Кунцов в ином контексте

На стене стандартные портреты математиков в черно-бежевых тонах. Глаза печальны – видели пределы, поставленные человеческому разуму. Из контекста не вырваться. На что еще, кроме умственных спекуляций, годен сын преподавательницы политэкономии МГУ? Ты получил, мой сын, все то, чем я владела, даже больше. По мере того, как меловая пыль въедалась в легкие Кунцова, лицо его приобретало застывшее на портретах выраженье, но с примесью легкой фальши. С верхних рядов аудитории, кажется, катится звонкое эхо. Там гнездится ходячий контраст на двух ногах ко вполне упорядоченной природе Кунцова. Голопузые девчонки с бумажными стаканчиками кофе – в его очках туда не видно, а то живо разогнал бы – и парни с простодушными рожами. Кунцов вымученно улыбается в расплывчатую пустоту. Ищет любви, сам ее не питая. Позарез нуждается, не будучи в силах вытерпеть холод мирового пространства. Звонок – отмучились, ушли. Отучатся, уйдут, не полюбив его, не оставив следа. Сидит, пишет на себя характеристику – ему перезаключать контракт на заведыванье кафедрой, контракт с дьяволом. Наверху легче, чем внизу, как при советской власти, так и теперь. Жаль, нельзя заставить дышать за себя – его затрудненное дыханье подымается к бесконечно далекому потолку. Из неплотно закрытых окон в плоской крыше капает, на лестнице полные ведра и набухшие весенней водой тряпки. После и вовсе распахивается застекленная, с рассохшейся резиною дверца люка. Оттуда склоняется голова, звучит вопрос: Вы из высшей школы? Да, на автомате отвечает Кунцов. Тут же некая сила его подхватывает – и привет. Забежавшая забрать рюкзачок девчонка реагирует нормально: наконец-то черт унес.

На черта обладатель прозвучавшего свыше голоса похож с большой натяжкой. Молодой, бледный, чересчур серьезный, с волосами, забранными сзади резинкою. Вроде бы студент Илларионов, но как бы и не совсем. Разглядывает Кунцова с сомненьем, затем заявляет – простите, ошибка – и тянется к захлопнутой было раме. Еще пара секунд – отправит его вниз, под радостные клики уже собирающихся слушателей с другого потока. На контакт с Кунцовым вышли по ошибке. Все оставшиеся годы, и без того паршивые, будут дополнительно отравлены воспоминаньем о мгновениях, когда могло повернуться иначе. Если бы он не сделался преждевременно сед как лунь от неестественной жизни, сейчас поседел бы за один миг.

На крыше разлагался оттаявший труп вороны, парило, было пасмурно и казалось – все каналы туда перекрыты. Кунцов упал на колени, тут же промокшие, и возопил к своему собеседнику: «Илларионов!» – «Ильдефонс», – поправил Дух с идеальной пропорцией твердости и мягкости в голосе. «Ильдефонс, – повторил сбитый с толку Кунцов, я всегда знал, что рядом есть нечто, не желающее нам показаться». – «А зачем тогда пакостил? зачем подличал? лизал задницы?» – безжалостно застучали в голове безмолвные вопросы Духа. «Возьми меня в Высшую школу, о Дух, – взмолился Кунцов, я больше не буду». – «Так и так не будешь», – снова мелькнуло в мозгу. Ворона собралась по кусочкам, каркнула мужественным голосом NEVERMORЕ и улетела. «О Господи, – замысловато подумал Кунцов, – ведь он решил не опускать меня на стол, покрытый кашицей мокрого мела… я должен расплачиваться за то, что похож… на кого? на Лейбница, кажется». Отчаянье придало ему сил. Встал, отряхнул колени от прилипших остатков снега – будь что будет. И тут Дух сказал уже вслух, возвращаясь к прежней вежливости: «Вас зачислили… сейчас запрашивал… получил добро». Кого запрашивал? каким путем? Кунцов был слишком счастлив, чтоб заниматься выяснениями.

Собственно, зачисленье Кунцова было актом великодушия со стороны Администрации. Допущена ошибка, надо за нее отвечать. И этот неожиданный приступ чувства собственного достоинства у абитуриента помог. Конечно, долгие мученья с совершенно неподходящим материалом… но – noblesse oblige. О Фауст, что ты познал за три четверти жизни своей? Слабых способностей муку, усилия свыше меры? О гений самоограниченья, что видел ты на веку? Можешь сказать, как ложится спать наполненный птицами лес?

На даче в Удельной лес медленно укладывался спать, потому что солнце село за него час назад. Был обычный день, вернее, вечер – без отца. От опушки отделилась женщина и очень медленно прошла вдоль забора. В черновом варианте семилетний Витя Кунцов под лампой не поднял головы: высунув язык, выводил прописи – иногда усердие превозмогает и рассудок. Теперь, когда время вернулось вспять, вскинулся и подошел к калитке. Отворотивши лицо, незнакомка подала мальчику неприметный знак – завороженный, вышел на пустынную улицу. Похожа на его мать, только седая. Назавтра Витю спешно увезли в Москву. Дорогой он твердил про себя, боясь забыть: Б-2-47-30… Б-2-47-30… Нелюбо – не слушай: все наши прошли Высшую школу в лагерях, оттуда и учители. Царствует донос – значит, побеждает естественный отбор наоборот. Побеждает зависть, однако не до конца.

Нет, все-таки побеждает. Бабушка Тамара Николавна у себя в коммуналке мучается нажитыми в зоне болезнями и все не может вылезти встретиться с Витей на Калужской площади. Потом тихо помирает, и только считанные фразы по телефону – урывками – остаются от нее. В Высшей школе певческий ферейн ангелов поет Agnus dei, а тут отец, приехавший на майские из Арзамаса, кричит по персональному проводу: засажу! интеллигенция сраная! я вас научу свободу любить! Мимо ворот в сумерках проходит не горбясь женская тень, и в прежнюю колею велосипедному колесу уж не соскользнуть. Бабушка все еще жива, она ждет Витю возле метро. Идут вдвоем во дворы, на задах парка Горького. Сидят на мокрой скамье, подложивши Витин портфель – там ничего не раздавится – и мешок с тапочками. Долго, долго говорят.

Ильдефонс в Высшей школе на пятом курсе, уже лет пятнадцать, у них там все по-своему. Много чего умеет, летать – плевое дело. И Кунцов-сын тоже на пятом курсе физфака МГУ, сейчас они с Ильдефонсом смотрятся как ровесники. Кунцов-отец сжег горло в результате патологической любви к неразбавленному спирту, его свистящий шепот страшней крика. Витю берут в аспирантуру – зависимых людей у отца хватает. Но, согласно отцовской воле – на математическую физику. Что такое лучевая болезнь, в этой семье хорошо понимают.

У Ильдефонса несколько голубоватая внешность и прескверная манера играть в гляделки. Кунцов вообще не выносит пристального взгляда, а уж Ильдефонсова в особенности. Его чистоплюйства, интонации осознанного превосходства. Не выносит до физической тошноты. О блаженстве безгрешных духов – расскажите вы ей. Ильдефонс упертый трудоголик, вот как был Кунцов в первом приближении. Теперь Кунцов вольнослушатель в школе стрекоз, а Ильдефонс пусть парится. Самоусовершенствованье само собой сделается, и не околачиванием по двадцать лет на каждой ступени, а уж как-нибудь иначе. Кунцов начал потихоньку третировать Ильдефонса, догадавшись, что тот обыкновенная шестерка и ничего не решает. Сидят вдвоем в Коломенском на холме, сзади шатровая церковь, внизу Южный речной порт, рядом мусорные темно-голубые цветочки вероники. Ильдефонс учит иврит, Кунцов щекочет ему ухо травинкой. Ильдефонс не заливается краскою по уши, но на щеках его проступают нежно-розовые пятна, как у фарфоровых алтарных ангелочков. Очень смешно на фоне его высокомерия.

От бабушки остались не только три или четыре разговора – очень красивый тембр голоса – а еще почерневшая дача по Северной дороге, завещанная Вите. Низкий дом с анфиладой продуваемых комнат – на полу две распоротые изношенные шубки. Незастекленная веранда с проваливающимся полом выходит в сад, он узловат и запущен. В будыльях крапивы гниет яблочная падалица. Кунцов с Ильдефонсом жили здесь вдвоем поздней осенью и собирались зимовать. Никак нельзя сказать, чтоб небесные светила для Кунцова во втором его пришествии стояли благоприятно, и этот приставленный к нему воспитатель был ни рыба ни мясо. Печка дымила, люди кругом оказались жесткими, грибы сомнительными – все нелегко, несладко, зато по-другому. Проясняющаяся даль за полем тоже чему-то учила, и в прежней жизни Кунцов на такую авантюру вообще не пошел бы. Среди недели ездил вести занятия по матанализу на первом курсе физфака, в порядке педагогической практики. На ранних поездах чувствовал себя изгоем среди спевшихся, спившихся рабочих. Те знали, на какой станции кто из друзей-алкашей сядет, и крепко держали места. Видеть родителей не хотелось. Защита должна и так состояться, без вмешательства отца – это уж забота руководителя. Теперь у Кунцова не было такого дальнего прицела, как в первоначальной редакции судьбы. Надевши резиновые сапоги устрашающего размера, шли оба-два, меся глину, к свинарнику за свинушками. Дорогу туда украли – зацепили за арматурные ушки и увезли в личное пользованье. Сорокалетняя соседка приезжала на машине в кожаном пальто и вышитых цветочками джинсах, бегала по грязи на высоких платформах. Кунцов стал ходить туда, через дорогу, пока Ильдефонс пытался читать Библию на древнееврейском. Неизвестно, как обстояло дело с Ильдефонсом, но Кунцов явно перешел на следующую ступень в Высшей школе – это было заметно по лицу и осанке. Когда у Ильдефонса устают глаза от алефов и бейсов, он поднимается к потолку и застывает там подобно воздушному шарику.

Женщину звали Вандой – ревнивый Ильдефонс прозвал ее Вандеей. Работала администратором в гостинице, принадлежала к «элите» и с простыми смертными не разговаривала. Витенька Кунцов, конечно, был автоматически принят в высшем обществе вплоть до особого распоряжения, то есть покуда состоял при Вандее, представлен всемогущему лысеющему Боре, мойщику посуды в шашлычной на обочине шоссе. Над цинковой ванной красовался вставленный в рамочку Борин диплом об окончании института тонкой химической технологии. У Вандеи шустро грели батареи, постель была сухой и теплой, натура щедрой. Зима ушла, не принеся Кунцову ни сумасшедшего счастья, ни большого разочарованья. Даже тогда, на генеральной репетиции жизни, единственный, плачевно закончившийся брак Кунцова значил больше. В воспитательницы чувств Вандея явно не годилась. Прагматична до кончиков ногтей – довольно длинных. Песенно-распевное желанье «Эх, кабы Волга матушка да вспять побежала, эх, кабы можно, братцы да жизнь начать сначала» даже если сбывается, не обязательно оправдывает ожидания.

В общем, настала весна, двадцать четвертая, считая со второго рожденья Виктора Кунцова, да еще пятьдесят шесть лет до того, выходит ни много ни мало восемьдесят. Эта, небось, была получше той, талой, с городским смогом и дохлой расползающейся вороной. Земля проснулась живая, и упорная трава сныть лезла сильными ростками. Клуб автомобилистов под предводительством умеющего химичить химика Бори выехал гуськом на Медведицу. Ванда сразу поехала без дураков, и Витеньке Кунцову весело было высовывать бездумную голову навстречу ветру. Ильдефонс куксился на зад нем сиденье, мучась перспективой непрекращающегося восхожденья. И вот уж на месте, всяк со своей бензиновой плиточкой, стоящие выше разжигания костров счастливые владельцы жигулей мешают элитное варево из дефицитных продуктов. Весенний лес готовится отойти ко сну, птицы перекликаются взволнованными голосами.

Витенька Кунцов медленно, но верно становился Виктором Кунцовым, не совсем таким, как пятьдесят шесть лет назад, но и не сильно отличающимся от прежнего. Для того, чтоб переломить тенденцию, влияния Ильдефонса явно не хватало – у этого духа была слабая энергетика. Существовало, если позволительно так сказать в данном случае, что-то еще, некое другое измеренье, иные сферы, но Виктору Кунцову они не открывались. Мелькнуло тогда, в семь лет, на даче вблизи лесной опушки – и не состоялось. Смешно думать, что написанье диссертации с применением методов теории функций комплексного переменного к изучению колебаний напряжения в электрических цепях могло занять человека, заглянувшего по ту сторону занавеса. Срочно требовалось еще одно чудо, ибо воскресенья вороны оказалось мало. Виктор Кунцов сидел промеж спящих польских палаток, жег костерок, самолично и самочинно. Чудо сформировалось у кромки ночного леса и пошло прямо на него.

Чего ждать от ночного леса? Мелисанды, не умеющей объяснить, откуда она взялась? Даль повыслала опять не такую уж молодую женщину, лет тридцати семи, если не больше. Видно, по второму кругу живучи, Кунцов был приговорен дважды наступить на одни и те же грабли. Женщина подошла к огню – не сказавши ни слова, села на бревно. Бревно как таковое было у одного Кунцова, у остальных только складные стулья. Подтащил его к Вандиной палатке, сырое и корявое, на нем отсиживался, отмалчивался среди совсем чужих пиров. Поздняя гостья поглядела на пламя – оно тут же полыхнуло стенкой, взлетело лентой к темному небу, осветило его в глубину. Высветились те миры, что раньше не впускали Кунцова – теперь наконец впустили. Ильдефонс проморгал краткое мгновенье, когда можно было. Лежал с открытыми глазами, формируя одно за другим числа Фибоначчи. Тесная тьма палатки накрыла его с головой. Так и остался на пятом курсе Высшей школы, далеко еще не выпускном.

Наутро уезжали, пять машин, не взявши с собой какую-то пришедшую к их палатке москвичку. Сказали – много багажа, тяжело. Раскладные столики, тенты и всё такое. Вернулись к обжитой стоянке в июле, уже на месяц. Произошли незначительные перемены: кто-то развелся, женился вновь. Только машина – одна на всю жизнь, и хлопоты по ее поддержанью жизнь заполняют. Катер у лысого Бори, весь день водные лыжи до посиненья. Кунцову еще надо мять – не дай бог помыть – собранную Вандеей чернику, мять деревянной ложкой и обязательно в деревянной миске. Ночью к издалека видному костру подойдет родственная всем стихиям женщина. Тогда налетит горячий ветер, пробежит рябь по воде и острая трава начнет расти из земли с явственно слышным шорохом. Как называли эту женщину там, в лесу, неизвестно, а вообще-то ее звали Валентиной, она работала в библиотеке иностранной литературы. На Медведице у нее был дом в отчаянно ветхом состоянии, в Москве же двухкомнатная квартира возле Велозаводского рынка. В маленькой, проходной поселился Ильдефонс с подзорной трубой, звездным глобусом и пахнущими пылью фолиантами. Дальнюю заняла неравная пара: старшая женщина, по прихоти высших сил наделенная всем, в чем было отказано ее младшему другу, и младший друг, прирожденный принц-консорт.

По лакированному глобусу семнадцатого века ходят медные заклепки звезд. В Высшей школе учат жить до упора, и уж коли целая жизнь ничему не научила, дадут довесок. Теперь лишь до Кунцова дошло, что можно радоваться совершенству другого человека – прежде в сходной ситуации он ощутил бы глухое бешенство. Сейчас готов часами глядеть, как встал, повернулся, рукой очертил сгусток таинственных жизненных сил без имени и названья. Имя имелось, но Кунцов в нем был не совсем уверен – то ли раньше было другим, то ли собиралось измениться. Оттого редко произносилось, а всё так, эпитетами. Может, боялся ошибиться, назвав Вандой? Но это слишком простое объясненье. Этой не-Ванде имя вовсе не подобало. Не звать же ее Бурей? Лучше никак не звать. Вообще-то она была специалисткой по англоязычной литературе, исследовательницей творчества Эдгара По. При ней у Кунцова шевелились волосы, его одолевал не забытый с повторного детства веселый страх. Когда Ильдефонс висел под потолком, обтирая макушкой старую побелку, Она коротким движением век спускала его вниз. У кого хватит сил заниматься любовью с такой женщиной? где бы это записать? У Кунцова хватало. Опущенный – на пол – Ильдефонс садился составлять бесконечный список кораблей, затонувших в Бермудском треугольнике: Конквистадор… Пилигрим… Святой Яков. За окном желтела листва, распространяя необъяснимое свеченье. Велозаводский рынок, пропахший маринованным чесноком, спал под осенним небом.

