсем нельзя положиться, — жаловалась Билькис своей подруге Рани по телефону.

Теперь об Омар-Хайаме: хитросплетенье причин и побуждений мы уже разобрали. Долгих семь лет пытался он избавиться от наваждения (по имени Суфия Зинобия), которое, однако, излечило его от приступов дурноты. Борьба с самим собой не мешала ему регулярно навещать бывшую пациентку и завоевывать доверие отца — Реза был так благодарен доктору, что тот спас жизнь дочери. Но женитьба — дело совсем иное, и, проводив жениха, он вслух стал выражать свои сомнения:

— Он толст, к тому же некрасив. Да и гуляка в прошлом — тоже не след забывать.

— Гуляка-сын от гуляк-матерей, а брата пристрелили за политику, — прошамкал Дауд.

Билькис же не стала напоминать о сцене с пьяным Шакилем в Мохенджо. Она лишь спросила:

— А где ж мы найдем лучшую партию нашей девочке?

И Реза понял, что жена ждет не дождется, когда избавится от докучливого ребенка; точно так же он мечтал поскорее спровадить любимицу Билькис, Благовесточку. Значит, у них как бы равновесие, что-то вроде честного обмена? И решимости у него поубавилось, Билькис сразу почувствовала это по голосу мужа.

— Но ведь девочка неполноценна. Нужно ли ее вообще замуж выдавать? Ведь отвечать за это нам с тобой, жена. О какой женитьбе речь, коли девочка в таком состоянии?

— Она вовсе не идиотка, — сопротивлялась Билькис, — может и ©деться сама, и на горшок сходить — постель уже не описает.

— Боже правый! Неужто этого достаточно, чтоб замуж выходить! — воскликнул Реза.

— Это шайтаново отродье! — возопил и Дауд. — Он явился в сей благочестивый дом, чтоб внести раздор!

— Изъясняется она уже лучше, — гнула свое Билькис— Садится рядом с Шахбану и говорит дхоби, что тому забирать в стирку. И платья все пересчитает, и с деньгами не ошибется.

— Но у нее ж душа и ум ребенка! — безнадежно бросил Реза, сдаваясь.

А Билькис, наоборот, решительнее пошла в наступление:

— В женском теле детскую душу не видно. А ума большого женщине и не надо. Ум даже помеха жене в супружестве, я так полагаю. Суфия может помогать на кухне. На базаре отличит плохие овощи от хороших. Ты же сам ее соус к мясу хвалил. Она заметит, если пыль с мебели не вытерта. Она уже и лифчик носит, да и вообще, тело у нее уже как у взрослой женщины. И краснеть она больше не краснеет.

Сущая правда. Похоже, пугающие приливы стыда у Суфии Зинобии в прошлом. Да и вспышки жестокости после индюшачьего побоища не повторялись. Будто в том страшном, сокрушающем порыве изошел весь накопившийся стыд и девушка очистилась.

— Ну что ж, — раздумчиво сказал Реза Хайдар, — может, мои опасения и преувеличены.

— Да и к тому же, он — ее врач, спас ей жизнь. Кому ж, как не ему, доверить дочку? Ему, и только ему, я в этом уверена. Это промысел Божий!

— Ни слова больше! Молчи! — заголосил Дауд. — Не богохульствуй. Может, Всевышний простит тебя. Ведь он велик, и все в его власти!

Реза Хайдар враз погрустнел и постарел лицом.

— Отправим с ней Шахбану, — твердо сказал он. — И чтоб свадьбу поскромнее устроить. Шум и суета только напугают девочку.

— Дай мне сначала Благовесточку замуж выдать! — радостно воскликнула Билькис. — А уж Суфие мы такую свадьбу устроим — тишь да гладь…

А святой старец, потерпев поражение,покинул поле битвы со словами:

— Вы не по старшинству дочерей замуж выдали, обычай нарушили! Раз началось все с башмачной гирлянды, хорошего конца не жди!

