Солнечным и жарким августовским утром 1797 года у открытого окна небогатого лондонского дома сидела молодая женщина в белом утреннем платье и слушала голоса воробьев, устроивших скандал в кустах шиповника под окном, и далекие гудки из доков Темзы. Зловоние большой реки не доносилось сюда. Запах скошенной травы с окружающих квартал лугов мешался с дымком из ближайшего трактира, где жарили рыбу, и ароматом свежей сдобы из пекарни. По улице, напоминавшей скорее проселочную дорогу, пробежала стайка ребятишек, прокатил тележку зеленщик, торопясь на рынок, воровато оглядываясь, из кустов выбежала тощая кошка. Из дверей вышла няня с маленькой нарядной девочкой лет двух-трех от роду. Они остановились на дорожке около дома. Няня приподняла девочку на руки, что-то сказала, указывая на окно, и, улыбаясь, помахала женщине.

Женщина ответила на приветствие, поморщилась и откинулась в кресле, поглаживая живот. Стало видно, что она беременна, причем дохаживает последние дни. Женщина замерла, прислушиваясь себе, потом вздохнула и стала задумчиво вертеть перо в кончиках пальцев. Родов она не боялась: это была вторая беременность, и в первый раз все обошлось благополучно. Но будущее ребенка тревожило ее.

Разумеется, у него не будет такого детства, какое было у его матери: с вечно пьяным грубияном-отцом, частенько бившим и свою жену, и детей. Не проведет он и, подобно своему отцу, детство в семье священника, и едва ли сам станет священником.

Но могут ли два человека, не знавших счастья в детстве, подарить это счастье своему ребенку? Ведь их дом меньше всего похож на тихую гавань. Вернее, два дома. И в этом они отличались от большинства семей. Заключив брак на четвертом десятке лет (ей было 38, ее мужу – 41), они оба не готовы были расстаться с самостоятельной жизнью и поселились раздельно – в двух домах в новом районе Соммерз-Таун на севере Лондона, где жили люди среднего достатка, как англичане, так и сбежавшие от революции французы.

Женщина, ее звали Мэри, принадлежала сразу к двум этим группам – она была англичанкой и недавно вернулась из Франции с ребенком на руках, но без мужа. Вернее, ее первый муж, американец, приехал вместе с ней, но вскоре ее покинул и стал жить со своей любовницей. Мэри в отчаянии пыталась покончить с собой, предлагала неверному мужу жить втроем…

От чувства обреченности ее спасла встреча со старым другом – Уильямом Годвином. Дружба возобновилась, они нашли много общего в своих взглядах на жизнь, правда, в начале их знакомства Годвина поразил пессимизм Мэри, а ей, напротив, пришлась не по душе его, как она выразилась, «пламенная восторженность».

Но постепенно, незаметно для них самих, в разговорах по душам родилась любовь. Мэри не спешила снова связать себя узами брака – это противоречило как ее опыту, так и убеждениям. Но оказалось, что она беременна, и ей пришлось уступить настояниям Годвина. Она выговорила себе отдельный дом как последний бастион самостоятельности.