Кандидатская, простите, диссертация была защищена Кунцовым в более счастливой жизни досрочно и небрежно, по формуле «двадцать минут позора и обеспеченная старость». Результат был тот же, что и от бессонного прилежанья. Рядом с Ней все получалось играючи. У лысого Бори в гараже, помнится, висел плакат: «А ТЫ защитил кандидатскую диссертацию?» Сам Боря, между прочим, не защитил – мыть пивные кружки за богатыми людьми оказалось доходней. Так что Она и Кунцов о защите сразу забыли. Пришел май месяц – годовщина их встречи. Братец Ильдефонс, оставив бесполезное сопротивленье, подарил им большой пряник в виде сердечка. Существо среднего рода, он не был третьим лишним в компании – и поехали втроем в Приокский заповедник. Цвели хрупкие белые анемоны, дул ветер с севера. Кроме противоестественных вещей типа кандидатских защит, благодаренье Богу, существуют дубы и липы и светлая заутреня в тарусской церкви. Когда в алтаре зарождается звук – воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси, ты нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити – а люди расступаются, подхватывают, и лишь один голос найдется вторить, но все единым вздохом твердят радость попрания смерти, то это и есть класс Высшей школы, предстоящий Учителю.

По ту сторону Оки, в заповеднике, у Валентининых друзей, Кунцову хорошо спалось за бревенчатыми стенами. Ему снилось, что тот, старый Кунцов существует параллельно. Может, так оно и было. У того, прежнего, возраст более не менялся, лишь желчность возрастала с годами. Унылое лицо вытянулось, седина пошла в желтизну: шевелюра, борода, усы и даже брови – все стало желтым, как залежавшаяся в сыром помещении простыня. Новенький же Кунцов удил с Ильдефонсом рыбу в старицах, поросших желтыми калужницами. Ильдефонс ловил лягушек, препарировал их и придирчиво изучал срезы под микроскопом. Если сзади подходила Валентина, разглядываемая лягушачья лапка дергалась, демонстрируя гальванический эффект. Ильдефонс недоуменно оборачивался, близоруко всматривался в лицо своей соперницы – сосредоточенное лицо амазонки, целящейся из лука, и светлые волосы ершиком.

Вернулись к себе на Велозаводскую вдвоем – Ильдефонса еще в Серпухове вызвали не то сдать экзамен, не то отчитаться за проделанную работу по усовершенствованию малопродвинутого Кунцова. Во всяком случае, при посадке в электричку волшебный гувернер ответил на какой-то еле слышный зуммер: да, сейчас. Поставил на платформу брезентовый рюкзак с полуоторванными ссохшимися ремешками, взлетел этак метров на десять и там растворился, бросив покинутым спутникам неопределенное: увидимся в Москве. На другой день утром Валентина ушла на работу, а Кунцов сушил на полу промокший багаж задаваки Ильдефонса, с любопытством перебирая предметы магического свойства: сброшенную змеиную кожу, осколок зеркала в форме звезды и треугольную шляпу. Потом поехал на официальное распределенье по окончании аспирантуры. Все было загодя решено: под него сделали ставку ассистента с кандидатской степенью, в том самом институте, где крыша с окнами. Поставил свою подпись в присутствии комиссии. Не откладывая, отвез полученное направленье в отдел кадров, потом зашел поглядеть первую попавшуюся аудиторию. Последняя пара закончилась, студенты высыпали на улицу. За столом сидел один-одинешенек он сам, Виктор Кунцов, в неразменном возрасте пятидесяти шести лет. Губы сжаты сухой складкой, блекло-желтые брови насуплены в казенную бумагу, и портреты математиков сокрушенно смотрят со стены на его неминучее будущее. Жуть пробирает – ну как он и со второй попытки не возьмет планку? Ильдефонс ничего не сумел сделать – ладно. А вот что Валентина не помогла – катастрофа. Не помогли мне ни Верка, ни водка. Хотя с Верки что взять, а с Валентины очень даже можно. Но он выдохся. Кончен бал, потухли свечи. Хороший был год. Старый Кунцов за столом зашатался, как призрак покойной гувернантки у Генри Джеймса, и тоже исчез. На его месте теперь сидел Ильдефонс, уже без хвостика с резинкою, но очень удачно подстриженный, и подобострастно улыбался Кунцову. Тот с досады плюнул на обитую линолеумом лестницу. Пошли не сговариваясь собирать вещи и съезжать без Валентины на дачу. Внешне выглядело так: парень защитился, устроился на работу и слинял. Но это было не совсем верно. Просто парень поостыл, взглянул на всю ситуацию со стороны и снова стал испытывать привычное чувство зависти. Ну, и весело было унизить ее, чтоб знала. Пусть думает на Ванду. О'кей.

Покуда ждали электричку на Ярославском вокзале, Ильдефонс деловито отчитывался: доложил о кандидатской защите подопечного. Похвалили, приветствовали штудии Кунцова в области теории функций комплексного переменного. Кунцов без тени улыбки слушал своего куратора. Неподвижная маска с лица того, желтоусого, уж приклеилась к его молодой физиономии, дотоле мягкой, с плавающим взглядом. Теперь глаза собрались в кучку, и в целом мина означала недовольство человеческой глупостью. Подъезжали – смерклось, туман стоял на вершок от мокрого луга. В Высшей школе тоже, наверное, не без абсурда: никто не заметил – от чего ушли, к тому и пришли. Неузнанная птица вскрикнула в низинке. Ильдефонс отметил на карте Подмосковья пересечение железной дороги с речушкой, поставил знак вопроса – как ее названье? Кунцов лихорадочно перебирал в уме нелепые темы для будущей докторской.

Вандея прилетела через три дня на крыльях всепрощенья, лысый Боря приехал со свитой. Все в один голос твердили: стоянку на Медведице пора сменить, повыше вода чище. Выпили за Витюшину защиту, и Вандея на всякий случай забрала его с собой, Ильдефонса же оставила у себя на даче в качестве сторожа. Но, видно, она не вполне разбиралась в белой магии: Ильдефонс умудрялся одновременно присутствовать и на даче по Северной дороге, и в Москве у Вандеи на балконе, и еще по старой памяти у Валентины близ Велозаводского рынка. Теперь, когда ему с Валентиной нечего стало делить, они окончательно поладили. У Ильдефонса учебные дела пошли бойчей, его даже перевели на шестой курс. Экзаменаторы в мантиях и шапочках с кистями поинтересовались причиной его необычайных успехов. Ильдефонс лишь развел маленькими руками и многозначительно улыбнулся. Вечерами Валентина смотрела в его подзорную трубу на отдаленные дома. Под ее взглядом люди в окнах выключали телевизор и неловко – с отвычки – целовались.

У Ванды крашенные перекисью волосы и взвинченная интонация. Виктор до сентября свободен и наконец-то стал навещать родителей. Он понемногу вживается в прежнюю роль, предки не кажутся ему теперь такими уж чудовищами. Мать просоветская, в двенадцать лет перед пионерским строем отрекалась от арестованной семьи, и разум ее от такого потрясенья полностью не оправился. Говорит – будто радио слушаешь. Сейчас сидит в шезлонге на даче в Удельной, где некогда бабушка Тамара Николавна тихо прошла у ограды. Сидит, столь похожая на свою покойную матушку и совсем другая. В голосе звучит обида. Виктор молча давится, увы, заслуженным укором. Отца, конечно же, нет – его должности режимника, как и его френчу, не будет сносу. Виктор последнее время отцу ничем не обязан и терпеливо сносит его незримое присутствие. В среде физиков-атомщиков Виктор не бывает, но стороной слышал: отец редкостная сволочь. Пусть так, не сыну судить.

Сменили стоянку на Медведице, нашли хорошее местечко гораздо выше по теченью. Пустяки, способная Валентина быстро поднабралась от Ильдефонса. Оба теперь как элементарные частицы – немножко тут и слегка там. Снова Виктор жжет якобы бесцельный костер, опять из лесу выходит женщина, следом за которой летит небольшой смерч. Весь табор спит, луна над ним полночной красотою блещет. Драгоценные жигули пасутся, точно кони в ночном. И кто такой этот Кунцов, что за него борются мощные силы? Ошибочка вышла однажды, а расхлебывается двадцать пять лет. Ильдефонс здесь законным путем – Вандея сама взяла его в поездку, положив гнев на милость, а он, зараза, покрывает любовь малодушного Кунцова, перешедшего на нелегальное положенье. Умеет – дуэнья в шортах – когда надо, напустить крепкий сон или отвести глаза не хуже деревенской бабки. Хотя бабки на Медведице как раз бездарные. Надевши для приличия брюки, Ильдефонс ходит по черным, отстраненным деревням, пытаясь научить комсомолок двадцатых годов хоть какому-то волхованью. Может, что и выйдет. У Кунцова впереди тоже тридцать лет с хвостиком, еще не вечер. Вот лысый Боря уж умеет предсказывать визит фининспектора в шашлычную с точностью до часа.

Сентябрь, Кунцов живет у матери на Войковской. Так хорошо ему без этих двух властных «В» – Ванды и Валентины. Мать тоже властная, но это, братцы, о другом. Не надо чистить Вандиных грибов, а после таскать хворост для Ее костра. И Она уж не Она, а просто немолодая бабенка, каких – хоть пруд пруди. Ильдефонс вообще-то на Велозаводской, но частенько возникает и на Войковской. Входишь в комнату, а он висит за стеклом вниз головой. Откроешь окно, впустишь его – жалко ведь – он начнет выйогиваться в буквальном смысле. Сядет в позе «лотос» и надолго замолчит. Кунцов пока берет производные – готовится к занятию. После получасовой медитации Ильдефонс, пунктуально вернувшись к действительности, снизойдет до Кунцова, одобрит его рвенье, пообещает доложить по инстанции. Кунцов аж задохнется от радости, хоть ему и совестно так зависеть от похвал тетери Ильдефонса.

Пока Кунцов немного отдышался – тетеря уж сидит у Валентины в библиотеке, смотрит новые поступленья англоязычной литературы и просится в лингафонный кабинет. Валентина гладит лежащий на столе колючий каштан. Тот раскрывается под горячей рукой, высыпав на стол два блестящих коричневых ядрышка. Одно из них тут же дарится другу Ильдефонсу. Друг раскрывает короткопалую ладошку над подаренным каштанчиком – из него на глазах лезет зеленый росток. Смеются вдвоем – очень сильная женщина и очень женственный чародей.

Студенты опять не любят Кунцова, как не любили пятьдесят шесть проклятых лет назад. Ему казалось: вот сейчас романы, романы… нет. Туфли с бантами, короткие прямые платья, прически «маленькая головка» – всё мимо. Тысяча девятьсот семьдесят четвертый год катится под горку, и так не хочется видеть Ванду.

На Чегет поехали рано, в конце января, всей компанией – лысый Боря с росиньолями, Ванда с кремом от загара и tutti quanti. Солнце не обращало на кремы никакого вниманья. За полдня успевало так утомить Виктора Кунцова, что оставшиеся часы он проводил впотьмах. Сидел в инструкторском кабинете под альпинистским башмаком – тот красовался подле ледоруба на стене. Находиться под башмаком Кунцову было не впервой. Дрожа каждым нервом, разглядывал обожженными глазами деревянные шпеньки в подметке. Не только Ванда, но и Валентина здесь присутствовала. Само собой, с верным Ильдефонсом. Приехали на тот же срок – о господи! Снега было навалом, спасатели тотчас задействовали Валентину спускать лавины. Не надобно стало и пушки, чтоб их расстреливать. Едва лишь взглянет на опасно нависший козырек – тут же он оборвется. Покатится с нарастающим гулом снежный ком, таща переломанные стволы, заваливая заранее оцепленную дорогу. Бесплатные билеты на подъемник у Валентины не переводились, Ильдефонс день-деньской выписывал вензеля фристайлом. Валентина, нависшая в передней стойке, разгрузивши напрочь пятки, проносилась мимо, точно камень, выпущенный из пращи. Подъемник то и дело зависал. В налетевшем снежном облаке Она, раскачиваясь в кресле, бесстрашно пела: пять тысяч лет катится с гор быстрое эхо, так далеко, так далеко, что не доехать. Пока доберутся снимать – глядь, спрыгнула вместе с лыжами и ушла. Вон след змеится по целиковому снегу, а там, далеко-далеко внизу, разлетаются по обе стороны летящей фигурки снежные крылья.

Виктор Кунцов выполнил в этот день всю программу: поглядел на Эльбрус с площадки возле кафе «Ай», выпил с Вандою кофе, пощупал на мягкость все воткнутые в снег дорогие лыжи и спустился на первую очередь подъемника. У подножья склона увидел свою жену Светлану из той, прежней жизни – как в плохом американском фильме. Широколицая, без шапки, растрепанная, в малиновом свитере с оленями, ехала, выставив вперед лыжные палки. Давила изо всех сил на оба внутренних канта, глядя вперед с обреченным видом. Горный пейзаж, преддверие неба, показался Кунцову белой пустыней. Единственное живое в нем было – ее красноватое лицо с большими порами. Не успев подумать, Кунцов подсказал: давить надо попеременно, то на правую ногу, то на левую… сено, солома. С тем же напрягом Светлана последовала его совету. Пошла раскорячкой, но уже серпантином. Дальше вся чреда событий была предопределена: мучительные попытки сближенья, недолгое единенье, омраченное постоянной неловкостью, разлад, разрыв, благоприобретенная женобоязнь. Две реализации жизни склеились. Правда, тогда он встретил Светлану в июле, но разве в этом дело. Ползать на коленях по крыше, в мокром снегу… умолять бестолкового Ильдефонса ходатайствовать о зачислении его, Кунцова, в Высшую школу… перечеркнуть свою успешную пятидесятишестилетнюю жизнь… все это ради того, чтоб снова натолкнуться на то же самое беспомощное женское лицо, которое невозможно объехать. Спорить было бессмысленно – целая цепочка грядущих поколений прорывалась в мир, сминая Кунцова. Учась заочно в Высшей школе, он уже кое-что понял: его затягивало в воронку, и выплыть было невозможно.

У ребенка была маленькая головка, глубоко задвигавшаяся в чепчик. Ильдефонс пел над ней фальцетом рождественские колядки – дитя родилось в декабре. Виктора Кунцова впервые вызвали туда сдавать экзамен, который он с треском завалил. С испариной на лбу твердил членам комиссии – немолодым мужам необычайно благородной внешности: не знаю, не могу знать, зачем, ради чего родил я сына Александра. Обладатели высшей мудрости, казалось, сами пребывали в замешательстве – никаких инструкций от них Кунцов не получил. Неунывающий Ильдефонс появлялся буквально с потолка в восьмиметровой комнатушке Светланы на Профсоюзной – за стенкой ссорились Светланины родители. Читал впрок над чешской кроваткой б/у: «Полетела по первым цветочкам о красной весне поразведать – скоро ль будет гостья дорогая, скоро ли луга зазеленеют». Весна не застала Кунцова с Ильдефонсом на Профсоюзной – они свалили на дачу покойной бабушки Тамары Николавны. Кунцов сидел на шкурке от старой шубы, суя в печку торфяные брикеты. Ванда сновала по воскресеньям возле дома напротив, но уже с кем-то вдвоем. Ильдефонс густо молчал о Валентине, которую продолжал аккуратно навещать. Абстрактная женщина снилась теперь Кунцову только в кошмарах – она наставляла на беднягу свое разверстое жерло, изрыгая красные сморщенные тельца, и детский крик лишал его рассудка. В довершенье всех бед Ильдефонс разложил на подоконниках книги по акушерству и гинекологии. Сказал – велели, по программе нужно. Перечить ему Кунцов не решился. Если во всей этой крови и требухе, в воплях и вони есть высший смысл – ради бога. Хорошенькое удовольствие жизнь, если таково ее начало. Ильдефонс покончил с гинекологией и принялся за генетику. Прислонившись обвисшей задницей к остывающей печке, с жаром объяснял озлобленному Кунцову: самое офигенное чудо света – рожденье человеческого существа с двадцатью пальцами, двумя глазами и двумя ушами. Надо благодарно радоваться, терпя пеленки – обычные советские пеленки образца семьдесят пятого года. Но Кунцов благодарно радоваться не хотел – с первого захода его недолгий брак был бездетным.

Шкодливый Ильдефонс нарочно разжигал в Кунцове женоненавистничество, и тот поставил за вторую свою летнюю сессию целую обойму двоек – за короткие юбки, подведенные глазки и плотоядную улыбку. Одновременно неуклонно совершенствующийся маг исхитрился наделить Сашу Кунцова свойством вездесущности. Спокойно сося пустышку за деревянной решеткой на Профсоюзной, малыш в то же время с рук Валентины следил за игрой цветовой музыки, что устраивал для него Ильдефонс на стене квартиры у Велозаводского рынка. Упрямые благодетели человечества в мантиях и четырехугольных шапочках – поставили они крест на Викторе Кунцове или нет, но за Сашу Кунцова крепко взялись. Мать у мальчика была никакая, отец от его воспитанья злостно устранился. Волосы у дитяти то и дело меняли цвет от контрабандно загружаемых в его головенку общечеловеческих ценностей. Похоже, для эксперимента одного экземпляра было достаточно, и с точки зрения продолженья рода Виктор Кунцов пока что получил белый билет. Сущность отношений, установившихся у белобилетника с его наставником, уже никого не интересовала.

