Глава 17
Спустя полчаса леди Эзме и Эмма подъехали к небольшому дому. Слуга проводил их в кабинет к мистеру Хокинзу. Стоило им войти в тесную запущенную комнату, мистер Хокинз встал из-за массивного, видавшего виды письменного стола. Самсон был темноволосый, широкоплечий и высокий, выше обоих своих братьев – тоже высоких – на несколько дюймов. Кожа у него была смуглее, чем у братьев, а глаза – глубокого, насыщенного карего цвета – весьма походили на глаза Эзме.
Он обошел стол, глядя только на сестру, взял ее руки в свои и, не тратя времени на формальные приветствия, воскликнул:
– Эзме, почему ты здесь? Что случилось?
– Сэм, это миссис Кертис, друг Люка. Миссис Кертис, это мистер Хокинз, мой брат.
Взгляд Самсона Хокинза остановился на Эмме, и она внезапно почувствовала себя как у него на ладони, – и весьма уязвимой. Очевидно, этот человек не будет ходить вокруг да около.
Сэм Хокинз резко произнес:
– Миссис Кертис, чем могу помочь?
Эмма, пытаясь успокоиться, сделала медленный глубокий вдох и постаралась взять себя в руки.
– Большое спасибо за то, что приняли меня, мистер Хокинз. Я пришла умолять вас о помощи. Видите ли, Люка арестовали.
На лице мистера Хокинза не отразилось никаких эмоций.
– По какому обвинению?
– Кража шестисот фунтов у лорда Уинчелла.
– Понятно.
– Его увели вчера вечером, – продолжала Эмма. – Я не знаю, где он сейчас и что произойдет дальше, но мы должны…
– Он это сделал?
От изумления Эмма приоткрыла рот, спохватилась и сердито воскликнула:
– Нет! Конечно же, нет!
– Вы уверены?
Гнев вскипел быстрее, чем она успела сдержаться. Эмма всегда твердо считала, что семья должна поддерживать своих безо всяких условий и ограничений. Люк, конечно, откровенный шалопай и повеса, но это не делает его исключением из правил.
Неужели семья Люка не питает к нему безоговорочного доверия? Если так, это многое объясняет. Ничего удивительного, что он так до конца и не исцелился от своих страхов.
Она скрестила на груди руки и гневно сверкнула глазами на Сэма.
– Уверена.
Выражение его лица не изменилось, но он слегка приподнял бровь.
– Простите меня, миссис Кертис, но как вам, вероятно, уже известно, мой брат подвержен излишествам в употреблении спиртного и прочим невоздерженностям. Поступки пьяного человека могут сильно отличаться от его же поступков в трезвом виде.
Горло сжалось, слезы обожгли глаза, но Эмма не позволила им пролиться.
– Люк вовсе не пьяница, – заявила она внезапно охрипшим голосом.
Люк пьет, чтобы убежать от жестокой реальности своей жизни, но на самом деле он пьяница не больше, чем она сама.
Темная бровь поползла еще выше.
– Вот как? – сухо спросил Сэм.
– Именно так.
Мистер Хокинз долго молча смотрел на нее – члены семейства Трентов вообще слишком много на нее смотрели. Все они словно пытались проникнуть ей под кожу, чтобы понять ее мотивы. Эмме это не нравилось, и то, что мистер Хокинз так хладнокровно ее рассматривал, не помогало утишить гнев, который так и кипел внутри, стремясь вырваться на свободу.
Мистер Хокинз опустил взгляд на ее сжатые в кулаки руки и показал Эмме на стул возле стола.
– Прошу вас, присядьте. Вы должны рассказать мне о случившемся все, что знаете.
На деревянных ногах Эмма подошла к стулу и села, смутно отметив, что мистер Хокинз выглянул за дверь и велел кому-то принести еще один стул, для леди Эзме.