Накануне матча по поло между командами армии и полиции Билькис растолкала Благовесточку на заре. Хотя матч начинался лишь в пять часов вечера, мать сказала дочери:

— Чтоб перед женихом показаться, надо красоту навести. У тебя есть одиннадцать часов. Эти часы, как деньги в банке, потом большие проценты принесут.

Когда мать с дочерью прибыли к месту состязания, Благовесточка вся сияла и лучилась: публика небось решила, что ради игры в поло невеста прямо со свадьбы приехала. Гарун Хараппа встретил их подле комментаторского столика, уставленного микрофонами, и повел к заранее приготовленным местам. Его так очаровала невеста, что он потом отчетливее помнил жемчужинку, украшавшую крыло невестиного носа, нежели перипетии игры. Он то и дело бегал взад-вперед, приносил бумажные тарелки с фруктами, стаканчики с шипучей.кока-колой, являя чудеса ловкости и эквилибристики В его отсутствие мать неусыпно следила, чтобы, не дай бог, дочь не принялась строить глазки кому-либо из зрителей. А когда Гарун возвращался, Билькис вдруг начинала проявлять необъяснимый интерес к игре. В команде полиции блестяще играл некий капитан Тальвар уль-Хак, он один буквально наголову разбил армейскую команду, — а в ту пору армия была не очень-то любима в народе, — и в одночасье сделался едва ли не национальным героем. Да и внешность у него была самая что ни на есть героическая: ростом высок, удал, усат. На шее — небольшой шрам, похожий, правда, на след страстного поцелуя. Этому-то капитану Тальвару и предстоит сыграть главную роль в свадебном скандале, который (что очень и очень трудно оспорить) существенно повлияет на все грядущие события.

Из смущенной и сбивчивой речи Гаруна Благовесточка вывела (к собственному ужасу), что ее будущий супруг не честолюбив и всех желаний — раз-два и обчелся. Не торопился он, похоже, и заводить детей. И былая уверенность Навеид Хайдар («Я его приструню!») таяла на глазах рядом с этим — ни рыба ни мясо — молодым человеком, и совсем неудивительно, что взгляд ее был прикован к стройному всаднику на гарцующем коне, почти сказочному герою — к Тальвар уль-Хаку. Немудрено, что и ее разодетая фигура привлекла далеко не равнодушный взгляд полицейского капитана, первого и самого удачливого волокиты в городе. Так что Билькис во всем виновата сама — нарядила дочь; может, вина ее и меньше — она утратила бдительность и не заметила, как встретились взгляды дочери и капитана. Благовесточка и Тальвар выразительно смотрели друг на друга, им не помешали ни пыль столбом, ни круговерть копыт, ни частокол клюшек для поло. Девушку вдруг пронзила сладострастная боль до самого горла. Она даже застонала, хотя и попыталась скрыть это, громко чихнув и закашлявшись. Помогла ее уловке и сумятица на поле: лошадь капитана Тальва-ра ни с того ни с сего вздыбилась и скинула всадника наземь, где топотали страшные копыта и метались клюшки!

— У меня аж внутри все окаменело, — признался он потом Навеид, — видно, и лошади мое состояние передалось.

Вскорости игра закончилась, Благовесточка отправилась с матерью домой, не сомневаясь далее, что ни за что, никогда не выйдет замуж за Гаруна Хараппу. В ту ночь в окно ее спальни бросали камушками, Навеид связала простыни и спустилась вниз, прямо в объятия спортивной звезды. Он посадил ее в полицейскую машину и увез в свой домик на побережье, у Рыбачьей бухты. Потом, уже утолив страсть, Навеид задала самый смиренный вопрос за всю жизнь:

— Почему ты выбрал меня? Ведь я не такая уж красавица. Тальвар уль-Хак сел на кровати и сосредоточенно, как школьник — урок, ответил:

— Из-за того, что тело твое изголодалось по любви. Ты — голодна, я тебя насытил.

Теперь Навеид поняла, что Тальвар крайне высокого о себе мнения, и задумалась: а не слишком ли большой кусок она отхватила, не подавиться бы.