Мать Виктора Кунцова Элеонора Иванна поехала посмотреть внука. Дитя сидело, держа неокрепшую спинку, намного раньше положенного. Дуло на облетевший одуванчик, которому также было совсем не время. Головка мальчика была в тот день голубой, ладошки испачканы соком одуванчика. Под люстрой – гордостью Светланиных родителей – кружила большая птица навроде альбатроса, только не очень белая. Элеонора Иванна достала подарки, хотела сказать «какой хорошенький», но поперхнулась, потому что птица уронила нечто ей на голову. Свиданье было омрачено. Гостью отмыли, но дитя уж завалилось навзничь, закинув на подушку сжатые кулачки, и задрыхло. С тех пор на Профсоюзной Сашок в основных чертах был малыш как малыш – большинство приколов с ним происходило на Велозаводской.

Год прошел, как сон пустой. Виктор Кунцов уже не мог видеть оплывшей физиономии подлипалы Ильдефонса. Начал робкую охоту за крупными, тяжеловесными студентками, сам тоже мало-помалу становился квадратным. Все уж приметили его вкус и дружно гоготали, когда какая-нибудь грузная девушка раз пять ходила сдавать ему зачет. И впрямь смешно было видеть две неизящные фигуры, подолгу сидящие друг против друга. Великое это сиденье никогда ничем не кончалось. Предоставленный сам себе Ильдефонс ошивался у Валентины – у той вечно гостили спасатели, на полу лежала заготовленная для кого-то бобина троса. Ильдефонс в данный момент исследовал статистику поэтического языка. Доказывал с цифрами в руках, что речь Маяковского богаче цветаевской. Валентина лезла в драку, кончавшуюся пораженьем Ильдефонса.

Ванда вышла замуж за партийного выездного и отбыла в Индию. Лысый Боря поднялся по социальной лестнице – из мойщиков посуды в официанты. Отец Виктора Кунцова – Энгельс Кунцов – получил очередной орден. Виктора Кунцова не отчислили из Высшей школы просто потому, что из нее никого никогда не отчисляют. Так в немецких университетах девятнадцатого века можно было учиться до седых волос. Wieviel Semestre? bemoostes Haupt! Один раз еще его вызвали на ковер, пред светлые очи экзаменаторов. Спросили – чему он учит? Двадцативосьмилетний Виктор Энгельсович добросовестно показал, как берутся по частям интегралы и суммируются ряды. Верховные духовные судьи отнеслись к этому вполне серьезно. А чему учится сам? Кунцов замялся и сказал немного не по теме: «Я надеюсь на том же багаже, на тех вещах, что уже понял, защитить докторскую… практически вторую кандидатскую». Члены комиссии взглянули на него грустно, как портреты математиков со стены, и отпустили. На земле был розовый вечер, молоденький месяц запутался в ветвях. Мимо летела весна, бесстрашно, словно птица, знающая наверняка, что ружья у Кунцова нет. Половину своего рокового пятидесятишестилетнего срока он уже прожил. Шел, думал: когда освободится доцентская ставка и кому ее отдадут.

Интересно теперь на Профсоюзной-Велозаводской: дитя пошло ходить. У Виктора Кунцова преобладает странное настроенье. Ему стыдно, что давно не был – от угрызений совести он все нейдет и нейдет. На Профсоюзной дитя кушает, купается, надевает чистые рубашонки. На Велозаводской играет с Ильдефонсом и Валентиной в очень странные игры. Валентина закрывает листом бумаги картинку. Сашок вынимает из коробки такую же – скажем, разрезанный арбуз. Ладно, эффект Розы Кулишовой отработан. Ильдефонс прячет конфетку в дальней комнате и ведет туда Сашка за руку. Сашок конфетку безошибочно находит, сует за щеку. Эффект Вольфа Мессинга закреплен. Приехала бабушка Элеонора Иванна – на Профсоюзную, конечно. Дитя сказало: «Не подходи, ты страшная». Дедушка Энгельс, услыхавши такое, вообще не поехал, а он был гораздо страшней. Виктор Кунцов кой-как пересилил себя и ходит повидать Сашка, только на Велозаводскую. На Профсоюзную – ни ногой. Сидит, гладит оранжевую головку сына, а тот спрашивает: «Папа, скоро я пойду в Высшую школу?» Папа в растерянности кивает головой, дитя считает по пальчикам планеты солнечной системы: Земля, Венера, Марс, Сатурн, Юпитер… Вот тебе и сорока-ворона… кашку варила, деток кормила. Ильдефонс мотается рапортовать об успехах дитяти чуть что не каждую неделю, упоминает вскользь и об отце. Виктору Кунцову только двадцать девять, а он уж получил доцентскую должность. Всех растолкал, на троих собрал неопровержимый компромат. Согласно первой версии карьеры – делал все то же самое, но достиг этого результата лишь в тридцать три.

Сашок пошел в свою школу четырехлетним, за ним присылали ежедневно в восемь утра. Раздавался легкий щелчок, и Саш исчезал с Велозаводской – в последние месяцы он ночевал одновременно и там, и на Профсоюзной. Валентина организовала ему во время сна курс быстрого чтенья. Мирно укладываясь спать после «Спокойной ночи, малыши», он утром знал наизусть «Медного всадника». Умываясь, радостно возвещал: «Темно-зелеными садами ее покрылись острова!» На Профсоюзной заспанная Светлана водила его в детсад. Саш прилежно учил «камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин Владимир Ильич», но в Высшей школе этого декламировать не пытался. Там именитые педагоги заметили у мальчика сразу несколько даров, и в частности дипломатический, редкий в столь юном возрасте. Стоял сентябрь – время начала занятий у нас, на земле. Там, чуть повыше, еще было жарко, листва скорее краснела, чем нежели желтела на непривычных для нас лиственных деревьях: буках ли, грабах не то чинарах. Ученики младшей группы сидели на помосте средь кроны большого платана. Учитель подъезжал к ним в специальном высоком кресле, как старенький Мравинский. Да он и был стар, этот учитель. Вот сейчас идет урок, посвященный обычаям нецивилизованных народов, и Саш, обвязавшись пальмовыми листьями, с упоеньем стучит в там-там. Облака играют друг с другом в пятнашки, и земля так далеко, что о ней уже не помнишь.

Ванда явилась – не запылилась. Мужа ее звали Альбертом Николаичем. Привезла целые россыпи гранатовых и жемчужных бус, закамуфлированных в оболочку от колбасы, пошла дарить, продавать направо и налево. Устроила Сашка в детсад с английским языком, однако дитя ездить туда не пожелало, сказавши со взрослой твердостью: нет. Пришлось уступить. Ходит в обычный садик в довольно замызганной рубашке. Возвращается – из Высшей школы – чистенький, как пикейные мальчики на фотографиях от Юргенсона.

Январь восьмидесятого. Валентина теперь, кроме Эдгара По, вплотную занимается лавинами. Ее вызывают с работы телеграммой, встречают обветренные спасатели на вездеходе. В начале зимы Валентину завалило, но над местом ее погребенья в снежной пыли стояла радуга – от мощной ауры, и успели откопать живой. Она по-прежнему лезет на рожон и вся в друзьях. Пятилетний Саш, смирно переодеваясь в детсаду у шкафчика с уточкой на дверце, в то же время едет на маленьких горных лыжиках вслед за Валентиной, показывающей ему радиус поворота. Ильдефонс на своих эланах медленно повторяет движенья этих двоих. Через час Саш появляется на занятиях в Высшей школе, как будто так и надо – это, оказывается, был урок физкультуры. У мальчика новый дальнобойный взгляд и глаза сегодня серые, как гранит – Валентинины.

Итак, доцент Кунцов разменял четвертый десяток. Впереди у него десять долгих лет с единственной мыслью – о докторской. В сорок один год защитится. По сравненью с первой попыткой жизни выигрыш в девять лет. Неужто ради этого стоило воскрешать дохлую ворону и насылать из лесу теплый смерч к кунцовскому костру? Виктора Кунцова пока не вызывают сдавать экстерном экзамены за Высшую школу. Иногда он робко спрашивает: «Сашенька, ну как там дела?» Сашок, жуя привезенные Валентиною козинаки, отвечает с набитым ртом: «Нормально, па». Кивает пальцем стакану с чаем – тот подвигается поближе. Вокруг Виктора Кунцова их уже трое – Саш, Ильдефонс, Валентина, и всё впустую.

Энгельсу Степанычу Кунцову пятьдесят три. Он совсем потерял голос и пользуется аппаратом-усилителем. Так крепко матерится, что аппарат раскаляется – приходится ненадолго отключать. В такое время Энгельс Степаныч показывает бранные слова на пальцах с помощью очень понятных жестов. Физики шутят: это у него третья сигнальная система. Из окон кабинета режимника Кунцова виден двор, заставленный спецмашинами цвета хаки. В воздухе висит неясная угроза.

А Виктор Кунцов в предыдущем воплощении в Виктора же Кунцова был на докторской просто зациклен. По второму заходу живучи, продержался лет до двадцати пяти, потом дал крен в ту же сторону. В тридцать один окончательно извелся и пошел на поклон к отцу. Загодя договорился с Элеонорой Иванной, привез показать обоим родителям внука-вундеркинда. Саш с места в карьер принялся объяснять дедушке Энгельсу строение атома. Дед узнал термины и обомлел. Всё бы ничего, но волосы мальчика вдруг сделались ярко-фиолетовыми. Дед знал и слово «мутация». Схватив в охапку кушак и шапку, не съевши Элеонориного обеда, пустился в Арзамас. Сашок в это время хлебал куриную лапшу у мамы Светы, и кудряшки его в данный момент были белокурыми – как положено.

Ильдефонс получил диплом бакалавра Высшей школы! во всю стенку! с настоящим золотом! с витым шнуром! каков же будет диплом магистерский, если Ильдефонс до него доживет? Валентина произвела салют из ракетницы, подаренной спасателями. Великовозрастный бакалавр устроил парад фокусов перед нею и Сашком. Добросовестно доставал из цилиндра разноцветных кроликов – они разбегались по углам, сыпали кофий. К концу представленья успели Ванда с мужем, но Виктора Кунцова так и не дождались. У матушки своей на Войковской доцент мучался головной болью и черной завистью – ему было не до белой магии.

Осенний семестр 1981/82 учебного года. Ильдефонс преподает марксистско-ленинскую философию в кунцовском институте – изучал на всякий случай как одно из получивших распространение мировоззрений. Диплом бакалавра Высшего знания в случае надобности умеет прикидываться разными квалификационными документами. Высшую школу Ильдефонс продолжает прилежно посещать. Там спокойно выслушивают отчеты о его педагогических опытах. Тактичный Саш – ему скоро будет шесть – в обсужденье не пускается. Читает на утренниках в детсаду «музыка играет, барабаны бьют, ворота открывают и Ленина несут». Студенты за глаза зовут Ильдефонса «херувимчиком». Тот прознал о кликухе и спешно остригся наголо. Голова его оказалась квадратной. Теперь жди, пока обрастет. Не отрывая глаз, смотрит в мощные бритые затылки парней-спортсменов, вздыхает.

На даче по Северной дороге мокнут кусты. Доцент Кунцов сюда давно не ездит, он ужился с матерью и никуда не рвется. Когда редко-редко пожалует отец, играет с ним в шашки. На дом бабушки Тамары Николавны легла рябина, стучит по крыше сухими ветвями. Электричка прошла – кажется, совсем рядом. Просто ветер оттуда. Убежала к другим светящимся окнам, на следующую станцию, спеша и дрожа, будто за ней гонится лесной царь. Ильдефонс мешает в печке угли допотопной кочергой, Саш дремлет на коленях Валентины. Прабабушка Тамара Николавна сидит в плюшевом кресле с бахромой, вяжет Валентине ажурную шаль обалденной красоты. Появляется всегда, когда здесь Саш – пропустив два поколенья, связывает порванную нить. Крючок выделывает замысловатые фигуры. В домах темно, кой-где заколочено. У Ванды в окошке мерцает экран телевизора, распинается диктор. Его закрывает на миг спина Альберта Николаича – он переключает программу, но там другой такой же. Валентина тренирует сонного Сашка по части телепатии. Говорит про себя: что вовек я любил не один… Саш продолжает не открывая глаз: и калитку осеннего сада, и опавшие листья рябин. Ильдефонс разбивает последние красные уголья, закрывает ржавую дверцу. На Профсоюзной мама Света, завесив от спящего Сашка лампу, нижет распавшиеся неровного жемчуга бусы.

На день рожденья – тридцать три года – Элеонора Иванна испекла сыну пирог, но ей нездоровилось. Нездоровье оказалось столь серьезным, что через полтора месяца, после неудачной операции, Энгельс Степаныч с Виктором Энгельсовичем – без Сашка – ее хоронили. За Энгельсом Степанычем пришла машина, и прямо с поминок он умотал в Арзамас, твердо решив на Войковской как можно долее не появляться. Виктор Кунцов сидел один средь немытой посуды, в темноте и с зажмуренными глазами, пытаясь вызвать в памяти лицо матери, но оно надежно стерлось. Разомкнул веки в двухсветной зале со стенами, обитыми красным деревом – и свечи, свечи… Экзаменаторы при полном параде спросили его: «Видевши начало жизни и конец ее, что думаешь ты обо всем этом?» Снова растерявшись в их присутствии, Виктор Кунцов ответил не на весь вопрос, а лишь на половину его, и то ни к селу ни к городу: «Думаю, что надо поставить памятник с цветником». Высокие судьи потупили взоры. Посуду он мыл на другой день, поздно вставши. Моя, почувствовал, как некие неисчерпанные силы матери присовокупились ему, словно были положены на его сберкнижку. Позвонила Ванда и пригласила на Медведицу.

Извилистая дорога, глинистая земля. Жаворонок завис над небрежно вспаханным полем. Славная тетка эта Ванда, и Альберт Николаич стоящий мужик. Ночевали в разваливающемся Валентинином доме, купленном за бесценок лысым Борей – всё не в палатках, а под крышей. В первый вечер Кунцов долго ждал, не случится ль чего. Сухая ботва быстро прогорала, а лес, полный птиц, отступал все дальше и дальше. Произошло лишь на третий день. Опять огонь пошел ввысь, озарилось небо, перед глазами встало материно лицо. Не то, реальное, искаженное застарелым страхом и ненавистью, а другое, не поддающееся описанью. Держа его в памяти, загасил поскорей костер и залез на сеновал, где совсем не по-ангельски храпел верный Ильдефонс, способный царствие Божие проспать. Наутро Кунцов про себя умолял экзаменационную комиссию Высшей школы: вызовите меня… ну вызовите! совсем как ученик четвертого класса. Но его все не звали. Потом ощущенье чуда померкло. Показалось ерундой то, что хотел с опозданьем ответить на коронный вопрос о жизни и смерти. Лысый Боря привез двадцатипятилетнюю дочь Соню, которую решил кровь из носу выдать за доцента Кунцова. Не с кунцовским проворством было отвертеться. Ну и миниатюрной Соню никак нельзя было назвать, так что успех отцовских ухищрений был предрешен.

Когда снимался первый дубль кунцовской судьбы, второго брака вообще не было. Теперь докторская защита Кунцова была делом жизни тестя. Вот откуда выигрыш в девять лет, а премудрость Высшей школы тут ни при чем. Шашлычная по дороге на Николину Гору оказалась золотым местом с точки зренья полезных знакомств. Может быть, не для мойщика посуды, но для официанта уж точно. Родилась Лиза Кунцова со всеми полагающимися пальчиками и ушками. Но Ильдефонса, певца генетики, к ней на пушечный выстрел не подпускали – не помогали никакие шредингеровские фокусы. Рос обычный человеческий детеныш, про которого с гордостью докладывали, когда какой резался зубок и каково было первое слово. Сверхспособностей, благодаренье богу, пока не замечено. Сашок сестры не видел, отец против: боится, что мальчик в присутствии Сони начнет менять окрас – нам это ни к чему. Светланин Сашок учится на тройки во втором классе советской школы. Мама разочарована: сын доцента все же. В Высшей школе Саш первый за всю ее историю девятилетний бакалавр, и диплом его много красивей Ильдефонсова – вот они рядом на Валентининой стене. По заснеженной дорожке в Сокольниках идут втроем: Ильдефонс, Валентина и посередке Саш. В конце аллеи их ждет Тамара Николавна, но по мере того, как они приближаются – оказывается все дальше и дальше. Только видно: на ней та самая шубка, что лежит распоротая на даче с открытой, вконец провалившейся верандой.

Дедушка Энгельс недолюбливает свата Бориса по многим причинам – ему эти фамилии и в ядерной физике осточертели – к внучке же питает слабость. Подолгу молча торчит на Войковской. В Арзамасе завел другую жену еще при жизни Элеоноры Иванны, но какой-то угол в его сердце, видно, пустовал. Обыденность обстановки сыновнего дома его умиротворяет: люстра – вот она… палас, софа со съемными подушками. Леденящая тревога атомного века ненадолго отступает, будто вещи способны кого-то заслонить.

