Книга: Чтобы встретиться вновь
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5

Глава 4

Лилибет обмякла на плече Роланда, сотрясаясь от смеха. Его руки сомкнулись вокруг нее. Он поддерживал ее, но его тело тоже содрогалось в попытках сдержать хохот.
– Боже праведный, – прошептал он, – я думал, нам конец. Попались.
– Я боялась, что они начнут… о Боже! – Из глаз потекли слезы, и она попыталась просунуть между телами руку, чтобы вытереть их.
– Начнут что?
Лилибет, не подумав, выпалила:
– Что они любовники!
Он фыркнул.
– Нет-нет, дело не в этом. Я просто боялся, что не удержусь и выдам нас.
– О Боже. – Она закрыла лицо руками. – Они могли бы подумать, что мы…
– В то время как мы всего лишь…
Воздух между ними внезапно сделался хрустальным. Роланд уронил руки и шагнул назад, и ей показалось, что сердце вырвалось из груди и метнулось за ним.
– Мы всего лишь… – негромко повторила она.
– …хотели попрощаться, – закончил он. В темноте, без света фонаря, голос раздавался как из пустоты, отделенный от его красивого лица.
Но ей и не требовалось видеть его лицо. Она точно знала, как он выглядит, как в уголках карих глаз собираются морщинки, когда он улыбается, как темно-золотистые волосы завитками падают на лоб. Как сильная челюсть переходит в крепкую шею, как полные губы раздвигаются, когда он что-то говорит.
Каково это – почувствовать их на своих губах?
Она так и не узнала. То давнее ухаживание состояло из элегантных слов и тайных взглядов, без физических прикосновений. Приличные девушки, послушные дочери английских леди, не раздают поцелуев, пока не получат кольцо на помолвку.
Но она неоднократно воображала себе его поцелуи в мрачные одинокие ночные часы, свернувшись калачиком в постели и глядя в темноту сухими измученными глазами. Воображала и большее. Представляла его тело на своем. Представляла, как смягчается от страсти его лицо, когда он смотрит на нее, как прижимаются к ней его ноги и живот, как переплетаются их конечности после всего, когда они уплывают в сон.
Представляла себе все это и презирала себя, когда начинал брезжить холодный утренний свет.
«Никто никогда не узнает», – думала она. Завтра она со своими спутницами и Филиппом уедет, чтобы укрыться в горном замке, а Роланд отправится в Рим, или Венецию, или в другое веселое место. Они снова не встретятся целую вечность, а может быть, и вовсе никогда. Он человек порядочный и не расскажет ни единой живой душе. Унесет эту тайну в могилу. Так почему бы и нет?
Он мужчина. Он ей не откажет.
Знать будет только Господь. И Господь наверняка поймет и простит ее. Ей даже кажется, что именно он устроил эту встречу – ради нее.
«Сделай это. Сделай это. Жалей позже, если уж должна. Но сделай это сейчас, пока еще не слишком поздно. Пока он не исчез навсегда».
Она подняла руку и провела кончиками пальцев по его щеке.
– Да. Полагаю, это и есть прощание.
Она не видела его реакцию, но ощутила ее – щека под пальцами застыла.
Его рука появилась из темноты и накрыла ее ладонь.
– Не прощание, – сказал он. – Мы никогда не попрощаемся, вы и я.
Потом она так и не смогла вспомнить, кто кого поцеловал. Вот они стоят порознь, его рука накрыла ее ладонь на щеке, дыхание смешивается в сыром воздухе, а в следующий миг его губы задевают ее нежно и ласково, а другая его рука ложится ей на затылок, как ребенку.
– Лилибет, – прошептал он. – О, Лилибет.
– Ничего не говори. Ни слова.
Он притянул ее и снова поцеловал, на этот раз как любовник, раздвинув губы, пробуя на вкус, и шелковый его рот пах шампанским и другими запретными вещами. Не в силах больше сдерживаться, она ответила – безоглядно, сплетая с его языком свой язык, сжав ладонями его щеки, прижимаясь к нему всем телом.
Они целовались за все прошедшее время – более шести лет, потерянных для поцелуев, – нежно, и страстно, и снова нежно; он обцеловывал ее лицо, шею и снова возвращался к губам, впитывая ее вздохи.
Каждое его движение, каждая мельчайшая деталь рвали ее душу, словно электрические разряды проходили сквозь тело до кончиков пальцев на руках, на ногах, разжигали искры. «Жива, я жива», – думала она, запуская пальцы в мягкие волны его волос на затылке.
