Как-то, когда Шарлотте было десять, а Энн – около четырех, Патрик Бронте решил проверить, несколько его дети умны. Вот как он рассказывает об этом испытании: «Я начал с самой юной, Энн, и спросил ее, чего дети хотят больше всего. Она ответила: „Повзрослеть и поумнеть“. Я спросил у Эмили, что мне делать с ее братом, который часто шалил. Она ответила: „Урезонь его, а если он не послушается – побей его“. Я спросил у Бренуэлла, как лучше всего объяснить различия в уме между мужчинами и женщинами, и он ответил: „Если рассмотреть различия между их телами“; затем я спросил Шарлотту, какая самая лучшая книга на свете, и она ответила: „Библия“, тогда я спросил, какая книга следует после Библии, и она ответила: „Книга природы“. Тогда я спросил ее, какое, на ее взгляд, образование нужно женщинам, и она сказала: „То, которое поможет им лучше управлять своим домом“. И тогда я спросил, какой самый лучший способ потратить время, а она ответила: „Готовиться к вечной жизни“. Ее слова произвели на меня большое впечатление, и я надолго их запомнил».

Итак, в первое десятилетие жизни дети Бронте выучили несколько аксиом, которые казались незыблемыми представителям их класса. Дети – хорошие дети – больше всего хотят повзрослеть и поумнеть, розга и доброе слово в трудных случаях помогают лучше, чем просто доброе слово, различия между умом мужчин и женщин лучше всего объяснять различиями в их телах, а вовсе не образованием, которое им дают, – эта мысль кажется аксиомой и многим современным мужчинам и женщинам, но ученые разводят руками: по их данным выходит, что социальное окружение и его установки влияют на мышление людей гораздо сильнее, чем физиология. И наконец, главная задача человека на этой Земле – готовиться к вечности, а главная задача женщины – заботиться о своем доме и не мечтать о большем. Так что Шарлотта прекрасно понимала, какую реакцию вызовет ее желание стать писательницей.

Но зимой 1836–1837 годов она поняла, что сойдет с ума, если не попытается что-то предпринять. Учительское жалование мизерное, приданого у Шарлотты не было, красотой она не блистала – по всему выходило, что ей придется тянуть эту лямку всегда, просто для того, чтобы не умереть с голоду. Шарлотте всего двадцать, а в этом возрасте жизнь без надежды на радость невыносима. Она чрезвычайно раздражительна, страдает от бессонницы, у нее начинается нечто вроде того, что современные врачи называют паническими атаками. Она бранит себя за подобные переживания, видит в них проявления себялюбия и гордыни, она ропщет, и это приводит ее в ужас. Она чувствует себя уродом, грешницей. Она пишет Элен: «В моем характере есть свойства, которые приносят мне несчастье, я знаю, чувства, которые вы не разделяете, да и немногие, совсем немногие на свете способны их понять, чем я нимало не горжусь. Напротив, я стараюсь скрыть и подавить их, но временами они все же вырываются наружу, и те, кто наблюдает эти взрывы, относятся ко мне с презрением, а я надолго делаюсь сама себе противна…» Она хочет смириться, но не может. Дух молодости шепчет ей: «Попробуй! Рискни! Что ты теряешь?». И она решает послать свои стихи небезызвестному нам Роберту Саути, одному из небожителей Озерного края, уповая на чудо. Стихи она сопроводила письмом, в котором спрашивала его совета, стоит ли ей продолжать заниматься литературой.

Мы уже знаем о пристрастии Саути поучать и стыдить ближнего, поэтому, в отличие от Шарлотты, не будем тешить себя иллюзиями. Ответ, пришедший через пять месяцев, оказался вполне в стиле этого педанта.

«Вы несомненно и в немалой степени одарены „способностью к стихосложению“, как говорит Вордсворт, – писал ей Саути. – Я называю ее так отнюдь не с целью умалить эту способность, но в наше время ею обладают многие. Ежегодно публикуются бесчисленные поэтические сборники, не возбуждающие интереса публики, тогда как каждый такой том, явись он полстолетия тому назад, заслужил бы славу сочинителю. И всякий, кто мечтает о признании на этом поприще, должен быть, следственно, готов к разочарованиям.