Плечистая Соня не льстится на дачу – наследство бабушки Тамары Николавны. У лысого Бори огромный домина на Николиной Горе, где всем места хватит. Тепло, светло и промеж господ. Лиза идет своими ногами к Москве-реке за ручку с двоюродной сестрой Машей. У обеих голубые платья в клеточку – стиль cоuntry, только Машино подлинней. И бабочки садятся им на плечи, и ласточки летают высоко. Впереди остановился, зовет их, торопит Машин старший брат. Взмокший в крахмальной рубашке официант Борис Брумберг несет шашлыки под дерево к столику, окруженному пеньками. Не менее взмыленный доцент Кунцов на приемных экзаменах подглядывает в список блатников – кому велено натянуть отметку.

Дача Тамары Николавны теперь негласно считается собственностью одиннадцатилетнего Сашка. Продав за беспечную цену развалюху на Медведице, Валентина поселилась «у тетушки Тамары» почти в открытую. Саш пока и тут и в пионерлагере. Сейчас с ребятами из четвертого отряда ворует в саду мелкие яблоки «белый налив». Грызет, морщится, выплевывает белые семечки. И здесь, на глазах у Валентины, лезет через чужой забор. Спрыгивает в крапиву возле дома, где уж пять лет не живут. Трясет ихнюю яблоню – свои обтрясти всегда поспеешь. Застывает, заслушавшись безлюдья и запустенья. Птица вспорхнула из-под куста, нарушила молчанье. Сашок собрал в крапиве яблоки, набил полную пазуху. Нашел в заборе две гнилые доски и вышел вон. Валентина, смеясь, ставит яблоки печься. Ильдефонс пишет для высшей школы реферат «Критика учения Мичурина». Тщательно вырисовывает разрезанные яблоки. В пионерлагере горнист играет «бери ложку, бери хлеб» и бежит к столовой за своими двумя порциями. Сашок, держась за живот, плетется туда же. Другой, сложный Саш читает Валентине на кухне импровизированную лекцию по генной инженерии. Та, забывшись, гладит его зеленые волосы рукой в подсолнечном масле. Мама Света на работе в канцелярии смотрит почту из пионерлагеря. Ага, вот: мама, я прочел «Волшебник изумрудного города» и сделал себе зеленые очки.

Кунцов пишет докторскую – точно воз везет. Переделывает под каждого из троих назначенных оппонентов. Потом по второму кругу, поскольку кто-то недоволен внесенными поправками. Перекраивает под смену руководства страны, и в конце концов, окончательно замороченный, представляет тогда, когда за степень уж почти не платят. Поседел за эти четыре года и стал несусветно зол – кажется, даже злей, чем до знакомства с Ильдефонсом. А тому, если не присматриваться, на вид все те же двадцать два года, только еще больше обмяк и сдулся, словно воздушный шарик – пристальному взгляду покажется стареющим мальчиком. Почему-то стал воинствующим русофилом, под кличкой «Илья» посещает собранья РНЕ и время от времени отправляется в Сербию. В Высшей школе делает доклады об особой миссии России – слушают с обычной доброжелательностью. Однако магистерскую диссертацию защитил не Ильдефонс, а Саш. Этот тоже иногда куда-то исчезает, не докладываясь даже Валентине. У мамы Светы он уже в восьмом классе – не блещет, ох, не блещет, зато всегда при ней. Как не так. Самый юный магистр Высшего знания, пятнадцатилетний капитан, неутомимый посол земного шара – носится от одной потухшей звезды к другой, собирает в закончившихся временах достижения погибших цивилизаций. Загружает в свою бесконечно емкую голову, сто раз на дню меняющую окрас. Лиза Кунцова ходит в первый класс уже не советской школы, и все говорят про нее – какая умница! Мама Соня улыбается: есть в кого. Лиза очень красивая девочка – вот это непонятно в кого.

Ранняя докторская защита открыла Виктору Энгельсовичу Кунцову богатейшие возможности пакостить коллегам. Ильдефонс, будучи раз и навсегда не допущен на Войковскую, является к надзираемому ведьмаку во время лекции. Нагло садится на стол, разыгрывает популярные пантомимы. Кунцов не видит – уткнул в доску постное лицо, пишет дифференциальные уравнения. Математики на портретах с видом заговорщиков подмигивают способному миму. Тот, задрав короткие брючки, достает из носка шпаргалку. Выводит мелом на штанине ряд Тейлора, а на заднице, вставши рядом с лектором, вслепую – табличный интеграл. Студенты давятся беззвучным смехом. Время перевалило за девяностый год, никаких марксизмов-ленинизмов и в помине. Ильдефонс теперь преподает здесь историю отечества, но, по иронии судьбы, в группах иностранцев. Сегодня у него уругвайцы, оливковые и носатые. Из двадцати человек русский понимает один – он и служит толмачом. Ильдефонс старательно рисует генеалогическое дерево киевских князей. Уругвайцы же, похоже, и про Наполеона не слыхали – хорошо, если знают Боливара. Зато Ильдефонс знает все и еще кое-что. Шестой курс Высшей школы – не шутка.

Валентина уже на пенсии. Девяносто первый год, разгар кризиса, из библиотеки ее поперли. Дает уроки английского языка, доллар за сорок пять минут. Результаты потрясающие, к ней готовы ездить даже на Сашкову дачу. Но Валентина пунктуально раздваивается за полчаса до занятий и появляется на Велозаводской. Заодно в те же сорок пять минут читает с Тамарой Николавной: tired with all this… Саш возвращается из других галактик, гребет в саду сухие листья – выдался погожий денек. Земля, по которой он соскучился, подмерзла за ясную ночь, белый налет на траве медленно исчезает в лучах низко стоящего солнца. Ильдефонс, втолковав уругвайцам про князя Игоря, через пять минут уж нераздельно принадлежит своей призрачной семье. Держит на широко расставленных пухлых руках шерсть, пока Тамара Николавна мотает клубок. От вязальщицы, похоже, на том свете отказались – живет по второму разу, начиная с освобожденья из лагеря. Сейчас она ровесница Валентины, но та преданно и терпеливо ходит за ней, вросшей в продавленное кресло. Вернулись все тетушкины болезни – хороший знак, по крайней мере не мертва. Саш зажег костер-дымовушку, меж яблонями стоит туман. Уроки истощают Валентину – видно, дело не по ней. Все худеет, но форс не теряет. Рохля Ильдефонс еще не научился превращать рваную бумагу в деньги. В библиотеке иностранной литературы по Валентине скучает каждая мышь.

Виктор Энгельсович Кунцов неуверенно ведет машину – в редкий светлый денек везет жену и дочь на Николину Гору. Проезжая мимо шашлычной, ближней половиной лица улыбается, дальнюю морщит. Отправил документы на присвоение званья профессора. Теперь надо быстро подсиживать… Не думать, смотреть на дорогу. Из облетевшей дубравки выходят обыденные фигуры – скромная нечисть нечерноземья. Аукают, тянут руки – Кунцов не видит, не внемлет. Темный дубовый лист, скукожившись, падает наземь. Привезли на дачу девочку, а девочка совсем другая. Не ихняя девочка, только они не заметили. Лес ее сглазил. «Боже мой, Лиза, – говорит подурневшая Валентина, – мы тебя заждались. Ну, Ильдефонс, взгляни, как дела на той даче? Лиза, ты там кушаешь цветную капусту в сухарях и куриную котлетку. Здесь картошка с грибами – их Ильдефонс теперь видит под листьями и под ветками елок. Время свинушек закончилось, мы едим одни белые». У Лизы чудесные теплые ручки и в каждом глазу газель. Она, кажется, знает с рожденья всю эту компанию – подходит и правильно называет. Лицом похожа на пра, только та седая, а это темноволоса. Вернулся и Саш – красивый, шестнадцатилетний. Ну, что там в минувших таинственных временах? Что касается нашей Земли – там одни чудеса да знаменья, да опасное темное знанье, да стертые письмена. Какие все-таки умные дети у этого Виктора Кунцова. Видно, природа как следует отдохнула на нем самом и принялась за дело с новыми силами.

Бодались политики, распадалась страна, обрушились цены, инфляция ринулась, образованье заглохло – Кунцов себе прет точно танк, и в девяносто втором жестоком году заведует кафедрой. В сорок три года – одиннадцать лет долой по сравнению с первым прогоном. Стоило разложившейся мерзкой вороне собраться, каркнуть и улететь – результат налицо. Над плоской крышею с окнами ходят низкие тучи. Виден седой затылок, склоненный над текстом лекции. А наизусть не помнит – мозг его занят интригами. Конкурса при поступлении нет, учится кто попало, зато теперь всякий вуз университет. Ну или академия. Но в коридорах пусто.

У Сашка больше не меняется спонтанно цвет волос. По-видимому, загрузил в свою голову столько информации, что новая уже так, пустяки. Теперь темно-русый, это при ярко-синих глазах. Идеальный представитель Земли. А хороша и смуглянка Лиза. Саш взял ее на экскурсию совсем недалёко, на ту сторону луны – сверял там карты. Вернулась совсем не напуганная – набралась куражу от Валентины. На даче стареющая Валентина сидит по другую сторону круглого стола – смотрит поверх очков, как ребята рисуют кратеры. Тамара Николавна не вяжет, кутается в платок, ей пальцы свело артритом. Ильдефонс в Валентинином фартуке чистит картошку. Просторно и тихо. На Профсоюзной Сашок живет в комнате у бабушки с дедушкой – мама Света вышла замуж за строителя из Донецка. Уроки делает на юру, получает всегдашние тройки, но поступать все равно собирается, сам не знает куда. Все поступают, и он туда же. На Войковской квартира трехкомнатная, у Лизы маленькая комнатушка, мама Соня в большой, на большой кровати. Профессор Кунцов окончательно и бесповоротно занял третью, принадлежащую Энгельсу Степанычу – тот давно не кажет глаз. Лиза отличница в физматшколе. В Высшей школе она, переросток, учит теорию Дарвина вместе с приготовишками. От обезьяны так от обезьяны. А может быть, и не так. Рассмотрим все возможности, потом обсудим. Саш время от времени участвует в экзаменационной комиссии, ему очень идет ритуальная шапочка и вообще идет его молодость. Ильдефонс теперь обращается к нему не иначе как вы, Александр. С Виктором Энгельсовичем Кунцовым Ильдефонс – преподаватель истории отечества – встречается носом к носу в институте, но тот сослепу принимает его за студента Илларионова. Илларионов снова учится у Виктора Энгельсовича, правда теперь он попал в лапы профессора Кунцова намного раньше. Время идет как-то быстрей, словно бы по накатанной дорожке. Ильдефонс больше не ходит на кунцовские лекции разыгрывать пантомимы. Он тоже уже в возрасте, только непонятно, в каком.

Шоссе на Николину Гору бойкое. Борис Брумберг – официант с золотым подносом. Зовут только его, хотят иметь дело именно с ним. Просят присесть за столик, выпить здоровье честной компании. Обсуждают при нем такие проблемы, что боже ж ты мой, спрашивают совета. В банке на счет Лизы к восемнадцатилетию уж положена кругленькая сумма. А Лиза аукается в дубравке. У нас заместо лесного царя просто леший, и он имеет на Лизу кой-какие права. Его крестница, не при добрых людях будь сказано. Воинствующий русофил Ильдефонс, конечно, хотел бы сделать из Лизы барышню-крестьянку: прямой пробор, коса в руку толщиной. Вот и он сам, легок на помине. Устроил на вырубке выездной семинар для полуграмотной нечисти, которая чет и нечет не разбирает. Господи, до чего нехороши: землистые лица, путаные космы. Ильдефонс показывает слушателям короткий палец – смеются непристойным смехом. Два пальца – еще пуще. Куда легче преподать вьетнамцам историю не ихнего отечества. Лихорадочный апрельский ветер гуляет по нечесаным лешачьим головам, треплет немытые косицы кикимор. Средь пятен снега пестрит розово-голубая медуница. Борис Брумберг принимает сегодня за особым гостевым столиком Ванду с мужем. Те хотят видеть Лизу – она здесь, с дедом. Зовут не дозовутся. Но с ней Ильдефонс, бояться нечего. Так и уехали не видавши. Правда, а где же Лиза? не около Ильдефонса? Она на поляне празднует языческую весну. Ей уже скоро десять, она, как и мать, плечиста и хороша еврейской отроческой красотой. В зеленых глазах таится немеркнущее преданье, как у колодца Иаков однажды встретил Рахиль. В Высшей школе не учат главной загадке жизни – ее отгадка витает в воздухе меж берез.

Энгельс Степаныч Кунцов женился законным браком на той своей, арзамасской хозяюшке. Она его лет на десять моложе, и оба уже на пенсии. К сыну на Войковскую ехать с женой не пожелал. Долго выбирал, где купить дом – слишком хорошо знал секретный экологический атлас. Ходил с радиационным датчиком вокруг каждой избы. Наконец купил в Торопце, на озере, и отдался целиком единственной своей страсти – уженью рыбы. Виктор Энгельсович оприходовал отцовскую комнату. Выбросил две оставленные дедушкой Энгельсом книги – «Белую березу» Бубенова и «Кавалера золотой звезды». Сохранил лишь чистенький, далее первой страницы не открывавшийся «Справочник по ядерной физике». Энгельса же Степаныча устроили по звонку начальником отдела кадров на звероферму, каковая должность была формальна, поскольку всем успешно распоряжалась его бойкая сотрудница Елена Сергевна. С нутриями и норками ему тем более не приходилось иметь дела, и очень хорошо – они пачкали и воняли. Прошел разок вдоль вольер, когда оформлялся, и ладно. Рыба в озере плескалась крупная, так что ежеминутное ожиданье налетов с воздуха потихоньку отпустило Энгельса Степаныча. Жена Настасья Андревна делала во такую окрошку, и пенсия у него была большая, только не стало казенного спирта. А покупная водка не шла ему впрок, и всякий раз как подсекал он рыбу, видел в озере укоризненное лицо Элеоноры Иванны. Вот, дескать, и меня так, чпок и нету, а кто – поди знай. Ох, как хотелось это знать шестидесятишестилетнему Энгельсу Степанычу Кунцову. Страшным, сиплым голосом звал он: Эля! но вместо Эли казала колючий плавник бесстыжая русалка, а рыба той порой, порвав губу, уходила. Все стихало, в глубине отражались темные дубы. Обессиленный, сидел Энгельс Степаныч на ящике, когда из воды после русалочьего показался четырехлопастный хвост атомной бомбы. Бросив снасть, выламывая тростник, бежал он к дому, и долго не могла Настасья Андревна добиться от него толку.

Мама Света печет пирог с лимоном – Сашок поступил в текстильный институт. Будет ездить без пересадок до Октябрьской. Хоть это и не событие для магистра Высшего знания, но Валентина, туда же, состряпала что-то праздничное. Ее недавно вызывали наверх по вопросам перспектив развития англоязычных народов и последствий их нынешнего мирового лидерства. Произвела отличное впечатленье – сотрудничество закрепилось. Там, наверх у, неведомо где, тоже лето. Саш в римской тоге средь парка читает лекцию о парниковом эффекте. Там нет каникул, нет перерыва в развитии разума. Есть водоемы и водометы, и водная пыль рассыпается по ветру, ветер же свеж, и деревья играют сильной листвой.

Уже горел Белый дом. Средь нездешнего сада Саш – в алом плаще тонкого сукна, очень картинный на фоне краснеющих канадских кленов – приводил слушателям многочисленные примеры сползанья демократических режимов к диктатуре. Виктора Энгельсовича одолевали другие заботы. Пройдя годичный испытательный срок, будучи избран завкафедрой на пять лет, спешно выдавливал группу поддержки прежнего начальника и набирал свою команду. Все ключевые позиции по отмывке министерских денег в научном секторе у него были схвачены до того. Довольно подачек от Бориса Брумберга, побоку Лизину физматшколу. Главное – связи, остальное приложится. По утрам теперь сам отвозил дочь в частную гимназию, где училась кузина Маша, двумя годами ее старше. Ильдефонс, ко всякой бочке гвоздь, преподавал там по совместительству историю, нимало не заботясь о согласовании расписаний, поскольку мог одновременно находиться и тут и там. Директриса отдала предпочтенье православному учебнику – Илья Федорович долбил детям про Кирилла и Мефодия. Дети смеялись над его мешковатыми брюками и звали: Чарли Чаплин. Лиза гуляла с кудрявой Машей. Раздавался щелчок, хоть уже и знакомый, но всегда неожиданный. Маша хлопала глазами, а открыв их видела опять Лизу, только несколько рассеянную. В Высшей школе начинались занятия, брат отводил сестру в группу. Встречные кланялись с величайшим почтением, шептали: преемник Великого Магистра. В текстильном институте звенел звонок на третью пару. Сашок, аккуратно выплюнув жвачку в урну, трусил в аудиторию. Саш, призванный для беседы, шел к Великому Магистру. Тот некогда подъезжал к помосту, сколоченному на платане, в высоком кресле вроде режиссерского. Сейчас, высохший, с запавшими глазами, сидит в кресле-каталке, на подножке коего пристраивается узкобедрый Саш. Содержанье беседы да не будет оглашено. Но и ничего не слыхавши, можно утверждать: не только нежеланный труд ради хлеба насущного остался неизбежным, но и старение, и смерть. Валентина выглядит старше Тамары Николавны и все тает, тает. Сохранились кинокадры: она как игла прошивает пушистый нетоптаный снег, исчезая из виду.