Его руки скользнули ниже. Одна замерла на талии, вторая вопрошающе прикоснулась к верхней пуговице пальто.
Она не могла сказать «да», но могла изогнуться, подставляя шею его поцелуям. Могла сама протянуть руки к гладким роговым пуговицам его пальто и начать их расстегивать пальцами, теперь не холодными и онемевшими, а проворными и нетерпеливыми. Могла распахнуть его расстегнутое пальто и сдвинуть его по широким плечам так, что оно упало бы на усыпанный соломой пол с едва слышным шлепком.
Не произнося ни слова, он снова взялся за ее пальто, расстегивая одну пуговицу за другой, опустив голову и согревая горячечным дыханием ее лицо. В ее голове металось множество слов: «милый», и «любовь», и «пожалуйста», и «еще», и «о», – но она удерживала их внутри, сосредоточившись только на Роланде, на его руках, обнажавших ее тело, на его лице, склоненном к ней. Ее глаза, уже привыкшие к темноте, различали его черты в призрачном свете далеких фонарей; она видела, как он наполовину прикрыл веки, словно не в силах был открыть глаза полностью.
Расстегнута последняя пуговица, но он не снял с нее пальто. Его пальцы скользнули обратно к шее, к застежкам жакета, и вот уже распахнуты его полы, и теперь их разделяют только ее белая шелковая блузка и нижнее белье.
Сердце Лилибет отплясывало какой-то сумасшедший ритм, а его ловкие пальцы одну за другой расстегивали пуговки на блузке, вниз, до самой талии, костяшки пальцев задевали ее плоть, по телу бежали мурашки.
Его рука замерла.
– Ты уверена? – спросил он благоговейным шепотом.
Она не могла сказать «да», но могла схватить его руку и направить под шелк блузки; могла начать расстегивать его сюртук, а ее нервы отмечали жаркое движение его пальцев по изгибу груди, под краем корсета. Она могла распахнуть его сюртук, и вытащить рубашку из брюк, и провести ладонями по гладкой коже его груди и живота. Могла запрокинуть голову в безмолвном крике, когда его руки – теперь жадные, дерзкие – высвободили ее груди из корсета и сорочки; когда он упал перед ней на колени и начал сильно их посасывать; когда его язык начал описывать круги вокруг ее сосков. Могла ахнуть, когда его руки отыскали подол платья и заскользили вверх по ноге, а рот продолжал ласкать ее груди, и кожа ее трепетала и пылала, а мысли сменялись как стекляшки в калейдоскопе.
Его пальцы развязали тесемки на панталонах и стянули простой, практичный хлопок вниз. Холодный воздух заклубился у обнаженной кожи над чулками, но мгновенно сменился жаркими руками на ее ногах, бедрах, в завитках у самой женской сути. Губы не отрывались от ее груди. Он упирался в нее лбом, и горячее дыхание согревало живот. И когда наконец робкий палец скользнул по краю ее потайной плоти и нырнул внутрь, его стон, слившийся с ее, завибрировал на коже живота.
Он одним плавным движением поднялся на ноги и зарылся лицом в ее шею. Она ощущала, как дрожат его мышцы, чувствовала влажную пленку пота на его коже. Он заговорил хрипло, умоляюще:
– Лилибет, любовь моя, жизнь моя, останови меня, милая, я хочу тебя, я не могу остановиться…
Она не могла сказать «только не останавливайся», зато могла расстегнуть его брюки и извлечь член, твердый и упругий, сжав его ладонями. Могла ласкать бархатную кожу, изгибающийся край, могла потянуться к нему лицом; могла поцеловать его страстно, показав языком, чего она от него хочет. Могла, ахнув, обхватить его за шею, когда он подхватил ее на руки и уложил на кипу сена на полу.
– Прости, – шептал он. – Мне жаль.
И она понимала, что он хочет этим сказать.
Она хотела ответить, что жалеть не о чем, что эти грубые стены стали дворцом, потому что он здесь. Что эта кипа сена – бархатный диван, потому что он делит его с ней, он вздымается над ней, раздвигает ее ноги, вонзается в ее влажное лоно и наконец-то соединяется с ней.
Но она не могла сказать ему всего этого, не могла сказать, что воспоминания об этом миге останутся священными для нее на весь остаток жизни, и поэтому она просто прижимала к себе его крупное тело и всхлипывала ему в плечо, пока они покачивались вместе, дрожа, сопротивляясь скорому завершению.