Как она зла! Она в бешенстве из-за того, что вынуждена защищать Люка перед его собственным братом! Один короткий вопрос: «Он это сделал?» – возмутил ее до глубины души, всколыхнув все собственнические и защитные инстинкты.
Однако же сознание подсказывала, что она реагирует слишком бурно, что она уже и так взвинчена до предела и вполне невинный вопрос мистера Хокинза просто оказался последней каплей.
Слуга поставил рядом с ее стулом еще один, и леди Эзме опустилась на него. Мистер Хокинз снова обошел стол и уселся напротив них.
– А теперь, – сказал он все с тем же раздражающим непроницаемым выражением лица, – расскажите, что произошло.
Эмма рассказала о сыщиках с Боу-стрит, поджидавших их в доме Люка, когда они вернулись из Бордсли-Грин, о бумагах, найденных в конторе Мортона, и о том, что сыщики решили, будто счет на продажу служит достаточным основанием для ареста Люка.
– А вы уверены, что они говорили о счете, найденном в документах Мортона? – спросил мистер Хокинз.
– А о каком еще счете они могли говорить? – вспылила Эмма. – В любом случае, когда я пошла проверять, все бумаги исчезли, так что вывод очевиден.
– Сыщики показали вам это доказательство? Вы его видели своими глазами?
– Нет, но…
– Они могли конфисковать бумаги Мортона как возможные доказательства, но настоящее могло появиться из любого другого места, – сказал мистер Хокинз.
– Нет, – упрямо повторила Эмма. – Вы не можете так думать. Не существует никакого настоящего доказательства. И любое другое, если и возникнет, будет всего лишь лжесвидетельством моего мерзавца мужа.
Темная бровь снова взлетела вверх.
– Почему вы в это так верите? Вы не так давно знакомы с моим братом, миссис Кертис. Что заставляет вас думать, будто он невиновен?
– Он хороший человек, – процедила она.
– Хм. Подозреваю, Люк первым не согласился бы с вами.
Грудь так распирало от эмоций, что было больно. Эмма чувствовала, что взглядом мечет кинжалы в Самсона Хокинза.
– Потому что ему слишком часто говорили, что он плохой, и в конце концов он в это поверил, – холодно произнесла она. – Эту ложь самым жестоким образом вбили в него, когда он был ребенком, и он до сих пор в нее верит.
Эмма прекрасно понимала, что говорит чересчур откровенно, но слишком злилась и слишком боялась за Люка, поэтому уже не выбирала выражений. И когда продолжила, в голосе ее звучало горькое обвинение:
– Люк так сильно старается доказать своей семье, что он человек способный и ответственный, но всякий раз вы все решаете, что он ничего не стоит. Он каждый день близок к тому, чтобы опустить руки и наплевать на все, но природная порядочность не дает ему этого сделать. А вы по-прежнему вынуждаете его верить, что у него ничего никогда не получится.
– Это неправда! – выдохнула леди Эзме.
Эмма поднялась с места.
– Вероятно, мне вовсе не следовало просить вас о помощи. Я просто не знала о степени вашего недоверия к нему.
– Миссис Кертис, – рявкнул мистер Хокинз. – Сядьте!
Она вцепилась в спинку стула. Инстинкт мощно требовал повиноваться этому человеку, властность в голосе потрясала, но Эмма не сдалась.
– Нет. Или вы пообещаете помочь своему брату любым возможным способом, или я уйду и буду помогать ему сама. Но я не позволю вам ставить под сомнение его невиновность!
Эмма гневно сверкнула на него глазами и только тут заметила, что с его лица ушли все краски, а глаза широко распахнулись от удивления, а не сощурились в гневе, как она ожидала.
Она повернулась к леди Эзме, которая сидела, опустив голову, и яростно моргала, словно пыталась сдержать слезы.
Почувствовав на себе взгляд Эммы, она подняла глаза.
– Вбили? – спросила Эзме, и по ее щеке поползла слеза.
Она намного младше Люка. Вероятно, была еще младенцем, когда старый герцог умер, так откуда ей знать?