Она узнала, что у Тальвара с детства — дар предвидения и это весьма помогало в работе: он предсказывал, где будет совершено преступление прежде, чем его намечали сами бандиты; поэтому по числу арестов он был рекордсменом. В Навеид Хайдар он увидел мать долгожданных своих детей, их должно быть много, они — его гордость, а мать, нарожав это великое множество, в них и растворится. Сладкие мечты и подвигли капитана на чрезвычайно опасное предприятие. Ввязавшись в это дело, он знал, что дочь Резы Хайдара помолвлена с любимым племянником Председателя Искандера Хараппы, что уже разосланы приглашения на свадьбу, и, с какой стороны ни посмотри, капитану надеяться не на что.

— Невозможного нет! — воскликнул он, оделся и исчез в соленой морской ночи — искать черепаху, чтобы прокатиться на ней верхом.

Чуть позже вышла и Навеид — лихой капитан ухал от удовольствия, стоя на черепашьей спине, как не порадоваться его немудреным забавам! Вокруг, посмеиваясь, собрались рыбаки. Потом Навеид терялась в догадках, не было ли все задумано Тальваром заранее? Может, стоя на черепахе, он подал рыбакам знак — подходить? Может, чтоб договориться с ними, он заранее приезжал в бухту? Неспроста так широко прошел слух, что рыбаки дружны с полицией и что контрабандой промышляют сообща. Сам же Тальвар не брал на себя ответственности за все случившееся.

А случилось вот что: рыбацкий вожак, почтенный старец с лицом честным и открытым, с неправдоподобно ровными белыми зубами, сверкавшими в лунном свете, мило улыбаясь, известил парочку, что его приятели ждут от них выкупа.

— Такое бесстыдство у нас на глазах, — враз погрустнев, сказал он. — Как душе не всколыхнуться! Чтоб успокоить, придется ее задобрить.

Тальвар уль-Хак, не торгуясь, заплатил и повез Благовесточку домой. Там он помог ей незамеченной взобраться по простынной веревке наверх. Прощаясь, он прошептал:

— Мы не увидимся до тех пор, пока ты не расторгнешь помолвку и не отдашься на волю Судьбы.

Прозорливец понимал, что Навеид поступит по его слову, поэтому он отправился домой — готовиться к свадьбе и близящемуся и, увы, неизбежному скандалу.

Уместно напомнить, что Благовесточка — любимое чадо Билькис. И она очень боялась потерять свои привилегии, с другой же стороны, ее страшили вымогатели-рыбаки, так просто они ее не оставят.

К Тальвар уль-Хаку у нее зародилась безумная любовь; с другой же стороны — она связана обязательствами с женихом, которого избрали родители. Она лишилась девственности — вот еще один повод для безумной тревоги. Но до вечера накануне свадьбы Благовесточка никому и слова не сказала. Тальвар уль-Хак признался ей потом, что чуть с ума не сошел — ведь его избранница молчит — и решил заявиться на свадьбу и пристрелить Гаруна Хараппу, а там — будь что будет, раз невеста все же не отвергла жениха. Но в одиннадцатом часу Благовесточка заявила матери:

— Я не выйду замуж за этого дубоголового!

И началось светопреставление! Никому и в голову не пришло, что свадьба расстроилась потому, что невеста полюбила другого.

Вот уж позлорадствовали родственницы в доме Бариаммы — ведь скандал не скрыть! Вот уж воистину крокодиловы слезы пролили они: нет меры их фарисейству, когда били себя в грудь! Вот уж порадовалась Дуньязад-бегум — довелось-таки ей станцевать на попранной Билькисовой чести! А чего стоят напоенные лицемерным ядом утешения, дескать, не все потеряно, может, стоит поговорить с невестой, мало ли девушек страшатся свадьбы, а потом, глядишь, образумятся. Поговорить с ней посерьезнее, не угрожать, но и не потрафлять ей, где отшлепать, а где и приголубить. Господи, беда-то какая, гостей-то ведь не отменишь!