Но от веления тела не отмахнуться; желание спиралью закручивалось у нее внутри, желание мучительно подгоняло их слившиеся воедино тела. И он приподнялся на локтях и начал двигаться, сначала нежно, затем входить все сильнее, все глубже, при каждом толчке его бедра ударялись о ее, стремясь получить как можно больше Лилибет, всю Лилибет. Она жадно гладила его лицо, скулы, волосы, словно прикосновение ко всем этим драгоценным частям его тела навсегда будет выжжено на кончиках ее пальцев.
«Он во мне, он часть меня, мы одно целое. О Господи, пусть это никогда не прекращается, пусть эта волна никогда не разобьется, пусть она вздымается вечно… О Господи…»
Волна все вздымалась и вздымалась, а его толчки делались все настойчивее и сильнее, и в ней, как медленный взрыв, возникло освобождение, распространяясь вниз, к ногам, и вверх, к животу, и к груди, и к горлу, вырвав из него крик. Он наклонился и завладел ее губами, и их крики встретились. Содрогание его тела, трепет ее оргазма отдавались эхом в обоих телах.

 

Мозг Роланда, обычно сообразительный и подвижный, словно утонул в бочке патоки. Любовной патоки, разумеется. Густая, темная и сладкая, она растекалась по извилинам мозга ленивыми струйками, лишая его способности мыслить. Остались только ощущения: мягкое тело Лилибет, прижавшееся к нему, медовый аромат, пронизанный запахом лаванды, нежное дыхание прямо в его ухо. Он попытался поднять голову и понял, что патока еще и дьявольски тяжела.
Тогда он поцеловал ее в ухо.
– Милая. Моя любовь, моя Лилибет, ты…
– Ш-ш-ш. – Она погладила его по волосам, по спине. – Ш-ш-ш.
Роланд закрыл глаза и повиновался ей, потому что этого требовала патока, но через несколько минут блаженной летаргии начал ощущать нечто все более и более неприятное.
А именно – твердый деревянный пол под коленями и локтями.
Он снова поднял голову, на этот раз более успешно, и с обожанием посмотрел на лицо Лилибет. В тени она выглядела как создание из грез – слабый голубоватый свет размывал края, отчего щеки казались впалыми, превратил распущенные волосы в ореол вокруг головы. Его ангел, его любовь.
Разумеется, будет скандал. Им какое-то время придется пожить за границей, возможно, долгое время. Ему придется отказаться от работы в Бюро или брать только зарубежные задания. Есть еще такой незначительный вопрос, как лорд Сомертон. Средневековый тип этот Сомертон; может быть, придется драться на дуэли для соблюдения формальностей. Но все это того стоит. Лилибет наконец-то будет с ним.
Он представил себе коттедж у озера, покрытые снегом горы где-нибудь на заднем плане, солнце, сияющее на красной черепице крыши. Он займется стихами, которые всю жизнь мечтал писать, а она… ну, она будет делать то, чем обычно занимаются женщины. Читать романы. Греть ему постель. Воспитывать детей.
При этой мысли в груди приятно защемило – их дитя, растущее у нее в животе, сосущее грудь, топающее по коттеджу, безукоризненно чистое, улыбающееся, вежливое, воспитанное. Может быть, потом, спустя некоторое время, еще одно.
О да. Оно того, несомненно, стоит.
Он по очереди поцеловал ее глаза.
– Милая. Любовь моя сладкая. Наконец-то ты моя. Завтра мы…
Ее глаза распахнулись.
– Боже праведный! – прошипела она.
– Или можно подождать, пока я не нанесу визит Сомертону, – торопливо добавил Роланд, вспомнив о ее чувстве приличия. – Чтобы разрешить все вопросы разом. Конечно же, он даст тебе развод, когда я объясню…
Она оттолкнула его и резко села.
– Развод! Нет! Боже милостивый! Что… о чем ты вообще думаешь?
Дорогая трусишка. Он улыбнулся и наклонился к ней, чтобы поцеловать.
– О том, что люблю тебя в тысячу раз сильнее, чем раньше. Что все остальное образуется само собой. И ничто не имеет значения, кроме…
– Кроме моего сына! И моей чести! – Она затолкала груди обратно в корсет и начала бороться с пуговицами на блузке. Глаза ее от ужаса расширились. – Ты представляешь, что он сделает, если узнает?
– Полагаю, поначалу сильно разозлится, но я буду держаться твердо…
Она издала странный звук, что-то среднее между стоном и рыданием. Руки над пуговицами тряслись.