Эмма взглянула на мистера Хокинза. Тот не смотрел на сестру, он уставился на Эмму, брови его опустились, суровое лицо побледнело.
– Вы что, не знали? – спросила она обоих сразу.
Мистер Хокинз медленно покачал головой и мрачно ответил:
– Нет.
Эмма была потрясена. Братья наверняка должны знать такие вещи друг о друге!
– Кто… кто делал с ним такое? – выдохнула леди Эзме.
Значит, Люк не рассказывал никому. Осознание того, что он пронес воспоминания о насилии над собой через всю жизнь, ни разу ни с кем не поделившись, обрушилось на Эмму с такой силой, что у нее перехватило дыхание. Она закрыла глаза, представив себе белокурого голубоглазого маленького мальчика, испуганного и одинокого. Представила, как он не может ни к кому обратиться, как пытается скрыть то, что делает с ним отец, но эти попытки приводят только к тому, что окружающие бранят его еще строже. Представила, что он терпит боль и страх, какие не должен терпеть ни один ребенок.
Потом представила, как представляла всю ночь и все утро, мужчину в холодной темной камере Ньюгейта, и в этот миг она ничего в мире так не хотела, как вытащить его из этого места и крепко обнять. И никогда больше не отпускать.
А затем, конечно, вспомнила, что ее муж виновен во всем случившемся.
Эмма открыла глаза и в упор посмотрела на леди Эзме. Она обращалась к молодой, обеспеченной, со всех сторон защищенной женщине, но не собиралась ничего смягчать.
– Старый герцог Трент – ваш отец. Очевидно, он придумал целый ритуал наказания Люка. Но это было больше, чем наказание. Это было насилие. Пытки. Неужели вы не видели его шрамов? У него вся спина исполосована.
Обтянутая перчаткой рука леди Эзме метнулась к губам, заглушая возглас ужаса. Темные глаза мистера Хокинза прищурились.
– Иисусе Христе! – вырвалось у него.
Эмма продолжала:
– Герцог решил выбить из него все дурное. Он убедил Люка, что тот – воплощение зла. С тех пор Люк безоговорочно поверил в это и считал, что каждый его поступок является новым доказательством его порочной натуры. Его мучают страшные ночные кошмары. Он каждый день страдает от того, что этот человек делал с ним в детстве. – Эмма повернулась к мистеру Хокинзу: – Уж вы-то должны были об этом знать. Старый герцог откровенно ненавидел «сыновей», бывших не его отпрысками. Разве с вами он так не обращался?
Она задала до нелепости дерзкий вопрос. Невероятно дерзкий, ведь с этим человеком она впервые встретилась несколько минут назад. Но Эмме уже было все равно.
– Нет, не обращался, – с трудом выдавил мистер Хокинз.
Значит, Люк и вправду оказался единственным, на кого обрушились вся жестокость и ненависть старого герцога. Эмма сжала губы и повернулась к двери.
– Я не могу здесь больше оставаться, – бросила она. – Только напрасно трачу время. Мне нужно ему помочь.
– Погодите, миссис Кертис, – хрипло произнес мистер Хокинз. – Вы должны знать – я сделаю все возможное, чтобы помочь брату. Прошу вас, останьтесь.
Эмма обернулась. Мистер Хокинз стоял, и на его лице отражалась искренняя тревога. Леди Эзме тоже встала. Она ломала руки и смотрела умоляюще.
Эмма заставила себя вернуться.
– Следуйте за мной, ваша милость.
Люк поднялся с грязного пола.
Всю ночь и почти весь день он просидел на корточках в углу, прижавшись спиной к стене. Здесь было чертовски холодно, и на те несколько часов, что солнце светило в крохотное зарешеченное окошко, он передвинулся туда в надежде хоть немного согреться.