Однако вовсе не из видов на известность – ежели вы дорожите собственным благополучием – вам нужно развивать свой поэтический талант. Хоть я избрал своей профессией литературу и, посвятив ей жизнь, ни разу не жалел о совершенном выборе, я почитаю своим долгом остеречь любого юношу, который просит у меня совета или поощрения, против такого пагубного шага. Вы можете мне возразить, что женщинам не нужно этих упреждений, ибо им не грозит опасность. В известном смысле это справедливо, однако и для них тут есть опасность, и мне со всей серьезностью и всем доброжелательством хотелось бы о ней предупредить вас. Позволяя себе постоянно витать в эмпиреях, вы, надо думать, развиваете в себе душевную неудовлетворенность, и точно так же, как вам кажутся пустыми и бесцельными повседневные людские нужды, в такой же мере вы утратите способность им служить, не став пригодной ни к чему иному. Женщины не созданы для литературы и не должны ей посвящать себя. Чем больше они заняты своими неотложными обязанностями, тем меньше времени они находят для литературы, пусть даже и в качестве приятного занятия и средства к самовоспитанию. К этим обязанностям вы не имеете пока призвания, но, обретя его, все меньше будете мечтать о славе. Вам не придется напрягать свою фантазию, чтоб испытать волнения, для коих превратности судьбы и жизненные огорчения – а вы не бежите их, и так тому и быть, – дадут вам более, чем нужно, поводов.

Не думайте, что я хочу принизить дар, которым вы наделены, или стремлюсь отбить у вас охоту к стихотворству. Я только призываю вас задуматься и обратить его себе на пользу, чтоб он всегда был вам ко благу. Пишите лишь ради самой поэзии, не поддаваясь духу состязания, не думая о славе; чем меньше вы будете к ней стремиться, тем больше будете ее достойны и тем верней ее в конце концов стяжаете. И то, что вы тогда напишете, будет целительно для сердца и души и станет самым верным средством, после одной только религии, для умиротворения и просветления ума. Вы сможете вложить в нее свои наиболее возвышенные мысли и самые осмысленные чувства, чем укрепите и дисциплинируете их».

В принципе, это обычное письмо «от мэтра начинающему автору». Кроме того, Шарлотта послала Саути свои стихи, а их никто из литературоведов и сейчас не назовет гениальными. Возможно, пришли она первую главу «Джейн Эйр», поэт ответил бы ей совсем по-другому, просто из любопытства, из желания узнать, что случилось дальше с маленькой девочкой Джейн, страдающей «душевной неудовлетворенностью» и беспрестанно «напрягающей фантазию». Но «Джейн Эйр» в тот период еще не была даже задумана. Саути, сознательно или невольно, нанес удар в самое больное место. Он безапелляционно заявил, что «женщины не созданы для литературы, они созданы для домашнего хозяйства». С этим мнением Шарлотта была хорошо знакома, больше того, она очень хотела всей душой согласиться с ним и страдала от того, что что-то – теперь мы знаем, что это что-то было ее талантом, – мешает ей сделать это. И суровая отповедь Саути не могла не усилить ее чувство стыда и презрения к себе.