– Роланд, ты глупец. О, если он только узнает, то со мной разведется, в этом я уверена. Но он отнимет у меня Филиппа. Я больше никогда не увижу своего сына, об этом он позаботится… Да что за чертовы пуговицы! – Она закрыла лицо руками.
– Милая, милая, успокойся. Ничего подобного он не сделает. – Роланд нежно потянулся к ее пуговицам, чтобы застегнуть.
– Не смей! – Она оттолкнула его руку и встала. – Не прикасайся ко мне! Не вздумай… О Боже, что я наделала?
Он встал, обнаружил, что брюки позорно болтаются на щиколотках, и подтянул их вверх.
– Ты сделала – мы сделали – то, что и должны были с самого начала. Я люблю тебя, Лилибет. Люблю с того самого дня, как мы встретились, и буду вечно благословлять тебя за то, что ты дала мне шанс все исправить.
– Исправить? Все исправить?
Она стояла с изумленным видом, блузка, жакет и пальто все еще расстегнуты, и он не удержался, опустил глаза на ее грудь, совсем недавно переполнявшую его ладони, а сейчас при каждом негодующем вздохе Лилибет распиравшую ее корсет. Не самый благоразумный поступок, прямо скажем.
– Ты только посмотри на себя! – взорвалась она. – Все еще пожираешь меня взглядом, ради всего святого! Да ты представления не имеешь, что это значит!
Он отступил.
– Конечно, знаю! Я женюсь на тебе, Лилибет. Буду всегда рядом, буду нежно заботиться о тебе. Я буду самым верным из мужей, преданным старым псом…
– Верным! – рявкнула она, резкими рывками застегивая пуговицы. – И это говорит мужчина, который меняет любовниц каждую неделю! Который вместе с принцем разыгрывает женщин в карты! Чья репутация безнравственного бездельника стала легендарной даже в Лондоне!
Он открыл рот и снова его закрыл. А что тут можно сказать?
«Ах это! Всего лишь притворство. Блеф. Чтобы прикрыть мою истинную сущность – агента-разведчика при правительстве ее величества».
Ну, не совсем так. Все во имя долга.
Она пристально смотрела на него, и ее взгляд как игла пронзал до глубины души. Только пальцы Лилибет еще двигались, проталкивая пуговицы в нужные петли, пряча ее тело от его взглядов и прикосновений. Из дальнего конца конюшни послышалось пыхтение лошади, беспокойно мечущейся по деннику. «Да, Пенхэллоу, – как будто говорила лошадь, – расскажи-ка нам. Нам не терпится услышать, как ты сумеешь отбрехаться. Добрый сладкоречивый старина Пенхэллоу».
Не услышав ответа, Лилибет покачала головой и опустила взгляд. Воротник она подняла, пальто уже застегнула и сняла с него соломинку.
– Вы не знаете, что означает слово «верность», лорд Роланд. Вы ребенок, мальчишка. Вы просто не знаете.
– Я знаю, что люблю тебя. – Голос его звучал хрипло, нетерпеливо. – И знаю, что ты любишь меня. Во всяком случае, когда-то любила, той любовью, что, как мне думалось, – тут он позволил прорваться горечи, – будет длиться вечно.
Лилибет покачала головой.
– Ты не понимаешь.
– Тогда зачем вот это? – Он гневно показал на землю. – Зачем, черт возьми, раздвигать для меня ноги на полу итальянской конюшни? Для тебя это что, обычное развлечение на сене, да? Добродетельная леди Сомертон! Если бы только Лондон знал…
Ее рука взметнулась как молния и с громким хлопком обожгла ему щеку.
– Да как ты смеешь? – прошипела она. – Лишь один ты знаешь, что это значило для меня. Чего мне это стоило. И ты должен все испортить, да? Испачкать самое драгоценное воспоминание в моей жизни своей желчной… желчной… – Она задохнулась и отвернулась.
– О, Лилибет. Милая, не надо… – Он потянулся к ней, но она уже шла к двери.
– Подожди, любовь моя! Не уходи!
Она побежала.
– Погоди! Стой! – Роланд побежал за ней и схватил за руку.
– Отпусти меня! Мне нечего тебе сказать! – Лилибет вырывалась, лягала его в ногу. Глаза ее сверкали в приглушенном свете фонарей.
Что она только что сказала? Самое драгоценное воспоминание в моей жизни.
Роланд улыбнулся с внезапной уверенностью.
– Хватит, маленькая чертовка. Не в этом дело.
– Тогда в чем? – Она отвернулась.