Но вот стало ясно, что девушка непреклонна, что (о, сладостный ужас!) шила в мешке не утаишь, что причиной всему другой мужчина — Бариамма в замешательстве ерзает на диванных подушках, все вокруг притихли, ждут ее суда.

— Мать из тебя не получилась, — скрипит Бариамма, вынося приговор Билькис— Поэтому с отцом разговор нужно вести. Иди и приведи его ко мне. Немедля!

Две живописнейшие картины. На одной: недвижно сидит смиренная Навеид Хайдар а вокруг застыли женщины с гребнями, щетками, лаком, устремив восхищенные взгляды на виновницу скандала. Шевелятся лишь губы Бариаммы, с них слетают освященные веками слова: дура, бесстыдница, шлюха. На другой: в спальне Резы Билькис валяется в ногах у мужа, а тот старается натянуть брюки.

До того как он проснулся и узнал о беде, ему снился сон: он стоит на плацу, опозоренный, перед шеренгой новобранцев, каждый из которых как две капли воды похож на него самого, с той лишь разницей, что они ничего не умеют — ни шагать в ногу, ни держать равнение налево, ни до блеска начищать пряжки. Он кричит на эти бесплотные, точно тени, собственные копии, сознает свое бессилие, ярится…

В таком настроении он и проснулся. Когда Билькис, едва ворочая языком от ужаса, поведала ему о случившемся, Реза сразу же вознамерился убить дочь.

— Какой стыд! — застонал он. — Разор и погибель отцу с матерью, всем их надеждам конец!

Он решил застрелить дочь на глазах у всей семьи, всадив ей в голову пулю. Билькис бросилась в ноги мужу, пала ниц, вцепившись ему в лодыжки, и заскользила за ним следом по полу спальни. От ужаса ее прошиб холодный пот, сурьмяные брови растеклись по щекам. Дух Синдбада Менгала не призывался во время разговора, но, конечно же, витал рядом. С револьвером в руке Реза Хайдар ворвался в комнату Благовесточки — его встретили вопли и стенания женщин.

Нет, нет, я не пересказываю историю уже подзабытой нами Анны М. Прицелившись, Реза Хайдар понял, что не в силах выстрелить.

— Вышвырните ее на улицу! — проговорил он и вышел.

Ночь кишит переговорами. Реза у себя дома не сводит глаз с так и не выстрелившего револьвера. К нему посылают гонцов — генерал твердо стоит на своем. Потом Билькис будит айю Шахбану и та, потерев сонные с черными окружьями, как у самого Хайдара, глаза, идет к нему просить за Благовесточку.

— Муж тебя любит, ты ведь так выхаживала Суфию Зинобию, и послушает тебя скорее, чем меня, — на Билькис жалко смотреть: она совсем пала духом, даже со слугами говорит заискивающе. Сейчас жизнь Благовесточки в руках у Шахбану, которой доставались и побои, и брань от молодой хозяйки.

— Хорошо, я схожу, бегум-сахиб, — соглашается Шахбану. Айя и отец строптивицы беседуют за глухими дверями.

— Простите, сэр, но не громоздите на стыд былой стыд новый.

В три часа поутру Реза Хайдар смилостивился. Свадьбу играть! У дочери должен быть муж, все равно кто! Так и с рук ее сбудешь, и пересудов меньше — все ж не на улицу выбросили.

— Шлюха с крышей над головой все ж лучше, чем шлюха в канаве, — подытожил Реза, призвав к себе Билькис.

Навеид сказала матери имя возлюбленного, сказала не без гордости— пусть слышат все:

— Моим мужем будет капитан Тальвар уль-Хак! И никто иной! Телефонный звонок будит Миира Хараппу. Ему сообщают, что

произошли изменения.

— Суки вы все! Попомните еще меня!

Искандер Хараппа принял известие спокойно, тут же поделился им с Арджуманд — она стояла подле телефона в одной ночной рубашке, и в глазах у нее загорелся огонек.