Он ненавидел небольшие замкнутые пространства. После порки герцог часто запирал его на несколько часов в чулан и не выпускал оттуда, пока не убеждался, что Люк уже достаточно оправился и не выболтает правду. Не раз и не два гувернантка наказывала его потом за то, что он куда-то убежал, ничего ей не сказав. Но ее резкие удары костяшками пальцев не могли сравниться с умерщвлением плоти, которое практиковал отец.
Этой ночью Люк дремал урывками, просыпаясь от одного кошмара за другим, дрожа и потея, хотя в камере стоял жуткий холод. После одного такого сна сердце его заколотилось так бешено, что Люк почти не сомневался – это его убьет. Он чувствовал, как на него давят стены, выжимая из него жизнь. Он убеждал себя, что это невозможно, что он не умирает, но тело ему не верило.
Наконец ему немного полегчало, и он снова задремал, но через час проснулся в агонии от очередного кошмара.
А сейчас уже вечер. Он провел взаперти, в камере размером шесть на девять футов целые сутки. И был уверен в одном – больше он этого не выдержит. Этому месту не потребуется много времени, чтобы свести его с ума.
Но на самом деле это не имело никакого значения. Если его сочтут невиновным, то выпустят. Если признают виновным – повесят. Хоть так, хоть эдак, а долго терпеть не придется.
Зарешеченная деревянная дверь со скрипом отворилась.
Люк посмотрел в морщинистое, недружелюбное лицо тюремного надзирателя.
– Мне сейчас предъявят обвинение?
Он ждал этой минуты весь день – ждал возможности заявить суду о своей невиновности и намерении доказать это.
– Нет, – буркнул тюремщик. – Вас освобождают.
Люк недоверчиво прищурился, но тот повернулся, коротко бросил:
– Идемте, – и зашагал по длинному коридору.
Люк содрогался, проходя мимо угнетающих дух камер. В некоторых из решеток в двери высовывались руки, из других доносились стоны и крики.
Надзиратель отпер дверь в вечерний туман и жестом велел Люку выходить.
– Доброго вам дня, милорд.
Люк помедлил. И это все? Он свободен? С того момента, как он вошел в это место, тюремщики требовали денег за все. Он заплатил за отдельную камеру. Он заплатил за воду, за тарелку еды, за то, чтобы снять обноски, которые на него сначала нацепили, за грязные рваные простыни, на которых он все равно не смог спать. А теперь его просто отпускают. Он свободен и никто не требует никаких денег.
В животе возникло тошнотворное ощущение. Слишком уж все быстро. Слишком просто. Попахивает вмешательством Трента.
Скрипнув зубами, Люк шагнул из тюрьмы Ньюгейт в грязный двор. Толстая деревянная дверь захлопнулась за ним с глухим стуком.
Карета брата стояла в десяти ярдах. Люк мгновенно узнал золотой герб.
Разумеется. В общем-то его это даже не удивило. И все-таки в груди все сжалось, а кожа на всем теле словно натянулась.
Он сделал шаг вперед, и из кареты появился Трент. Люк заставил себя решительно пойти навстречу брату, но сердце мертвым камнем лежало в груди. Это дело рук Эммы. Но зачем? Он же попросил ее об одной простой вещи – довериться ему. Но она не поверила, пошла к Тренту.
Потому что Трент толковее. Трент – лучше.
Они с братом сошлись в нескольких шагах от кареты и какое-то время молча смотрели друг на друга. Люк понимал, что сейчас должен быть в бешенстве. Должен бушевать из-за вмешательства герцога. Но его предала Эмма, и поэтому ему казалось, что из его тела выдрали самую важную часть, не оставив сил на ссору с братом.
Трент показал на карету.
– Я отвезу тебя домой.
Люк кивнул, обошел карету сзади, забрался внутрь и сел. Трент постучал по потолку, и экипаж тронулся.
Люк сидел неподвижно, молча уставившись перед собой. Что он скажет Эмме, когда приедет домой? Да будет ли она вообще там?