Тамара Николавна помнит семилетнего мальчика, сказавшего ей у калитки: не уходи. Ради него с большим опозданьем вырвалась оттуда и вернулась сюда. Мальчика, о чьем рожденье никто не написал ей в лагерь – сама увидела во сне перед побудкой. Теперь ждет сорокатрехлетнего и не может дождаться. Если дождется – рассыплется в прах. Красивый Саш присел у ног ее, как только что сидел у ног Великого Магистра. Саш скорее дух, нежели человек, а у Тамары Николавны острая потребность заземлиться, коснуться обычного человеческого существа. С Виктором-то Кунцовым тоже неладно. С кем у него договор и какого свойства? Об Ильдефонсе и говорить нечего. Вон стоит на одной руке ногами вверх и еще поворачивается вокруг своей оси в таком положении. Любимая Валентина и даже крошка Лиза время от времени отправляются на какой-то шабаш. Ни одного нормального человека. «Ну хорошо, пра, – вступается Лиза, – а ты сама? ты разве не призрак? Кончай ломаться, иди есть яблочный пирог». Ильдефонс его разрезает – вылетают штук пять воробьев. Тамара Николавна смеется самым обыкновенным смехом, ничего общего не имеющим с леденящим душу хохотом привидения. Все замолкают – тихий ангел пролетел, на их молчанье ложатся привычные звуки. Молодые ежи с мягкими колючками шуруют яблочные очистки. Редеющий лес затихает, полный не птиц, а шорохов.

Палата номер шесть в стационаре города Торопца имелась, даже целое отделенье. Четвертый этаж, решетки на окнах, железная дверь. Настасья Андревна через два месяца нашла себе отставного майора – только ее и видели. Дом не мешкая захватили соседи, те, через дорогу – их было двенадцать душ. Отодрали ломиком две-три дощечки от крытого крыльца, подняли ножичком крючок на внутренней двери. Милое дело. Пошел снег, и Энгельсу Степанычу всё казалось – он радиоактивный, уж очень нехорошего цвета было облако. Сына нашли легко – у старика в паспорте прописка сохранилась московская. Виктор Энгельсович приехал на машине, усталый и сердитый. Сидел с отцом за столиком в столовой, разложив гостинцы, но безумец ни к чему не притронулся. «Привези датчик, – сказал он сурово, – без проверки есть ничего нельзя. Может, у вас там реактор взорвался в курчатовском институте. Гласность гласностью, а ты все ж привези, у меня тут отобрали». Виктор Кунцов хотел всучить больному электрозажигалку для газовой плиты, ан не вышло. Через две недели привез хороший датчик. Тот, несмотря на прежние тщательные стариковы проверки, отчаянно верещал над озером и кучкой пойманных на мормышку окуньков. В отцовском доме у берега гуляли с размахом. Не гармошка – оголтелая попса. В окошке мелькнули темные глаза и спрятались за занавескою с фабричными набивными цветами. В дом Виктора Энгельсовича не впустили. Вышло четверо молодых мужиков – один с вилами, другой с топором, а у третьего был такой зверский вид, что на четвертого Виктор Энгельсович не взглянул. Уже в конце улицы догнали его Темные Глаза. Так, лет двадцать семь, пальто с норковым воротничком местного торопецкого производства и норковая ушанка, по уже отошедшей моде. Естественно, прихвативши с собой в Москву многожды битую женку самого зверовидного из тех четверых, Виктор Энгельсович в Торопце не показывался. Больниичной администрации пришлось примириться с фактом. Не за столом в часы разрешенных свиданий, а прямо у постели больного что ни день появляется подстриженный «под Валентину» Саш. С соседних коек приподымаются накачанные антидепрессантами сумасшедшие. Любимчик Великого Магистра устраняет из их скорбных умов болезненные мысли, однако заменяет тоже не совсем стандартными, и находящиеся в замешательстве врачи пока никого не выписали.

Чужую жену, не такую уж и забитую, как могло показаться с первого взгляда, звали Надей. Быстрая езда наперегонки с тучами, еле удерживающими в себе снежную крупу, пришлась ей по сердцу. Лихая ушаночка хороша была для морозной чащи, где хоронится осторожное зверье. Круглый лоб казался слишком безмятежным для умыкаемой женщины. Тучи, не дотерпевши до Москвы, высыпали на поля, шоссе и крышу машины сухие катышки снега. В давно сгустившейся тьме стало бело и чисто. Кунцов думал, куда везти свою находку, и ничего кроме Сашковой дачи не придумал. Поздним утром привез спящую красавицу куда решил, оставил в машине. С удивленьем прошел по расчищенной дорожке, открыл дверь своим ключом. Господи, сколько же их садилось завтракать в глубине комнаты, при свете лампы, под шелковым абажуром! Шагнул к ним, словно перешагнул невидимую черту. Уставился на бабушку Тамару Николавну – та в прах не рассыпалась, но сказала самым обыденным тоном: «Садись к столу, Витюша!». Высохшая Валентина налила ему кофе, давно не виданный взрослый Сашок передал тарелку – овсянка, сэр! Ильдефонс разрезал антоновское яблоко. Тут Лиза выглянула в окно и спросила – а кто это в машине, папа? – и Виктор Кунцов хлопнул себя по лбу. Надю разбудили, обсудили, накормили и отвели в дом напротив – у Валентины были Вандины ключи.

Тамара Николавна не стала говорить – ныне отпущаеши рабу твою по обету твоему. Задержалась, а надолго ли – неизвестно. Даже оживилась, если такое слово уместно в отношении призрака. Достала из буфета заветные, доарестные чашки тонкого фарфора. Чистила лимон ленточкой, как на фламандских картинах. Немного постарела – тоже хороший знак. Валентина оттрубила на Велозаводской ненавистные уроки, вываливает баксы на стол. Ильдефонс идет за провизией на импровизированный хохлацкий рыночек – только что пришел автобус с Украины. По дороге обдумывает доклад в Высшей школе: «Паническая природа инфляции». Лиза, отодвинув оставшиеся баксы, садится с краешку делать уроки, в обе школы. Маме Соне ни до чего – проведав о Надюшке, немедленно потребовала развода, тут же съехала в подаренную дедушкой Борей квартиру и уж назначила день бракосочетанья с крутым бизнесменом. Борис Брумберг выкупил шашлычную у прежнего владельца – ему сейчас море по колено. Подумаешь, завкафедрой… голодранец. Стоит март месяц, крутолобая Надюшка драит Вандину дачу – пора ее освобождать. Провалился снег возле теплых стволов, наст засыпан хвоей. Лес ложится спать, полный больших и маленьких синиц. Синий взгляд Сашка все глубже и глубже. Сумерничают все вместе. Надюшка выспрашивает, что почем в Москве, и обязательно сообщает: а в Торопце столько-то. Виктора Энгельсовича нету, поехал в Торопец забирать отца из дурдома – выписали. Отвезет на Войковскую, и Надюшку туда же, а дом на озере останется выкупом за нее. Это только так говорится – попробуй отними.

Шел второй счастливый год в жизни Виктора Кунцова, и так же неожиданно н закончился – счастливчик выдохся. Надюшка устроила ему разгон и увеялась в Торопец, к своему зверю. На прощанье бросила Виктору Энгельсовичу: ты ни бить, ни любить не умеешь. Кунцов остался вдвоем со сдвинутым отцом, и тут нашла на него окончательная лютость.

Из института Сашок с Ульяной Разореновой идут во дворы на задворках парка Горького. Садятся на скамью, мокрую от стаявшего снега, подложив пакеты с тетрадями. Говорят о группе ДДТ, потом надолго замолкают. Хорошо, что здесь не Высшая школа. Ильдефонс возникает перед ними аки огненный столп в пустыне. Илья Федорович теперь преподает историю отечества юным его гражданам, а не уругвайцам. Сейчас он куратор групп Сашка и Ульяны, которая поэтому спешно пытается привести себя в надлежащий порядок. Но Ильдефонсу не до нотаций. «Саш, скорей, – говорит он, – пра собралась уходить». И оба, к удивленью Ульяны, исчезают, как сквозь землю провалившись.

Заставлять человека дважды помирать вроде бы нехорошо, но именно это здесь и происходило. Тамара Николавна металась по подушке, в чем-то жарко исповедуясь Валентине, только слов было не разобрать. Валентина держала ее за слишком горячую для призрака руку. Повернувшись спиной к пра, Лиза плакала в окошко. За окном было светло и весело. Это возле парка Горького скамейки обтаяли, а тут на лавочке лежал круглый валик снега, посыпанного тыквенными семечками. Сосулька просвечивала на солнышке, капая вперемешку с Лизиными слезами. Синица на синичнице щипала клювом кусочек сала, насаженный на спицу Тамары Николавны. Одной жизни явно мало, и умереть трижды Лиза бы согласилась. Саш с Ильдефонсом второпях прошли сквозь стену, приподняли сухонькую пра, чтоб перенести поближе к окошку. По дороге через большую комнату она с каждым мигом становилась всё легче и холодней. В общем, они ее не донесли – пришли к окошку с пустыми руками. Зато никакой мороки с констатацией повторной смерти. Лиза подобрала с кресла недовязанную ажурную шаль, предназначавшуюся ей, накинула на левое плечо. Но остаться с лебединым крылом вместо руки, подобно младшему брату принцессы Элизы, ей не пришлось. Шаль достроилась на правом плече, повторяя сложный рисунок. Жизнь завершилась, все долги отданы, и жаловаться не на что. Сашка тут же вызвали туда, наверх – не в комиссии сидеть, а к ответу. За длинным столом в уголочке примостилась пра, надвинув шапочку на лоб – единственная женщина в этом собранье. Видно, успела что-то очень значительное сделать в те годы, о которых Саш не знал. Ему, Сашку, задали привычный вопрос – он сам задавал его не раз: что думаешь ты о смерти? «Думаю, что ее нет», – ответил Саш. И тут же поправился: «Мне кажется, что ее можно избегнуть, перешагнув некую черту». Ульяна Разоренова собрала с мокрой скамьи пакеты с тетрадями, свой и Сашка. Пошла с ними обратно в институт – там начиналась четвертая пара. Над головой летело невесомое облако, и не хотелось смотреть под ноги. На всякий случай подымала их повыше, наполовину промокшие, и незаметно перешагнула незримую черту. Когда с опозданьем пришла на занятие – оказалось, что не в текстильный институт, а в Высшую школу.

Энгельс Степаныч Кунцов ходил взад-вперед по комнате на Войковской. Окна были плотно зашторены. Купил с рук сирену и поминутно давал сигнал тревоги. Соседи реагировали по-разному. Еще заводил на всю катушку магнитофон с записью инструктажа, как вести себя в условиях атомной войны. Противогаз снимал только за едой. Приходил Саш, включал умиротворяющую музыку. Дед расчехлялся, слушал с удивленьем. Потом говорил: «Выруби, Сашок – я расслабляюсь, а враг не дремлет». Саш повиновался, садился рядом со стариком, гладил руку в толстой резиновой перчатке. «Дезактивация, парень, дезактивация, – вздыхал умалишенный. Приходил Виктор Энгельсович. Он побаивался Сашка – Лиза ему все уши пожужжала про преемника Великого Магистра. Надо ж, чтоб у такой глупой матери… Саш встречал отца спокойной ласковостью. Прибегала Лиза – дед начинал пуще безумствовать: пытался натянуть на свою любимицу защитную одежду. Наконец появлялась Ульяна – только ее не хватало. В Высшей школе она пока училась на сестру милосердия, ей это очень шло – повязка с красным крестом, соответствующая манера поведенья и собственные серые глаза. Саш стал обращаться с ней несовременно – называть на вы и все такое. Как будто не было обтаявшей скамьи, перед которой неожиданно нарисовался Илья Федорович – были промокшие ноги и высокое облако, плывшее к непостижимому совершенству.

Ах, как неосторожен декан Завьялов! добр и хорош собой. Разве можно быть таким, сидючи на казенном месте. Портреты математиков озабоченно покачиваются. Того гляди слетят, или он слетит – второе вероятнее. Кунцов плетет паутину, тонкую, как ажурная шаль дважды покойной Тамары Николавны. Сидит в своем кабинете с девяти утра до десяти вечера, и по субботам тоже – так сидит лишь тот, кто подсиживает. И вот свершилось – Кунцов декан. Не было такого до сошествия Ильдефонса. Дело дрянь, спасайся, кто может. Ильдефонс старается не попадаться Кунцову на глаза – кафедра общественных наук отнесена к тому же факультету, что и кафедра высшей математики, то есть под ним, под ним. Однако долго прятаться не удается. «Илья Федорович, – выговаривает Ильдефонсу бывший его воспитанник по Высшей школе, – преподавателю неприлично сидеть на столе». А что, в Высшей школе от Кунцова вовсе квитанцию потеряли? Да нет, недавно вызывали – доложил, что стал деканом. Одобрительно кивали, божьи одуванчики.

Валентине шестьдесят. После второй смерти Тамары Николавны она наконец-то согласилась считать себя хозяйкой дачи. Снова осень – осень любит этот дом. Любит темные стены, глубокие комнаты, шали из разноцветной шерсти. Лиза под окном читает Стерна. Ей двенадцать, но можно дать и четырнадцать – она скороспелка. День выдался подарочный, на полу лежит солнечный квадрат от окна, выходящего на юг, с крестом от оконного переплета. Трепещут подсохшие кленовые листья, бросая тени в квадрат – вот и узор для шали. Валентина вяжет ее Ульяне, унаследовав костяной крючок Тамары Николавны. Склонила седеющую голову, ложбинка идет от стриженого затылка. Эдит Лебяжья Шея – зовет ее Саш. Он вместе с Ильдефонсом определяет сроки исчезновенья двойной звезды. Пока Илья Федорович проверяет на калькуляторе расчет, сделанный в уме многоуважаемым Александром, тот объясняет Валентине, как черная дыра сожрет звезду. Показывает цветную картинку – одна звезда оранжевая, другая зеленая. Молчунья Ульяна моет посуду в облупленной раковине. Стучится Ванда – принесла пирог с грибами. Ешь пирог с грибами и держи язык за зубами. Ульяна и так держит, любить Сашка – дело нелегкое… что из этого может выйти?

Там, наверху, зимы не бывает – просто притихло, задумалось. Вечнозеленые туи, бессмертники с жесткими лепестками. Великий Магистр собрался уходить куда-то еще выше. В какие-то миры, описанью которых в различных религиях нельзя доверять, однако существованье их безотчетно ощущается всеми. Саш сидит при умирающем, как Алеша Карамазов при своем старце. Православие тепло – теплее нету веры. Ильдефонс давно уж крестился по православному обряду, требует, чтоб его называли Ильей Федоровичем и никак иначе. Космизм же леденит даже самое храброе сердце. Что читать над обдернувшимся лицом, торчащим из подушек? Прекрасные наши тексты от святых отец – человек яко трава и жизнь его яко цвет сельный цветет и отцветет – вроде бы нельзя. Саш с нажимом повторяет вслух все то главное, что говорено-переговорено между ними. Может, еще слышит. Умаялся говоривши, снял шапочку с разгоряченной головы. Что-то не так? Да. Это шапочка Великого Магистра. Значит, совсем ушел. Со всем ушел.

Надюшка прискакала в жутких синяках. Валентина извела на нее литр свинцовой примочки и пела красивым меццо-сопрано:

Позвонили по сотовому Виктору Энгельсовичу, но тот сказался занятым и забирать Надюшку не спешил – потом выяснилось, что вообще не собирался. Ехать на Велозаводскую неудачливая жена наотрез отказалась. Пришлось Ильдефонсу гипнотизировать директора местного магазинчика. Как там маг стоял на ушах в магазине, история умалчивает, но скоро Надюшка в белом халате торговала хлебом и водкой. Торговля шла не бойко, зато директор оказался куда как любезен. Виктор Энгельсович, заперев беснующегося отца, сидел сычом на Войковской. Из комнаты бесноватого доносились отрывистые слова: «Верховный главнокомандующий на проводе. Подготовить превентивный удар по Лондону. Альтернативные инструкции в красном и зеленом конвертах. Команда – вскрыть конкретный конверт – будет дана по радио в шифровке. Поднять бомбардировщик в воздух!» Лондон спокойно жил по гринвичскому времени, выдался сверхомерзительный ноябрь. Полгода плохая погода, полгода совсем никуда. Александр Викторович Кунцов читал в Кембридже лекции по ядерной физике и произвел сенсацию. Заодно досдал в текстильном институте хвост, тоже по физике – с Ульяниными шпаргалками.