Гаруну обо всем рассказывает Искандер.

И еще один телефонный звонок в ту ночь — капитану полиции. Он тоже не смыкал глаз и, как Реза Хайдар, все время поглядывал на пистолет.

— Что я о тебе думаю, лучше не говорить! — заорал в трубку Реза. — Завтра явишься ко мне и заберешь эту блудницу. Ни гроша в приданое не жди, и чтоб я вас обоих больше не видел!

— Жениться на вашей дочери — для меня большая честь, — любезно ответил Тальвар.

И женщины в доме Хайдара, боясь даже поверить в удачу, снова затевают свадебные хлопоты. А Навеид Хайдар отправляется в спальню и засыпает как ни в чем не бывало. Темная хна на пятках к утру рыжеет.

А поутру Шахбану говорит Суфие Зинобии:

— Какой стыд! Какой скандал в семье! Вы, биби, даже представить не можете, что вы проспали.

Но случились в ту ночь и иные события. В университетском городке, на городских базарах под покровом тьмы собирались люди. К восходу солнца стало очевидно, что для правительства настал закатный час. В то утро народ вышел на улицы. В знак недовольства поджигали легковые машины, школьные автобусы, военные грузовики, библиотеку, здание британского консульства и американского информационного агентства. Фельдмаршал А. приказал войскам восстановить на улицах порядок. В одиннадцать пятнадцать ему нанес визит один генерал, известный всем под прозвищем Пудель. Поговаривали, что он сторонник Искандера Хараппы. Генерал Пудель доложил смятенному президенту, что войска наотрез отказываются расстреливать толпу, скорее солдаты перестреляют своих же офицеров, чем земляков-горожан. По этому донесению президент понял, что его время истекло, и к обеду уступил бразды правления Пуделю, который тут же посадил бывшего президента под домашний арест и обратился к народу по только что созданной телевизионной сети с воззванием: власть он захватил с единственной целью — вернуть страну на путь демократии; не позже чем через полтора года будут проведены всеобщие выборы. После обеда началось бурное народное веселье. Легковые машины, такси, здание французской компании, Институт Гёте горели ярким пламенем, добавляя света светлому празднику.

Не прошло и десяти минут после отставки президента А., как Миир Хараппа узнал о бескровном путче. Второй подряд тяжкий удар по его репутации вконец лишил Миира боевого настроя. Он оставил на столе в кабинете заявление об отставке и сбежал на свою усадьбу в Даро, не дожидаясь дальнейшего развития событий. Затворившись в четырех родных стенах, Миир впал в глубокое отчаяние; до слуг доносилось жалобное бормотание, дескать дни его сочтены.

— Две беды случились, третьей не миновать, — шептал он. Искандер и Арджуманд весь день провели с Гаруном в Карачи.

Искандер не отходил от телефона, Арджуманд так разволновалась из-за переворота, что даже забыла утешить Гаруна, как-никак, у него свадьба сорвалась.

— Нечего кукситься! — прикрикнула она. — Новая жизнь начинается!

Из Мохенджо на поезде приехала Рани Хараппа. Она полагала, что расчудесно проведет день на свадьбе Благовесточки, но шофер Искандера, Джокио, встретивший ее на вокзале, предупредил, что все переменилось. Он отвез госпожу в городской дом Искандера, тот ласково обнял жену и сказал:

— Молодец, что приехала. Теперь мы должны на людях вместе появиться. Пришел и наш час.

Вмиг Рани забыла и о свадьбе, и о том, что ей уже сорок, вновь почувствовала себя молодой — под стать дочери.

Важные события того дня, конечно же, затмили неурядицы в семье Хайдар. В любое иное время скандал получил бы широчайшую огласку. Капитан Тальвар уль-Хак явился на свадьбу один-одинешенек: он решил не впутывать ни родных, ни друзей в свои не очень-то благовидные брачные дела. Он едва провел свой полицейский джип по улицам меж горящих машин, как по пеклу; толпа в любую минуту могла «приобщить» к празднику и его. Реза Хайдар встретил капитана с предельной холодностью и презрением.