Шарлотта бросилась оправдываться: «…Прочтя ваше письмо впервые, я испытала только стыд и сожаление из-за того, что мне достало дерзости обеспокоить вас своими неумелыми писаниями. При мысли о бесчисленных страницах, исписанных мной тем, что лишь недавно доставляло мне такую радость, а ныне лишь одно смущение, я ощутила, как мучительно пылают мои щеки. По кратком размышлении я перечла письмо еще раз, и мне все стало ясно и понятно: вы мне не запрещаете писать, не говорите, что в моих стихах нет никаких достоинств, и лишь хотите остеречь меня, чтоб ради вымышленных радостей – в погоне за известностью, в себялюбивом состязательном задоре – я безрассудно не пренебрегла своими неотложными обязанностями. Вы мне великодушно разрешаете писать стихи, но из любви к самим стихам и при условии, что я не буду уклоняться от того, что мне положено исполнить, ради единственного, утонченного, всепоглощающего наслаждения. Боюсь, сэр, что я вам показалась очень недалекой. Я понимаю, что мое письмо было сплошной бессмыслицей с начала до конца, но я нимало не похожа на праздную мечтательную барышню, образ которой встает из его строк. Я старшая дочь священника, чьи средства ограничены, хотя достаточны для жизни. Отец истратил на мое образование, сколько он мог себе позволить, не обездолив остальных своих детей, и потому по окончании школы я рассудила, что должна стать гувернанткой. В качестве каковой я превосходно знаю, чем занять и мысли, и внимание, и руки, и у меня нет ни минуты для возведения воздушных замков. Не скрою, что по вечерам я в самом деле размышляю, но я не докучаю никому рассказами о том, что посещает мою голову. Я очень тщательно слежу за тем, чтоб не казаться ни рассеянной, ни странной, иначе окружающие могут заподозрить, в чем состоят мои занятия. Следуя наставлениям моего отца, который направлял меня с самого детства в том же разумном, дружелюбном духе, каким проникнуто ваше письмо, я прилагала все усилия к тому, чтобы не только прилежно выполнять все, что вменяют женщинам в обязанность, но живо интересоваться тем, что делаю. Я не могу сказать, что совершенно преуспела в своем намерении, – порой, когда я шью или даю урок, я бы охотно променяла это дело на книгу и перо в руке, но я стараюсь не давать себе поблажки, и похвала отца вполне вознаграждает меня за лишения. Позвольте мне еще раз от души поблагодарить вас. Надеюсь, что я больше никогда не возмечтаю видеть свое имя на обложке книги, а если это все-таки случится, достанет одного лишь взгляда на письмо от Саути, чтобы пресечь это желание. С меня довольно той великой чести, что я к нему писала и удостоилась ответа…»

Самое печальное, что она не могла сказать даже самой себе: «Он просто старый и жестокий дурак, я знаю, что у меня есть потребность писать, и я буду писать, несмотря ни на что». Нет, признать свою правоту и неправоту пожилого, уважаемого всеми мужчины было бы немыслимой дерзостью. Поэтому Шарлотта и пятнадцать лет спустя, став всеми признанной писательницей, будет говорить миссис Гаскелл: «Мистер Саути прислал мне доброе, чудесное письмо, правда, немного строгое, но мне оно пошло на пользу».

Сам же Саути, донельзя довольный собой, написал своей приятельнице: «Я послал дозу охлаждающего предостережения бедной девушке, чье взбалмошное письмо настигло меня в Бакленде. Дозу приняли хорошо, и она поблагодарила меня за нее… возможно, она всю свою жизнь будет благожелательно вспоминать меня».

Он, очевидно, счел по ее ответу, что она достаточно унижена и смиренна, поэтому в следующем письме любезно пригласил Шарлотту в гости, в Озерный край. Увы! Об этом она не могла даже мечтать: сшив новые, очень скромные платья для себя и для Энн, она оказалась без средств.

Нелепо в XXI веке говорить, что женщины могут быть точно так же «созданы для литературы», как и мужчины. И все же в одном мне хочется согласиться с Саути: литературные занятия действительно отвлекают от «исполнения повседневных обязанностей». Кто знает, не увлекайся так Александр Сергеевич Пушкин стихосложением – из него мог бы получиться полезный для государства чиновник или ответственный землевладелец. А Лермонтов дослужился бы до полковника, а там, глядишь, и до генерала. Но вот в чем странность: никто ни в их эпоху, ни в настоящее время ни разу не упрекнул этих мужчин в том, что они «развивают в себе душевную неудовлетворенность» и не стремятся ее насытить полезными делами вроде шитья или уроков. Напротив, их «душевная неудовлетворенность» считается заслуживающей почтения и тщательного изучения, как священная движущая сила их творчества. Не логично ли, что душевной неудовлетворенности писательниц стоит уделить не меньше внимания?