Почувствовав взгляд брата, он покосился на него.
– Прости, – сказал Трент.
Люк моргнул, не понимая, о чем брат говорит.
– За то, что мой отец делал с тобой.
Каждый мускул в теле Люка оцепенел, не давая шевельнуться. Он не мог дышать, легкие превратились в кусок льда.
– Я не знал, Люк.
Голос Трента звучал так, словно он вот-вот расплачется, но это же глупо. Трент не проливает над ним слез.
Герцог как будто растерял все слова, поэтому просто повторил:
– Прости.
Люк отвернулся к окну. Он не мог говорить – горло утратило способность производить звуки. В этот миг он хотел только одного – выскочить из кареты и убежать подальше от всего и всех.
Но это глупость. Он взрослый человек, поэтому останется и выдержит упреки брата или его сочувствие.
Однако Трент больше ничего не сказал. Он тоже смотрел в окно и барабанил пальцами по бедру. Это напомнило Люку Эмму, то, как она нервно постукивает пальцем.
Он закрыл глаза. Она рассказала Тренту его самый потаенный, самый личный секрет. Люк еще никогда не чувствовал себя настолько преданным.
Братья ехали молча. Люк не хотел разговаривать с Трентом. Не хотел знать, как тому удалось его освободить. Наверное, он пошел к лорду Уинчеллу и вернул ему шесть сотен фунтов.
Суть в том, что сам Люк не смог бы этого сделать. Как всегда, Трент влез первым, решил все проблемы, в очередной раз доказал, что Люк ни на что не способен.
А в промежутке Эмма выдала Тренту его самую мрачную тайну. Ту постыдную часть его жизни, о которой он не рассказывал никому, кроме нее.
Люк снова закрыл глаза. На самом деле он не хотел ее видеть, понимал, что ярость клокочет слишком близко к поверхности.
– Сколько я тебе должен? – спросил он.
Трент только махнул рукой.
– Даже не думай об этом.
Люк резко выдохнул.
Они уже подъезжали к Кавендиш-скверу. Расстояние от Ньюгейта до его дома составляло не больше трех четвертей мили.
– Она мне нравится, – сказал Трент.
Руки Люка сами сжались в кулаки.
– Кто? – спросил он, отлично зная ответ.
– Миссис Кертис.
– Она замужем, – с трудом выдавил Люк, будто это все объясняло.
Разумеется, ничего это не объясняло.
– Может быть, и нет, – задумчиво произнес Трент. – Если этого человека на самом деле зовут Роджер Мортон, значит, он женился на ней обманным путем, выдав себя за другого, и брак этот незаконен. Его можно аннулировать, и тут в игру вступаешь ты.
– Это ты о чем? Я должен жениться на ней?
– Да, – ответил Трент. – Думаю, должен.
Люк заморгал, глядя на брата. Трент никогда не одобрял его любовниц, даже в качестве темы, допустимой для разговоров. А теперь ведет речь о женитьбе.
Трент смотрел на него вполне серьезно.
Карета дернулась и остановилась перед домом Люка.
– Она любит тебя, брат. Дураком ты будешь, если позволишь ей уйти.
Эмма его ждала. Она вылетела из дверей, едва карета Трента остановилась, и заковыляла по булыжникам так быстро, как только позволяла больная щиколотка.
Люк вышел из кареты с тяжелым сердцем. Черт, ему казалось, что тело за последние четверть часа стало весить в четыре раза больше!
Обычно на людях Эмма строго соблюдала приличия, воздерживалась от прикосновений, за исключением случаев, когда возникала необходимость из-за больной лодыжки, и всегда помнила, что за ними наблюдают. Но сейчас, похоже, это ее вообще не волновало. Она кинулась к Люку и заключила его в свои объятия.
– О, Люк, – выдохнула Эмма, пряча лицо у него на груди. – Я так за тебя тревожилась!
Он застыл, опустив руки вдоль тела. Эмма это почувствовала, отступила назад и настороженно посмотрела на него.