– Просто… позволь помочь тебе с этим сеном.
– С сеном?
– Да, с сеном. У тебя сзади все пальто в нем. – Для наглядности он смахнул несколько соломинок.
– О! Ты! – Лилибет отбросила его руку и попыталась привести себя в порядок сама, крутясь вправо и влево.
– Стой спокойно. – Роланд безжалостно стряхивал сено, а она стояла, гордо замерев и уставившись на дверь. – Теперь чисто, – распрямившись, сказал он.
– Спасибо. – Она шагнула вперед.
Роланд снова схватил ее за руку, на этот раз намного ласковее, и склонился к уху.
– Я непременно женюсь на тебе, Лилибет Сомертон. Помяни мое слово.
Она вырвала руку и надменно произнесла:
– Ваш единственный шанс поучаствовать в моем бракосочетании, Пенхэллоу, – это ухитриться принять сан и лично провести церемонию. Но тогда преисподняя, – она ткнула пальцем ему в грудь, – замерзнет навсегда, скорбя о потерянной душе.
Выскочила в дверь и помчалась в дождливую ночь. Он посмотрел на опустевшую конюшню, провел пальцами по щеке. Место удара больше не пылало, став просто теплым.

 

Прелюбодейка.
Лилибет надеялась, что дождь смоет это слово с ее лица. Она почти ощущала его на лбу, написанное большими красными буквами, как у этой несчастной леди в книге.
Что она наделала?
Она этого не делала. Просто не могла раздвинуть ноги для лорда Роланда Пенхэллоу на полу итальянской конюшни. Не могла впустить его в себя, не могла ощущать жар его кожи и его губы на своей груди.
Просто не могла. Потому что если она это сделала, то все, что она про себя знала – про свою силу, честь, непреклонное чувство долга, – все это было неправдой.
Но – о Господи! – как же можно об этом жалеть? Она так сильно его любит. Больше шести долгих лет она скрывала эту любовь где-то глубоко, не признаваясь в ней даже самой себе. И реальность того, что в конце концов она извлекла эту любовь из тьмы на солнце, оказалась более безупречной и бесконечной, чем самое тайное ее воображение. Его прикосновения по-прежнему пылали на коже – и будут пылать вечно.
«Ты сделала – мы сделали – то, что и должны были с самого начала».
Нет. Прекрасная выдумка, но не более того. Выдумка. Господь хотел, чтобы она вышла замуж за графа Сомертона, чтобы выносила ему сына и наследника, чтобы терпела, покуда может, а потом скрылась и вырастила из этого сына мужчину.
«Конечно же, он даст тебе развод, когда я объясню».
Лилибет подавила смешок и ускорила шаг. О, бесценно. Бесценным было бы выражение лица Сомертона, если бы ему сказали, что он – изменявший ей бессчетное число раз, изменявший самым шокирующим образом, чему она лично была свидетельницей, – что теперь он сам стал рогоносцем.
Возможно, гнев его постепенно утих бы и он с ней развелся. Возможно, и нет. Вряд ли это имеет значение – в любом случае он бы отнял у нее Филиппа. Если бы он знал, где она находится в данную минуту, тотчас же послал бы кого-нибудь, чтобы забрать сына. И хотя разлука разорвала бы ее сердце напополам, больше всего она боялась за Филиппа. Если бы пришлось, она бы смогла всю жизнь влачить пустое существование, выдержать позор развода и разлуку, остаться без своего мальчика, но ни под каким видом не обрекла бы Филиппа на взросление в соответствии с представлениями его отца.
Черный коридор был пуст, в общем зале тихонько похрапывали. Лилибет проскользнула вверх по лестнице в свою комнату, сняла шляпку, пальто, жакет, блузку, юбку, избавилась от обтягивающего корсета. Каждый предмет одежды задевал разгоряченную кожу как наждак, мурашки бежали по онемевшему телу.
В тихой комнате ее окружало лишь ровное дыхание. Темные очертания Александры и Абигайль на большой кровати, Филипп спит отдельно в другой. Огонь погас. Холод заставил ее задрожать. Медленно, стараясь не побеспокоить спящего сына, она забралась к нему под одеяло, не прижимаясь к нему. Грубые простыни тяжело придавили тело. Между ног слегка саднило и пульсировало, словно в укор ей.
Она никогда не забудет этих украденных минут с лордом Роландом Пенхэллоу.
И, слава Господу, больше никогда его не увидит.
Назад: Глава 3
Дальше: Глава 5