Стоят в Торопце у озера два дома, смотрят друг на друга, перемигиваются. Раскололась надвое семья, будто рой отлетел из улья. Ну и пополнилась тоже. Надюшкин зверь по имени Леха взял себе для битья другую молодку – ждать что ли он станет эту гулену. У кого-то дитя родилось, пищало в пеленках. Попса через дорогу слышна даже зимой – родственные дома стараются перекричать друг друга, а что будет летом, вот потеха. У обоих крылечек жигули-пикапы. Из одного доносится «не валяй дурака, Америка», из другого «мама, на кой сдались нам эти Штаты, мама, здесь тоже можно жить богато, мама, не надо плакать, я русского люблю». Сияет февраль, солнышко как из бани, облачко – махровое полотеничко, и резные полотенца на обеих избах, одного мастера работа, звали его Аверьян. Приехала Настасья Андревна – отставной ее майор помер, опившись поддельной водки. Дивуется она на новые ворота. Вышли те же четверо мужиков – в тот день была очередь кунцовской избы поить всю семью. Младший, с небритой еще курчавой бороденкой, сказал лениво: «Отойди от машины, обезьяна», – и дал настырной бабе легкого пинка. Однако сил не рассчитал – летела Настасья Андревна ажник на озерный лед. Треснул лед под ее локтем, ухнул – в Москве на Войковской было слыхать. Саш в те поры сымал с непослушного деда противогаз – тут и сошел на старика дар вездесущности. Пребывая на Войковской под сыновним домашним арестом, явился он чудесным образом также и на торопецкой Озерной улице, страшный и нечесаный, в исподнем белье. Поднял со льда многолетнюю свою подругу, с трудом утвердил на обеих ногах. После встал посреди Озерной улицы, воздевши руки аки голодающий Поволжья на небезизвестном плакате и захрипел ужасным пропитым голосом. В эту минуту содеялось еще одно чудо – из обожженной глотки вырвался крик: «Слушай мою команду! По захватчикам точечным ударом – пли!» Тревожно загудело небо. Четверо живо протрезвевших мужиков встали плечом к плечу на пороге. Подлетело нечто и застыло в воздухе, нацелившись на кунцовскую избу. Бабы с ребятенками пролезли меж мужьями, бросились кто в чем через дорогу – из окон дома насупротив тоже глядели бледные лица. Тут мужская половина семьи, дрогнув, покинула кунцовский дом. А чудо-юдо развернулось, вильнуло четырехлопастным хвостом и ушло откель пришло. Настасья Андревна, поддерживаемая мужем под здоровый локоток, взошла на крылечко – оприходовала брошенные неприятелем банки соленых огурцов и заплетенные косицы лука. С того дня Энгельс Степаныч существовал в двух ипостасях: на Войковской, обретя голос, шумно буйствовал, на Озерной рачительно хозяйствовал. Семейная зараза раздвоения личности коснулась его в лихое время и не оставляла до самой смерти, вернее, до обеих смертей, произошедших в разное время – такие, брат, дела.

Ильдефонс ходит с ведром краски вдоль железнодорожного полотна, пишет на задних стенках гаражей художественным шрифтом: Россия – русским! Рисует знак РНЕ – чуть измененную свастику. В Высшей школе делает сообщенья о растущей мусульманской опасности – всеядность слушателей потрясающая. Закончив идеологические малярные работы, собирает свои кисточки в ведерко. Становится обеими ногами в дешевых кроссовках на один рельс. Уносится намного быстрее электрички к Валентине на дачу – как раз перерыв, дорога свободна. Вешний ветер овевает его непропеченное лицо, вдоль насыпи мальчишки жгут прошлогоднюю траву, от набухших почек розовеет дальний лес. На даче долго раздевается, рассупонивается, рассказывает об успехах Виктора Кунцова – тому светит проректорское кресло. Далеко пойдет, если не остановят. Никаких новостей, кроме карьерных, о нем нет. Болезнь отца переносит стоически и сам никак не производит впечатления здорового человека. Летний отпуск проводит в больнице на профилактике. До лета еле дотягивает. Оно маячит впереди, живое и теплое, отданное в обмен на власть – усмехнется ему в окно больницы, выходящее на залив возле Строгина.

Наверху почитай уже лето, раздвинуты стены – прозрачные стены Верхнего города. Солнце щадит его, здесь не озоновая дыра, а защитный космический зонтик. Можно включиться в жизнь бесконечного парка – олени подходят к порогу и лижут любимую соль. Ветер носит от дома к дому удачные мысли, приправленные ароматом цветов – не ветер, а интернет. Кампанелла, блин, отдыхает. Великий Магистр Александр уже занял свою резиденцию. Высшая школа инертнейший институт, изменить в ней что-нибудь трудно. Не управляет, но кое-как управляется, так же как с дедом на Войковской, если в больнице отец. Люди не в полном разуме, и наверху и внизу. Читай утопию Томаса Мора – она безобразно жестока, смотри также фильм «Кин-дза-дза».

Виктор Энгельсович, весь темный от разлития желчи, лежит под капельницей и не может приподняться – поглядеть в окно на залив. Не успел к очередным перевыборам подсидеть проректора по учебной работе Владимира Устиновича Жаброва и, что совсем нехорошо, засветился при сборе компромата. Надо бы активно заметать следы, а тут каникулы, и теперь вот изводись до сентября. Ильдефонс в белом халате сидит близ постели прежнего друга. Диплом бакалавра Высшей школы – магистерского Илья Федорович так и не получил – прикинулся фельдшерским. «А помните, Виктор, – говорит Ильдефонс своему пациенту, – высокий берег в Коломенском, причал внизу, цветочки вероники, колосистую траву, что зовется костер безустый?» Кунцов молчит. Думает: завтра обязательно позвоню в министерство Бельмесову, он что-нибудь придумает.

Некстати собранный компромат на Владимира Устиновича Жаброва таки сказался: началось обратное развитие кунцовской карьеры. В феврале девяносто седьмого года его поперли с деканства. Обрадованный Ильдефонс снова начал появляться в аудитории у него за спиной. Садился верхом на стул, скептически следил за выкладками профессора Кунцова: в Высшей школе как-никак математику знали. В очках Виктор Энгельсович не видел далее первого ряда. Приволакивая ногу от недавно приобретенного радикулита, топтал мел. После занятий опять торчал допоздна на кафедре, с запасом еды в холодильнике, но уж без прежних надежд. Идти домой не хотелось. В окна заглядывала темнота. Вездесущий Саш в обществе сероглазой сестры милосердия дежурил у постели дедушки Энгельса. Сдавшись на мелодичный Ульянин голос, старик объявлял отбой и затихал. А просто Сашок той порой таскал ящики с товаром около продуктового магазина. Лиза в Крылатском на освещенной горнолыжной трассе отрабатывала технику. Коренастая, устойчивая, ровно колобок – центр тяжести низко – смелая, чертенок. Утром сидит за партой и даже не зевает. В то же самое время лихо несется по склону в Домбае, раскрывая на обе стороны целиковый снег, будто книгу, читаемую небом. И катится с гор быстрое эхо: узнаете? новая повелительница лавин… вот ужо…

Надюшка нашла себе крутого, живет в Мытищах – на кой сдались нам эти Штаты. У Валентины теперь мобильник, играет мелодию «К Элизе», только Надюшка не звонит. Виктор Энгельсович справился с радикулитом и холециститом, но не справился с одиночеством. Умоляю, бросьте канат мне, сорокавосьмилетнему богатому холостяку, да так, чтоб я не заметил корысти. Усомнюсь на мгновенье, не поймаю – уйдут концы в воду, будет тревожно шириться полоса за бортом. Ну а эта, что вьется возле меня, она как зубастая щука – проверяй то и дело, а все ли цело. Три поколенья блатных… боулинг… техосмотр… деньги к деньгам… негде клейма поставить. Вот кабы сплавить отца – еще одна степень свободы. Комиссия собралась, вопросы все заданы, не отходя от кассы – в загородный дурдом. Ульяна там уже в штате – его, сердечная, ждет. Встретила, с лаской плечо подставила и отвела в палату к интеллигентным бомжам. Уленька, как их зовут, бородатых? сами-то помнят? скажи. Бороды пусть обреют – не влезет в противогаз. Думаете, угроза войны совсем миновала? думаете, не будет? а как же тогда Ирак? Все вытирают ноги об нас, отказавшихся драться… Вы еще проклянете однополюсный мир. Вишни цветут в Торопце, глупая рыба, проснувшись, жадно и неразборчиво клюет на всякую дрянь. Когда на крыльцо выходит гневливый Энгельс Кунцов, прячутся враз соседи – с бабами и детьми.

Пра живет третью жизнь наверху, но Витюша сюда не вхож. Саш в будничном облаченье водит ее по розарию. Розы танцуют куртуазный танец, а Саш объясняет названия их. Все, что внизу случится, подвергнут здесь обсужденью – жаль, что влиять на ход событий им дано не всегда. То Валентина с Лизой, то Ильдефонс заскочит – вместе хлебают мудрости черепаховый суп. Все сейчас заняты Лизой, она подает надежды, скоро не то что лавины – горы будет сдвигать.

Интеллигентные бомжи бород не сбрили. Безучастные ко всему на свете, лежали под бомбежкой, засыпаемые атомным пеплом. Энгельс Степаныч производил дезактивацию посредством веника, вынесенного под мышкой из туалета. Было их, пострадавших, трое – замаялся обрабатывать. Прямой опасности для окружающих, в данном случае для Энгельса Степаныча, они не представляли. Давно бы выписали, да некуда. У каждого своя история – Энгельс Степаныч старательно сметает с толстых серых халатов следы жизненных катастроф. Терпеливая Ульяна поднимает лежачих к обеду, отправляет в столовку под конвоем старика Кунцова – тот заставляет едоков тщательно обдувать слипшиеся макароны. Съевших обезвреженные спагетти запускает в палату на тихий час, а там уж сидит Саш. Куст желтой акации весь наполняется птицами, в небе теснятся взбитые облака. Великий Магистр, я помню: когда-то был музыкантом… помню гриф скрипки… помню место пальцев на нем. Великому Магистру двадцать один год – совершеннолетие и совершенство, – на Ульяне почиет отблеск. На Войковскую уж внедрилась зубастая щука Альбина, нашла уборщицу, та выбросила в мусоропровод шмотье старика и вытравила его запах. В открытые окна там доносится стук электрички. До леса, до поля еще далеко-далеко. Здесь ближе до поля, до леса, до неба и до конца. Как пальцы на грифе скрипки, здесь плотно ложатся дни. Все у Альбины свое – сын, квартира, карьера, сыну уже восемнадцать, квартира будет за ним… Карьеру она не упустит, крепко держит в руках.

Валентина более не дает уроков, взрослый Саш нашел другой источник существованья семьи: рассчитывает траектории движенья искусственных небесных тел в гравитационных полях для какого-то почтового ящика. Кажется, он опоздал – силы Валентины тают не по дням, а по часам. В какие-то периоды жизни она отдала слишком много, теперь боится за Лизу – экстремальные штучки не проходят даром. Глаза, что низвергали лавины, слепнут, Валентина вяжет впотьмах. Ильдефонс, как котенок, ищет закатившийся клубок – он тоже сдает, не носится больше по рельсам, точно живая дрезина, забрал у Бориса Брумберга старые жигули. Вечно забывает, где у них зад, где перед – так и передвигается задним ходом. Лиза кричит ему вслед: «Илья Федорович! это же не запорожец! ездите, сделайте милость, чинно и благородно». Новоиспеченный автомобилист привозит Валентине желуди из светлой осенней дубравки, она их жадно ощупывает – те, что еще держатся в чашечках и те, что уж высыпались. Рисует вслепую дубы – наросты и темные дупла, и длинные ветви, простертые над землей. Большой, во все небо, падающий лист. Ульяна отвозит картинки в подарок своим пациентам.

Евроремонт подобен потопу или по меньшей мере пожару. В любом случае, Альбина отлично справляется со стихиями. Трубы, кафель, сантехника – всё под ключ. Виктор по старой дружбе живет у Ванды на даче – стоит прекрасный октябрь, и ездить легко на работу. Но дом через улицу у бестолкового сына от первого брака давно пора отобрать, ведь это на Витино имя. Большой допотопный участок… ломать, возводить коттедж.

Осень пустяк, и заморозки пустое – слом дома начали еще в конце октября. С яблонями, ежами, синицами и дождями, с призраками, голосами, листвою и тишиной. Весь этот филиал дурдома ютится на Велозаводской – у Магистра нет власти, и у пра ее нет. Пятеро виртуальных на двадцати пяти метрах – Ильдефонс, Валентина, Ульяна, Лиза и Саш. Дачу сожгли, сломали и заново начали строить. Пустяк зима и метели, немного дороже – и все. Главное – сделать так, чтобы они не вернулись, а то их неведомо сколько и неизвестно кто.

Цветущий май девяносто восьмого – Виктор Энгельсович теперь женат третьим официальным браком. Квартира на Войковской вся к чертовой матери перепланирована, коттедж скоро будет подведен под крышу. Post factum началось оформленье разрешений – не дают ни в какую, Альбина все сделала с хорошо продуманным нарушеньем запретов. Ее бывший муж, занимающий туманно высокий пост, готов в одночасье расшить ситуацию. Нужен пустяк – переоформленье недвижимости на имя Альбины. У нее какие-то льготы, и вот она как раз имеет право… Кунцов толком не въехал. Странное безволие нашло на него. Чувствуя, как захлопывается капкан, но ровно чем опоенный, подписал он бумаги. На следующий день узнал, что Альбина переходит от него на другую кафедру.

До мая «семья» дотянула на Велозаводской. Там все было цело – подзорная труба и звездный глобус с медными клепками. Ильдефонс подвесил себе в проходной к потолку корабельную койку, качался в ней, напевая матросские песни по-уэльски. Под ним спал Саш, убирая на день матрац. Во сне делал расчеты для оборонки, вводящиеся прямо с мозга в компьютер – тот крепился к стене на специальной полочке, над головой Великого Магистра. Немалый свой заработок Саш клал на сберкнижку Валентины – она на девяносто девять процентов присутствовала здесь и лишь на тютельку там. Спала в дальней комнате на своем же от старых времен широком ложе, Ульяна с Лизой ставили впритык раскладушки. Когда стало невтерпеж жарко, пройдоха Илья Федорович устроился санитаром к дедушке Энгельсу на Белые Столбы. Воткнул туда же психологом Великого Магистра Александра, получил на себя и на него довольно приличную комнату во флигеле. Выбил каморку за стеной для числящейся на хорошем счету медсестры Ульяны Разореновой. Потом сделали рокировку – мужчинам малюсенькую, Ульяне нормальную комнату – и перевезли Валентину с Лизой. Проблема дачи на один сезон была решена. А у психов жизнь – так бы жил любой, хочешь спать ложись, а хочешь песни пой. Те, обыкновенные Сашок с Ульяной, только что окончившие текстильный институт, живут пока не расписываясь у родителей Ульяши в Павлово-Посаде, там и работают, дай им Бог и с детками. Здесь, во флигеле, манеры съезжают все глубже и глубже в прошлое. Дамам целуют ручки, Илья Федорович даже пятнадцатилетней Елизавете Викторовне. Та уж надела юбку до щиколоток, хороша так, что страшно становится, а взгляд ее целителен для затворников главного корпуса. Праздновали пятнадцатилетие – дедушку Энгельса приодели и повели во флигель. Радость моя быстроногая, зачем тебе платье до пят? если в бомбоубежище – ты ведь не добежишь.

Коттедж уже кроют драгоценной зеленою черепицей. Пни выкорчевывают: что-то пыталось из них прорасти. Побеги, не видевшие ушедшей наверх хозяйки, но все равно от прежнего корня… нельзя. Почему-то появляется бывший муж Альбины, распоряжается строительством. В июле вдруг оказалось – уже оформлена дарственная на имя их взрослого сына. В квартире на Войковской Виктор Кунцов пока что прописан, но прописан и сын Альбины Денис. А где та квартира? Продана. Сын включает на всю катушку попсу, у Кунцова болит голова. Проситься к Ванде – напротив нее ненавистная стройка. А на Николину Гору вроде бы совестно. Там в июне праздновали день рождения Лизы, ездил. Маша окончила школу, и обе уж барышни. Лиза сунула папе в карман письмо от дедушки Энгельса. Не прочел, было страшно – теперь из кармана достал. Письмо из Торопца, с почтовым штампом, вполне разумное. Старик звал в гости, и Настасья Андревна внизу приписала: сынок, приезжай, не гордись. Сел и поехал, вспоминая ту, зимнюю дорогу. Письмо лежало в бардачке, и Виктор Кунцов приговаривал про себя: письмо от отца… из города Торопца. Так хотелось, чтоб все это оказалось бредом – Альбина, Денис, Белые Столбы.