– Идем, – пробормотала она. – Давай войдем в дом.
Он скованно кивнул и оглянулся на брата. Тот наблюдал за ними, сведя брови вместе в незаданном вопросе.
Трент уже слишком глубоко засунул нос в их отношения с Эммой. Люк покачал головой, словно говоря: «Не сейчас».
Трент кивнул и сказал на прощание:
– Обращайся ко мне, если тебе что-нибудь потребуется. Завтра я загляну, и мы поговорим о том, что делать дальше.
Люк, конечно, не собирался делать этого, но вслух ничего не сказал. Отвернувшись от брата, он пошел вслед за Эммой в дом, впервые за все это время не сделав ни малейшей попытки поддержать ее, чтобы она не утруждала больную щиколотку.
Эмма поднялась с ним наверх, в спальню. Слуг нигде не было видно, зато его ждала ванна, наполненная горячей водой, и чистая одежда.
Да только, несмотря на грязь, в которой ему пришлось провести последние сутки, Люк не имел ни малейшего желания нежиться в ванне.
Он вошел вслед за Эммой в комнату, закрыл за собой дверь.
Эмма повернулась к нему.
– С тобой все хорошо? Тебя не били, нет?
– Нет, – отрезал он, посчитав вполне достаточным этот ответ на оба вопроса.
Эмма потупилась.
– Прости меня, Люк. Я знаю, ты не хотел никого в это вовлекать… особенно Трента.
По крайней мере она знает, почему он злится, и не притворяется, что не предавала его.
– Тогда почему ты это сделала?
Голос его прозвучал как удар хлыстом, и Эмма съежилась.
– Я и не хотела. Я пошла к мистеру Хокинзу – Самсону и рассказала ему, что ты хочешь справиться со всем сам, но он настоял. Он сказал, Трент лично знает лорда Уинчелла и сможет быстро все решить. Я только хотела, чтобы ты вышел оттуда. И не могла нормально соображать, зная, что ты в опасности.
Люк сжал кулаки.
– В самом деле? Ты пошла к Сэму? Пошла к Сэму и искренне думала, что он не обратится к Тренту?
Очевидно, она вообще не понимает, как это происходит у них в семье. Все обращаются к Тренту за любым пустяком.
Тут в глазах Эммы молнией сверкнул вызов.
– Ничто не имело значения, кроме необходимости вытащить тебя оттуда!
– Значит, ты сознательно пошла против моего прямо выраженного желания.
– Я пыталась придумать что-нибудь другое…
– Эмма, я попросил тебя доверить мне разобраться с этим. Мне! Но ты этого не сделала, вот и все.
Ее лицо исказилось страданием.
– Прости.
– Ты знаешь, что я об этом думаю. Я честно рассказал тебе, что чувствую, когда Трент вмешивается в мою жизнь. И я мог разобраться с этим сам, но ты не дала мне такой возможности.
– Я так… так сильно за тебя боялась! – Ее голос звучал так жалко.
– И поэтому ты рассказала ему, – Люк с трудом сглотнул ком в горле, – о том, что со мной делал отец?
Эмма отпрянула.
– Я ему этого не говорила!
Он прищурился.
– О, Люк, – прошептала Эмма. – Это вырвалось у меня, когда я разговаривала с мистером Хокинзом и леди Эзме. Должно быть, они и рассказали Тренту. Прости.
О боже! Теперь знает вся семья. Эзме, наверное, уже написала Тео и Марку и рассказала и им тоже.
– Я думала, они знают, – прошептала Эмма. – Я представления не имела, что им ничего не известно. И может быть, все это время рассуждала не очень здраво.
Люк посмотрел на Эмму новыми глазами. Ее предательство, как кислотой, прожигало в нем дыры.
– Я не могу, – произнес он ледяным голосом.
– Люк, – взмолилась Эмма, – пожалуйста! Мне так…
– Я ухожу, – отрезал он, оборвав ее. – И не жди меня.