— Мои намерения самые серьезные, и я хочу стать примерным зятем, поэтому вы, возможно со временем пересмотрите свое решение, не станете долее вычеркивать дочь из своей жизни.

Реза выслушал эту мужественную речь и ответил предельно кратко:

— Мне нет дела до игроков в поло!

Кое-кто из гостей все же добрался по развеселым и отнюдь не безопасным улицам до резиденции Хайдара. Из предосторожности все они оделись похуже, в самые старые и поношенные одежды — и никаких украшений!

В таких совсем не праздничных одеяниях гости привлекали меньше внимания простолюдинов, обычно терпимых к богачам, но сегодня, во время всеобщего ликования, готовых, возможно, и хайдаровых знатных гостей бросить в костер вместе с символическим «наследием прошлого». Да, в тот поистине удивительный день жалкий вид свадьбы удивлял более всего.

Среди перепуганных гостей совсем неуместной и чужеродной казалась умащенная, намазанная хной, увешанная драгоценностями Благовесточка. Даже более неуместной, чем на матче по поло, так круто повернувшем ее судьбу.

— Будто наша свадьба во дворце, но среди нищих, — шепнула она Тальвару.

Жених с гирляндой цветов на шее сидел рядом — молодых поместили на небольшой помост под блестящим, усыпанным зеркальными осколками балдахином. На длинных, под белыми скатертями столах томились нетронутые яства — над ними витали шальные вихри сорвавшегося с цепи времени.

Почему же гости не стали ничего есть? Не успели они оправиться от уличных страхов, как в доме Хайдаров их ждало новое потрясение; каждый получил по маленькой карточке с рукописным текстом (сколько часов трудилась Билькис!), извещавшим, что невеста — та, что и предполагалась, то есть Благовесточка, а вот жениха в последний миг пришлось заменить. «По независящим от нас обстоятельствам, — говорилось в маленькой белой (наверное, от унижения) карточке, — за жениха на свадьбе будет капитан полиции Тальвар Уль-Хак». Бедняжке Билькис пришлось написать эту фразу пятьсот пять раз, и с каждой следующей карточкой когтистый стыд глубже и глубже пронизывал душу. И к тому времени, когда собрались гости и слуги раздали им карточки, Билькис, окаменев от позора, держалась так, будто ее посадили на кол. Мало-помалу с лиц гостей сходил ужас от виденного на улицах, его сменяло осознание бедствия, постигшего семью Хайдар. Тогда одеревенел и хозяин, до него тоже дошло, что он выставлен на всеобщее позорище. А Шахбану, стоящая рядом с Суфией Зинобией, созерцала Гималаи нетронутых сладостей и фруктов и страдала так тяжко, что даже не поприветствовала Омар-Хайама Шакиля. Тот тоже объявился на сборище миллионеров, одетых точно садовники. Мысли Омара всецело были заняты своей собственной (весьма двусмысленной) помолвкой с полоумной властительницей его души, и он даже не заподозрил, что забрел в мираж далекого прошлого: над пиром этим незримо витал призрак легендарного вечера в старом доме сестер Шакиль. Карточку с «поправками» он. не прочитав, зажал в пухлом кулаке и лишь позже, обратив внимание на горы нетронутых яств, смекнул: что-то неладно.

Сходство с давнишним пиром в доме Шакиль, конечно, далеко не полное. Во-первых, к угощению никто не притронулся, а во-вторых, свадьба все-таки состоялась. Но не слышно шуток, комплиментов дамам, не слышно даже музыки — музыканты, пораженные случившимся, так и не сыграли ни одной ноты. И еще: вряд ли припомнится много свадебных застолий, где б на новоявленного жениха набрасывалась будущая золовка и душила его чуть не до смерти.

Увы, это так. Горько, но необходимо поведать вам (и с тем наложить печать забвения на тот воистину разнесчастный день), что демон стыда, вселившийся в Суфию Зинобию (когда она забылась лунатическим сном) и толкнувший ее на избиение индюшек, вновь напомнил о себе подле сверкающего шатра позорной свадьбы.