Удивительная тишина встрела Виктора Энгельсовича на Озерной улице. Отцовский дом молчал, и напротив ни звука – робко высунулась баба, плеснула из плошки с крыльца и скорее назад. После выглянула и Настасья Андревна – ее Виктор Кунцов видел только на фотографиях – всплеснула короткими ручками. Вышел отец – не тот жалкий, обросший старик, что на Войковской пугался жужжанья электробритвы, говорил: летит… летит. На пороге стоял матерый загорелый дедок с властными нотками в голосе. В голосе! голос прорезался! «А ну, сыночек, повернись, я на тебя погляжу», – попал он почти точно в хрестоматийную фразу. Сидели за столом со знаменитой окрошкой и талантливо настоянной рябиновкой. Виктор слушал в двух пересказах историю восстановленья справедливости. Прошло часа полтора, покуда решился поведать свои беды. Энгельс Степаныч медленно распалялся по мере услышанного. К концу обеда набрал нужный градус и возопил, жутко колотя по столу: в расход! к ногтю! Посуда подпрыгивала, иная уж и свалилась на пол. Настасья Андревна тихонько предложила лечь поспать, авось что путное придумается на трезвую голову. Дал себя увести, как ребенка. Проснулся ярый мститель уже на другой день – головушка раскалывалась, никаких путных мыслей в нее не приходило. Однако ж огуречного рассолу у Настасьи Андревны было припасено в избытке. За поздним завтраком Энгельс Степаныч подтвердил свою решимость отбить всю сыновнюю недвижимость, как отвоевал собственную, и ушел в запой, ровно в отпуск.

В разгар дефолта Виктор Энгельсович вернулся из Торопца. На Войковскую не пошел – сразу к Ванде на дачу. А Ванда только что уехала с мужем Альбертом Николаичем в Болгарию, на два года. Оба уже старики, но старые связи сработали. Виктора Энгельсовича встретила Надюшка. Бизнесмен ейный сбежал с чьими-то деньгами, а квартира в Мытищах оказалась чужая. У Надюшки длительно гостевал бывший директор, по старой памяти директором называемый, но давно уж владелец местного магазинчика – демобилизованный офицер. Живчик и весельчак, Кунцова он не обидел – пустил горемыку в пристроечку. Хмуро глядел Виктор Энгельсович на зеленую крышу коттеджа, законченного за девять месяцев подобно человеческому дитяти. Вырос, как дворец в арабских сказках, воздвигшийся за одну ночь. Никто там не жил. Недвижно стояла враждебная эта недвижимость, подмяв под себя забытую, давно попранную молодую жизнь Тамары Николавны, от счастливого замужества до расстрельного вдовства и ареста.

Сентябрь притих, будто знал, что ждет впереди – темнота и дожди. На кафедре тоже было затишье. Альбина, гибкая, вечно спешащая, обгоняла Виктора Энгельсовича в коридорах – его всякий раз бросало в гнев и озноб. Раненый, он боялся – акулы кинутся на запах крови, торопился убрать всех, кто мог бы. К нему пришло второе дыханье по части интриг – стал на порядок опаснее и коварней. Большое зло и мелкие пакости. С разводом Альбина тянула, авось он к кому уйдет – однако переключиться из состояния ненависти в режим любви Кунцову не удавалось. Перед ним стояло лицо Альбины, татарского типа, только не простонародное, с размазанными чертами – тонко прорисованная жестокая красота. Отменить, уничтожить… если не убить, то хотя бы обезобразить. Заменить другим – это все не то.

Энгельс Степаныч, не выходя из запоя, переместился в торопецкую психушку, смыкаясь с тем, который в Белых Столбах. Характер бреда у того, торопецкого пациента, был несколько иной. Старик грезил о каком-то буржуйском коттедже. Если его разрушить, вернется советский строй, сам собой воссоздастся Союз, и символ его – дешевая колбаса – встанет торчком на столе простого человека. Постаревшая Настасья Андревна неприкосновенно жила в доме на Озерной, ходила к мужу в больницу и поддакивала. Поскольку рядом была жена, сына врачи не тормошили, и Виктор Энгельсович прозевал госпитализацию отца. А через месяц того выписали – научившегося таить свои мечты. В ноябре упал он как нежданный гром с холодного бесплодного неба в Вандин палисад. Надюшкин ухажор только-только отбыл на две недели в Египет. Ей, простодушной, было вдвоем с Виктором Энгельсовичем как-то конфузно. В общем, старика хорошо приняли. По многу раз на день выходил Энгельс Степаныч на крыльцо, и в исподнем белье тоже, памятуя торопецкий свой опыт. Как в современном трикотажном, так и в советском бязевом, что выдавалось ему в Арзамасе вместе со всем обмундированьем и, береженое, накапливалось в шкафу. Потрясая подъятыми кулаками, давал команды – из всех свинцовых батарей за слезы наших матерей – и по всякому. Стоял проклятый коттедж, держался нахальный капитализм. Получившееся однажды неведомо как повторить не удавалось – ни с чем уехал в Торопец. Правда, Альбине причинилось воспаленье лицевого нерва, даже попала в больницу, а когда выписалась, глаза остались немного разными по величине. Это она еще дешево отделалась. Возбуждать развод, рассказывать, как его жена наколола, Виктор Энгельсович постеснялся. Ушел скрепя сердце в однокомнатную квартиру к сорокапятилетней секретарше кафедры Веронике Иванне – что и требовалось доказать. Вещичек своих с Войковской не забрал, их выкинул Альбинин сын, как некогда сам Виктор Энгельсович выбрасывал отцовское барахло.

К Новому году в Белых Столбах накопились перемены. Лиза вышла из подполья и фигурировала как юное дарованье в области народного целительства. Валентина же бывала обычно представлена в качестве ее учительницы. К ним стали ездить из Москвы, деньги взимались на проходной. Весь флигель был отдан в распоряженье «семьи». Елка в дурдоме была бедненькая, однако все ж елка. Стояла в столовой, и с лампочками. Саш раздобыл подарки от какого-то благотворительного фонда, Ильдефонс выступил с клоунадой. Дедушка Энгельс сидел в первом ряду и хохотал, держась за животик. В разгар веселья ему вдруг поплохело, он вскричал: затемненье! затемненье! Но Лиза взяла старика за руку, пристально поглядела в глаза, и он утих. Приехал Виктор Энгельсович, в страшной депрессии от разочарований в личной и семейной жизни – Лиза провела с ним несколько сеансов. Шашлычную Бориса Брумберга со жгли конкуренты – внучка снимала ему стресс в домашней обстановке, на квартире, некогда купленной им для мамы Сони. В феврале Валентину с Лизой пригласили на симпозиум по нетрадиционной медицине, Ильдефонс повез их на жигуленке в Дом ученых – впереди молва бежала, быль и небыль разглашала.

Сносить собачью преданность Вероники Иванны почему-то было трудно, бог знает почему. Еще со времен Валентины Виктору Кунцову всегда хотелось унизить женщину, любящую его. Если стояла выше – унизить, если ниже, то тем более. Когда бы Виктору Энгельсовичу предложили сформировать заново язык любви, для объятий ее он скорей всего выбрал бы слово «топтать» – так петух топчет кур. Удел подчиненных женщин был униженье, удел встречных женщин на улице – униженье, хотя бы взглядом. Половину человечества он считал заранее к тому обреченной. Сколько бы не выпендривались – все равно не обойдутся. Только этого мало. Добавить, присовокупить к униженной половине человечества как можно больше особей из мужской. Топтать, топтать и топтать. В этом весь смысл власти, а в чем же еще? На пятидесятилетие о Викторе Кунцове все же вспомнили, вызвали наверх. Внизу стоял март, талый, но просветленный. Там, выше, цвела мимоза – бедный советский символ галантности, раз в году проявляемой. Будучи доставлен в залу, Кунцов привычно смешался, потупил очи ковру, не видя ни сына, ни бабки своих. Спросили – в чем, как ему думается, причина его несчастий, о коих докладывал Ильдефонс? «Если бы я знал», – отвечал Виктор Энгельсович. Ильдефонс и вправду недавно докладывал, переводя плутоватые глаза с одного члена комиссии на другого: потеря деканского статуса… побег из дома от законной супруги и пасынка… бомжеванье на чужой даче в компании разбитной торопецкой женки, которую когда-то сам же и увез от мужа… новое незаконное сожительство, на сей раз с подчиненной… можно квалифицировать как служебное преступленье. Вежливые Члены качали головами, рассеянно комментируя: да, да… вызовем, обсудим, поговорим… Вот и поговорили.

На работе Виктора Энгельсовича чествовали по поводу юбилея весьма сдержанно. Холодок пронизывал все выступленья. Недоподсиженный Владимир Устинович Жабров отметил с нажимом: «Жаль, что кафедра потеряла своего лучшего профессора Альбину Исмаиловну Мулюкину… Но, может быть, удастся вернуть ее в каком-то ином качестве?» Спрашивается, в каком? Кунцов ей сам сделал ВАКовский профессорский аттестат – ниже чем на должность профессора взять ее теперь не имеет права. А выше – лишь завкафедрой. Ох, нехорошо. Так нехорошо было всю вёсну – не видано было такой холодной весны. Казалось, птицы повернут обратно к югу, распускающиеся листья спрячутся снова в клейкие чешуйки. И казнь египетская – Альбина Исмаиловна – сорокалетняя, стройная, наглая – все ошивалась в ректорате.

Видно, весна была недостаточно холодна для Лизы – в мае она поехала на Хибины, с кузиной Машей, Машиным однокурсником и ее же двадцатилетним братом. Отпустили. Никакого профессионального слалома, мамочка… Так, прогулка, молодежный пикник. Но с плоской вершины нависал козырек снега, там блестела на солнце одинокая опасная лыжня. В горном лесу под елями снег пестрел собачьими? волчьими? следами. Внизу чуть не смыкались многочисленные озера, над ними трепетал синий воздух. Скандинавский косоглазый тролль глянул на Лизу, выученницу подмосковных лешачков – назад приехала другая девочка. Она была текуча, как вода, легко меняла сущность. Нет, девочка осталась там, на севере. Вернулась девушка с глубоким ждущим взглядом, к тому же поэтесса – а то их не хватало! Так праздновали в двух местах ее шестнадцатилетье. В июне шумели один другого пуще два загородных пикника. На Николиной Горе – съезд гостей с утра, роскошные подарки, ночной молодежный бал с иллюминацией. Возле флигеля в Белых Столбах – завтрак на траве с «семьею» да еще избранными интеллигентными пациентами: бородатыми соседями дедушки Энгельса по больничной камере и всякими сложными пограничными индивидами, ездящими из Москвы к «отроковице Елизавете». Виктора Энгельсовича не было ни тут ни там – его только что спихнули с заведыванья кафедрой. На перевыборное заседанье явился новый декан Неустроев, привел под уздцы степную кобылку Альбину Мулюкину. Сказал роковую фразу «ректорат рекомендует» – все подняли руки. Виктор Кунцов опять лежал под капельницей. Рядом сидел ангелоподобный Саш, держа светящуюся ладонь у беспокойного отцовского лба – и в те же минуты под радостные клики резал именинный пирог на полиэтиленовой скатерке позадь больничного флигеля. На Николиной Горе его не было, бедного родственника из Павлово-Посада, не то женатого, не то нет. Из дурдомовского именинного пирога вылетела связка воздушных шаров – Ильдефонс успел ухватиться за веревочку. Немного полетал над больничным садом, психи в вольерах задрали сильно деформированные головы. Спрыгнул на крышу больничного корпуса, вернулся через пожарное окно, как раз к мороженому. Шарики мороженого растаяли на ранней жаре, и воздушные шарики растаяли в июньском мареве. Но долго еще зоркий псих говорил менее зоркому психу: во-она. Вызвали наверх Лизаньку – легко ей было отвечать. Переводила новый свой взор, направленный на тридцать процентов в себя, на сорок вовне, остальное терялось неизвестно где – с одного приветливого лица к другому. «В чем же, милая, будет заключаться взрослая твоя жизнь?» – «В служенье!» – «Кому, чему, ласточка?» – «Прежде всего кому, а уж потом чему». Погладили ее по темной головке, сказали – в последний раз, и отпустили без колебаний. Сидящие кто на чем вокруг скатерти-самобранки даже не заметили краткого отсутствия новорожденной. Ульяна разливала чай из здоровенного больничного чайника, Валентина зрячими руками – по исходящему от чашек теплу – безошибочно находила их и протягивала навстречу голосам. Дедушка Энгельс аккуратно макал крупную клубнику в казенный сахарный песок. Через неделю его, вполне рассудительного, выписали, но ради славы «целительницы Елизаветы» оставили в дворниках. И во флигель – куча мала. Кто, кто в теремочке живет, кто, кто в невысоком живет?

На лето Виктор Энгельсович подался в радушный Торопец – подумать, как жить дальше. Работать под началом бывшей жены, узурпаторши, не представлялось возможным. Свиданье с отцом огорчило сына. Если тот, в Белых Столбах, почитай выздоровел – этот, торопецкий, основательно поехал с катушек. Месть – читалось на сумрачном челе старика. Последние новости, сообщенные Витей, подлили масла в огонь. Не радовала рыбалка, не утешала баня, не веселила гроза. Одно было любо – бежал через улицу враг, поверженный в прах. Другой, в обличье бесовки Альбины, глумился над сыном в Москве. Сидели недвижно в лодке, едва отгребя от берега. Кувшинки, чуть погруженные в воду, белели на отражениях туч. С неожиданной яростью старик расстрелял их галькою, припасённой в кармане. Постой, отец, у Альбины совсем не такое лицо. Она смугла, горбоноса. Оставь в покое цветы.

Сентябрь наступил – Виктор Энгельсович перевелся на другую кафедру, благо была родственная. Адаптация давалась трудно, и подчиненье тоже. Очень мучительной оказалась эта альтернативная жизнь – лучше б совсем ее не было. Не было треклятой вороны, никогда, о nevermore. Не было всех этих женщин и, прости Господи, детей. Сын в Павлово-Посаде вместе со своей girl-friend занят техническим обслуживаньем производства цветастых платков. Дочь в восторге от отчима, тратящего на красивую девочку уйму денег. Обоим не нужен отец с его нищенской профессорской зарплатой. Угодливость Вероники настолько сама собой разумеется, что становится гадко. Все движения ложны, все слова невпопад. Ненавижу ее покатые плечи, несчастное выраженье лица. Уйду, лишь только представится случай, унижу, как только смогу. Что-то опять живет рядом, необъяснимое, неуясненное. Это сын или ангел сидел у постели моей, когда я болел?

Надюшкина работодателя и друга зовут Серегой. Живут сейчас постоянно на Вандиной даче, покуда Ванда с мужем в Болгарии – ту жену Серегину побоку. Взяли и старика дядю Энгельса – он огородник лихой, а участок и дом у Ванды большущие. Там, в Торопце, Надежда Андревна ломается на хозяйстве одна. Серега и Энгельс Степаныч вдвоем заключили антимусульманский союз супротив Альбины Мулюкиной. Трошки ему рановато – идет девяносто девятый год, но такие они уж продвинутые. Сам Серега афганец, Энгельс режимник, у них в заначке оружие, все же на мокрое дело вряд ли они пойдут. Главное, сука Альбина, татарка проклятая, тут почти не бывает, поди ее, чурку, подкарауль. Яблочный Спас миновал, пока наконец приехала, ходит нарядная, черт ее подери. Встали вдвоем на крыльце – у Энгельса энергетика вроде подсела, тужатся оба. Серега шепчет: дави моджахедов… Энгельс: исламскую нечисть души! Но у Альбины всего только подвернулась нога. Сильная, гада, и не такая простая, как те, торопецкие… Жаль.

Тот, белостолбовский дедушка Энгельс, двора почти не метет. Саш ему помогает, а Саш силен в белой магии – раз, два, и готово. Сиди да лясы точи с Валентиной. Та тоже больше не вяжет – полно готовых вещей, и у Лизы есть деньги. Москва вся помешана на целительском даре юной Елизаветы – идут и идут косяком. В вольерах притихшие психи сидят, читают Вольтера. Не вяжут веников, но не сказать, что лыка не вяжут – смирны, хоть выпиши всех. У той, никологорской Лизы последнее было спокойное лето, скоро ей поступать в МГУ, на филфак. Она теперь пишет стихи и много молчит, наряды однако любит. Отчим ходит за ней по пятам – очень упорно ходит… зачем ей так страшно то, что другим легко. Ильдефонс готовит Лизу к приемным экзаменам. Ставит на дверь ее спальни невиданный зверский замок. Мамочка Соня в шоке: Лиза, мой друг, ты больна… что у тебя за мания… ты огорчаешь мать.