Он повернулся к ней спиной.
– Не убегай от меня, Люк. Только не сейчас!
Не обращая внимания на ее мольбы, он быстро вышел из комнаты и сбежал вниз по лестнице. Заглянув в кабинет за пистолетом, вышел через заднюю дверь к конюшне, где оседлал коня и выехал в наступающую тьму.
Люк не поехал в клуб джентльменов. Не поехал ни в паб, ни в игорный дом, ни в бордель, ни в одно из тех мест, куда отправлялся первым делом, чтобы приглушить раны от режущих душу клинков. А сейчас эти клинки были особенно острыми и резали глубоко.
Сегодня ночью он обойдется без своих обычных прибежищ. Сегодня ночью он решил найти Роджера Мортона.
Эмма еще долго стояла в спальне Люка, смотрела на дверь, потрясенная его гневом, его внезапным уходом. Собственной неспособностью его остановить.
Сердце болело, отчаянно трепыхаясь в груди.
Он на нее разозлился. И разве можно его за это винить? Она пошла наперекор его желанию. Все рассказала Сэму и не сумела переубедить его – Сэм тут же отправился к герцогу. Но что еще хуже, обуреваемая тревогой и страхом за Люка, она выдала его секрет, знать не зная, насколько он потаенный, пока не выболтала все его брату с сестрой.
Часы тянулись мучительно медленно. Он велел не ждать, но Эмма все равно ждала. А что еще она могла делать?
Эмма не знала, куда он пошел. Скорее всего в клуб, но как бы ей ни хотелось его разыскать, она понимала, что если явится туда и потребует пропустить к Люку, ей сразу откажут.
Она пошла в комнату на третьем этаже, с помощью Делейни приготовилась ко сну и легла в кровать. Дрожа, смотрела в потолок. Эта комната всегда казалась ей холодной и безрадостной – обставлена очень просто, стены покрашены белой краской, простые дубовые половицы. Никаких ярких тонов, никаких ковров, никаких лишних украшений, потому что Люк никогда не поднимался сюда и редко принимал гостей.
Но дело было совсем не в этом. Просто Люк никогда не лежал рядом с ней в этой комнате. Никогда не занимался с ней тут любовью, не согревал ее в своих объятиях. Именно поэтому она казалась Эмме такой унылой и безжизненной.
Она остро ощущала его отсутствие – как рану внутри, открытую со вчерашнего дня, когда сыщики с Боу-стрит увели его с собой.
Лежа здесь, в холодной комнате, чувствуя себя такой одинокой, как никогда в жизни, Эмма осознала правду, которую пыталась избегать все это время: она хочет быть с Люком. И не имеет значения, что она замужем за другим. Ей нужен Люк… и глубоко скрытая, самая важная часть ее души говорила, что и она ему нужна. Она в самом деле хочет быть рядом с ним и в радости, и в горе. Хочет помочь ему исцелиться и хочет, чтобы и он помог исцелиться ей. Люк успел ей во многом помочь. Она еще никогда не чувствовала себя такой уверенной в себе, как рядом с ним. Такой защищенной и желанной.
Люк из кусочков собрал ее воедино.
Быть с Люком – значит сознательно совершить самый тяжкий из грехов, тот, который всегда вызывал у нее отвращение. Но Генри для нее уже год как мертв. И то, что она на короткое мгновение увидела его во плоти, почему-то только подтвердило для нее его смерть. Не может быть никаких сомнений – Генри умер для нее во всех смыслах, какие только могут иметь значение. Пусть в глазах закона он ее супруг – он больше никогда не будет ее настоящим мужем.
Эмма вспомнила священника в Сохо, его проповедь о прелюбодеянии и начала молиться о понимании.
Она долгие часы лежала без сна, прислушиваясь к звукам внизу. Когда слуги разошлись по комнатам, наступила полная тишина.
Люк так и не вернулся домой.