Глаза у нее подернулись мутной, с матовым блеском пеленой — как и в предыдущем приступе. Ее хрупкая, чувствительная душа не выдержала напора стыда, от которого, казалось, трещали стены шатра. Страшным пламенем полыхала девушка с головы до ног: на щеках не различить румян; на пальцах ног и рук — красного лака на ногтях.

Омар-Хайам заметил эту внезапную перемену. Но было уже поздно. Он успел крикнуть «Берегись!», и во всеобщем оцепенении Суфия Зинобия, влекомая демоном, бросилась через весь зал к Тальвар уль-Хаку, схватила его за голову и повернула раз, другой, да так резко, что чуть не сломала ему шею — капитан взвыл от боли.

Благовесточка вцепилась сестре в волосы и что было сил стала оттаскивать от капитана. Пышущее жаром тело Суфии жгло пальцы. На подмогу бросились и Омар-Хайам, и Шахбану, и Реза Хайдар, и даже Билькис, меж тем ошеломленные гости молча взирали на очередной сюрприз безумного дня. Впятером едва-едва сумели разъять руки Суфии Зинобии на шее Тальвар уль-Хака, иначе и его голова была б оторвана наподобие индюшачьей. Но тут же Суфия впилась ему в шею зубами, оставив след—знак своей ненависти, похожий на отметину с другой стороны, только та напоминала о чьей-то чрезмерно пылкой страсти. Из раны прямо на гостей, разодетых в рубище, ударила струя крови, и, глядя на многих из них (не говоря уж о родных), можно было подумать, что они только что славно потрудились на скотобойне. Тальвар верещал и впрямь как резаный. Когда Суфию Зинобию наконец оттащили от несчастного, в зубах у нее красовался клочок его кожи с мясом. (Потом, даже выйдя из больницы, Тальвар не мог поворачивать голову влево.) В туже минуту Суфия Зинобия Хайдар — воплощение семейного стыда и (уже во второй раз) его главная причина — без чувств упала на руки своему жениху, и Омар-Хайаму пришлось и виновницу, и пострадавшего срочно везти в больницу. Сто один час находился в критическом состоянии Тальвар уль-Хак, а чтобы вывести Суфию Зинобию из транса, потребовались гипнотические средства куда более сильные, чем обычно, — Омар-Хайаму к ним прибегать раньше не доводилось. А Благовесточка провела первую брачную ночь, безутешно рыдая на материнском плече у дверей больницы.

— Эту гадину нужно было во младенчестве утопить! — горестно всхлипывая, выговаривала она матери.

Вот краткий перечень «достижений» скандальной свадьбы: Тальвар уль-Хак впредь не сможет повернуть голову, а посему его спортивная звезда закатилась; зато он обрел прощение Резы, тот понял, что нельзя не примириться с человеком, едва не павшим от руки его дочери, поэтому Тальвара и Благовесточку в конце концов вернули в лоно семьи, которую, казалось, прокляла судьба; еще быстрее пошел душевный разлад Билькис, и все труднее стало его скрывать. В дальнейшем она обратится в бесплотные слухи да сплетни, так как на людях больше не покажется — Реза Хайдар посадит ее под домашний арест, так сказать в неофициальном порядке.

Что же еще? Когда стало очевидно, что Народный фронт, возглавляемый Искандером Хараппой, победит на выборах, Реза Хайдар нанес Иски визит. А Билькис осталась дома. Неприбранная и простоволосая, поносила она небеса за то, что ее муж, ее Реза, поехал на унижение к этому толстогубому — он всего, чего хочет, добьется! Хайдару стоило немалых трудов заставить себя извиниться за свадебный конфуз, на что Искандер лишь весело сказал:

— Да полно тебе, Реза. Гарун уж как-нибудь не пропадет. А этот твой Тальвар уль-Хак мне определенно по душе. Ловко он все устроил. Мне как раз такие и нужны!