Виктор Энгельсович стесняется ездить к Надюшке с ее афганцем: о чем-то афганец знает, но политично молчит. Однако ноябрьская тоска выгнала его из-под перманентно трепетного бока Вероники Иванны. Как бестолковая птица, летящая осенью к северу, поехал он с Ярославского вокзала пустой электричкой в темень и дождь – машину уж прочно поставил в гараж. Редкими робкими огоньками перемежается зияющая пустота предместья. Редким усталым спутникам Виктора Энгельсовича лишь бы скорей доехать. Вагон шатает, подкатываются под ноги пустые бутылки, сталкиваясь друг с другом. Но не столкнутся уж люди, ищущие общенья, угрюмая сдержанность осени давно замкнула им слух. Если впилился в ноябрь – ложись на дно до весны. Отец давно спит, и Надюшка с афганцем кемарят. Виктору Энгельсовичу постелили в Вандиной спальне – сколько он тут околачивался двадцать семь лет назад. Утром Надюшка бежит отпирать магазин – чуть подморозило. Три мужика, словно три медведя, ворочаются на кухне, бледный утренний луч освещает помятые лица… Давайте-ка выпьем с утра. Выпили очень мало, в бушлатах пошли на крыльцо. Сморщенную рябину в саду воробьи клюют, калитка вся скособочилась, поправить ее пора… будет зимой волочиться по снегу. Глянь, там опять работают: Альбина кран пригнала, кладут какие-то плиты. Ну, зацепи за что-нибудь и развали коттедж! От тихих этих слов, сказанных Виктором Энгельсовичем в состоянии полного энергетического упадка, как раз все и содеялось. Попал в резонанс, с чем – можно только гадать. Как будто от взрыва, рухнул двухэтажный домище. Лишь на крюке висела лопнувшая панель, цементная пыль клубилась. Деревья кругом молчали, вороны взлетели мов с кладбища и разорались вовсю. Виктор Энгельсович почел за лучшее убраться в Москву, пока никто его кроме своих не видел. Отца забрал от греха, но не к своей недотепе, прямехонько на вокзал. Дело сделано, как – не важно. Встречай, Настасья Андревна, героя и рада-радехонька будь.

Когда все это падало, раздавило соседский гараж вместе с машиной. Альбине бы заплатить, не доводя до разбирательства – нет, столбняк нашел. Экспертиза же показала, что, во-первых, были использованы несертифицированные панели, во-вторых, происшедшее никоим образом не могло произойти. Параметры уже возведенного здания и подъемного крана не допускали случившегося. Раньше непугливая Альбина подхватилась – и опрометью в Америку, вместе с сыном, пока обоих не заказали.

Неузнаваемые, черт и куда передвинутые стены квартиры на Войковской встретили прописанного в них Виктора Энгельсовича настороженно. Заплаканная Вероника Иванна напрасно складывала его вещи – не зашел, не потрудился. Дар нелюбви у Виктора Энгельсовича был уникальный. Кой-что своего на Войковской нашел, и ладно. Кафедра, конечно, уплыла, зато в институтских коридорах больше не передергивался от нечаянной встречи. Работа теперь занимала его мало – отупенье нашло. Сидел в своих двенадцати стенах, или даже больше, если с кухней и всем остальным. На одну стенку стало меньше: санузел сделали совмещенным. Каждая стенка воспринималась как трагедия. Вот-вот с нее спрыгнет олицетворенное одиночество и сломает ему хребет. В стенах-препонах тянулась долгая зима, прихватившая по злобе еще и март. Один филиал дурдома был по старой памяти здесь, на Войковской, другой там, на работе. Таиться, не высказываться, покуда не перевели на Белые Столбы. Безумие ходило по пятам за Виктором Энгельсовичем, будто тигр за Дерсу Узала, дышало ему в затылок. В середине депрессии закончился миллениум. Хоть бы скорей конец света. Наконец весна прорвала плотину, хлынула высоким паводком. Те, павловопосадские Сашок и Ульяна отправились в байдарках на разлив, по речушкам, где летом не пройдешь – мелко. В затопленных лугах кружили водовороты, вода уходила через промоины к глубинным пластам. Та Лиза, просто Лиза, что готовилась поступать на филфак, в апреле ушла из дому. Не захотела к дедушке Борису, который, принявши сторону обожаемого зятя, пригласил было к сдвинувшейся от переутомленья внучке дорогих психоаналитиков. Беглянку нашли на Войковской у отца, вместе с репетитором Ильей Федоровичем. Вытащить девочку оттуда не удалось – вся троица стакнулась, держа оборону. Но деньги – их здорово не хватало – у отчима взяли. Расселились в трех комнатах и перестукивались через уютные, нужные стены. Ты готова? выходи пить чай. Ильдефонс накрывал матрешкою огромный фарфоровый чайник с розами. В носу болталось серебряное ситечко с колокольцем – ни у кого такого не было. Илья Федорович жонглировал разогретыми бубликами, ловя их на шашлычный шампур. Сбросив бублики на руки сотрапезникам, протыкал в воздухе мирной своей шпагою треугольные плавленые сырки. Наконец усаживался, принимая из рук Лизы горячий бублик, и безумное чаепитье начиналось. Апрель брал реванш за лютый март и за все годы Виктора Энгельсовича, не знавшие ни ласки, ни покоя.

Коттедж лежал в руинах, но каких! Новенькие, дорогостоящие, чуть попорченные стройматериалы. А забор, промежду прочим, местами упал, и хозяева за океаном. Требуется определить, сколько времени понадобилось владельцам соседних домов, чтоб очистить территорию. В общем, до конца мая они управились, задействовав тот самый подъемный кран, что произвел весь этот беспорядок, хотя теоретически вроде бы и не мог. В последних числах месяца возле пролома в кирпичной ограде встал жигуленок первого выпуска. За рулем Ильдефонс, рядом Великий Магистр, на заднем сиденье Валентина – ей месяц назад сделали лазерную операцию на сетчатке. Она глядит, прищурясь, на незнакомый замусоренный участок, на молодую крапиву, на ковыляющую средь обломков ворону. Загаженную, еще не приватизированную эту землю удалось при содействии Надюшкиного невенчаного мужа актировать в качестве освободившейся и переоформить как выделенную дачным кооперативом Виктору Энгельсовичу Кунцову – внуку первоначальной застройщицы, узницы ГУЛага, согласно воле покойной. А что тут недавно стоял коттедж, растащившие его останки вечно строящиеся члены правленья предпочли забыть – не надобно было и взятки.

Целительница Елизавета с медсестрой Ульяной Разореновой еще оставались при скорбном доме, и туда же, во флигель, свезли обратно тетушку Валентину. Но дворник дядя Энгельс уволился – вселился, как прежде, в пристройку Вандиной дачи, целиком отдавшись восстановленью Валентининого очага. Лизанька – просто Лиза, уже семнадцатилетняя, – поступила на филфак МГУ и поехала с отцом за отчимовы деньги отдыхать в Турцию. Со дня на день ждали Ванду с Альбертом Николаичем, а напротив ее дачи, через дорогу, все еще стояла кухонка в одно оконце. Покуда Саш не назвал именем какого-то арабского шейха только что открытую им звезду, дело дальше не двигалось. Ладно, звезда от этого не погасла, а дом к возвращенью Ванды успели возвести, лучше прежнего, и оформить в БТИ – бюро технической инвентаризации – уже за взятку. Срублен был в нижегородских лесах, по рисунку Ильдефонса, далее разобран по бревнышкам. Перенумерованные, их привезли трейлером – в кабине гордо восседал Илья Федорович. Поставили быстро и дешево, стараньями гастарбайтеров-молдаван, окна же прорубили на месте. Птицы перед отлетом сидели грелись на вчера законченной крыше. Красная черепица, не зеленая, нарочно, чтоб не напоминать прохожему об Альбинином монстре-коттедже. Краснела облетевшая Вандина рябина, своя еще когда-то вырастет. Дядя Энгельс слег помирать в новостройке. То есть тот, торопецкий, хлопотал как обычно, закатывал банки с маринованными грибами. А этот, наиболее оголтелый, в конечном счете ради Альбины увезенный с Войковской на Белые Столбы, раньше времени надсадился досадою. Или лег костьми в борьбе с мировым империализмом – атомная бомбардировка Лондона не хухры-мухры. Может, его силами совершилось и разрушенье коттеджа, Виктор Кунцов лишь нажал спусковой крючок? или немножко помог – три калача и одна баранка? Кто знает. Лечила Лиза – не вылечила, ходила Ульяна – не выходила. Стоглавая гидра нового русского капитализма ликовала, хохотала во все глотки. Только и было утешенья, что афганец Серега подсуетился, позвал батюшку с иконой, а от чокнутого внука, не то астронома, не то сектанта – хрен дождешься. Ушел бывший атеист Энгельс Степаныч, режимник и стукач, принявши крещенье – грехов отпущенье. Во всяком случае, та часть его, что мела когда-никогда двор в дурдоме, прекратила бренное существованье. Виктор Энгельсович, как водится, опоздал. Осталось ему выпить с батюшкой да идти отвечать на каверзные вопросы. Однако на сей раз он был совершенно спокоен. Обвел глазами высокое собранье, особо поклонился тому, молодому, что похож был на сына Сашка, и старой женщине, немного напоминавшей бабушку Тамару Николавну. Сказал: «Не знаю, ушел ли он с земли совсем, весь ли ушел. Может, еще остался там, в Торопце, все может быть. Но так, если брать пошире, не только землю, а побольше – конечно же, он ушел не весь, уж это я точно знаю». Он был дважды прав, если не трижды – Виктор Энгельсович Кунцов. Сашок, просто Сашок приехал из Павлово-Посада хоронить деда. Привез невесту Ульяну – свадьба была назначена через месяц. В разгар поминок позвонила Настасья Андревна. Слышно было плохо, и ни про какие похороны объяснить ей не удалось. Сказала: «Да, выпил, спит… Проснется – позвонит». Пока не звонил, ждем-с. Проспится, проснется – раньше Страшного суда, надо думать.

Свадьбу сыграли в Павлово-Посаде. Жениху уж исполнилось двадцать пять, да и невесте шел двадцать пятый год – при всем желанье не скажешь, что поторопились. Бедному человеку и свадьба забота. В обледенелой мгле неприветливого фабричного Подмосковья только и радости было, что цветущие луга набивных павловских платков из тонкого, мнущегося дешевого кашемира. Та, еще более терпеливая медсестра Ульяна после смерти отставного дворника дяди Энгельса уволилась из Белых Столбов, забрала с собой юную экстрасенсорку Лизу и перебралась к зрячей Валентине под красную черепичную крышу, накрытую пуховым одеялом снега до весны. Двухэтажный дом, подобие замка, с изобильем комнат и крутыми лестницами, надежно спрятал давно таимую от людских глаз любовь ее к тому, кому более подобало поклоненье. А снег все подсыпает. Саш, синеглазый гражданин вселенной, обладатель аномального сверхъемкого мозга – притих, примолк в колеблющемся свете рождественских свечей. Слушает, как Илья Федорович с долго сохраняющимся рвением неофита читает вслух Евангелие от Луки.

Новая беда настигла Виктора Энгельсовича уже в конце февраля. Родители Лизиного однокурсника Кирилла Самоедова купили себе квартиру в элитном доме, прежнюю оставили сыну – ему сравнялось восемнадцать. Лизе еще нет, но Кириллу достались еще и «жигули» – одиннадцатая модель – у предков теперь «ауди». Покуда Виктор Энгельсович торчал на работе, парень при бессовестном попустительстве приживала Ильдефонса побросал Лизины шмотки в багажник, увез девчонку, и с концами. Спорить за четыре месяца разницы смешно, всем ясно – они ровня, еще кто кого соблазнил, неизвестно. Хорошо было оскорбленному отцу защищать дочь от посягательств негодяя-отчима… вот это роль. Теперь же волей-неволей проглотил Виктор Энгельсович обиду. Выгнал прихлебателя Ильдефонса и снова обиделся на весь свет. Осталось пять лет до начала отсчета – пятидесятишестилетнего возраста, успеет основательно осатанеть. А в ведомственном вузе начальство быстро шугают – слетел проректор Жабров, и Кунцов получил заведыванье, не прежней своей кафедрой, а нонешней. Новый проректор отчасти благодарен Кунцову, подложившему мину замедленного действия под Жаброва. Но это уже потолок… Выше не лезь, хуже будет… Понял? И со всей мощью накопленной злобы принялся Кунцов корчевать, корежить вверенную ему кафедру. Не поднимай головы, не высовывай носа, ложись на дно.

Неясное будущее пробивалось слабыми ростками, точно березка на балконе из раздробленного углового кафеля. В начале лета та, павловопосадская Ульяна родила сына Василья. Втируша Ильдефонс примчался проверить, нет ли тут чего из ряда вон выходящего. Так, на вскидку, ничего интересного не обнаружил, и Ульяшины родители его в одночасье выпроводили. Окраинный сгусток рассредоточенного мегаполиса навалился на Илью Федоровича враждебными выбросами и выхлопами. Сел, вытирая слезящиеся глаза, в сквере, доброго слова не заслуживающем. Раскалившийся на солнце пегий Ильдефонсов жигуленок отдыхал, уткнувшись мордой в жесткую травку. Илья Федорович уж было задремал, когда над ухом его произнесли строго: «Смотри за ним, он из обоймы». – «Есть смотреть!» – воспрял духом Ильдефонс, стряхнул сон и полез в машину.

Не получалось, хоть плачь, Павлово-Посад не принимал – ни усатого няня Ильдефонса, ни ласковой Валентины, и двойников Васяткиных родителей, Великого Магистра с сестрой милосердия не удавалось подсунуть. Что-то чуяли, неусыпно бдели. Бабушку Светлану с ее прорабом-мужем – пожалуйста, скупого Виктора Энгельсовича за милую душу. Приехал из Торопца Энгельс Степаныч с женой – привечали, не спрашивали, не с того ли он света. Настасьи Андревны прежде не видали, а старик, живой и крепкий, назвался Нилом Степанычем, то и не въехали толком. Так не опознавши и проводили. А всем этим мутным от ворот поворот… непробиваемый заслон, железный занавес. Голова ребеночка еще светилась в темноте где-то до года. Потом перестала, и первое слово его было: дай. Дальше всё как у всех.

Прадедушку Энгельса, не поленившегося ехать за сто верст киселя хлебать – повидать Васятку – ныне отпустили. Вернулся в Торопец – Настасья Андревна, следовавшая теперь за мужем, ровно нитка за иголкой, вроде бы ничего плохого не заметила. Вошел в дом, доставивший ему, хозяину, столько треволнений. Лег под образа, лишь недавно повешенные – год назад крестился во имя пустынника Нила, следом за всеми. Отщепенцем стать не мог, не так воспитан. Лавка постелена была шерстяным половичком – вторая жена вязала. Поворотился на спину, ненароком скрестил руки, уснул, да так хорошо, что и не проснулся. А куда ты пошла, его душенька, а и много ль тебе помог сильный твой святой? Похоронили – так на кресте и написали: Нил Степаныч Кунцов. Живи, ядерная физика, не помни имени своего тюремщика.

Наступленья полного сиротства Виктор Энгельсович не ощутил, поскольку примирился со смертью отца полтора года назад. Внук его мало трогал, и рана, нанесенная отъездом дочери, не заживала. Вероника Иванна попробовала было сунуться на Войковскую, но дальше порога не проникла – долго заикалась после неудавшегося визита. Что опоганенный Альбиною дачный участок ему возвращен, Виктор Кунцов знал. Даже дал Валентине устное разрешенье – по телефону – там строиться, но появляться в тех краях не осмеливался. Зрелище коттеджа, рушащегося подобно карточному домику, его преследовало. К тому времени завелись у Виктора Энгельсовича друзья-собутыльники, готовые принимать его на своих дачках всякое воскресенье, да еще привозить-отвозить на собственных машинах. Аккуратно ставя ноги промежду грядок, входил он в их тесный угодливый мирок. Садился за садовый столик, ел ихние кабачки и милостиво молчал. Круговое это гостеванье импонировало скупости Виктора Энгельсовича. В будни сидел на кафедре, в своем кабинете, с початой бутылкой в холодильнике плюс непочатая в дипломате. Своего собственного адреналина у Виктора Энгельсовича больше не вырабатывалось, но он хмуро терпел, пил лишь по окончании рабочего дня – дисциплина была у него в крови. Отпуск проводил в санатории, пристрастившись к режиму – не из роду, а в род. Зимние каникулы отпуском не считал. Вот и весь отчет о жизни Виктора Энгельсовича. На Войковской уж все домовые спали, когда он появлялся. Сейчас, мартовским талым днем, сидит он на большой перемене в аудитории с портретами математиков под потолком. В крыше окна, на одном валяется дохлая ворона, хорошо видная через стекло. Роковой, контрольный, тот самый день, но Виктору Энгельсовичу ни к чему. Проставляет оценки за блок в ведомость. Прячет ее в дипломат, отягощенный бутылкой. Не успевает защелкнуть – растворяется окно наверху. Возле распахнутой рамы, расставив неловкие ноги, стоит Ильдефонс. Склоняет в люк бесформенную голову, говорит негромко: пора, Виктор. Профессор Кунцов хватается за левый нагрудный карман, будто что ища, и оседает на стуле, уронив открытый дипломат. Подружка-бутылка подкатывается ему под ноги, и никто никуда его не зовет, и никто ни о чем не спрашивает.