А вскорости, когда улеглись страсти вокруг выборов и президент Пудель ушел с политической арены, премьер-министр Искандер Хараппа назначил Тальвар уль-Хака шефом полиции (история страны не знала еще столь молодого начальника), а Резе Хайдару присвоил очередное генеральское звание и поручил командовать армией. Оба семейства — и Хайдара, и Хараппы — перебрались в новую столицу, поближе к горам.

— Отныне у Резы выхода нет, как только меня держаться. Он так себя ославил, что, не приди я к власти, он сейчас бы и прежней должности лишился.

Гарун Хараппа, смертельно уязвленный Благовесточкой, с головой окунулся в партийную работу, к которой его приобщил Искандер, и вскорости стал заметным лицом в Народном фронте. Поэтому, когда в один прекрасный день Арджуманд объяснилась ему в любви, он честно признался:

— Ничем помочь не могу. Я дал зарок никогда не жениться. Получив отказ от обманутого и брошенного благовесточкиного

жениха, девственница Кованые Трусы — натура сильная, еще больше воспылала ненавистью ко всему семейству Хайдар, и угаснуть этому пламени было не суждено. Что касается любви, предназначенной Гаруну Хараппе, Арджуманд обратила ее в жертвоприношение отцу. Председателю — от дочери. Искандеру — от Арджуманд.

«Порой мне кажется, — думала Рани, — что не я его жена, а она».

И еще одна не обсуждавшаяся в лагере Хараппы закавыка была в отношениях Гаруна Хараппы и Тальвар уль-Хака — им приходилось работать вместе, но за долгие годы сотрудничества они не сочли нужным обменяться ни словом.

Отошла и свадьба Омар-Хайама Шакиля и Суфии Зинобии, отошла тихо, без происшествий. А что же Суфия? Пока скажу лишь, что демон, проснувшийся в ее душе и заснувший опять, еще напомнит о себе. И, как вы убедитесь, мисс Хайдар, превратившись в миссис Шакиль, далеко не исчерпала своих возможностей.

Вместе с Искандером, Рани, Арджуманд, Гаруном, Резой, Билькис, Даудом, Навеид, Тальваром, Шахбану, Суфией Зинобией и Омар-Хайамом наш рассказ переезжает на север в новую столицу, он будет взбираться по древним горным кручам к своей высшей точке.

Жили-были две семьи, чьи судьбы переплелись, и даже смерть не разделила их. Когда я только замышлял роман, то думал, что в нем безраздельно воцарятся мужчины: ведь это рассказ о любовном соперничестве, честолюбий, власти, покровительстве, предательстве, смерти, мести. Но, похоже, женщины и не думают сдаваться: единым строем надвинулись они с задворок повествования, требуют, чтоб я рассказал и их жизни со всем трагическим и комичным; и вот уже мое повествование обрастает всяческими подробностями, и вот оно уже преломляется под совершенно иным утлом, точно смотришь сквозь призму с обратной стороны, и мой «мужской» роман приобретает «женские» черты. Сдается мне, что мои героини прекрасно знали, за что борются — их истории во многом дополняют, объясняют, а то и раскрывают истории героев. Диктат—это смирительная рубашка без размера. В стране с жесткой моралью, где царит единообразие поведения (как в обществе, так и в постели), где женщина раздавлена бременем ложной чести и рабской зависимости, диктат множится и захватывает все новые позиции. Сами же диктаторы — по крайней мере на людях, выступая, так сказать, от имени народа, — скромные пуритане. И сходятся воедино в моем романе «мужская» и «женская» линии, сливаясь в одну.

Конечно же, неоспоримо, что любой, самый диктаторский режим не в силах раздавить всех женщин. Недаром бытует мнение (весьма справедливое, на мой взгляд), что в Пакистане женщины много ярче и заметнее мужчин… и все ж, они в ярме. Никто его не снимал. И давит это ярмо все сильнее.

Но в конце концов, чем сильнее сжимается пружина, тем сильнее потом бьет.